Переводчик

Это очень плохое место. Это очень плохое время.
Место: безымянный холм, кривой и весь какой-то оплывший, обозначенный на топографической карте как Высота М23. Проселочная дорога, похожая на уродливый рубец, плохо зажившую рану, вспучившаяся глиной и грязью. Этот незаживающий гнилой шрам обозначен на топографической карте как Проселочная дорога К12. Еще тут есть лес, промокший насквозь, серый, продутый холодными ветрами. Это очень плохой лес, в таком лесу хорошо убивать, он для этого сделан. Это место быстрой жестокой смерти.
Время: затянувшаяся весна, холодная и недобрая. Короткий, холодный день, уже почти превратившийся в сумерки. День тоже насквозь продут ледяным ветром. Очень плохой день. Воздух сегодня слишком прозрачен, и солнечный свет проходит его насквозь, не успевая согреть и оживить. В прозрачности холодного весеннего дня слишком хорошо видно грязь и неуют, видно, что нет здесь для тебя ничего, только холод и быстрая жестокая смерть среди серых тонких деревьев, под равнодушным небом. Небо тоже прозрачное, слишком яркое, до рези в глазах, слишком синее, слишком высокое. В такие дни человеку нельзя бывать в холодных, плохих местах, где среди тонких серых деревьев его ждет быстрая жестокая смерть. В такие дни человеку особенно нужен дом.
Но человек не сидит дома. У человека может и не осталось никакого дома. Человек не знает, есть ли у него еще дом. Возможно, мне уже и возвращаться некуда – думает человек, и утирает нос неуклюжей рукой в толстой неуклюжей вязаной перчатке. Такие были у него в детстве, давным-давно, уродливые шерстяные перчатки, и, вот, поди ты, через четыре десятка лет снова пришлось их надеть. Не те перчатки, конечно. Те, темно-коричневые, которые промокали насквозь, когда он играл в снежки, давным-давно исчезли, вместе с детством и снежками. Теперь на нем уродливые неудобные серые шерстяные перчатки, промокшие насквозь. И он не играет в снежки. Человек мерзнет и болеет на неуютной, всеми ветрами продутой вершине высоты М23, что нависает над дорогой К12, и ждет колонну. Ему больше не хочется играть в снежки, ему не хочется мерзнуть на истекающем ледяной влагой холме. Он хочет домой, но домой можно вернуться только через очень плохой лес, в котором так хорошо убивать, и так одиноко и неприкаянно умирать.
Из носа у человека то и дело начинает течь прозрачная, едкая слизь, он вытирает ее перчаткой, но перчатка уже промокла насквозь, и утереться не получается – только хуже. Он уже докрасна растер себе нос, потому что там жжет и свербит немилосердно, а еще болит горло.
Я простудился – думает человек. Твою мать, плохо как. Мне плохо.
Хочу домой – тоскливо думает человек.
А ведь дома, возможно, уже и нет совсем. А ведь возвращаться, возможно, уже и некуда.
Не буду об этом думать – говорит себе человек – Не буду
Он так часто это повторяет, что и вправду получается.
Мысли у него – как комья пыли, разбухают в голове, заполняют ее, в ушах начинает звенеть.
Давление – думает человек – Твою мать, давление. Точно заболел.
Человек немолод, он очень устал, он замерз, у него промокли ноги.
Он неуклюжий, он толстый. Руки почти не гнутся, толстые неуклюжие рукава, толстые неуклюжие пальцы. Перчатки, кажется, промерзли насквозь. Плохие, дешевые перчатки. Надо было не жадничать, и достать хорошие, дорогие. А то теперь пальцы мерзнут, болят.
Голова тоже толстая, и мысли в ней простуженные, отечные, очень надоедливые и деваться от них некуда – словно скандальные пожилые родственники, вялые провинциальные упыри, которые раз приехали погостить в городскую квартиру, к удачливому седьмая-вода-на-киселе племяннику, всего-то на выходные, ну, может, до двадцатых чисел в крайнем случае, тут такая ситуация, ну не гнать же, а потом прижились и потихоньку наладили свою сумеречную жизнь, а после обнаглели, стали наводить свои порядки и вот уже в грош не ставят незадачливого хозяина, и вот он, растерянный и тонкоголосый, протискивается бочком мимо нахрапистых горластых и совершенно незнакомых людей, в доме, который становится все более чужим. Так и у него в голове. Боль усиливается, виски ломит, и мысли, ставшие чужими, оказываются слишком громкими.
Еще час в сугробе – думает человек – и меня убивать не надо будет. Сам сдохну.
Он знает, что в лесу он не один. Их несколько десятков, они рассредоточились, заняли огневые позиции, притаились и ждут колонну. Других бойцов он не видит и не слышит. Ему так холодно и так болит голова, что кажется, будто он бесконечно один – и в этом лесу, и на этой земле. Остались только он, немолодой, уставший, простуженный, и колонна техники, пока невидимая. И эту колонну надо остановить.
Он выбрал очень плохое, неудобное место. На вершине безымянного холма негде укрыться, разве что за деревом. Да, на вершине холма есть дерево – старое, кривое, с черной влажноватой корой. Человек прячется за его стволом, чтобы первым увидеть тех, кто пройдет по дороге К12. А под деревом сугроб. Поздняя, холодная, неласковая весна, все же, с грехом пополам, справляется с зимой, но в лесу, под деревьями, еще есть сугробы. Когда он занял позицию на холме, то сдуру полез в этот проклятый сугроб под деревом. Решил, что там будет удобнее, не так заметно, и сектор обзора получше. А сугроб подтаял, и под ним была ледяная вода. Откуда ему было знать об этом, неуклюжему городскому жителю, он и в лесу то раньше бывал всего пару раз, и то давно.
Ботинки безнадежно промокли. Никакие ботинки, даже самые хорошие, самые дорогие, не выдержат холодной мартовской воды из подтаявшего сугроба. Ботинки промокли, и ступням его очень холодно. Человек представляет, как они скорчились там, белые и беззащитные, со сморщенной опревшей кожей, он чувствует ледяной холод от промокших носков. От этого ломит ноги – прямо до колен, и болит голова, и нос заложило, так что приходится дышать ртом.
Хоть сейчас прямо их снимай. Носки. Теплые носки – думает человек, и представляет, как он надевает теплые шерстяные носки, отогревается и сразу же становится легче, теплее, уютнее, может быть, наконец отпустит проклятый озноб.
Но у него нет с собой носков. У него есть гранатомет. Это плохой, старый гранатомет, но другого нет.
Мне бы Джавелин – думает человек – да не досталось мне Джавелина. Расхватали Джавелины – те, кто помоложе, понаглее, поопытнее. Да какая хрен разница.
Мне не выбраться из этого проклятого леса – отчетливо понимает он – Ушатают меня тут, хоть с Джавелином, хоть без Джавелина. А ведь не страшно совсем.
Ему совсем не страшно. Он устал, он замерз, у него болит голова, но ему не страшно.
Человек переминается с ноги на ногу. В правом ботинке – омерзительная ледяная жижа. Человек вздрагивает.
Наверное, нужно думать о бабах – думает человек – Солдаты всегда думают о бабах.
Он старается вспомнить жену, потом – еще одну женщину из маленького дома с белыми окнами, и еще одну, которая раньше была стриптизершей. Мало ли что было раньше. Не получается. Воспоминания как будто стали чужими. Как будто вся его прошлая жизнь, произошла во сне, или в полузабытом кино. От таких чужих воспоминаний никакого толку.
Все это – как будто не со мной – думает человек – У меня остались только этот мертвый лес и гранатомет.
Сумерки наступают быстро, неотвратимо. Пронзительный солнечный свет уже превращается в мутный серый холодный кисель, растекается по земле, и становится еще холоднее.
И тут на дороге К12 появляется колонна.
Человек близоруко щурится. Солдат в очках – это смешно и глупо, поэтому свои он оставил где-то на дне рюкзака, и теперь, в подступающих сумерках, видит какие-то размытые пятна. Но ему и не нужно большего. Все, что нужно, он уже увидел.
Они не провели разведку. Колонна идет без прикрытия. То ли правда безмозглые они совсем, то ли от наглости совсем страх потеряли. Ничего. Сейчас мы это поправим
Колонна движется, и несет смерть. Он отчетливо представляет тех, чужих, ставших чужими, что едут сейчас через промозглый лес на тяжелых армейских машинах. Вот они, в неопрятном грязно-зеленом камуфляже, плосколицые, уродливые, пропахшие застарелым потом, перегаром, дерьмом, дизельным выхлопом, гнилым мясом. Большие любители убивать, да с шуткой, да с прибауткой, да с оттяжечкой, простецкие такие парни, задушевные палачи. Хозяйственные мародеры. Уверенные в своей правоте насильники. Ничего. Сейчас мы это поправим.
Забыв о том, чему его учили, что надо прятаться, вжиматься в землю, искать укрытие, быть незаметным, человек неуклюже поднимается во весь рост, и укладывает на плечо трубу гранатомета, которая вдруг стала удивительно тяжелой. Сейчас он – отличная мишень.
Как же мне все надоело – медленно думает человек – Сейчас бы только успеть.
Все, чего он сейчас хочет – успеть.
Во рту у него пересохло, он сильно охрип. Еле слышно он произносит:
-****ые же вы твари. Как же вы достали. Ничего. Сейчас все будет.
И время замирает.
Если бы рядом был некий ангел-переводчик, из тех, что способны переводить с языка немолодых, уставших простуженных мужчин на язык пророков и чудотворцев, он бы помолчал секунду, чтобы уловить ритм оратора, а потом начал, ровным хорошо поставленным голосом, лишенным эмоций, потому что высший пилотаж синхронного перевода – быть голосом без чувств, оставляя их оратору. Профессионал перевел бы хриплую скороговорку человека с гранатометом так:
-Стой, Солнце, над высотой М23 и Луна над проселочной дорогой К12!
-Ей, Господи, взгляни на меня!
-Ей, Господи, руки мои слабы и тонки, укрепи же руки мои, потому что я один здесь перед тобой,
-Ей, Господи, глаза мои почти слепы, просвети же глаза мои, потому что я один здесь перед тобой,
-Ей, Господи, годы мои велики, и силы мои истощились, дай же мне сил, чтобы успеть, потому что я один здесь перед тобой,
-Ей, Господи, ничего больше не прошу, дай мне только поразить врагов моих, потому что я один здесь перед тобой.
Но ангел-переводчик – не нужен. Человек с гранатометом не верит в бога, и небеса пусты, есть только серые осклизлые сумерки и последние лучи заходящего солнца.
Которые светят на несколько секунд дольше, чем им было положено.
Возможно, это только показалось. Возможно, это чудо, хотя, с чего бы случиться чуду с человеком, который не верит в чудеса. Но это неважно.
Он успел.