Памятные штрихи к портрету

- Расскажи, как он умер?
-Лучше я расскажу, как он жил.


   Говорят, что трудно писать о близком тебе человеке, который покинул этот мир. Имеется в виду душевная печаль и тяжесть воспоминаний от того, что человека нет рядом с тобой, среди живых людей. Каюсь, но ничего такого я не ощущаю. Нет ни страданий, ни душевного надрыва. Как только я вспоминаю дорогого мне человека, как только на бумаге появляются первые штрихи его портрета, образ становится живым, и я начинаю с ним беседу. Какая уж тут печаль, радоваться надо, что Господь наградил человека способностью воскрешать близкий тебе образ и вступать с ним в дружеское общение. Вот и сейчас у нас возник духовный контакт с Виктором Шостаком, уже в который раз после трагичного для него дня: 17 ноября 2011 года.
   
  В последние год перед его уходом в светлый мир мы вспомнили наш откровенный разговор, который состоялся на первом курсе в одном из первых увольнений. Виктор Шостак, я и Виктор Цыгулев пошли на танцы в Мраморный. Это было то раннее время, когда многие из нас еще стеснялись и даже побаивались знакомиться с девчонками. Поэтому танцевали мало. В большом вестибюле сдвинули три больших кресла и вели длинный разговор на наши курсантские темы. Дружеские отношения располагали к откровенности, и здесь впервые Витя Шостак приоткрыл свою душу. Он с печалью поведал нам о том, как от рака в мучениях умирала его мама, которую он безумно любил. И после ее смерти он поклялся себе, что станет врачом.
 
  Чтобы смягчить мрачную атмосферу, Витя Цыгулев предложил сбегать за вином. К алкоголю мы тогда относились весьма сдержанно, возможно еще и потому, что у курсантов были весьма ограниченные финансовые возможности. Однако на бутылку портвейна «777» деньги нашлись. Казалось бы – немного на троих. Но вино ударило по неподготовленной психике вчерашних школьников, и нами овладела на короткое время выраженная эйфория. Мы так и развлекались сидя в креслах до конца танцев. Дело закончилось юмористической сценой. Мы как-то не сразу обратили внимание на то, что около нас стала собираться толпа девчонок.
- Что это они? - удивился Цыгулев.
- А ты посмотри назад,- меланхолично произнес Виктор.
Оказалось, что наши кресла почти закрывали вход в женский туалет.
 
  На ранних курсах мы часто, казалось бы, случайным образом собирались небольшими группами, и организовывали выходы в увольнение в самые разнообразные места. Алик Шапкин завел знакомство с молодыми практикантками в Пулковской обсерватории и предложил встречу с ними в общежитии, расположенном рядом с обсерваторией. В этот раз в группе кроме Алика оказались Витя Шостак, Юра Антонишкис и я. Студенческий стол не блистал деликатесами, выпивка и закуска не были самоцелью.  Уже наступили светлые ночи, и мы просидели часов до четырех утра. Кто-то предложил прогуляться.

  Это сейчас местность вокруг Пулково прорезана дорогами, покрылась жилищными массивами, а технические сооружения аэропорта и промышленные предприятия двинулись к высоте. А в те времена эти места еще дышали природой. Мы спустились вниз, перешли дорогу, ведущую к Пушкину, и прошли несколько сотен метров на юго-восток. Перед нами открылась чудесная панорама покрытой зеленью низины. Вдалеке видна была железная дорога, идущая на Лугу. Едва мы присели на небольшом пригорке, как показалось солнце. Меня поразила величина поднимающегося светила: это был неправдоподобно гигантский шар, который медленно возникал над краем земли, разливая вокруг живительный свет. В полной тишине, негромко, но отчетливо Виктор произнес:
  - Давайте запомним на всю жизнь эту тишину, эту природу и золото восходящего солнца.
Юра Антонишкис пристально посмотрел на Шостака, на меня и потом на солнце. Возможно, запоминал. Никто не проронил ни слова.
   
  Как-то Лев Морозов достал четыре билета на Аркадия Райкина. Он предложил билеты Виктору, мне и Жене Анохину. Мы, конечно, с радостью согласились. Два билета были на места в первом ряду и два на самом последнем. Бросили «на морского»: на первом ряду оказались мы с Шостаком. Зал был небольшой, мест на двести. Первый ряд был так близок, что Виктор, когда вытягивал свои длинные ноги, упирался в возвышение сцены. Все реплики Райкина, естественно, сопровождались почти непрерывным смехом. В одной из коротких пауз, когда зал едва притих, а Райкин набрал воздух в легкие, в полной тишине раздался громкий хохот из заднего ряда: смеялся Женька Анохин: басом и с необычными пузами между «ха… ха».  Создавалось впечатление, что юмор актера до него дошел только что. Зрители, уже независимо от реплик Райкина, дружно засмеялись. Наступила тишина и спектакль продолжался. Когда в очередной раз зал отсмеялся и притих, в наступившей паузе не мог остановиться уже Витя Шостак: зал и Райкин слушали его заливистый смех. В ответ снова засмеялись зрители. Райкин, находясь всего в каких-то двух метрах, пристально посмотрел на нас с Виктором и продолжил выступление. Когда в очередной раз зал затих после смеха, Райкин сделал паузу, подошел к краю сцены и ожидающе посмотрел на нас. Мы молчали. Тогда Райкин, картинно вытянув шею, посмотрел на последний ряд, где сидели Анохин и Морозов. Тишина. Все это актер проделал так выразительно, что зрители, оглядываясь на курсантов, покатились со смеху. Так великий комик экспромтом сделал нас участниками своего выступления.
 
  Вплоть до перевода в Ленинград я почти ежегодно ездил в отпуск через этот город и по установившейся товарищеской традиции на два-три дня останавливался у Шостака. В одну из таких встреч Виктор, будучи уже начальником кафедры нормальной физиологии, предложил показать мне свое кафедральное хозяйство. Чтобы нам не мешали, Виктор назначил время, когда сотрудники уже заканчивают рабочий день.
 
   При отсутствии людей, в таинственной тишине аудитории и классы старинного добротного здания кафедры академии вызывали ассоциации с храмовыми помещениями. И хотя наше основное изучение физиологии проходило в аудиториях Военно-морской медицинской академии, здесь широкие коридоры, массивные двери, многочисленные переходы, большой виварий – все это возвращало во времена учебы и превращало меня в слушателя.

  Виктор остановился перед дверью, на которой значилось: «И. П. Павлов». Это был кабинет великого ученого, когда он возглавлял кафедру.
  - А давай заглянем, на месте ли академик? - посмотрел я на Виктора.
  - Посмотреть можешь, но внутрь мы никого не пускаем.
Он достал заранее приготовленный ключ и открыл дверь.
   Почти напротив входа, чуть правее стоял стол, левая часть помещения от двери не просматривалась.
-  И ты не пустишь своего старого товарища в кабинет, где я хоть на минуту смогу ощутить историю медицины?
 - Нет. Подожди минуту, там звонят.

  И он ушел в конец коридора.  Не задумываясь ни о какой морали, я снял на всякий случай ботинки и прошел в кабинет. Ранее мне хорошо запомнился портрет Павлова, изображающий его в необычной позе: сидя за столом в своем кабинете, в профиль, вытянутые руки сжаты в кулаки и лежат на столе.
Я сел в кресло и на миг принял позу великого физиолога. Меня распирало от гордости оттого что мне посчастливилось присесть туда, где долгие годы покоился зад лауреата Нобелевской премии. Не успел я почувствовать себя академиком, как дверной проем заполнила массивная фигура моего однокурсника.
  - Я с первого курса подозревал, что тебе нельзя верить. Выметайся!
  - Еще немного, и ты бы ничего не узнал.
  - Ты наивный, как школьник. Неужели ты думаешь, что я побежал на телефон? Никакого звонка не было.
 
   На втором и третьем курсе желающим разрешили в зимнюю сессию сдавать экзамены досрочно. Шостак долго не раздумывал и утащил меня в учебный отдел, где мы записались на досрочную сдачу. Поскольку специального времени на подготовку не было, заниматься приходилось по вечерам перед сном. В казарме заниматься было проблематично, и мы уходили на территорию академического городка. Находили пустой класс, и чтобы нам не мешали, закрывали дверь ножкой табуретки. С Виктором нельзя было делать ни шагу в сторону: он заставлял меня пересказывать прочитанное, а потом я должен был слушать его. Ничего нового в такой подготовке курсантов не было, но с Виктором это проходило в жестких рамках. Я хорошо знал, что после такой подготовки  была определенная гарантия от нежелательных случайностей на экзаменах, поэтому терпел его «диктат».
 
  Экзамены завершились удачно, и у нас оказалось впереди десять свободных дней. Нам предложили путевки в дом отдыха ЛенВМБ, который располагался на берегу залива в поселке Лебяжье. Была мягкая снежная зима, вокруг деревянных домиков - густой сосновый лес. Хорошее питание, свободный режим, прогулки на лыжах и финских санях, встречи с лосями, удивленные морды которых периодически выглядывали из-за деревьев, превратили наш отдых в маленькую зимнюю сказку.
   На следующий год все повторилось, вот только зима слегка подкачала: были небольшие оттепели. Эти два зимних периода навсегда остались для нас с Виктором предметом приятных воспоминаний.
 
   «Ad infinitum.   Игорю Л. от Виктора Ш. 7.11. 1956г». Такая гравировка была на дорогой китайской авторучке с золотым пером, которую Виктор подарил мне на день рождения. В это время он и Леня Балашевич были «состоятельными» курсантами, т.к. получали Сталинскую стипендию. Уже тогда китайские изделия отличались безобразным качеством: пластмассовый корпус рассыпался уже через год. Золотое перо я хранил долгие годы, но после нескольких переездов оно затерялось.
 
   Виктор в академии занимался легкой атлетикой. К спорту, как и к учебе, он относился серьезно и обстоятельно. Три года он был чемпионом академии по бегу на средние дистанции. Виктор часто рассказывал мне о тонкостях тактики бега и по праву гордился своими достижениями.
   
  В конце июля 2011 года я бродил по своему участку на даче в Сиверской. Жена копошилась на грядке с цветами, а я любовался неизменно дружным ростом чеснока – предметом моей гордости. Я знал, что Виктор находился на лечении на Черной речке и собирался подъехать к нему. Он был уже безнадежно болен.
  Заработал мобильник: звонил Виктор.  Я сказал, что собираюсь к нему. Он быстро спросил:
  - Когда, сейчас?
  - Витя, посмотри на часы, до тебя около двухсот километров с тремя пересадками, доберусь только к вечеру. Завтра с утра махну к тебе.
 
  Уже там, в санатории я понял смысл его нетерпеливого вопроса. До меня как-то отчетливо дошло, что передо мной публичный человек, ученый, который живет в окружении сотен учеников, коллег, читает лекции, делает доклады, участвует в симпозиумах, заседает в ученых советах …  А тут вдруг -  вакуум общения. Ушла из жизни жена, у сына своя семья, а длительный отдых в санатории принес ему с собой своеобразное отшельничество.
  - В меня как будто вселился вирус одиночества,- неспешно говорил Виктор, когда мы уже были в его номере,- кругом сотни людей и все чужие. Вот тут-то я и ощутил истинную близость товарищей по курсу. Ты знаешь, не боясь громких слов, скажу: родство душ часто выше кровного родства. К счастью, именно такое родство мы приобрели при совместном обучении. Звонил нашим однокашникам, кто-то болен, а кто-то в отъезде. Тоска. Ты надолго?
   - До упора, на весь день.

  Когда Виктор узнал, что у меня с собой 0,25 коньяка, он возмутился и погнал меня в единственный, расположенный в одном километре, магазинчик, считая, что для одного дня имеющегося запаса мало.
  - А как ты сейчас переносишь алкоголь? - спросил я.
 - Плохо, но без него еще хуже. Но я не увлекаюсь, толку от этого мало.
Он сделал круговое движение левой рукой от колен до головы:
  - Кругом метастазы. Хочу уйти спокойно: без псевдогероизма, но и без панической и слезливой суетливости. Ты только не бросай меня надолго, мое время неодолимо движется к финишу, давай встречаться. Мне суждено уйти раньше тебя, и я безмерно рад, что в эти последние дни рядом со мной именно ты.

  Витя крайне редко проявлял подобную сентиментальность, и я понимал, что это крик родственной, ранимой и несколько растерянной души.
 - Витя, независимо от количества встреч, мы никогда и не расставались. Лично меня это в жизни всегда поддерживало.
 - Меня тоже. Я долго рассуждал на тему духовного родства. То, что оно ощущается интуитивно, мне понятно. Но я как физиолог, достигший, как мне кажется, определенных высот в познании Павловской теории нервизма, так и не смог понять, что же такое интуиция. Здесь мне не помогает ни докторская степень, ни профессорское звание. И даже не обязательно, чтобы люди были знакомы, иногда достаточно лишь ощущения покоя и теплоты в их присутствии или в мыслях о них. И это определяется не разумом, не рефлексами, а лишь сердцем и интуицией.
Шел разговор между однокурсниками – врачами, откровенный и спокойный.
 
   - Боязнь близкой смерти не преследует?
   - Представь себе – нет. Определенно нет.
   - Но что-то же угнетает? - не отставал я.
   Виктор задумался.
   - Если это можно назвать чувством угнетения: острая жалость расставания с рано ушедшей моей Сусанной, с однокурсниками, с тобой. От всей семьи у меня остался только сын. А с тобой мы провели в самых разнообразных жизненных ситуациях около шестидесяти лет.  В этом смысле мы близки еще с Леней Балашевичем, с которым рука об руку шли к золотой медали, а потом вместе входили в науку. Вот это-то и жалко оставлять здесь.
 
 - А может мы скоро встретимся с тобой… там. И продолжим жизнь?
 - Задолбал ты меня своей эзотерикой и спиритизмом.
 - Ну да, тебе не положено в это верить по статусу: доктор наук, известный ученый-физиолог, последователь великого Павлова…
 -Да не в этом дело! Просто мое сознание не принимает этого. Я вполне лояльно отношусь к тому, что ты давно занимаешься этим, и возможно располагаешь определенными фактами и доказательствами, но это просто не для меня.
 - Ничего, встретимся в другой реальности - я напомню тебе этот разговор.
 А может быть ты раньше, в порыве самокритичности, дашь о себе знать из-зазеркалья тем или иным способом?
 - Жди,- Виктор безнадежно вздохнул.

Я открыл его учебник «Психофизиология» и показал страницу, где он, наряду со специальными терминами, упоминает о душе.
  Виктор махнул рукой:
  - Это для красного слова.
  -Вот видишь, на фоне сугубо материалистических положений учебника, ты, безнадежный материалист, умудряешься упоминать душу, да еще в виде красного слова. Тебе и интуиция непонятна, однако ты признаешь ее существование.
 - Я с первого курса знаю тебя как виртуозного демагога и спорить не собираюсь.
 - Так уж и демагог.
 - Ну извини.
 
   Виктор, как и все мы до окончания академии отличались определенной наивностью и «необстрелянностью». Видимо сказывалась относительно замкнутая жизнь в закрытом военно-учебном заведении. К моменту, когда нам разрешили жить вне академии, Виктор и Леня Балашевич уже получали повышенные стипендии и вместе снимали комнату в квартире одинокой хозяйки. Когда уже немолодая, но довольно привлекательная хозяйка предложила Виктору сожительство с бесплатным проживанием и телевизором (редкость в те времена), они с Леонидом позорно бежали с поля соблазна. Леня струсил из солидарности.
 В эти последние встречи много говорили об однокурсниках, обстоятельно перебирая имена и фамилии, о перипетиях флотской службы.  Подробно останавливались на многочисленных эпизодах учебы, о научной и преподавательской работе. Витя между делом заметил, что на его лекции для студентов приходит много преподавателей.
   
  Мы медленно шли по берегу залива. Виктор заметно устал, и пришлось вернуться в палату. Нам было очень комфортно вдвоем. Какое-то парадоксальное чувство: мы погрузились в прошлое, не теряя ощущения настоящего. Виктор коротко формулировал свое отношение к некоторым однокурсникам. Когда я как-то упомянул о болезни жены, он сказал:
  - Обратись к Олегу Балунову, никогда не откажет, удивительно отзывчивый и обязательный человек.
  Заговорили о курсовых встречах. Витя по-доброму отозвался об организаторских делах Юры Антонишкиса и Юры Боброва:
  - Мне импонирует их скрупулезная и настойчивая работа. С их помощью живет не только история курса, но и реальное общение однокурсников. Я преклоняюсь перед ними. Ты знаешь, один человек на курсе производил на меня самое приятное впечатление - это Дима Гаврилюк.  Есть же на свете такие деликатные и доброжелательные люди!
 - А я? – напрашиваюсь на комплимент. Но Витя никогда не преувеличивал моих достоинств:
 - Ты как мастер художественного словоблудия, порой смешил меня до слез.
Он намекал на популярную в те времена, приписываемую Пушкину подпольную поэму: «И поднимая х…м гири, порой смешил царя до слез». Это он мстил мне за «душу» в учебнике.
 
  Он очень подробно и часто рассказывал о совместной работе с Леней Балашевичем. Еще с учебы в академии у них были тесные дружеские отношения. Оба медалиста со школы, оба Сталинские стипендиаты в академии, оба по своему росту были в первой шеренге нашего взвода, оба закончили учебу с золотой медалью. И оба пошли трудными путями, где и заняли на пьедестале большой науки своих почетные места. В наших с Леонидом общении он с неизменной теплотой говорит о Викторе.
 
   Спустя месяц мы сидели у Виктора в его опустевшей трехкомнатной квартире. Здесь я бывал много раз.  Здесь умерла его жена, сын жил отдельно. Большой кабинет, где Виктор более сорока лет творил свои научные труды и готовился к лекциям, был по стенам оборудован полками с книгами. Он был уже серьезно болен, но продолжал преподавать в университете.  Перед моим уходом он достал с полки написанный им для университета учебник «Психофизиология», и прежде чем передать его мне, надписал:  «Ad  infinitum»  16.08.2011г.. Это была вторая за нашу жизнь аналогичная фраза на латыни «до конца, до бесконечности, навечно», обращенная ко мне и последняя при его жизни. Между этими памятными надписями – 57 лет: от совместной учебы до его ухода из жизни.
 
  За два года до этой встречи с Виктором, в университете была создана конкурсная комиссия по определению лучшего лектора года. Виктор принял участие в конкурсе. Комиссия опиралась не только на мнение своих членов, но и суммировала оценки студентов. Лучшим лектором года одного из крупнейших университетов России и Европы бал признан профессор Шостак Виктор Иванович, наш однокурсник, сослуживец и прекрасный товарищ.
   
  Конец октября и до 17 ноября Виктор лежал в клинике хирургии в академии. Последний раз я был у него 6 ноября, он лежал в одноместной палате. Ему предстояло откачивание жидкости из брюшной полости. На животе была значительная волосистость, и медсестра никак не могла побрить с помощью безопасной бритвы. Я взял у нее бритву, густо намылил Виктору живот, и выбрил нужное место. Он чувствовал себя довольно плохо, но все же захихикал и изрек:
  - И это все, чему научили тебя по курсу хирургии?
  - Будешь острить, опущусь ниже и срежу все лишнее.
  Виктор беззвучно смеялся.

  Перед самым моим уходом Виктор вдруг с некоторой неловкостью изрек:
 - Просьба: не приходи на мои похороны…
У меня, наверное, был очень дурацкий вид, и Витя закончил:
 - Я очень хочу, чтобы ты запомнил меня живым. Мертвое тело в цветах – это уже не я. А похороны – формальность. Там, возможно, будет много людей, и у большинства из них - деланно скорбные лица. А у тебя еще долго будут переживания, в которые я верю. Отметь этот день так, как мы много раз отмечали наши встречи только вдвоем. Тебе будет о чем вспомнить. Пусть Мила при прощании принесет две красные гвоздики от тебя, и не надо никаких букетов.
   Мы слишком хорошо знали друг друга и было бы нелепо в создавшейся обстановке его переубеждать. Я присел на край кровати, и мы долго молча смотрели друг на друга. Я запоминал его живым. Наши руки соединились. Виктор пристально смотрел на меня. На его неподвижном лице мелькнула слеза.  Наши ладони не хотели расставаться.  Предательская влага затуманила и мои глаза. Это было суровое мужское прощание.
   
  Как и все, без исключения, прошедшие годы, он поздравил меня с днем рождения – 7 ноября 2011года. Нашел силы пошутить: «Раньше вся страна отмечала твой день рождения, а теперь тебя лишили этого почета».
  Через десять дней, 17 ноября 2011 года Виктора не стало. На похоронах моя жена, ее Виктор знал со студенческих лет, положила у его изголовья две скромные красные махровые гвоздики, которые он так любил при жизни.
  Сердце сдавило острое чувство осиротелости. От меня ушел не только однокурсник, товарищ, свидетель нашей юности и жизненного становления, от меня ушла живая  часть совместной биографии.
    В сознании возникла непреодолимая пропасть между прошлым, где всегда был Виктор и настоящим, где теперь его уже не было. Не хочется заканчивать трафаретной фразой о вечной памяти. Хочется просто склонить голову перед товарищем, другом, однокурсником и соратником по трудной службе на флоте, ученым и светлой личностью.