История одного русского

ИСТОРИЯ ОДНОГО РУССКОГО. Рассказ.

-1-
   
   Виноградники в Германии осенью представляют собой живописное зрелище. Воздух прозрачен, даже голубоват, и тени от обрезанных лоз, что ровными рядами уходят куда-то к самому горизонту, придают всему пейзажу геометрическую завершённость. Эта гармония, разлитая в природе, это тихое умиротворение осеннего ландшафта, нежаркого октябрьского солнца, которое изливало своё тепло на эту благодатную землю, кажется, были здесь всегда.
   Между ухоженными, уже подготовленными к зиме наделами можно было различить фигуры двух женщин, мальчика и собаки. Женщины медленно шли по просёлочной дороге, мимо пологих склонов холмов, направляясь, видимо, к селению, которое угадывалось по лёгким дымкам, поднимавшимся ровными столбиками из невидимых пока труб в долине, за пригорком. Малыш на трёхколесном велосипеде пылил впереди. Рядом с ними крутилась огромная собака, похожая на белого волка. Она то уносилась в виноградники – за мышами, которые водились там в большом количестве, то снова налетала на своих хозяев, выписывая от радости круги и поднимая облако пыли.
   Короткую стрижку той, что помоложе, русой, курносенькой большеглазой девушки, раскрасневшейся от ходьбы и разговора, ворошил ветер. Концы красной шали с бахромой, небрежно повязанной поверх белой стёганой куртки наподобие башлыка, взлетали от его порывов, словно крылья. Звали её Мария. Приехала она из Москвы.

-2-
 Уже несколько лет как она была замужем за коренным немцем, Карстеном, и с мужем и маленьким сынишкой жила неподалёку, в городе Вормсе, на берегу Рейна.
Та, что постарше, Ута, приходилась ей свекровью. Она была, будто для контраста, шатенкой, смугловатой, с пронзительными глазами под густой чёлкой, прямыми волосами до плеч, во всём черном, при ходьбе она выставляла вперёд длинный желтый зонт как лёгкую опору. Показывая зонтом на участок, мимо которого они проходили, свекровь рассказывала что-то о последнем сборе урожая. Прошедшее лето было солнечным. Дождей немного. Лоза набрала сок, в этом году ожидался отличный букет бургундера, и рислинг должен получиться мягким на вкус. Виноградари этой общины, как и во всём регионе Райнгессен, выращивали множество сортов, всех и не упомнить. Горячие уборочные деньки были уже позади. Трудилась вся деревня. Маша тоже научилась срезать тяжёлые созревшие кисти, напитанные солнцем, и аккуратно укладывала их в большую плетёную ивовую корзину. Набрав полную, ставила себе на плечо и, поддерживая руками, несла к грузовичку. Там виноград перекладывали в ящики, грузили в кузов и увозили на переработку на винный заводик, что находился на окраине деревни. В перерывах все работники щедро угощались местным домашним сыром и тёплым хлебом, прямиком из деревенской пекарни, запивая всё кофе из термосов, что приносили с собой.
Приезжали помогать и люди из других мест. Несколько раз в в году – в сентябре и октябре – хозяева наделов устраивали «дни открытых дверей».

-3-
   Это весьма необычный вид отдыха: гости помогают со сбором винограда, участвуют в традиционном празднике вина, завершающемся торжественным шествием по улочкам деревни, дегустируют популярные сорта и пробуют молодое вино – Jungwein(1) , угощаются местными деликатесами, среди которых центральное место занимает, конечно, луковый пирог.
   Маша, впервые попробовав на праздниках этого самого молодого вина и не подозревая ещё о его коварстве, на следующее утро мучилась от неожиданного похмелья. Напиток пился легко, а потом ударял в голову, и «дегустатор» терял всякий ориентир.
   Сам собой разговор незаметно перешёл на то, что Ута любила и умела. Заговорили о живописи. Места, по которым они сейчас прогуливались, притягивали Уту, как магнит. Маша понимала свекровь. Сама она не умела рисовать и поэтому восхищалась матерью мужа, талантливой художницей-самоучкой, умеющей схватить момент, запечатлеть красоту Weinberge – винных гор, весной светло-изумрудных, переходящих в тёмную сочную зелень летом, желто-пурпурных осенью, – которые та много рисовала. Дома в папках лежали десятки набросков. Много законченных рисунков было развешено по всему дому. Одна картина, которая висела в гостиной у свекрови, постоянно притягивала Машу к себе. Шпиль деревенской церкви среди черепичных крыш деревни в отдалении, а на первом плане алеющая роскошь виноградников.
____________________________________________

  1. Юнгвайн, молодое вино (нем.) – вино, алкогольное брожение которого ещё не закончилось и которое ещё не отделено от осадка. На вкус напоминает русскую брагу.


-4-
 Акварель была написана в бордовых тонах, филигранно и в то же время импрессионистично, свободной кистью. Композиция была выстроена превосходно. Маше казалось, что даже лучше, чем у Ван-Гога на его картине, где он изобразил виноградники с видом на какую-то деревушку. С трудом припомнила её название – «Виноградники и вид на Овер». Да к тому же он работал маслом.
– Как ты это написала? Что это за техника? – спросила она с восхищением, когда увидела картину в первое посещение дома.
– Красное виноградное вино, – ответила свекровь. – Его сгущают определённым образом и пишут. Где гуще, где более размыто, чтобы картина заиграла полутонами и не выглядела слишком тёмной, однотонной. Да… – Ута посмотрела с удовлетворением на своё произведение. – Эта мне удалась. Я её написала за один день. Акварелью надо работать быстро. Это не масло. Исправить не удастся.
В каждый свой приезд Маша неизменно застывала у картины.
– Так уж и быть. Буду умирать, в завещании напишу, чтобы картину тебе отдали, – смеялась художница. – Мое семейство в этом ничего не понимает. Бог воображением никого не наделил. Вот сноха и получит.
Гундерсхайм и окрестности были источником вдохновения свекрови. Она часто уходила на пленэр. Мэрия даже устроила её персональную выставку, а потом Уте пришла мысль сделать маленькое художественное кафе, которое она открывала, когда было настроение.

-5-
   Туда заглядывали местные домохозяйки и проезжие туристы выпить по чашечке кофе, а иные просто поболтать и поглазеть на картины Уты. Правда, долго эта затея не продержалась. Плата за помещение оказалась слишком высокой.
В эти выходные Маша с мужем и сыном гостили у неё. После сытного обеда – свекровь имела собственный огород и была великолепной кулинаркой – они оставили мужа, Карстена, дома в помощь отчиму и вышли на прогулку со старой собакой Макси. Макси имела устрашающий вид, однако впечатление это было обманчиво. Собака была доброй, и когда сын, мастак на проделки, таскал её за хвост или дергал за ухо, она только жалобно повизгивала. Понимала, что ребёнок.
Деревня могла похвалиться и богатой историей. Местные гиды показывали туристам древние развалины и камни мостовой, хранящей следы римлян, наполеоновских войск и прочих охотников за счастьем, которые перманентно и с превеликим удовольствием ходили и скакали туда-сюда по Европе. Маша, осмотрев достопримечательности один раз, не понимала восторгов по этому поводу. Ну, ходили и ходили. Не целовать же эти руины? Но жители Гундерсхайма любовно дрожали над каждым камушком. Немцы любят свою древность. И потом, это приносит доход.
Они уже возвращались обратно в деревню, островерхая кирха и черепичные крыши которой выплыли из-за поворота, как на той самой картине Уты, которая так полюбилась Маше. Малышу наконец надоело крутить педали.

-6-
 Он затормозил и требовательно спросил, обернувшись назад:
– Ома(2) , мы пойдём есть мороженое? Ты обещала!
Ута махнула ему согласно рукой, чтобы ехал дальше, и сказала Маше, будто вспомнив о чём-то:
– Послушай, девочка… Я тебе хочу кое-кого показать.
– Кого? – Маша с любопытством посмотрела на свекровь.
   Все знакомые считали их подругами. Маше вообще нравилась Ута не только как самобытная художница. В ней была женская самостоятельность, решительность и какой-то особый философический, чуть ироничный взгляд на все жизненные трудности. В своё время она не испугалась, бросила мужа, обедневшего аристократа-самодура, и переехала из Бремена, с севера Германии, с двумя маленькими детьми сюда. Взяла ссуду в банке, купила по дешёвке полуразрушенное старое здание бывшего детского сада, где не было отопления и воды, зато была огромная изразцовая печь, и начала жизнь с чистого листа. Днём работала секретаршей. Ночью подрабатывала официанткой в локале(3). Плакала от усталости, но пунктуально выплачивала ссуду. Уже много позже она встретила своего второго мужа – Ханса.
– Я тут познакомилась с одним русским.
– С каким русским? – удивилась Маша.
_______________________________________________
  2. Бабушка (нем.).
  3. Кафе, винный погребок (нем.).


-7-

– Он здесь остался после войны.
– Как остался? Не может быть!
– Он часто по воскресеньям приходит в местный ресторан. Сидит один и всегда заказывает водку. Иногда здорово набирается. Тогда за ним приезжает жена.
– Тоже русская? – обрадовалась Маша. У неё в то время было ещё мало русских знакомых, а так хотелось иногда поболтать с кем-нибудь на родном языке.
– Нет. Жена немка. Она из рода фермеров-виноделов из соседней деревни. Ему уже за восемьдесят. Эрна немного моложе.
Мария про себя подумала, что Ута что-то не поняла и спутала какого-нибудь старого поляка, которых здесь пруд пруди, с русским. Откуда здесь русский, да ещё с войны?
   Собаку и велосипед, проходя мимо, они оставили дома у свекрови. На фасаде красовалась надпись, выложенная тёмным кирпичом: «Kindergarten 1900»(4).
Затащив велосипед в дом и привязав Макси у конуры на заднем дворе, они направились по старой брусчатке узких улочек к местному деревенскому ресторану Burgunder Turm (5) , который снаружи и правда был похож на маленький средневековый замок. Петер бежал впереди и каждую минуту крутился волчком, оглядывался и подпрыгивал от избытка энергии, заодно проверяя, идут ли они за ним.
__________________________________________________

  4. «Детский сад 1900» (нем.).
  5. «Бургундская башня» (нем.).


-8-

   Когда они вошли, устроились за столом, застеленным скатертью в синюю баварскую клетку, и сделали заказ – ребёнку два шарика мороженого, а им по чашке капучино, – Ута чуть заметно кивнула головой, указывая куда-то вглубь ресторана.
За небольшим столиком на одного у окна сидел пожилой мужчина. Он, как и все находившиеся в ресторане, заметил их шумный приход и чуть исподлобья разглядывал их. Свекровь махнула ему приглашающе рукой, и он, с трудом поднявшись, заковылял к ним, слегка улыбаясь.
– Садись, Алекс! Как поживаешь? – Ута показала на стул напротив Маши.
Петер перестал на минуту ковырять длинной ложкой мороженое и с интересом уставился на незнакомого дедушку. Мужчина тяжело опустился на стул боком, облокотившись на столешницу, и спросил, махнув рукой с зажатой в ней кепкой, обращаясь к свекрови:
– Это внук? В гости приехал?
Ута улыбнулась.
– Да. Это наш Петерхен, а это моя сноха Мария. Она русская.
Мужчина взглянул на Машу, как ей показалось, несколько ошарашенно. В глазах она прочла настороженность, если не явный испуг, однако при этом он удивлённо всплеснул руками. Вроде как обрадовался.
– Русская?! Вот это сюрприз! Откуда? То есть я хотел сказать, из какого города?

-9-
 
– Из Москвы!
Старик приподнял кустистые брови.
– Из самой Москвы? – покачал головой. – Не бывал.
– Алекс тоже русский, – напомнила Ута и выжидательно посмотрела на Машу.
Марии была не то чтобы очень любопытна его история. Старики любят утомительно долго рассказывать, и в молодости мы не слушаем эти подробные до оскомины воспоминания из прошлого и не придаём им особого значения. Совсем по-другому, с иным чувством и вниманием мы по прошествии лет послушали бы рассказы своих уже ушедших из жизни бабушек и дедушек, запомнили бы все детали, выпытали бы у них все подробности, которые легкомысленно пропускали мимо ушей. Но теперь слушать некого. Маше очень не хватало всю жизнь отца, который рано умер. Она бы долго-долго говорила с ним. Так много она не успела у него спросить.
– Вы русский? А откуда? Вы давно здесь?
Мужчина посмотрел на Марию как-то странно.
– Давно. – Он помедлил и уже на русском произнёс: – Я здесь в лагере был.
– В каком лагере?
Маша всё ещё не понимала.

-10-

– Лагерь был здесь. Для военнопленных. В Цигенхайне. – Он с трудом подбирал слова. Видно, ему долго не приходилось говорить по-русски.
– А почему?.. Почему вы здесь остались, ведь вас же, наверное, освободили?
– Освободили… – он тяжело вздохнул, опустил глаза, задумчиво стряхивая со стола ручищей-лопатой несуществующие крошки. Маше даже показалось, что он несколько смутился. Повернулся к ней, облокотившись на стол. Вновь взглянул, будто силился что-то сказать и не мог. – Да… Освободили нас американцы в сорок пятом.
– А почему вы не вернулись в Россию? – настойчивость вопроса и, как она потом поняла, её абсолютное незнание этой страницы истории войны, видимо, обидели его.
– Не мог. Время было такое.
– Какое время?
О чём он говорит, ради всего святого?! Была Победа! Флаг над Рейхстагом, салют над Москвой!
– Не хочу об этом вспоминать. – Алекс решительно поднялся. – Ну, не буду вам мешать, – сказал он Уте по-немецки и поковылял обратно к своему столику.
Маша виновато посмотрела на свекровь.
– Что ты ему сказала, Мария? Почему он ушёл?

-11-

– Не знаю. – Маша поняла, что совершила какую-то бестактность. – Я спросила, почему он не уехал в Россию, и всё! Он, оказывается, был в плену здесь у вас в лагере. В Цигенхайне.
– Да. Он говорил.
Лаконичность свекрови была понятна. Ута не хотела продолжать эту тяжёлую тему. Её отец погиб в России под Сталинградом, они старались не касаться в разговорах друг с другом того, что было связано с войной. Германия была нацистской. Русские победили. О чём ещё говорить?
– Ома, ома! Я хочу шоколадный пирог! – Неугомонный сынуля, доев мороженое, вытер рот салфеткой, и ему стало скучно.
– Нет, дорогой мой. Иначе ты окончательно перебьёшь себе аппетит. К вашему приезду я испекла K;sekuchen(6) . Ты всё получишь дома. – Ута строго посмотрела на внука.
– Тогда пойдём быстрее домой! – нетерпеливо топнул ногой под столом мальчуган. – Опа(7) обещал нам с Майке, что разрешит поиграть в домике на дереве.
Майке была его деревенской подружкой, а домик на старом сучковатом дубе, который смастерил Ханс, покладистый муж Уты и крёстный Петера, служил им местом для игр.
_______________________________________________
  6. Творожный пирог (нем.).
  7. Дедушка (нем.).


-12-

– Послушай, Ута… – Маша взглянула на свекровь и решительно сжала её руку. – Вы идите. Я ещё побуду здесь. Мне надо этого русского кое о чём расспросить. Я скоро приду.
Свекровь понимающе кивнула. Петер было заныл, несносный мальчишка, но Ута, расплатившись, взяла его за руку и потянула к двери. Кельнерша, смеясь, дала малышу карамельку, и пока он её разворачивал, бабушка вывела его из кафе.
– Пойдём. Мама скоро придёт. Ей надо поговорить с тем дедушкой.
Маша осторожно подошла.
– Разрешите мне присесть к вам? – сказала она чётко по-русски.
– Садись, – казалось, что старик ждал. Обрадовался.
– «Алекс» – это Алексей? – спросила она, чтобы как-то начать разговор.
– Да. Алексей.
– У меня папу звали так же. А отчество?
– Иваныч. Отец-то жив?
– Нет. Умер.
– Хочешь чего-нибудь выпить? – он жестом подозвал кельнершу.
– Яблочное шорле(8), пожалуй. Спасибо.
________________________________________________
  8. Сок, смешанный с газированной водой.

-13-

В этот момент он почему-то напомнил Маше старого Жана Габена. Насторожённый взгляд бесцветных стариковских глаз под тяжёлыми веками, глубокие морщины на лбу и щеках, упрямый подбородок, крупный, с красноватыми прожилками, нос, седые волосы зачёсаны назад. Тяжёлые трудовые руки лежали на столе.
Принесли напиток – яблочный сок с минеральной водой. Она отпила и выжидательно посмотрела на Алекса. Старик тоже пригубил из своей рюмки. Маша заметила, что у него на большом пальце левой руки был отбит ноготь.
– Алексей Иванович, расскажите, как вы оказались здесь? Почему остались? Нас сейчас никто не слышит. Просто для меня. Расскажите. – Она молитвенно сложила руки.
– Я сам-то родом из Витебска. Слыхала о таком?
– Да. Это в Белоруссии.
– Точно! Ты смотри!.. – удивился почему-то старик. Покряхтел, удобнее усаживаясь на стуле. – Ну так слушай, раз просила… как я сюда попал… Когда началась война, мне только исполнилось шестнадцать. Пошёл на завод. Мы собирали мины. Потом, когда уже призвали в армию, воевал в пулемётном взводе. Позже попал в партизанский отряд в Белоруссии. Через некоторое время вызвал меня наш командир: «Решили мы тебя, Лёша, послать с диверсионной группой. Будете взрывать дороги и мосты на оккупированной территории. Согласен? Парень ты толковый. Подрывное дело знаешь».

-14-

Ну как тут не согласиться? Все сознательные были. Доверили – значит, надеются, что сделаем.
Старик замолк. Долго глядел в окно, похоже, что-то вспоминая. Где были его мысли сейчас?
– Ну, так вот… На военном самолёте нашу группу отправили в Ленинград. Через пару дней сбросили в тылу у немцев, в Эстонии. Сказали, что следом, на другом самолёте, сбросят нам взрывчатку и запас продовольствия, но никто больше не прилетел.
– Как? Почему? – Маша сочувственно покачала головой... История стала захватывать её.
– Война… – пожал плечами Алекс. – Видно, самолёт на обратном пути сбили немецкие зенитки или мессеры. А о нас забыли.
– Как забыли? Разве такое могло случиться?
– Тогда всё могло случиться. Слушай, что дальше-то было… Мы какое-то время скрывались по хуторам, а потом напоролись на карателей. Услышали русскую речь, обрадовались. Свои! Братцы! А когда подошли поближе и встали, не таясь, в полный рост, было уже поздно. «Русские» были в немецкой форме полицаев. Попали в плен.
– Ах! Боже мой! – вскрикнула Маша, в ужасе приложив ладони к пылающим щекам.
Она поняла по лицу старика, как внезапно всё произошло. Полицаев оказалось много. Они двигались растянутой цепью.
 
-15-

Немцы послали их прочёсывать окрестности, узнав, что недавно видели над лесом самолёт с красными звёздами. Силы были неравны.
В ресторане всё больше косились на странную пару. Эти двое на русском разговаривают, да ещё слишком громко. Но старик, казалось, не обращал на это никакого внимания.
– Да. И вот оказался я в Тарту. В пересыльном лагере. Потом Двинск. Тоже лагерь для военнопленных. Дальше был… – он поморщился, вспоминая. – В Литве город...
– Вильнюс? – подсказала Маша.
– Нет. Каунас. Да, Каунас! – утвердительно произнёс старик. – Оттуда в товарных вагонах нас повезли во Франкфурт, а потом дальше, в Цигенхайн. Ну, едем, значит. Куда нас везут, никто толком не знал. Другие пленные как-то разведали, что перевозят нас уже в конечный пункт, где мы останемся надолго.
Алекс недобро усмехнулся.
– От нечего делать смотрели в щёлки вагона на игрушечные домики, садики, цветники. Глазели на хорошо одетых немок в ботах и чудных фетровых шляпках, когда проезжали станции. Нас почти не кормили. Баланда и маленький кусочек эрзац-хлеба. В дороге многие умерли от голода, болезней и ран. Помощь никто не о
казывал. Сами поили лежачих, перевязывали, как могли.
Наконец нас привезли, как потом я узнал, в центральный для IX военного округа штаммлагерь(9)  – Шталаг IX А, Цигенхайн он по-немецки назывался.
Алекс посмотрел на нетронутую рюмку шнапса, стоящую перед ним. Отодвинул подальше.
– Разбудил нас лай овчарок, крики охранников: «Шнелер, шнелер! Ауфштейен!»(10)
____________________________________________________
        9. Основной лагерь (нем.).
  10. Быстрей, быстрей! Встать! (Нем.)

-16-

 Они тыркали нас прикладами автоматов, ногами по чему попадется, по рёбрам, по спине. Поезд наш прибыл на вокзал рано утром. «Северный вокзал», так он назывался. Находился он ближе всего к лагерю. Разгрузили нас здесь, чтобы, значит, пленных через весь город не вести. Видно, не очень они хотели, чтобы мы попались на глаза местным жителям. Вагоны открыли и сначала приказали нам выгрузить и снести в конец станции умерших, там уж их зондеркоманда кидала в закрытые грузовики, стоящие у платформы. Потом построили нас в колонну и повели к лагерю. Следом ехала машина. Оттуда торчали четыре спаренных пулемёта. Мы косились на пулемёты позади, поддерживали друг друга. Некоторые из наших идти почти не могли, так они были слабы. Приходилось буквально тащить их на себе. Но опасность быть застреленным придавала сил. Ковыляли кое-как.
Старик посмотрел на Машу.
– Вот так-то, девочка.

-17-

Минуту спустя продолжил:
– Улицы перегородили, но местные всё равно выглядывали из окон. Кое-где ранние прохожие, среди которых были и женщины, останавливались и смотрели на нас. И лица у них у всех были какие-то сморщенные… То ли жалко им нас, то ли брезгуют. Когда мы наконец добрели до лагеря и миновали лагерные ворота, где по обеим сторонам стояли автоматчики с рвущимися с цепи, лающими овчарками, нас подвели к какому-то строению. Душевой. Приказали снять с себя всё. Одёжу, обувь... Там, в предбаннике, брили одного за другим налысо и заталкивали в душевые отделения. Вода из душа лилась холодная как лед, а под конец почти кипяток пошёл. После нам выдали штаны и хлопковые полосатые куртки. Я увидел на куртке нашитый номер и небольшой треугольник – «винкель». Как я понял, его цвет указывал на категорию, к которой я принадлежал. «Винкель» русских узников концлагерей был красный, перевёрнутый. Им метили военнопленных. Вместо обуви мы получили деревянные колодки, которые привязывались к ногам верёвками. Чтобы помягче было, мы потом приноровились подкладывать туда бумагу, подбивали на пятку кусочек тряпки или кожи. После этого становились в очередь на регистрацию. Мы говорили своё имя, фамилию, место и дату рождения, национальность, профессию, которую получили до войны, особые приметы, ну там родинки, шрамы, а немец в блестящем пенсне сидел за столом и вносил всё в специальную карточку. Раздражённо поправлял, когда непонятно говорили. При нём был поляк-переводчик. Орал и на поляка, если не понимал. По нему было видно, что душегуб!

-18-

Ну, сфотографировали каждого у белой стенки в профиль и анфас. Лагерь, куда нас привезли, вмещал тысяч десять человек. В каждом бараке где-то было под триста мест, но лагерное начальство умудрялось туда впихнуть до восьмисот. Просто вповалку лежали. Русских поместили в худший барак. Кормили совсем несъедобной баландой.
Фабрикантам ихним, фермерам очень нужна была дешёвая рабочая сила. Свои же все на фронте. Кому работать? Местные биржи труда связывались с лагерями. Просили пленных. Вот нас распределили дальше по арбайтскомандам и посылали, туда, откуда приходили заявки. Наша команда делала насыпь на железной дороге. Там нам давали по шесть картофелин в день и чай. Работали без отдыха и перерывов, если остановился – били по спине прикладом. Жадные были немцы. Они бы хотели, чтоб мы вовсе без еды вкалывали. Мы ж не люди. Возили нас и на восток. По двенадцать часов в день, сколько уж месяцев, не помню, мы надрывались на каторге в каменоломне. Половина из нашего барака не вернулась назад. На заводах работали. Жилы из нас вытягивали на полях больших немецких хозяйств, гнули мы на них спину на полях дотемна.
Многие из моих товарищей по бараку не выдерживали, от отчаяния бросались на проволоку, но не успевали добежать – их расстреливала охрана с вышек, которых было несколько по периметру лагеря. Там сидели караульные с винтовками и пулемётами. Часовые сменялись каждые три часа. Нейтральная полоса, прожекторы…

-19-

Мария вся сжалась, будто через неё прошёл этот разряд тока. В фильмах что-то подобное видела, но чтобы вот так, от первого лица! Пожалуй, впервые в этот вечер Маша для себя всем существом осознала всю идеально, до последнего винтика, разработанную и функционирующую безотказно систему немыслимых, бесчеловечных злодеяний, которую выстроили немцы и имя которой – нацизм. Они придумали убивать в белых перчатках, бесконтактно, не касаясь грязных недочеловеков. Ведь кто-то же конструировал самооткрывающиеся печи и механические гильотины, душевые, они же газовые камеры, и ещё чёрт знает что! Этот анонимный «изобретатель» пил, ел, слушал музыку, любил, у него, возможно, были дети… Как можно отделить себя от других людей, вознести свою нацию на вершину мира, назначить себя избранной кастой, имеющей эксклюзивное право на власть и жизнь на Земле, а остальному человечеству отвести  роль рабов, низших существ, которым дозволяется только работать для Германии? Работать и умирать. У немцев есть выражение «Man nimmt es nicht wahr». Перевести его можно как «Это не воспринимается» (сознанием). Безличная форма. Кто-то обезличенный не воспринимает нечто как реальность. Этого просто нет. Вот и людей этих для них не было. Немецкий язык таит в себе немецкое самосознание. Однако  несмотря на ухищрения  лингвистики  и расовой теории превосходства нацистов, сейчас напротив неё сидел человек, который – БЫЛ. Все их зверства видел, всё испытал, и сейчас он – живой свидетель – скрипучим стариковским голосом рассказывал ей о позорных и страшных страницах истории этого народа,

-20-

иногда на мгновенье замолкая, со свистом вбирая воздух, чтобы, отдышавшись, продолжить.
– С чехами и французами обращение было куда лучше, – продолжал старик. – А к нам, русским, относились как к скотине. Я один раз не выдержал, спросил у охранника, почему такая разница? Французов кормят хорошо и вообще они пользуются всякими благами. Охранник, ухмыльнувшись, ответил, что французы едят только то, что посылает Международный Красный Крест. «А ваш Сталин сказал, что у него пленных нет, а есть только предатели»...
Алексей Иванович говорил и говорил. Маше было жутко, но в то же время она боялась пропустить малейшую подробность из его повествования. Она не имела права не слушать. Она теперь тоже была свидетелем.
– На заводах пленные от усталости и недосыпа часто получали тяжёлые травмы во время работы у станка. Не убережёшься – так пальцы отрывало, кисти рук. Тогда их отправляли в один из лазаретов военного округа, а на освободившееся место тут же присылали другого узника. Конвейер смерти.
Коммунистов, подпольные лагерные ячейки выявляли, расстреливали. Сексоты выдавали. Гестапо внедряло провокаторов в каждый барак. Но мы всё равно не были оторваны от мира. Пленные, которые работали на кухне, в офицерской столовой, приносили новости с фронтов. Прислушивались к разговорам офицеров и передавали по эстафете. Знали мы и про победу под Сталинградом, про Курскую дугу.

-21-

 У нас имелась самодельная карта, один пленный – он был до войны геологом – нарисовал, и на ней мы отмечали, как продвигается Красная армия. Карту прятали надёжные заключённые в разных местах барака. Если бы немцы её нашли, то, конечно, несдобровать бы нам. После каждого такого поражения фашисты ходили смурные. Орали, зверствовали. Гоняли нас по плацу. Не дай Бог, кто улыбнётся.
Я помню тот день… когда пришли американцы, – вдруг без перехода отрезал он, как будто не в силах больше вынимать из себя эти видения. Боль и смерть. – Я в первый раз увидел чёрных солдат. Они всех обнимали и кричали: «Рашен! Рашен!» С тех пор у меня осталось на всю жизнь, что американцы, мои освободители, – друзья. Они никогда не будут воевать с русскими.
Я сразу хотел ехать назад в Россию, – оживился Алекс, словно перепрыгнув самое страшное. – В мечтах представлял, как встретит меня мать, младшая сестрёнка на родной стороне, как я обниму их. Но я был настолько болен, трясла малярия, что совсем не мог ходить, не то что одолеть путь до дома. Меня положили в американский госпиталь. Американское командование переделало его из помещения, где был раньше лагерный лазарет. Заодно лечил ногу. Она гнила до кости. За нами ухаживала среди прочих одна молоденькая санитарка, немочка, которая немного говорила по-русски. Звали её Эрна. Шустрая девчонка. Она делала перевязки, кормила тех, кто сам не мог есть. Однажды, когда я метался в жару, вдруг почувствовал, как на лоб мне положили что-то холодное.
 
-22-

Открыл глаза. Эрна стояла и с жалостью смотрела на меня. Погладила по руке. Я схватил её руку и не отпускал.
Меня так давно никто не жалел. Одним словом, разнюнился я перед девчонкой, да ещё и перед немкой. А она другой рукой вытащила из кармашка халата марлю и вытирала слёзы, которые я изо всех сил пытался сдержать, и тихо шептала: «Alles wird wieder gut. Du wirdst wieder gesund» .
Приносила мне то шоколадку из своего пайка, то яблоко. А как-то принесла селёдку с хлебом. «Еssen! Ешь! Витаминен». Мне было неудобно. Делился с другими. «Ишь как немочка-то к тебе», – подтрунивали надо мной, конечно.
У нас в госпитале лежало много заморенных голодом узников лагеря Цигенхайн. Еды давали на донышке. Нельзя сразу. Помаленьку увеличивали пайку, но всё равно не все выжили. Остальных, кто был полегче, либо отправляли в другие госпиталя, либо домой. Многие, кто мог ходить, несмотря на раны и немощь тут же уезжали. Американцы готовили документы на бывших узников, подгоняли вагоны, грузили, отправляли в разные концы Европы.
Однажды, когда я понемногу пошёл на поправку, мы сидели на тёплом солнышке у корпуса лазарета. Серёга, солдат-артиллерист из соседнего барака, рассказывал, что недавно получил письмо от друга по полку. Всех, кто был в плену, НКВД и СМЕРШ отправляют на проверку, в фильтрационные лагеря, многих потом на Соловки, в Норильск, в шахты, если, конечно, не расстреливают.
           11. Всё будет хорошо. Ты снова будешь здоров (нем.).

-23-

 «Думают, что мы шпионы, – криво ухмыльнулся он. – Нас же американцы освободили? Ну вот. Значит, мы для СМЕРШа предатели и американские шпионы. Уразумел? – и пихнул меня в бок. – А что ты будешь делать?» – ко мне, значит, так хитро в душу влезает. Уж не знаю, зачем ему хотелось меня за собой потащить?
 Выбило меня это всё из колеи. Самому-то мне не терпелось попасть домой. Казалось, что все мучения позади, ничего страшнее быть уже не может.  Будь что будет!
«Я лично уеду в Штаты. Есть тут один. Обещал документы сделать, на работу там поможет устроиться. Американцы вообще молодцы. Готовы помочь. Зовут с собой. Хочешь, и за тебя тоже похлопочу?» – Серёга потрепал меня по плечу. «Нет! Я не предатель! Не хочу тебя слушать!» – я отказывался наотрез. Я всё ещё не хотел верить в его россказни. «А я предатель, да? – взвился Серёга. – Не будь ты дураком!»
Помолчали. Спрашиваю его: «А у тебя дома разве никого не осталось, что так норовишь сбежать?» Серёга был готов ехать в далёкую неизвестную Америку, а не домой! Чудно было слушать его и страшно. «Как же? Мать. Невеста была» . А я говорю: «И ты уедешь?» – «Ясно, уеду! А ты что, хочешь сгнить в лагерях? – зло заорал Серёга. – У этих чуть богу душу не отдали. А от своих не хочу! Пожить хочу, наконец, как человек. А наши измордуют и сошлют к чёрту на рога».

-24-

У меня от всего услышанного в глазах потемнело. Даже голова закружилась. «Не может быть! Мы такой ад здесь прошли. Всё расскажем, как было. Работали. В вертухаях не ходили. Должны поверить». – «Жди! Поверят они! Смершевцы – собаки цепные!»
Эрна, видно, не найдя никого в палате, выглянула из двери лазарета. Через минуту пробежала, везя на тележке ворох грязного постельного белья, через двор, к хозяйственным пристройкам. Там была прачечная. Зыркнула на нас своими чёрными глазами, погрозив нам пальцем. Серёга гыкнул: «Вон немка тебя караулит. Нравишься ты ей. А она ничего. Работящая. Снуёт целый день туда-сюда».
Старик улыбнулся.
– Эх, Мария… Ты вот на меня смотришь сейчас и думаешь, мол, старая развалина, да? – он покосился на Машу.
– Да что вы?
Маша смутилась.
– А я тогда был молодой высокий, голубоглазый, волосы ещё густые были. Светлая шевелюра. Парень хоть куда! Правда, худой, просто жуть! А девчонка-то была маленькая, как мышка. Ничего особенного. Но я запомнил, как поила меня, когда бредил, подкармливала.
Проходя обратно, Эрна крикнула, обращаясь больше ко мне: «Komm. Du bist noch zu schwach. Du wirst dich erkаеltet(11) . – Увидев, как все смеются, нахмурилась.
  12. Пойдём! Ты ещё слаб. Ты можешь простудиться (нем.).

-25-

– Ich sage Bescheid Doktor Thompson!»(13)  – пригрозила она, обведя всех взглядом своих угольков. Строго поджала губы.
Врача все боялись. Нарушать режим было нельзя. Больные поднялись, собрали костыли и поплелись в палату, поддерживая друг друга.
Лежу я на кровати. Закрыл глаза. Разговор с Серёгой никак не идёт из головы. Как же так? Победа. А нас что же? Опять в лагерь? А я-то, дурак, надеялся, мечтал дожить до освобождения. Ведь как подумаешь, что многие из русских, дружков моих по бараку, ребят из рабочей команды, его так и не дождались! А мне повезло, и вот… Разве кто думал о том, что дома ждёт тюрьма? Главное было выжить здесь, в этом аду. Я хорошо работал. Комендант барака, фашистская морда, приметил меня, подозвал. Говорит мне – научился, сволочь, коверкать слова по-русски: «Ти карош работа. Будешь kapo(14) . Будешь денег больше. Будешь?» – и строго смотрел, постукивая плёткой о начищенный сапог. «Герр блокфюрер!(15)  Я лучше в рабочей команде. Не умею я командовать».
Избили меня, конечно, за упрямство, сапогами, так, что кровью харкал, – и в карцер. Без еды и воды. Выполз оттуда – тень от меня осталась,

  13. Я всё расскажу доктору Томпсону! (Нем.)
  14. Заключённый в концентрационном лагере, который осуществлял надзор и инструктировал других заключённых в качестве сотрудника руководства лагеря и в обмен на льготы.
  15. Blokfuerer (нем.) – комендант барака.


-26-

 еле ноги передвигал, – а не согласился быть старостой, чтобы колотить на потребу немцам своих же, а ведь были и такие. А как свирепствовали фашисты в пересыльных лагерях!! Били до беспамятства, кости ломали, расстреливали без числа. Им  все казались коммунистами и комиссарами. Всех подозревали. Одного командира мы выдали за солдата. Предал стукач. Расстреляли. Нет. Решил, что всё дома, в России, расскажу. Не могут мне не поверить! Мать ждёт, сестра. Нет. Домой!
Эрна жила не в домике для обслуживающего персонала, а у тётки в городе, недалеко от госпиталя. Однажды в воскресенье, когда я уже более-менее оправился от болезни, немочка моя попросила меня починить у тётки проводку. Свет временами гас. Она видела, как я в госпитале чинил аккумулятор, налаживал трофейный радиоприёмник, оставшийся в лазарете от немцев. Я вообще хорошо соображаю в технике.
Ну так вот… Справился я с работой и хотел уходить, но Эрна предложила поесть. На столе стояла бутылка со шнапсом. Копчёная грудинка, селёдка. Картошечка.
«А где твоя тётка?» – спросил я. Вроде никого кроме нас в доме не было видно. «Она работает на вокзале. Сегодня в ночную».
Эрна сидела близко от меня, и ещё от неё шёл слабый аромат духов. «Ешь!» – встав, она положила мне на тарелку ещё грудинки. Увидел вырез её цветастого платья. Обнял её за талию. Она не отстранилась.
 
-27-

Потом целовались на тахте с высокой резной спинкой, и вдруг, не знаю, что со мной случилось, накатило на меня, понимаешь… Ну это самое… Слоники сыпались на нас с полки над тахтой, и Эрна смеялась.
Моё отсутствие в госпитале заметили. Доложили американскому начальству. Вызвали в военную комендатуру. Веснушчатый огненно-рыжий капитан в американской морской форме что-то перекатывал во рту. Переводчик из местных переводил: «Вы вступили в связь с немкой. Я вынужден это зафиксировать. Русские этого не одобрят. Весь архив лагеря и ваша больничная карточка тоже передаются русским. Вы знаете, что с вами будет?»
В этот момент я растерялся. Не знал, что ответить. Шёл потом к госпиталю пешком и думал. Эрна стояла на пороге. А она ничего. Хорошенькая!
«Алекс! Что случилось?» Ну что делать? Рассказал ей о том, чем пригрозили американцы.
«Не возвращайся в Россию. Тебя там убьют!» – и она уткнулась мне в грудь и заплакала. «Дура! – отпихнул я её. – Свои убьют?! За что? Что я сделал? Ты что говоришь? Ты сама фашистка, как и все у вас! Это вы, фашисты, в своих сзади стреляли. Уйди!» – Видеть её не хотел. Хлопнул дверью палаты.
Серёга сидел у окна и, приникнув к приёмнику, слушал, как что-то пел по-английски женский голос. «Трудный язык, – озабоченно пожаловался он, указав на радио. – Только немецкий понимать стали – и опять двадцать пять. Новый язык учи». – «Да выключи ты эту шарманку!» – «Ты что такой?»

-28-

Пришлось рассказать про комендатуру и угрозы рыжего. «Говорю, поедем со мной в Америку!» – опять начал приятель. «Да пошёл ты со своей Америкой!» – «Ты всё равно теперь уличён в связи с немкой. Наши этого не простят. Здесь был в штрафлагере, и там загремишь в такой же. Эрна – девушка сообразительная. С русским мужем её никто не тронет – ни свои, ни чужие». Приятель понимающе хохотнул.
...Алекс пододвинул к себе рюмку. Залпом опрокинул в глотку. Пока рассказывал – не притронулся. Маша уже весь свой сок давно допила от волнения. Так погрузилась она в его повествование, будто это с ней происходило.
– А что было дальше?
Алексей посмотрел на неё тяжёлым взглядом своих бесцветных глаз.
– Ничего. Ночь не спал. Потом нашёл Эрну. Извинился. Выходи, говорю, за меня замуж.
– А как же мама, сестра? Ой, извините меня! – Маша прикрыла рот ладонью.
Старик вздохнул.
– Им только бы хуже было. Пленный, на немецкой территории. И сообщать не стал. Проговорились бы, искать начали. Да и потом… Тогда писем не писали.

-29-

 Нельзя было. Ушлый Серёга договорился с капитаном за бутылку виски, и мою карточку изъяли. Для всех я пропал без вести, как и он. Лучше уж так.
– Как же? – растерялась Маша. – Но сейчас-то уже ведь можно домой.
– Сейчас… – Он усмехнулся. – А зачем?
– Вы так и не знаете, что с ними стало? С мамой, сестрой?
– Нет.
   Маша понимала, что историю плена и страданий, которую он ей сейчас поведал, он никому до этого не рассказывал и уже, видимо, никому больше не расскажет. Он чувствовала, что это была искренняя исповедь. Человеку надо в конце жизни кому-нибудь открыть, что его гнетёт, вырвать из души, выговориться, и она была благодарна этому русскому, волею судьбы оторванному от Родины человеку, за то, что именно ей он доверился, разделил с ней тяжёлую ношу. Он передал ей память. Скорбную память. Но мы для того и живём, чтобы помнить и передавать детям. Это предупреждение идущим за нами, но и надежда, что они будут лучше нас.
Он подозвал кельнершу.
– Ещё один шнапс.
Потом был ещё один. И ещё…

-30-

   За окном уже засинел вечер. Тревожно качались платаны, шурша жёлтыми сухими листьями о стёкла. Должно быть, к непогоде. К тому времени, когда старик закончил своё повествование, стали потихоньку собираться посетители к ужину. В воскресенье немцы любят семьями, с детьми и внуками, ужинать в ресторане. В очередной раз зазвенел колокольчик. Дверь приоткрылась. В неё просунулась, вот именно просунулась, маленькая старушка в кудельках. Увидев её, Маша вспомнила,  что дамы преклонного возраста в Германии спят с сеткой на голове, моют голову и делают укладку каждую неделю. От салона до салона.
Старушка обвела глазами столики и засеменила по направлению к ним. На ней были туфельки на каблучках. И она выстукивала ими. Тук-тук-тук.
– А вот и моя женушка! – притворно радостно воскликнул Алекс и чуть не упал со стула, пытаясь подняться.
Эрна привычно кивнула кельнерше и с удивлением остановила на Марии внимательный взгляд своих маленьких, близко посаженных чёрных глаз, как будто хотела спросить: «Это ещё что за птица?»
– Эрна! З-з-з-знакомься. Это р-р-русская. Мария. Сноха Уты Хаммес.
– Рада познакомиться, – Маша приподнялась из-за стола и подала ей руку.

-31-

   Эрна, видимо, была не в восторге от присутствия молодой незнакомой русской. Неужели она до сих пор ещё боялась, что кто-то может увести её Алекса? Тоже поздоровалась. Сухо пожала руку.
   Старика от шнапса развезло. С трудом, покачиваясь, поднялся, бросил на стол деньги. В следующий момент эта маленькая старушонка, обхватив его сзади и повесив его руку себе на шею, повела, как раненого, к выходу.
Маша очнулась, огляделась вокруг себя. Всё услышанное произвело на неё неожиданно сильное впечатление. Освещение в ресторане было неярким, за занятыми столами горели свечи. Пламя их колебалось от лёгкого сквозняка и сигаретного дыма. Может, ещё и от этого сумрака улыбчивая кельнерша, порхающая между столами с посетителями, закатывающимися в смехе над чьей-то весёлой шуткой, и сами они, как на «Капричос» Гойи, обрели в её глазах совсем иные ужасные лица, ведь каждый из них так или иначе являлся потомком тех, кто мучил и убивал, кто набросил чёрную тень несмываемого преступления на само слово «Германия». Сон разума рождает чудовищ. Как будто невидимая стена отделяла её теперь от них, и, похоже навсегда. Она встала и вышла вслед за стариками. Огляделась. Зябко повела плечами. К вечеру похолодало. Темнело. С полей наползал туман, заволакивая улицу. Эрна подтащила Алекса к припаркованному у ресторана «мерседесу» Е-класса и открыла дверцу для мужа. Маша заметила про себя, что все старые немцы покупают люксовые машины марки «мерседес». В молодости мечтают, а только в старости покупают, могут себе позволить.
   Неожиданно Алекс обернулся, сделал два шага к Марии, крепко, так, что стало больно, сжал её руку чуть повыше локтя и прохрипел по-русски, выдыхая в неё вместе со шнапсом отдельно каждый слог:
– Я их всех не-на-вижу! Всю жизнь их не-на-вижу! – Он обвёл мутным взглядом тихую деревенскую улочку.
– Алекс? – Старушка уже сидела за рулём.
Случайный собеседник Марии грузно плюхнулся на переднее сиденье и с отвращением захлопнул дверь.
– Пристегни ремень! – напомнила ему жена.
   Серый «мерседес» вильнул между домами и растаял в тумане вместе со своим пассажиром. Или это была только тень, которая привиделась Маше в полутьме ресторана? Трагическая тень прошлого.