Путешествие семнадцатое

Слово «дом» в значении «родной» для ребёнка значит слишком много, и он переносит на свою жизнь именно тот опыт, который впитывал в себя с рождения. Наверное, его можно сравнить с губкой, но ведь и губки бывают из разного материала и соответственно впитывают по-разному.
Что касается ведения домашнего хозяйства, то главной в их доме оставалась мать, даже если осуществлением её задумок занимался отец и участвовал Алёша. Вероятно, сказывался больший опыт в этом, сложившийся и за время её первого недолгого замужества, и за время самостоятельного правления старым домом. Основой всего, при всей её занятости на ферме, оставался практически идеальный порядок во всем и везде, даже в хлеву и на грядках. В доме регулярно делалась уборка, а к большим церковным праздникам и внеплановая, но любая из них начиналась с того, что у божниц в красных углах двух комнат менялись расшитые полотенца. Если выпадало свободное время, Люба садилась за вязание, подходя к этому процессу творчески, и даже носки и варежки украшались удачно подобранными узорами при всей ограниченности выбора цветов. А все этажерки с цветами, полочки божниц, подзорники простыней украшали вязаные крючком кружева, причём их узор не был традиционным, он всегда был замысловатым, но никогда вычурным или безвкусным.
Первые шишки, набитые Алёшей в буквальном смысле этого слова при стройке нового дома, скоро дали о себе знать. Как только он смог сносно держать в руке молоток, то пришёл к отцу с такой просьбой: «Пап, можно я буду собирать разные не нужные обрезки досок, сам вытаскивать и ровнять старые гвозди, не возьму у тебя ни одного нового и в зарослях вишен построю домик для игр?» Такая просьба не могла не порадовать отца, и разрешение последовало тут же. Скоро от обрезков досок, а скорее от всякого хлама, неизбежно накапливающегося у давно стоящих домов, была не только очищена придомовая территория. Они отыскивались то у строящейся фермы, то на берегу реки, где их выкинуло половодье, то у заброшенных домов. Конечно, всё это сопровождалось синяками на пальцах и кистях рук, то прижатых гвоздодёром, то ударенных молотком, когда промахиваешься по гвоздю, то ссадинами от съехавшей с начального реза ножовки. Но врождённое терпение, проявившееся ещё во время столь памятной чистки мелкой картошки, давало о себе знать, и строение, вполне похожее на хижину отшельника, Алёша смастерил за одно лето. И в нём тоже поддерживался порядок, где отводилось своё место каждой вещи, используемой для игр. Отец первый полученный сыном своими руками, синяками и ссадинами опыт построения дома одобрил, а мать, в привычной ей манере, пряча улыбку где-то в уголках глаз, не обошлась без присказки: «Ну вот, сынок, теперь у тебя домов, как у зайца холмов».
Получив в родном доме такую закалку, Алёша не мог не присматриваться к соседним домам, подходя к оценке жизни их обитателей со своим аршином.
Напротив их дома, чуть наискосок, располагался один из трёх построенных одновременно домов, когда с заготовкой леса и случилась та история с крадеными досками. Здесь и жил Витя, тот самый мальчик с которым они строили снежные крепости и подземные ходы. Соседская семья выглядела, с одной стороны, обычной, но с другой имела свои особенности.  Мать Виктора, Нина, происходила из крепкой зажиточной семьи и смогла получить по той поре хорошее образование, окончив сельскохозяйственную школу и получив диплом ветеринарного фельдшера. Но со временем, по мере укрупнения колхоза, она устроилась в конторе экономистом, а ветеринарную практику перенесла на личные хозяйства, так сказать, в не рабочее время. Как ни крути, она вполне могла считаться сельской интеллигенцией. Считаться могла. И только.
Когда вдруг заходила речь о соседском доме, Люба, в душе презиравшая всякие, даже самые мелкие сплетни, отзывалась коротко, образно и ёмко: «У неё в доме гады ползают».
Наверное, здесь будет уместно маленькое отступление. Речь Любы, особенно на фоне её безграмотности с точки зрения учебы в школе, не умения писать, а только кое-как расписываться, читать кое-как, по слогам уже много потом, перед уходом в армию, её научит Алёша, чтобы, как она это объясняла, он мог раз в месяц писать коротенькое письмо печатными буквами специально для неё, так вот, с учётом всего этого, речь её была на удивление ёмкой, образной, сочной, в ней постоянно, но всегда к месту, присутствовали в большом количестве поговорки, пословицы. Одной из любимых была «Бог не Никитка, видит, кому обидка», которая на протяжении, как минимум, десяти хрущёвских лет могла выглядеть чуть ли не крамольной.
Да и вообще надо признать, что её присловья заметно скрашивали порою слишком уж однообразное течение жизни, а нередко несли в себе и глубокий смысл. Так Алёше, отпрашивающемуся на речку купаться, она могла сказать: «Только смотри аккуратно: утонешь – домой не приходи». Старшему же сыну, когда в нём рано стали просыпаться задатки своего отца, его худшие наклонности, и Николай обижал мать, она с сожалением, покачивая головой, приговаривала: «Ничего, сынок, не отвалиться голова, так прирастёт борода, ужо, найдёшь костку в каше». Если Алёша приходил жаловаться на что-то или на кого-то из ребят, причём, чаще всего по тем проблемам, которые выеденного яйца не стоили, мать встречала его одной и той же фразой: «Ну, давай, рассказывай, Плакуда Варминская». Однажды на его обиженную просьбу она рассказала, что в соседней деревне Вармино жила такая девочка, потом уже ставшая и девкой, и бабой, которая всё жила, да хныкала, и хоть звали её при рождении по-другому, а в обиходе она стала Плакудой. Точно также, когда Алёша или кто-то другой занимались бесполезным на её взгляд делом, то слышали в свой адрес, что они проводят время, как Агипон Поташевский. Оказывается, был в деревне Поташи в пору её детства такой мужичок, который полностью забросил своё не Бог весть какое домашнее хозяйство. А забросил потому, что всё время ходил по деревне с палочкой и пытался спускать воду из луж на обочины. Это было совершенно бесполезным, поскольку проселок в деревне по странной прихоти местности пролегал в ложбине, а дома по обеим сторонам стояли выше его.
Если в весеннюю распутицу, идя втроём на ферму, они выясняли, что воды за ночь прибавилось в канаве ещё, а обходить далеко, Люба говорила Алёше: «Садись на крукишки к брату», или «Полезай к нему на закорки» и меньший быстренько и с радостью садился уже в буквальном смысле на шею большему, тем более, что это давало возможность стучать тому ладошкой по ушанке, сворачивать её набок, закрывать глаза ладошками.
Когда что-то оказывалось не на своём месте, долго не находилась нужная вещь, то Люба объясняла это весьма своеобразно: «Как обычно: поближе положишь – подальше найдёшь». А увиденные ею парочки были сопровождаемы выражением, что они «ходят, как Канон с Татьяной». Это уже из детства, когда в её родной деревне Александрово была такая пара, у которой в избе и в хлеву было хоть шаром покати, да и в огороде не густо. Правда, к удивлению всей деревни, несмотря на всё это, они ходили везде и всюду, взявшись за руки, и ворковали как голубки изо дня в день, из года в год, с молодости до старости. Пусть и не в глаза, а в разговоре со своими домашними сосед Женька, муж Нины, с которым ещё предстоит знакомство чуть впереди, когда уходил в очередной запой и начинал шляться по окрестностям в поисках выпивки, напутствовался Любой банальным, но метким присловьем: «свинья грязи найдёт». Человека злого она тоже награждала по-своему: «Кто его обидит, тот сам стези не увидит!» Точно также, если ей, в принципе не любившей и не признававшей не только сплетни, но и пустые досужие разговоры, ничего не стоило обрезать кого-то, вроде как в виде не обидной шутки, проговорив будто невзначай: «ну об этом столько говорено, что уже и бай сломался». И совсем безобидно из уст матери звучало для Алёши такое возвращение к действительности, когда он, замечтавшись дома или в поле, на выгоне, ронял что-то из еды: «собака не съест, пока не поваляет».  Точно также ушибленное колено, или ожог от крапивы легче проходили под мамины приговорки: «Ничего, сынок, не хмельное – разойдётся!» Когда же его постигало какое-то пусть мелкое, детское, но досадное разочарование, когда-то что-то не ладилось так, как хотелось, и он начинал сердиться, Люба быстро возвращала его, так сказать, с небес на землю: «А ты что, сынок, думал, что будут живые галки с неба падать?!» А если Алёше что-то не удавалось, скажем так, из-за его ротозейства, ну например, вовремя подсечь клюющую рыбу, то мать не прочь была и поиронизировать, проговорив: «Ну что, профукал, рыболов!». И при этом Люба улыбалась как-то чуть лукаво, только уголками губ и морщинками возле глаз, точно поощряя его, так что поневоле рука тянулась уронить или проворонить что-то ещё. Точно также кот, которого она заставала за какой-нибудь проказой в виде мелкого воровства, был встречаем вопросом, не допускающем возражений: «Ну и что ты тут шпадаешь?!» Алёше же больше нравились те минуты, когда мать либо просто отдыхала, либо занималась приготовлением еды, а вечно ленивый и сонный Васька начинал то тереться возле её ног, то демонстративно падать на пол, изображая не то голодного, не то пьяного. Мать, видя это, начинала улыбаться, возле глаз лучиками расползались рано залегшие морщинки, а дальше следовал вопрос: «Что вылюжаешься, сладкий кусок выблазниваешь?» Алёше при этом всегда казалось, что свою роль, как в пьесе, играют при этом оба, и не только матери это доставляет, пусть минутную, но радость, но и коту тоже.
Следуя Любиным принципам, облачённым в поговорки, в семье принимались и серьёзные решения. Когда дома водились деньги, а, особенно, в те годы, когда они добывались всеми правдами и неправдами, когда работали в колхозе за трудодни, или «за палочки», как зло шутили колхозники, всё равно приходилось что-то необходимое покупать. И в семье, считавшей буквально каждую копейку, всё равно во главу угла, пусть условно, а не дословно, ставился принцип: «дорого, да мило, дёшево, да гнило», и, если средств не хватало, покупка откладывалась, но абы что никогда не покупалось. Впрочем, даже в самых мелких житейских делах она редко обходилась без подобного рода аналогий и образных ассоциаций, даже, если, к примеру, куры пытались подобраться к грядкам или туда же стремились сорняки. Первым не говорилось просто «кыш!», а вторые не вырывались просто так.  И те, и другие были встречаемы одним и тем же вопросом: «Ну и кто вас сюда звал? Вам что тут мёдом намазано?!»
И в целом, на фоне её формальной безграмотности, речь Любы сама собою, без всякого усилия с её стороны выглядела ёмкой и образной, хотя Алёше это и оставалось невдомёк, а казалось естественным. Так, например, в варианте Любы фраза: «Пойдёшь на ферму, захвати попутно корзинку, а потом вместе сходим за грибами» звучала бы так: «Пойдёшь за ферму, запаходком возьми корзинку, а потом забца сходим за грибами». А сколько было мелочей, рассыпанных, как горох, незаметно превращавших обычные спички в «серянки», пригоршня в «жменю», а горсть в «пястку». Иногда Алёша даже провоцировал мать на то, чтобы услышать от неё какое-нибудь полюбившееся выражение. Так она никогда бы не сказала про него или про кого-то другого, что он «сжался в комочек» или «съёжился». В её варианте это было бы «схухлился». Если происходило что-то, на её взгляд, несуразное в стране, колхозе или у кого-то из соседей, то Люба как припечатывала: «Ну что ж, солдат любит ясное, а дурак – красное!» Происхождение некоторых слов вообще трудно поддавалось объяснению. Так, к примеру, если кто-то выражал слишком наигранное или чрезмерное удивление, а равно ненасытную зависть, причём, неважно, будь то петух, баран или соседка, это бы означало одно: «Иж как глаза-то выголила!». И точно также могла охладить чей-то слишком ретивый пыл фразой: «Да не пыжься ты так! От того, что ты этого не сделаешь, города не залягут!»
Нелишне будет вспомнить и историю с чисткой мелкой картошки и Алёшиным стучанием лбом о пол. Люба чётко умела различать шалости от упрямства, а уж тем более, от гордыни и самости, а потому Алёше, когда он начинал упрямиться, а то и злиться, пытаясь сделать по-своему, не раз пришлось выслушать поучение, облечённое почти в стихотворную форму: «Ну что набычился, сынок: твоё, пока в жопке воё, а перевоё – и уже не твоё!» А в твёрдости Любиного характера в семье не сомневался ни на минуту никто из мужчин.
Возвращаясь к прерванному рассказу о соседском доме, к словам Любы о том, что там «гады ползают», конечно, в буквальном смысле змей в доме у соседки не было, да и вряд ли они согласились там обитать, но общая картина отражалась крайне верно. Она начиналась уже у крыльца, где в беспорядке лежали распиленные дрова и всё, что могло ими со временем стать. В сенях стоял верстак, так и оставшийся со времён строительства и обросший всем, чем только можно, и подчас пройти в дом удавалось, только ловко протиснувшись, остерегаясь, чтобы не вляпаться во что-то. Практически в любой день и в любое время на плите стояли какие-то чугунки, кастрюли, сковороды, на столе грязная посуда, хлеб, какая-то другая не убранная еда, на диване среди фуфаек и замызганных подушек спала собака, методично обгрызавшая низ висевшего на стене ковра, а кровати, похоже, никогда не застилались, да и бельё, поскольку в деревне всё на виду, стиралось в этом доме реже, чем у соседей. Двор, поскольку, с учётом украденных у Сергея, досок хватало, был построен закрытым, но это только способствовало грязи и беспорядку внутри. Даже банька, поставленная почему-то вообще без фундамента, очень скоро осела на бок и грозила завалиться.... Хотя в доме прорубили много окон, на которых не всегда висели занавески, внутри царил какой-то сумрак, словно сами стены брезгливо относились к редко мытым полам, к стоявшим прямо у порога шайкам с помоями, к годами небелёной печке. С непривычки у входящего возникало непроизвольное желание скорее оказаться на улице. И тот же Алёша, часто забегавший за Витей, покрутившись в доме и подождав пока тот соберётся, торопился на улицу, и у него никогда не возникало желания играть у них в доме.
Попутно замечу, что в деревне во всех домах, стоявших с одной и другой стороны косогора, хозяева как-то уже традиционно, как по трафарету, располагали дома фасадом на дорогу, а хлева ставили параллельно дому ниже, так было и в старом, каменном доме у Любиного свекра, что неизбежно запирало часть влаги после дождя или после снеготаяния как раз в пространстве между домом и хлевом, а это чистоте и аккуратности способствовало мало, а вот в новом доме Любы эта привычка уже ломалась и хлев стоял по отношению к дому в одну линию.
Поскольку конторские зарплату стали платить себе не в пример раньше и не в пример больше, то в доме соседей первыми в деревне появился купленный в ближайшем латвийском сельмаге большой белый буфет, который скоро так засидели мухи, что и он приобрёл облик остального внутреннего убранства.
По совести говоря, облик этого дома, его хозяев, портили не только мушиные кучки на буфете…