Травка зеленеет

                «Таланты русские, откуда вы беретесь?
               
                Оттуда, где весной, припав к березе…»
               
                (Евтушенко «Русские таланты»)

   Злоба в Герасиме копилась. И набралось её уже почти до горла. Здесь бы Васильевне встать и уйти подальше от греха, но баба не ринген – что внутри, видеть не может. Да, и Герасим не стеклянный. И сидел, к тому же, к жене спиной. Правым ухом к радио. Правое ухо у него слышало чутче. Ещё тех пор, когда он подрался с Потапенкой. Было это во время танцев на свадьбе у Петьки Зыкина.
 Петька давно уж на кладбище, сын его четыре года, как отсидел и вернулся, а до сих пор в левом ухе заложено, точно Герасим сунул в него вату.  Или приглушило слух водой, как бывало при нырянии.
Передавали хоккей. Чемпионат: наши и киевское «Торпедо». Герасим за наших, Васильевна за хохлов.
 Герасим причину симпатии знал. Из-за Потапенки, который…  Но это ещё надо доказать. Или забыть. А не забывалось, толкало каждый раз, когда Васильевна начинала Герасима сердить. Повода искать не надо – утром станет баба печь разжигать (дым во все щели, спичек переведено без счёта…), и уже сердит. Ещё у Васильевны сахарная болезнь. Но слаще она не становится, а только пухнет с каждым днём, как на опаре. Васильевна раздувается, а   Герасиму кажется, что это он становится меньше.
Бывало, глянет на жену невзначай, свежим случайным взглядом и… остолбенеет: это кто?! Потом полдня думает над мыслью, что лучше одному жить или вот так – в раздражении и противоречии? Тем более, давно уже Герасима греет печь, на которой он дремлет и спит - вместе с Васильевной на кровати они не помещаются.  А еды сварить он и сам горазд. И рыбу ловит он (душа Герасима с детства жила рекой: плотва, густера, чехонь, сазаны), не говоря о хозяйстве. Колоть дрова, топить баню, проезжать борозды, таскать воду, выносить помои, убирать хлев – всё Герасиму.  Арифметика тут простая – делить или умножать. Одному всего в два раза меньше: воды, дров, супа, электричества…
До хоккея Герасим набивал новые подковки на каблуки – скоро весна, без сапог шагу не сделаешь. Работал на лавке у окна, превращённого  ярким февральским солнцем в светящиеся матовые узоры. 
Много чего умеет старый Герасим. Не только сапожничать, рыбачить, коптить лещей или окучивать картошку.  Был бригадиром плотников, премии с грамотами получал. Глаз его по-прежнему мерит лучше линейки; по-прежнему может Герасим загнать «сотый» гвоздь одним ударом - Бац! и по самую шляпку! Но теперь он свинарники и бараки не строит (годы), а частным образом халтурит гробами. Больше для удовольствия привычного столярно-плотницкого труда, чем из-за рубля. Топоры и рубанки у Герасима наточены как бритва. Так же и пилы.
Недавно делал гроб зоотехничке. Не самой, еёному псу, которого она любила «как родного сына». Сама Герасиму сказала. Тьфу, дьявол!  Вроде б, культурный человек, без прически на улицу не выходит, лекции в клубе читает, а такой заскок – собаку хоронить по-людски.  И еще непонятно Герасиму: женщина (зоотехничка) волнительная, не чета Васильевне, а живёт без мужа.
Шел второй тайм со счётом «один – один». И никак эту ничью не сдвинуть с равновесия: носятся туда-сюда, толкаются, лупят шайбой по воротам, а… ничего! Диктор захлебывается, путается, трибуны ревут, свистят, машут руками, вскакивают (Герасим умел, слушая радио, если это не музыка, делать в голове изображение), и… ничего!
Тут еще Васильевна, когда шайба у «Торпедо», подзуживает:
-Давай! Давай! Катись быстрее!  Быстрей! Быст-рей! Шай-бу! Шай-бу!
-Оне тебя не слышат, дура! Не мешай…
-Сам дурак! Как я могу мешать?! Оне ж меня не слышат. Не отвлекай!
«…атакует «Торпедо», шайба у Краковского… Краковский переводит её на левый фланг Гладченко, Гладченко ловко пасует Коляде…»
-Давай! Давай, Каляда! Бей шайбу! Шай-бу!
-Заткнись, говорю, баба!
-Сам заткнись! Дай послушать!
В другой раз на «сам заткнись» Герасим бы отреагировал.  Но сейчас не до того – кто победит?
А никто, так и закончилось «один-один». 
Герасим встал и зажег свет – от наползающих сумерек в доме становилось тускло.
Чтобы знать, кому давать чемпионский кубок, назначили дополнительные пять минут…
Когда их начали играть, Герасим стал ходить кругами по избе и от волнения скрести щёки.
Единственный гол забили на самой последней дополнительной минуте. Нашим. В тот черный момент, когда Герасим проходил между устроившейся за обеденным столом Васильевной, и подоконником, на котором была оставлена давешняя работа: молоток, гвоздики, шило, под лавкой сапоги.
В «черный момент», потому что от радости, что «Торпедо» победило, Васильевна затопала ножищами: «Молодцы, хлопцы! Ай да Юдин! Утёр носы!»
От такого нервов у Герасима больше не осталось.
Не успев совладать с рукой, он схватил молоток и жахнул Васильевну по затылку:
-На-ка!
Бац! и по самую шляпку! Потом Герасим подскочил к репродуктору – и тебе того же, сволочь! И ещё!
Радио сразу замолчало, развалилось на куски и упало на комод. Точно на будильник (двадцать семь минут пятого), разбив ему стекло и заклинив осколком минутную стрелку.
Герасим швырнул орудие на пол и, задыхаясь от чувств, выскочил в сени - в избе курить Васильевна ему не разрешала.
***
Насосавшись папиросы, поостыв, Герасим вернулся назад.
Васильевна по-прежнему сидела, навалившись на стол и легши лбом в его доски. По ним, обтекая чайник, расползалась густая черная черепная кровь. С тех пор, как волосы Васильевны поредели, платка с головы она не снимала. Вот из-под него и текло. И от избытка капало на половик…
Когда стало понятно, что Герасим тюкнул жену чрезмерно, в нём произошло разделение. В одной части сплелись удивление (не снится ли всё?!), досада, разные страхи, беспокойство, растерянность, тоска, сумятица и жалость непосредственно к убитой. 
В другой части Герасима сосредоточился инстинкт самосохранения.
Вопросы роились в мозгу, как в улье пчёлы и жалили мозг: что будет дальше? Делать, что? Куда и за кем бежать? К соседям? Председателю? В правление? Амбулаторию? За Лукиным?
А надо ли? Темень надвигается, холод крепчает. Пускай, завтра утром. Надо ли?
Потому что ничего, кроме суда и срока быть Герасиму не может. Нет ему оправданий. Ударил? Ударил. Суши сухари!  Колька (сынок покойного Петьки Зыкова, на свадьбе которого Герасим дрался с Потапенкой) рассказывал, как оно там, в лагерях.  Герасиму шестьдесят пять не за горами - глядишь, оттуда он и не вернётся. И на кого дом оставить? Кто порося кормить будет, кур? Весь инструмент разворуют подчистую – дом на отшибе, самый последний в деревне. А даже вернёшься, люди сторониться будут – убивец.
Тем более, Васильевне разниц теперь никаких - в тюрьме Герасим или на воле. Явкой с повинной и чистосердечным раскаянием ничего назад не воротить; не воскреснет Васильевна, если Герасима посадят. А кто ему будет передачи слать, папиросы?! Васильевны нету, сын далеко.
Это так. По причине заграничной офицерской службы в Польше сын Герасима от родных краёв находится далеко и безвыездно. Некому следить за хозяйством и посылать Герасиму папиросы и бандероли. Нельзя Герасиму в тюрьму.  А вот курить в избе теперь можно сколько хочешь!
Он снова вышел в сени: принести курительную банку и задвинуть дверной засов.
Была у Герасима особенность мышления – в затемнённой обстановке ему соображалось удобней и образней, в виде живых картин. Совсем как с радио, если передавали не музыку.
Поэтому Герасим задернул на окнах занавески, выключил свет и скрючился на скамеечке возле плиты: подымить табачком и обдумать мысли. Вдобавок, если кто надумает заглянуть, чернота в избе ему обозначит -  хозяева спят, поздно для гостей. Да и Васильевны впотьмах не видно – смущает Герасима уткнувшийся в стол труп жены.
Если исходить из необходимого Герасиму факта, что старуха мертва, а он здесь совершенно ни при чём, то… То убиться Васильевна могла, залезая в подпол. Точно! Её, товарищ участковый, крышкой садануло!
-Крышкой?
-Люковой, товарищ Лукин. Накрыло люком голубку мою. Жить бы ей и жить…  – Герасим глубоко и грустно вздохнул. Ещё ему хотелось выдавить слезу, но слеза не выдавливалась.
-Крышкой?
-Ею!
-А ну покажи! Должна остаться вмятина.
Нет, не годится.  Не крышкой. Утюгом! Вылезала с миской солёных грибков, оступилась и… навзничь, гражданин следователь. Темем об утюг. Со всего маха!
-Чем? – хмуро переспросил туговатый на понимание участковый.
- Затылком, товарищ старший лейтенант.
-Об утюг, значит?
-Так точно, товарищ следователь. Чугунный, с довоенных времен остался. Чтоб всё в рассол погружено было. Я его пользую, как пресс. Гладить нельзя - зашершавел, а прессовать в самый раз. Грибки, капусту, огурцы. Не удались в этом году огурцы. А вот грибки на славу. У нас…
Лукин перебил:
-Прессовать, говоришь?
-А как же без гнёта?
-А как же, Герасим, ты свою жену оттуда вытащил? Чтобы такую тушу из подпола извлечь, лебедка нужна.   Что-то ты, старик, крутишь. А может, ты жену свою сам укокошил? А?! А ну говори, как всё было!  И помни, что за дачу ложных показаний… сам знаешь, что бывает. Колись!
Страшные глаза Лукина вперились в Герасима подозревающим взглядом…
И так пытался мудрить Герасим и сяк, разные варианты своей непричастности к смерти жены представляя.  Не получалось. Не могла Васильевна убиться без посторонней помощи. То есть, без помощи Герасима. Суши, сухари, Герасим!
Что делать?! Что же делать?
Нужный ответ дал стоящий на плите бельевой бак – кипячёные вчерась полотенца и наволочки.  Я знаю! Я, товарищ участковый, в это время спал. Вздремнулось мне после завтрака. А когда проснулся, жены в избе нету. И бака с бельём, смотрю, тоже. Стало быть, отправилась моя Васильевна на речку бельишко полоскать.  Жду, пожду… Час, другой, третий.  Нету Васильевны!  Куда мою старуху, думаю, занесло? К соседке, в лабаз? Вышел к верёвкам, где бельё вешаем. Нету, товарищ Лукин, никакого белья! Тут сердце у меня и сжалось - неужто…  Накинул тулуп, валенки и бегом на речку. А на сердце всё сильнее скребёт.  Так и есть: прорубь зияет, на краю бак стоит, а старухи моей след простыл.  Неужто её туда, в полынью? Строго по закону физики - корпус перевесил, центр тяжести сместился, опора ускользнула. Вдруг, думаю, утянуло мою Васильевну под лёд?! Не дай бог!  Как же я без неё? Водолазов звать надо!
-Поздно водолазов, Герасим. Жену твою течением, почитай, уже к порогам унесло. Кому, как не тебе об этом знать?
Точно так – напорную силу подлёдного течения Герасим знал прекрасно.
-А тело?! А хоронить-то кого? Как же это, товарищ участковый, – без похорон? Вон, зоотехничка собаке гроб заказывала, а здесь человек. Жена, с которой душа в душу!  Как же без могилы? Должна у человека могила быть, ежели он не на фронте погиб. Надо водолазов.   
Герасим снова захотел выдавить слезу, и опять не получилось. Тогда он скорбно засопел.
-Погоди, старик! Лёд сойдёт, и без водолазов найдём твою жену. Тогда и похороним с почестями. Всплыть она должна. 
- А…
-А пока жди. И это… - участковый щёлкнул себя по горлу, - не запей только с горя. А то дом спалишь, не хватало мне ещё пожара.
Герасим даже захихикал. Так всё без сучка и задоринки у него придумалось! Пока же надобно уволочь Васильевну в сени, на холодок, чтоб прежде времени не разлагалась. А в самую немую ночную глушь на санках доставить на реку - концы в воду, как говорится.
Но, как бывает: чертёж - одно, готовое изделие – другое.
Могучее тело Васильевны оказалось для Герасима неподъёмным. Как и намекал в воображении участковый Лукин. Чтобы, матерясь от натуги, кряхтя, треща газами, сипя и потея, вытащить Васильевну всего лишь в сени, понадобились все стариковские силёнки и уйма времени.   Столбовые ноги Васильевны волокли за собой устилающие пол дорожки и всё остальное, что на них стояло.  Подмышки убитой то и дело выскальзывали из когда-то цепких пальцев Герасима, и тогда он внезапно падал. Васильевна тоже, ударяясь своей кровавой головой об пол.
Когда ему все же удалось поместить Васильевну в сенях, план сплавить тело оказался несбыточной мечтой: доставить на речку такой груз он не сдюжит. Даже на санках. Нужен помощник! Кто? Конь в пальто!
Неужто, придется отправляться по этапу? А перед этим сидеть в камере, ходить на допросы и хотеть курить – Колька Зыков говорил, что в камере курить запрещено. А поросёнка кто кормить будет? И того же Полкана?
Герасим вспомнил, как перед Новым годом они с Васильевной удачно взяли свинку. От свиноматки-рекордсменки. А до этого был у них Барин, хряк. Без копыт на десять пудов потянул; тушёнки наварили ведро, таз холодца…
Герасим даже вскочил (лежал в изнеможении у Васильевны на кровати): а ежели…? Как Барина? Тогда…

***
Обычное крестьянское дело – откормить и заколоть под зиму свинью. А после опалить, разделать и рассортировать: голяшка, окорок, корейка, грудинка, рулька… Со сноровкой и многолетним опытом. Тем более, топоры у Герасима наточены, как чапаевская сабля. И специальный брезент для этой процедуры имелся. И корыто, куда нарубленное складывать. Тем более, Васильевне без разниц, в каком виде она отправится рыб кормить.
Хватило бы духа.  Для этого нужно найти водки, которую Васильевна от Герасима прятала. Была у неё манера говорить, что выпить нету, а на самом деле есть обязательная заначка -иногда Васильевна растирала водкой колени.
Стихов Герасим не любил. Но читал, сидя в сортире с районной газетой «Знамя Труда». Печатали там школьного учителя (Герасим делал гроб евоной тёще). Гладко написал Сергей Сергеич – «бывают в жизни дни и ночи, когда идти уже нет мочи!»
Такая вот ночь наступила сегодня и для Герасима.  Жуткая, но необходимая! Студёно-бесконечная, освещенная тусклой керосинкой и ею не освещенная; чутко-осторожная, хрустящая настом и льдом, плескающая студёной до кипяткового жжения водой.  Сдобренная скулежом учуявшего мертвеца Полкана: расстелить во дворе брезент, перекантовать на него тело, кое-что от него отделить (не раздевая, через материю и вязанную шерсть юбок, кофт и фуфаек), полученные части в корыто. И в реку. После убраться и вымыть в доме, чтоб комар носа не подточил.
Но прежде топливо - найти и выпить! Не зажигая при этом верхнего света.
***
Водка (бутылка «Московской» была найдена в сундуке) помогла. Пьяня, но при этом бодря и давая необходимые организму калории -  Герасим управился до рассвета. Тьма ещё не начала растворяться, когда он, без мыслей, чувств и ощущений захрапел. Теперь на «своей», а не Васильевны кровати.
Вместе с мутным дневным светом пришёл снежок, ставший ближе к полудню настоящей метелью. Колючей вьюгой, засыпавшей толстым снежным слоем опасные Герасиму улики и придавшей проруби, в которой случайно утонула Васильевна, не вызывающий подозрений вид. Потом вышло солнце, потом спряталось  в тучи.
А Герасим всё храпел.
Снились ему похороны: Васильевна в белом платочке, таких же тапках; с сапожным молотком вместо свечи в руках лежит в пахнущем столярным лаком гробу. В нём Герасим соорудил специальную полочку для головы, которая по причуде сновидения выглядела футбольным мячом с воткнутым в него шилом. Шило вместо носа. По боковинам гроба и вдоль крышки Герасим пустил точеные кружева-финтифлюшки. Вокруг с налитыми стопками стояли и улыбались деревенские, включая председателя. Они, как на свадьбе, громко кричали. Только не «Горько!», а «Шай-бу! Шай-бу! Шай-бу!».  В окошко, сквозь оттаявшее от дыхания пятно подглядывал Потапенко. На пороге переминается сын Герасима – китель, ордена и медали, блестящие сапоги с новыми подковками; в руке паяльная лампа – обжигать на Барине щетину.
-А ну покажи! Должна остаться регуляция громкости! – крикнул участковый Лукин, и Герасим очнулся. Сел, почесывая щёку…
 Серо-сумеречная прохлада остывшей без дров избы. У порога брошен тулуп, шапка, валенки; упавшая скамья, перекрученные скомканные в одну кучу половики. И тишина, потому что на месте радио ничего не висело.   
Тут Герасим… Герасим вспомнил! И на некоторое время изумленно-окаменел, чувствуя дрожь (руки, ноги, поясница, хребет, шея), легкое похмелье, сильную тоску, страх, смятение, желание исчезнуть.  Так, чтобы никто никогда нигде его не нашёл.   Или пойти сдаться? С чистосердечной повинной: Васильевна его била, а он защищался.
Но прежде попить и до ветру. И покурить! И затопить печку! – приглушенный долгим сном инстинкт самосохранения уже набирал в Герасиме силу. Уже теснил безвольное малодушие в закоулки подсознания. Тем более, назад Васильевну не слепишь. Даже если Герасим даст на себя показания. Убил?!  Где ж убитая? Нет? А на нет и суда нет!
Выпавший всюду снег дал Герасиму почти детской радости – возле дома, на речке, по пути к ней страшная ночь следов не оставила. Пурга доделала им начатое, художественно припорошив необходимые для инсценировки предметы: на краю схваченной новым ледком полыньи примёрзлые салазки; на них бак с остекленевшим тряпьём; рядом кацавейка Васильевны, на которую она бухалась коленями, и белый бугорок соскочившей с валенка галоши.  И такую мелочь учёл сообразительный старик - галоша с валенка Васильевны. А то, что у самого со вчерашнего насквозь ещё мокрые – чепуха.
После реки Герасим затопил печь: устроить тяжелые для ходьбы валенки на просушку, сварить харч, дать остывшей избе тепла. Пока не нагрелось, стал наводить порядок, возвращая ситуацию в исходное положение. То есть в тот момент, когда начали передавать хоккейный чемпионат. Для бодрости и отклонения сомнений напевая «Вперед заре навстречу, товарищи в борьбе!»; попутно обдумывая мысли о том, что говорить людям. Включая председателя и участкового Лукина.
Старался Герасим везде: в избе, во дворе, в мастерской (протёр керосином топор и тесак, их подточил), в дровяном сарае, где надёжно спрятал окровавленные половики и разделочный брезент. И даже в кладовке, куда сунул свою пёструю от кровяных пятен давешнюю одёжку.
Наделавши картофельно-хлебной тюри, Герасим накормил ею свинку и Полкана, докушал остатки и стал собираться: пропустил через сокодавку луковицу и, что вылезло, завернул в тряпицу. Пора!
***
Ближайшими по дислокации были Мальцевы. После них Герасим поплёлся в лабаз, потом в правление и совсем уже в темноте (день для Герасима продлился со скоростью выкуренной папиросы) постучался к председателю.
Вместо «здрастье» сразу с порога, давая вопрос:
-А где моя Васильевна? Не видали?
И луковую тряпку к красному от горя носу – шмыгнуть, сморкнуться, пустить слёз:
-Где? К вам не заходила?
А где ж тогда?  Как ушла полоскаться на реку, так до сих пор и нету. А он спал.   Проснулся – за окном пурга!  Ждёт, пождёт… Пошёл к веревкам – не висит ничего.  И на реке Васильевны нету!   Санки, бак, подстилка имеются. А старухи нет. Тут и сдавило предчувствием сердце - неужто, она туда?! То есть, под лёд, согласно закону физики о скольжении поверхностей. Водолазов звать надо!
И опять, шмыгнув в платок, облиться слезами.
-У Мальцевых был? – лицо председателя стало недовольным – он, только что отужинав, млел от пищеварения.
-Был, Иван Петрович. К кому только не ходил.
-В лабазе?
-И в лабазе.  Не заходила Васильевна сегодня в лабаз. Водолазов надо звать.
-Какие тебе водолазы на ночь глядя? Выпить хочешь?
-Помянуть?
-Не гони лошадей, Герасим. Для согрева.
-Не идет в стопка в горло, Иван Петрович.
-А ты через силу. И для согрева, и для нервов хорошо.
Пока посылали за шофёром, пока ждали, снова начался снегопад.
-Завтра, Герасим! 
-А как же…
-А ты оставайся у меня. Вон опять запуржило, не ровён час, и тебя заметёт. Завтра!
***
Завтра Герасим, председатель, помогающие в поисках мужики и любопытные бабы, числом почти во всю деревню, увязая по колено в снегу, толкались у начисто заметённой проруби.  Очищали лёд, долбили его пешнями, шарили в полученной бездонной дырке баграми.  чудом вытащив черную скользкую корягу с зацепившимся за нее узорчатым полотенцем. «Рушник», как когда-то назвала Васильевна. вышивая на нём красный народный орнамент.
Рушник, бак с не достиранным бельём, кацавейка и галоша были собраны для участкового Лукина, который появился лишь после обеда.   К нему составить протокол несчастного случая Герасим и поехал. Понурый и посиневший от холода - перед рекой председатель предложил ему сто грамм, но старик отказался.
Лукин особо Герасима не пытал.  Переживая о другом – на новом, недостроенном зернохранилище пропала смотка электрического кабеля, а у заведующего клубом украли аккордеон. 
-Так как же, товарищ участковый? Водолазов звать надо! Как хоронить-то?
-Подожди, дед, до весны. Всплывёт твоя старуха. Тогда и похоронишь.
-А...
-А я что могу?! Вас вон сколько, а я один на весь район. Водолазы тебе нужны? Добро! Только нет у меня водолазов. Езжай в управление, у них требуй. Я, вон, второй год умоляю новый мотоцикл.  А теперь иди с богом. Найдем весной твою Васильевну. Ступай, Герасим, ступай.
Тем и закончилось. Не считая простудного жара, от которого Герасим несколько дней болезненно лежал.
А когда Герасиму полегчало, поехал он в район. В милицию, просить водолазов. Но это для деревенских. А для себя купить новое радио… И несколько бутылочек сладкого винца – помянуть утопленницу.
Выпив красненького, Герасим написал далёкому сыну – так, мол и так… В конце кривой уже строчкой: «Пропала мамка без вести. Как на войне. А ты служи, защищай!»
***
Весна наступила…
За несколько дней вскрыло реку, недельку с треском ломало и крошило лёд, ещё через недельку вода стала чистой. Была полынья, и нет полыньи. Была Васильевна и нету… Так нигде и не всплыла. Ни нога её, ни рука. Ничего.
Тут бы и конец истории. Нет! Потому как, помимо закона скольжения поверхностей существует закон справедливости.
***
Хорошо жилось теперь Герасиму! Никто не подзуживает, кури, где хочешь, пей беленькую сколько хватит денежек, радио слушай без злобы. Хорошо! Картошка в наличии, а рыбу (щуку на нересте, чехонь, сазанов, плотвицы) он и без удочки поймать горазд – с детства душа Герасима жила рекой. Хорошо!
Так, что старику казалось, будто он помолодел. Годиков на десять, а то и более. Отчего? От того, что стало ему не хватать «хозяйки». Не Васильевны, а моложе. И худее, например, такой, как зоотехничка.   А что?
Теплым апрельским вечерком Герасим принёс ей оставшиеся от собачьего гроба доски. Как повод:
-Вот, Вера Николавна, возврат! Мне чужого не надобно. 
-А мне они зачем?
-А мне? Нам чужое не нужно.
-Так вы, Герасим Кузьмич, сделайте из них скворечник!
Потом Герасим пил чай, и зоотехничка рассказывала о пользе малых перелётных птиц.  За это Герасим пообещал сделать ей полочку для книг. И покрыть её лаком.
-А табурет новый сможете?
-Отчего? Можем и его. А рыбки свежей? Могу и рыбки. 
-Ой, что вы!
-Хе-хе…
Так и началось.
До тех пор, пока в деревню не прилетели малые перелётные птицы, по-простому, скворцы.
Вот! – думал мысль Герасим.  - Сделаю скворечник и позову Веру Николавну. Рыбкой угощу, там, глядишь…
Вешать решил повыше, на самой длинной берёзе, с которой открывался до горизонта речной простор. Это, чтоб видна была Вере Николавне его ловкость и смелость, чем выше забрался, тем ловче и смелее. Уж если собаку любила, как сына, то почему не полюбить Герасима?
И забрался дедок на самую качающуюся высь. А приладив скворечню, засмотрелся: блестит вышедшая из берегов вода, шуршат камыши, со стороны станции лезет в голубое, солнечное небо серый дымок. А выше, над головой Герасима дует пахнущий навозом воздух. Шибче, шибче…
Так, что от качки сорвалась нога Герасима с опорной развилки. А за ногой он сам, еще не поняв, что падает вниз, ломая ветки, царапаясь, пинаясь о ствол. Бац! и повис, так и не долетев до земли – проткнуло Герасима через грудь острым и длинным суком.
Так он и висел. Пока через несколько дней не увидали…
На поминках съели его свинку и всех курей, к осени растащили инструмент, зимой приехал сын и разворованный дом Герасима за копейки продал. Вера Николавна вышла замуж за нового агронома.  Но Герасиму это без разниц. И не только это, всё теперь без ему разниц…