Ночь на своей земле

Роман Шебалин
НОЧЬ НА СВОЕЙ ЗЕМЛЕ



И вот ты умираешь. Ты ждал, а потом забывал об этом, потом возвращался, отмахивался – потому что дела, дом, дочь, мотоцикл, сосед, олифа и раковина на кухне, чугунка, поставил, совсем новую. Кот под ней теперь спит.
Кота нашла дочь, за пару дней до выпускного. Она притащила его с какой-то помойки вместе с двумя поллитрами и с Долговязым.

Ты перебирал мотоцикл и собирался красить крыльцо. А потом ты лёг и начал умирать. Кажется, Долговязый уже тогда стал мужем, втащил зачем-то новый торшер и выправил кран на кухне. Нет, капать не перестало. Или перестало, не важно. Кран стал чужим.

Иногда, сидя под чугунной раковиной, в полумраке, кот разражался нелепыми нечеловеческими воплями – будто он хотел вырвать из тебя остатки рассудка и загнать в проявившуюся дыру – какую-то смерть. Так дочь фаршировала курицу, фарш весь не лез, высыпался, вываливался, курица дёргалась, сучила обрубками и лепетала по-своему: суй фарш, суй фарш, марш, марш, мяу, мяу!

Всё это пугало и отравляло запахи застиранного наперника и каких-то бесполезных теперь лекарств. Вот ты вдыхаешь, закрывая глаза, цепляешься за этот чёртов наперник, который, когда мог, стирал сам в тазу… Дело не мужское, но больше некому. У дочи-то одни эти «пугачёвы» и «бони-эмы» теперь на уме. Растёт.
Ну, в тазу, куда теперь свалили кучей пузырьки и ампулы лекарств вперемешку с твоими носками. То, что будет скоро взято, выставлено во двор, к этим проклятым курам, они затыкаются только ночью, не замечал?

Тебя вдруг окружило время на звуки, время на запахи, время на страх. А вот время на мотоцикл спёр сосед, падла. Он насвистывает теперь, он идёт забором и насвистывает, может, ты ещё успеешь продать ему олифу. Чтоб он подавился этой олифой! Вот станет Долговязый красить крыльцо, дурень, возьмёт кисть с красной ручкой, а надо с жёлтой, она ещё проживёт до осени.

Кисть, олифа, новый кран, кот этот проклятущий, лето, наглухо пропитанное новыми запахами и новыми разговорами – всё это переживёт тебя, дотянет до сенокоса, а может – и дальше. А ты – нет.

— Стойте, эй, так нельзя! Я жив. Стойте. Я слышу: на кухне всё-таки капает вода из крана, где раковина чугунка, кран-то поверните вбок, а? А водку-то, куда ты водку дела, дура? Нет, постойте! Это мотоцикл во дворе, это мой мотоцикл, который купил сосед. Да, и на кухне. Я считаю, я все капли считаю. Каждая капля – на вес золота. С каждой капли товарищ капитан голову снимет. Нил это вам не Ока, жёлтый весь, пить нельзя. Кто задел и уронил метлу в коридоре, кот? Это так, точно. Так метла уже падала. Я знаю. Это ведь может быть другой мотоцикл. Но кран я точно же узнал! Я сам купил раковину. Почему же я не купил кран? Товарищ капитан, как домой? Какой приказ? Есть «отставить панику». Жарко. Египет значит жарко. Почему там сейчас чужой кран?

Просто так не могла упасть метла, не было приказа. Криво поставили. Дочь мела полы, её муж обещал ещё третьего дня вкрутить в свой торшер новую лампочку, взамен перегоревшей. Мою лампочку. Да что ты, сам не можешь, что ли? А вот – полумрак. Но ты не видишь ни полумрака, ни метлы. Ты слушаешь разговоры. Всё дело в них.

— Схороним папаньку твоего и будем покупать всё, ну, когда схороним, — говорит долговязый муж, наливая твою водку, наверняка дёргаясь и морщась, будто пытаясь сообразить или представить, как это «схороним». Да что он знает, салабон?

А ты не хоронил жену, потому что телеграммы шли в часть с опозданием. Есть отставить панику, товарищ капитан!

Ночью они замолкают и засыпают. Поэтому ночью их голоса звучат всё громче и громче. Падает в коридоре метла – её опрокинул кот. Падая, задевает за кран, тот делает резкий звук о раковину. А они продолжают говорить:
— Схороним и вкрутим всё, что надо. Папанька солдафон, жучина, скряга. Где он инструмент прячет? Я свой принесу, у кооператоров купил. Строиться нам пора, дом, гарнитур, хозяйство. Ты ж красава моя, никому тебя не отдам, как в песне про эту, цельную площадь цветов…

Вдруг ты говоришь вслух:
— Это сосед, падла. Его теперь мотоцикл точно. Он и кота подсунул. Кот задел за метлу, метла упала. Я не вижу, но это в коридоре. Это всё – в коридоре. А раковину я же сам покупал. Что они там делают с моей раковиной? Зачем они говорят в коридоре? Почему они не идут говорить сюда?

Ты яростнее вглядываешься в полумрак. Ты видишь комод, часть зеркала, притолоку и щель приоткрытой двери, откуда слышно всё яснее и яснее: марш, суй фарш, суй фарш, мяу, мяу, марш!

— Ты соседа-то поторопи с деньгами, у меня на гроб нету, да наливай, что ты всё время закуску прячешь? Конечно, жалко, мотоцикла, на ходу ведь был, зверь-машина, ну ничего, папаньку схороним, ко мне переберёмся, а эту халупу продадим, новый купим, Яву. На кой тебе райцентр? Свою землю любить надо, я вот в механизаторы пойду, здесь корнями держаться будем, видела, что «Огонёк» печатает? Теперь только на нас, молодых, и надежда…

Не хватает продолжения притолоки и левой части зеркала, где остались твои сперва совхозные, потом египетские, затем опять совхозные фотографии. Родной совхоз сейчас тоже темнеет и слышен лишь едва-едва. Через неделю двинут комбайны – от ручья, где пригорок, до Каира, товарищ капитан сказал – без приказа никуда, стоять, как на войне стояли. Тебе не хватает темноты, настоящей тяжёлой холодной темноты, чтобы она наконец-то раздавила твои жаркие глаза, тебе не хватает воздуха, ты пытаешься как бы затылком и ушами оттянуть челюсть вниз, на грудь – чтобы дать воздуху упасть в тебя. Но челюсть только давит на грудь и опрокидывает голову куда-то то ли вбок, то ли вообще непонятно куда. Жарко.

Вдруг ты кричишь, по-настоящему, голосом:
— Есть «отставить панику»! Понял. Был приказ! Встречай, доча, мы летим домой на «Антее», вот пойдёшь в школу и мы с тобой полетаем…

Тебе не страшно. Тебе не до разговоров. Они опять обсуждают синдром Корсакова, ты выучил эту их фамилию, будто она пригодится тебе. Но они повторяют снова и снова, они пьют твою водку, потом дочь плачет, метёт пол, что она делает? Ведро стоит у буфета, у буфета, дура. Всего можно услышать ночью. И ты продолжаешь вслушиваться за несколько секунд до крика.

Ты узнаешь соседа, ты перебираешь с ним мотоцикл, сосед, улыбаясь, протягивает тебе не тот ключ, вмазать бы ему этим ключом за провокацию, за «МиГи-25», а он болтает про синдром Корсакова и опять улыбается, а ты ему про 72-й и Садата, пока дочь метёт пол в коридоре, ставит метлу, у раковины, да не туда! Почему они теперь не закрывают кран? Куда они дели мой кран? Ты же сказал – не трогать кран! Разрешите обратиться, товарищ Корсаков, до Каира пусть свободен, можно двигаться дальше. Был приказ: перебрать метлу, чтобы кота уже набили фаршем, набили провокатора, пусть дочь с Долговязым говорят: суй фарш, мяу, мяу, раковину чугунку мою схороним, марш, марш.

А ещё за несколько секунд до крика ты видишь, что капли воды умеют бить громко, отчётливо и по приказу, так громко, что ты просыпаешься, чтобы зачем-то вдохнуть в себя воздух, который спустя несколько секунд будет тебе совершенно не нужен.




2009/2017 гг