Матьматьматьматьма...

Роман Шебалин

* * *


__________________

Матьматьматьматьма…
Андрей Вознесенский

Я почувствовал, что оргазм на подходе.
— Целуй его! — задыхаясь, крикнул я. — Давай! Поцелуй его портрет!..
Герард Реве


__________________




Луковица спит, да? Можно аккуратно выскользнуть из постели – и отправится с телефоном в туалет.  Это чтобы не беспокоить луковицу. Спросит: что ты делаешь? А я отвечу: ничего, я в туалете. С телефоном? Да, удаляю сообщения от папиного банка и вообще поздравления! Луковица подозрителен, очень.

Милый. Мой милый, мой самый нежный. Нет, не нежный, добрый, грубый, смешной, сладкий, нежный, не добрый, возбуждающе жаркий, гордый, тихий, нежный… Ты закрываешь глаза – как будто не желаешь меня видеть – и видишь меня так ярко, так сильно – как можно желать и видеть только чем-то кричащим, стонущим, рвущимся изнутри, из самого сердца! Я пробую на вкус твоё сердце…

Знаешь, я пишу тебе смс. Слышишь, я убегаю. Прости. Но я пишу тебе смайлики. Это очень важные, очень по-настоящему важные смайлики. Я пишу – и ты всё понимаешь. Ты знаешь, когда эти двоеточие и скобка означают «скучаю по тебе», когда «хочу тебя», когда «думаю о тебе». Нет же, нет. Думаю о тебе всегда. И хочу всегда. И скучаю по тебе – даже когда ты рядом. Ты обнял меня – я скучаю по поцелую. Ты страстно впился в мои губы – а я скучаю по всему твоему телу. Наши руки свиваются… как могут свиваться руки? Почему я думаю о тебе какими-то не теми, чужими словами, словно это мама подсказывает мне? Зачем вообще мне слова, чтобы думать о тебе? Достаточно просто думать… Милый, нежный, родной… Где-то там, в другой дикой вселенной, ты тоже закрываешь глаза – и не прощаешь меня. Деньги, семья, деньги. Как оказывается легко сломаться, упасть, перестать верить. Мой ангел, пожалей меня, ударь меня, мне так не хватает теперь боли…

Но вот я пишу ещё одну скобку. Ты прочтёшь их как мои прикосновения, как запах моей кожи, как запах нашей кожи, нашего жара, нашего пота… Мадонна, капельки пота!.. Я аккуратно слизываю капельки твоего пота, солёного, сладкого, терпкого с твоего виска; осторожно, не шевелись, замри слушай мой язык, моё прикосновение, мой дар себя – тебе, мой ангел… Звёздочка и скобка. Так мы станем ещё ближе. Чуть ближе на одну скобку…

А в детстве мы купаемся голыми. Стыда ещё нет. Нет страха, что кто-то поймёт или посмотрит не так, не туда, не затем. Нет, ещё не мы. Нас ещё нет. Нет нас ни голых, ни одетых – в эти смешные летние белые рубашки, которые почему-то всегда велики, особенно, конечно, мне, в которых хочется оставаться, чтобы чувствовать кожу – и далеко, и близко; мять лёгкий суровый лён по-над кожей и слушать его глухое шуршание. Моя кожа краснеет, я смеюсь от этого шуршания, от ощущения внезапно прилившей крови, я прошу тебя: вдохни и задержи дыхание, так надо!..

Я провожу пальчиком по твоим рёбрам. Не дыши, замри… Почему так? Детство, да, детство. Я вылезаю из пруда, смешно карабкаясь на скользкий глиняный берег. Я бегу через поляну к деревьям, купаясь теперь в ветре. Ветер понимает, что надо делать со мной. И когда я останавливаюсь, закрываю глаза и укладываю свои пальцы в ложбинки, на грудь, между рёбер, когда я задерживаю дыхание и слушаю, как что-то удивительно тревожное стучит во мне, - ветер бросает на мою спину лист дерева.

Я вдруг будто задыхаюсь. Нет, я начинаю дышать, нет, даже не продолжаю, но – начинаю дышать. Где ты? Мой ангел, прости, я зову не тебя, это был просто глупый детский трепет.

Я подхожу к дереву, я пробую на вкус грубую горькую его кору. Живое дерево, ты ведь подскажешь мне, как тебя обнять? Я смотрю на отпечаток  коры на своей коже. Вот что мне надо, вот что… Я поворачиваюсь к дереву спиной – лист падает к моим чумазым ногам, но мне уже всё равно, я обнимаю дерево. Я прижимаю кисти рук и ладони к его коре и изо всех сил будто хочу: сказать... Нет, нет, не сказать!
Я опять не могу перестать, когда говорю: я хочу… Я хочу сказать, я хочу бежать, я хочу спать… Стоп, стоп, пожалуйста, стоп! Ты можешь просто остановиться в этой фразе? Не ври себе, ты ещё не можешь. Ты не знаешь как это изумительно божественно, задержав дыхание, сказать только «я хочу» - и не продолжать, потому что...

И тогда я сильнее прижимаю к себе дерево, так будто оно само прижимает меня к себе, прижимает жадно и нежно. Кора вкладывается в мою кожу, оставляя себя на мне, будто отдавая – свой тугой летний жар. Мои руки закинуты назад – и я чувствую, как этот жар – идёт волнами вниз, по спине и ниже. Но вдруг моим ногам становится холодно – это от ветра, понимаю я, и вру себе, потому что – понимаю совсем другое. Мне больно! Не разжимая объятий, чтобы унять боль,  резко наклонившись вперёд, я словно падаю, словно ныряю в землю, словно кричу, чтобы унять боль, чтобы упасть на колени и только потом разжать объятья… Пречистая Дева, Мадонна, ангельским приветствием приняла Твоё неизреченное Слово и стала живым храмом!…

Я лежу на земле и слышу пчелу. Я не боюсь пчелы. Головокружение отступает, с ним уходят и страхи, все. Я помню: сейчас прибежит моя мама. Она воскликнет: что с тобой? Почему ты  в крови? Почему у тебя вся…

И тут она не знает, как сказать. Я мысленно пробую словно на вкус это слово – попа. Становится очень смешно. Попа – это очень смешное слово. А мама не знает, как сказать «попа»! Мне холодно. Дерево далеко, жар его сгинул, отступил прочь. Меня бьёт озноб. Мама зовёт кого-то на помощь. Мне нужна помощь, милый, милый ангел, Мадонна, мне так нужна твоя помощь!  Ты вернёшься ко мне жарким деревом.
Они заставили меня. Они это сделали. Деньги, семья, семья, деньги, традиция. Какие-то гости,  яхта; зачем мне яхта? Сказали: луковица любит яхты.  Как луковица может любить яхты? Луковица не должен ничего и никого любить. Если разрезать, располовинить луковицу – будут лишь эти ретортоподобные изгибы всех луковиц мира… Все луковицы одинаковые.

Мама наклоняется надо мной – мою шею зачем-то щекочет её дыхание. Неприятная щекотка перебегает от шее к спине, спина холодеет. Мне промывают раны, а я думаю о тебе, пусть даже тебя ещё нет! Я думаю о тебе, потому что пишу ещё одну скобку в смайлик; только бы луковица не проснулся сейчас. Вот  будет ходить, спрашивать, говорить. Но зачем  ходить  здесь? Можно пойти в любой другой туалет, на первом или на третьем этаже. Луковица здесь чужой. Я не боюсь ни боли, ни пчёл, ни мамы. Почему боюсь луковицы? Для чего ему так много коробок с вещами? Эти раскиданные по полу вещи, в них путаются ноги, они липнут к ногам, они затягивают меня куда-то вниз, куда-то в труху барахла, это луковица так придумал. Я прошу: не надо так много вещей – меня никто не слушают. Мама не слушала, когда была луковицей, тянула меня во тьму, вниз, меня, к себе, за волосы, в ворох вещей, гостей, коробок… Они говорят: так надо. Дом, деньги, семья, честь, деньги, традиции, которые должны меня спасти. Зачем они строили этот дом? Как я отсюда уеду? Что скажут теперь врачи?

Но вот мне улыбается ангел, ах, Мадонна, это ты. Ты нежно закрываешь мои уши ладонями и шепчешь, шепчешь, глядя мне прямо в глаза. Как легко, как вольно, как сладко – слушать эти беззвучные твои слова… Мне нужен поцелуй – и я молчу, потому что – должен быть поцелуй, после такого беззвучия – вместо боли, вместо вечности, вместо чести, гордости, силы и воли – будет поцелуй, как обещание, как вера.

Пишу третий смайлик, он подмигивает тебе, он словно ничего про тебя не знает, ни про твои надёжные лёгкие ключицы, ни про нежный пушок чуть выше пупка, - это всё опять очень смешные чужие слова: пупок, пушок, ключицы, талия, попа… На шее ложбинка затылка переходит в бугорки позвонков – целУю каждый. Твой позвоночник выгнут, ты смешно дышишь, а потом ты вздрогнешь, будто бы проснувшись от моих прикосновений – и сядешь передо мной – точно хищный зверь. Прошу, смотри на меня. Твой взгляд – вжирается в меня, рвёт моё тело, взрывается во мне, сейчас только пока взгляд… Но мне мало теперь взгляда. Ты чувствуешь это. Ты дрожишь. Я забираю у тебя эту дрожь, она разливается по моей коже – жар становится холодом. Мои губы разом холодеют, облизываю губы, словно пробую сперва на вкус твоё желание. Мне холодно, прости. Я хочу, прости. Я падаю, прости. Ударь меня. Не как мама, просто ударь,  больше сейчас не надо ничего, просто ударь, мне холодно, холодно, мне нужна боль.  Не прощай меня никогда.

Нет, нельзя так, нельзя, Мадонна, пощади! Соседство, даже в мыслях, тебя и хоть чего-либо, связанное с прощанием, - это не правильно. Это не те правила, которые так важны сейчас. Мне не нужны такие правила. Что скажет папа? Мама делала всё, что говорил новый папа, но что скажет этот папа теперь? Он обещал следить и показать меня лучшему врачу, но опять уехал. Мама, пусть папа тоже разобьётся на дороге! Почему ты не забрала его тогда с собой? Не сейчас, позже, когда вы уехали отдыхать,  а меня бросили в этом городке, с морем, охраной и врачами. Почему вы не бросили меня навсегда?!

Врачи – это не боль. Пьяная мама уезжает в ад и не забирает с собой папу – и это не боль. А я живу, живу, живу – и превращаюсь в старое воняющее чудовище – и это не боль. Луковица – это боль. Это появится опять, но позже, выродится из клиентов моего папы. Меня снова отправляют далеко, да? Далеко: семья, деньги, долг, долги, деньги. Много денег,  новый этот папа сказал: традиции, семья, дом. Они: деньги, дом, честь, семья, яхта, врачи, луковица,  деньги, семья, вчера, гости, врачи, яхта, праздник, вчера, папа, традиции, деньги, лечение, лекарства, луковица, яхта, гости, вчера, свадьба.

Свадьба.

Я не отослал смс? Мама сказала тогда: что с моей… моим сыном, покажите её врачу. Меня увезли первый раз. Потом я познакомился с папой, тогда он был ещё не папа. Потом папа меня привёз домой. Это был другой дом, ещё без луковицы. Врачи сказали: надо уезжать, климат не тот. Папа вернулся, без мамы, но привёз новую луковицу. Луковица сказала: ничего так.  Надо отослать смс. Страх; мне холодно. А ты не ответишь. Папа сменил охрану и, может, тоже убил тебя, как эту маму, с её дряхлой располовиненной вонючей луковицей. Кому вообще нужна была эта невкусная мама?! Мой милый, нежный ангел, как хорошо, что ты не был луковицей, как мама.

Надо отослать смс, это успокаивает. Я возвращаюсь в спальню. Луковица не спит, ждёт меня. Мне холодно, я падаю, я один, я совершенно один теперь, перед луковицей. Мне всё ещё страшно, я тороплюсь, я срываю шелуху и словно разрезаю, располовиниваю тебя, луковица. Ты тянешь меня за волосы, вниз, и раздвигаешь ноги. Я смотрю на твои ретортоподобные влажные изгибы – и вижу ту же луковицу.  И прежде чем начать, я вновь пробую сперва на вкус только слово: влагалище.





декабрь 2016 г.