Звуки

Роман Шебалин
ЗВУКИ




Дед мой был затейником страшным.

Бывало, придёшь к нему по-человечески, с бутылкой, а он — в ванную, этикетку сдирает — и на тебе: а сколько там сахара? а какой точно градус? а когда и где розлито? Если не называешь точно — сердится, ворчит. Пить, конечно, после пили, но — как-то наскоро, без огонька, торопливо, будто дядьки чужого ради.

Имелся у деда под кроватью и свой ящик водки. Голые бутылки — и только на крышечках номера. Там — для особых праздников — водка. А вот какая — поди угадай. Дед отпирал сервант, извлекал оттуда тетрадочку, сверялся, а потом как:
— Ну, теперь, шельма, валяй название, а не то — я прикажу её обратно вертать! — а сам смеётся…
— Да хватит тебе, давай ещё по одной!
— Ты думаешь, я двум стопкам не могу приказа отдать? — и опять смех, хитрый смех такой, будто из-за приоткрытой двери с цепочкой смеются…

Ну, и по одной. И по третьей. Пить водку меня дед научил.
А это всё игры были.
Мог и взашей вытолкать. Но — без обид.

— Эй, чорт старый, — кричал ему как-то в окно с дворика, — иди в жопу со своей водкой и со своим ящиком! У меня свой есть, но тебе его не дам! И вообще, может, ты ссышь туда, в ящик твой, хрен те в редьку!.. Я вообще не приду больше! Вот сейчас нахуй уйду — и никогда!..

А дед это всё слушал, а потом — окно распахивал и опять слушал. А потом мы вот так молчали. А потом:
— Ну? — вызывающе хрипел дед из окна.

Это означало — чего ж я, дурак, на улице мёрзну? Повздорили, пора и выпить, обсудить, обмозговать.

С хреном тоже, кстати, тоже игра была. Как-то раз, будучи школьником, я ляпнул ему то ли про Горбачёва, то ли про кого ещё, мол, хрен редьки не слаще. На что дед крякнул, помрачнел, ушёл на кухню. Повозился, погремел там минут двадцать, вернулся с доской разделочной, на доске — две грязно-белые кучки.

— Нашинковал, — говорит, — лично для тебя, умник. Вот давай теперь — что тут хрен, а что редька? Ты ведь у нас теперь спец по хренам, а я старый стал, память теряю, ничего не помню. А ты молодой, специалист, просвети уж деда, будь добр.

Конечно, я оскоромился по полной. Сперва, морщась, пробовал то и сё, потом — что-то мямлил. Ну и, в общем, не угадал. На что дед чуть ли не со стулом к маме развернулся — да как заорёт на всю коммуналку:
— Ты кого мне, мать, притащила? Что это за ерепень такая?! Мой внучек хрен бы — враз угадал, а этот — даже не знаю, откуда ты взяла его, шельму!

Мать — в слёзы. Меня сгребла по-быстрому, в шарф, в шапку, я еле успел переобуться и шубу накинуть, застёгивался уже на лестнице, — и вон от деда, гулять, во двор!..

А спустя несколько лет я пришёл к деду с двумя пакетиками. В одном был мелко наструганный хрен, а в другом — такая же редька. Выложил на стол.
— Вот, — говорю, — валяй, спрашивай, ошибки не будет.
— Не будет — так не будет, — торжественно кивнул дед, и сразу подозрительно: а ты водку пьёшь?

С ответом я замешкался, мне тогда чуть исполнилось девятнадцать — и водку я действительно ещё не пил, ну, не довелось, бывает…
— Эх, ты! Закусь принёс, а ещё не налилось! Сюда смотри и запоминай.

И вот тогда — я был впервые ознакомлен с тем самым ящиком из-под кровати.

Такие были у нас с ним игры.

Но самую главную игру я вспоминаю особо. Возможно, если б не она, я не сидел бы сейчас в этом кресле, посреди своей комнаты-студии, в огромной квартире на двадцать втором этаже…

Мне тогда было лет восемь-десять. Игра называлась «слепой». Сперва сам дед ложился лицом к стене, закрывал верности ради лицо руками и ждал. А я максимально тихо должен был ходить по его комнате и издавать отдельные серьёзные звуки. Вот, скажем, расчёска. Она звучит так-то. Или стеклянный шарик, покатился по столу. Или по комоду — большая разница!

Или, скажем, вот так приоткрывался (и скрипел) платяной шкаф. А вот так — дверца серванта. Само собой, входная дверь скрипела (даже не просто скрипела, а выла протяжно и жалобно) совсем по-своему.

Я издавал звуки, а дед — угадывал.

Как-то раз мать, застав нас за этой затеей, разволновалась:
— Да ты что, сдурел? Что ты пацана заставляешь делать?!
— Не просто делать, звуки делать, — моментально сел на кровати дед. — А ты что думаешь, вот буду я старым, совсем слепым — бац — упаду. А почему упаду? А потому что — не помню, как что звучит. А пока — помню. А это не внук твой в данном разрезе, но — помощник мой и бинокль жизни!

Я тогда возгордился страшно. В школе рассказал. Ну, там меня по-обыкновению обматерили, мол, мудак мой дед гэбистский, сперва других мучил, а теперь и сам себе личное «гестапо» прописал. Драться я не умел, только обиделся. А как вернулся домой — деду рассказал.

На «гэбистского мудака» дед внезапно вовсе не осерчал, даже повеселел. А потом задумался.
— Ну, ладно — я, а ты-то? А если вдруг что? Не, шалишь, надо бы и тебе науку мою освоить.

И с тех пор наша игра в «слепого» стала и сложнее, и, кстати, интереснее. Мы с дедом периодически менялись местами — то я ему «загадывал звуки», то он мне. А уж он-то загадывал лихо.

— Режешь хлеб ножом на круглом дубовом столе! — пищал я с кровати.
— Ну? А на столе что? — дед стучал рукояткой ножа.
— Скатерть, белая, полотняная.
— А нож-то какой?
— Тот самый, с жёлтой костяной ручкой…
— Врёшь, слушай как ходит по хлебу? Как?
— Плавно. А, зубцов нету! Значит, с коричневой, широкой.
— Теперь верно. Хлеб-то какой?
— Как какой? Эй, дед, я не могу по звуку цвет назвать!
— Всё ты можешь, шельма, думай давай. Цвет хлеба — это то, какой он, так? Слышишь — быстро идёт нож, но корка есть. Ну?
— Батон! Белый французский батон! — кричал я, от радости барабаня ладонями по подушке.
— Да, молодца, — важно изрекал дед, — и давай уже к столу, за бутерброды.

С тех пор эта игра и стала нашей игрой главной, самой долгой и самой — для меня — судьбоносной. Шло время — и время само приносило с собою новые звуки, современные.

Как-то раз, когда я вновь нечто катал по серванту, дед резко обернулся ко мне и сурово так проговорил:
— Прогресс идёт, и вот он уже, а мы всё — шары по полировке. Давай современные звуки.

И я отправился в папину комнату.

Мы ведь тогда, пока не переехали в новостройку, жили в соседней с дедом комнате. Вернее, «у себя» жили папа с мамой, а я хоть и жил там же, всё равно говорил: живу «в соседней с дедом». Потому что, конечно же, дедовой была не только комната — и коммуналка была его, и весь дом, и даже, возможно, весь двор!
Дед мой был последним, кто держался всеми правдами и неправдами за свою коммуналку. Письма писал, грозил какими-то великими разоблачениями, даже как-то на НТВ засветился с гневной речью относительно никому «на хрен сейчас не нужных партийных работников, которые пахали за всю страну, а потом их — нате вам — на помойку!».

Но дом наш был в пределах Бульварного и — пока дед негодовал и буянил — этот дом успели продать (или купить) раза три, как минимум. А уж совсем потом — внутренности частично разломали, оставив только несущие стены. Теперь там, в дедовском доме, кажется, какой-то банк, не помню.

Так вот — современные звуки! С них-то и началось самое интересное.

Я включал и выключал папин компьютер. Стучал по клавиатуре, щёлкал дискетами по столу. Дед это всё сперва наблюдал, потом запоминал, потом — уходил к себе и приказывал:
— Звучи давай!

Я и звучал. А дед продолжал угадывать так же лихо, будто он стоял тут вот рядом и всё это видел сам. Кажется, именно в то время я впервые притащил домой с Митинского рынка диск с шумотекой.

Я заканчивал школу. Музыкой интересовался мало, ну, технарь-теоретик (это я в папу). Слушал и слушал. Но слушал не так, как слушал «дедовы звуки». Как раз музыка-то и была для меня эдаким набором шумов — ну, песни, ну, слова — ничего конкретного, ничего для разума.

Так что мне с моим первым диском повезло. Это была библиотека индустриальных шумов, заводских и фабричных. Почти пять часов конкретных и понятных звуков! Мы с дедом ночи напролёт сидели и разгадывали — как кроссворды — каждую определённую подборку шумов. Какой металл и чем режут? Какой кран урчит? Какая сирена ревёт?

Вот тогда-то мне и сорвало крышу. Спустя пару недель приволок с Митинки ещё несколько подобных дисков, а спустя месяц начал записывать звуки сам.

Я мотался по городу с диктофоном и записывал всё: звон трамваев, шорох листвы, гул и грохот станций метрополитена. Притаскивал это деду и мы — слушали. Я включал — он угадывал, где и что записывалось.

Я начал составлять свою собственную, свою и дедовскую, шумотеку… И когда диск «D» папиного компьютера как-то ненавязчиво сообщил моему родителю, мол, место было да вышло, папа даже не очень сильно удивился…

Они потом чуть пошептались с дедом, и вскоре у меня, в дедовой комнате, появился первый собственный персональный компьютер.

Эта 486-я машинка почти жива и теперь. Впрочем, внутренностей у неё уже практически нет. Экран рожей в пол — и провода торчат. Надо бы выкинуть — но жалко, как-никак память!

Следующий комп, посерьёзнее и помощнее, у меня появился буквально сразу же, как только я кончил школу. Мы тогда переезжали. Складывали вещи… И я всё ругался с родителями — сперва потому что не хотел уезжать от деда, от его со мной игр, да и чего греха таить — из самого центра Москвы… Жить на окраине? Как? Куда оттуда можно куда-то поехать? Что я там вообще буду делать?

И важный вопрос — новый комп везти сюда или туда?
Пока ещё — эта, моя, дедовская комната была «сюда».

А потом она стала «туда».

Туда я срывался отдохнуть, забыться, к деду, с его идиотскими играми, с его прибаутками и подъёбками. Туда торопился от институтских склок, разборок и бодунищ.

И тогда «туда» сразу становилось «здесь». И «здесь» я продолжал, следуя указаниям деда, издавать звуки; звуки же становились всё современнее и современнее. Вот это — пейджер, а вот это — уже ноутбук, а вот — мобильный телефон, вот я щёлкаю дужками своих роговых очков, а вот, блять, сраный айфон, да, да, уже отключаю, сейчас…

— Да?! Нет, в этом месяце писать уже никого не буду, всё! Ни на каких условиях. ОК, евро, базара нет. ОК, половину — наликом завтра, половину на счёт по завершению. Ну, вот так. А ты знаешь, сколько стоит один мой удар указательного пальца по левой кнопке мыши? Нахуй. Я сказал — на-***. Деньги вези завтра к 19:00, подумаю, куда мне всунуть твоих гитарастов. Чао. Извини, дед, — работа. Ну, что? Кто сегодня «слепой»? Даёшь — звуки!

Я припёрся к деду и после записи своего первого настоящего альбома, гордый, пьяный, в жуткой депрессии.
— Дед, послушай, это — говно, эта самая голимая попса из всех, что тебе довелось слышать.
— Э, да ты ври да не завирайся. Я такого говна в своё время наслушался, что давай уж, валяй — кто там у тебя? Мулькина-гулькина? Слушать будем! Звуки-то там хоть есть? Или так, трень-брень-балалайка?

В тот раз мы не играли. Ни во что. Прослушав пару песенок моей личной сборки, дед как-то особенно помрачнел, сразу нырнул за ящиком, выудил бутылку, сорвал крышку, повёл носом, поморщился:
— «Столичная», но не «Столичная», а палево, такое же говно, что ты притащил, пей. А я буду пить с тобой, чтобы тебе было стыдно на самом деле!



И теперь, когда я сижу здесь, в кресле, посреди почти пустой огромной комнаты-студии, в своей совершенно пустой квартире на двадцать втором этаже с видом на не менее пустой город, я вновь и вновь вспоминаю деда.

Я закрываю глаза. Мешают компьютеры, кондиционеры, холодильники. Их теперь слишком много. Я встаю и выключаю всё. Вновь возвращаюсь в кресло и прислушиваюсь. Вот мимо поехал лифт. Вот куда-то пронеслись ночные автомобили. Вот молчит мой айфон. И вот я — в кресле, один — среди летящих сквозь меня, таких знакомых, таких удивительных звуков.





ноябрь 2011 г.