Девочка с перебитой ножкой

Рассказ
1.
     Осенний погожий вечер среди беспрестанных хмурых дней нынешнего лета бодрил и поднимал хорошее настроение на прогулке по скверу. Дорожки  добротно выметены дворниками,  изумрудные газоны были изрядно покрыты опавшей листвой с рябин, берёз и тополей, словно шоколадными пряниками и ступать на них я как-то не решался, боясь нарушить палитру природного художника. Всё-таки я сам художник, и ценю красоту в любом проявлении, особенно, если она исходит от повседневного бытия и естественности. Я медленно шагал, вдыхая сочный вечерний воздух, отдыхая от дневной сутолоки и, казалось, уж ничто меня не огорчит в этой осенней сказочной идиллии. Но я ошибся: на скамейке увидел своего приятеля с такой сострадательной миной на лице, что  содрогнулся и подумал нехорошо о его сыне, который сражался на Донбассе. Я оказался прозорлив: приятель, пожав мне руку и, упреждая мой вопрос, показал короткую строку в телефоне:
«Ранен, лежу в госпитале, скоро буду дома. Ждите!»  Здесь же его портрет с короткой прической и улыбкой на бледном лице.
 – И   это всё?
– Всё. Куда и как – ни слова.
– Звони, дорогой, выясняй.
– Бесполезно. Как из партизана не вытащишь признания клещами. Сказал, что в конце августа, под Макеевкой. Лежит в Ростове, выздоравливает.
Я опустился на лавку возле приятеля с сознанием того, что и в солнечную погоду может брызнуть холодный дождь, возле тебя пронесётся вихрь и бросит песок в глаза. Или того хуже: на тротуар выскочит ошалелое авто и собьёт тебя с катушек. А там, на передовой фронта, где свистят пули, бьют фугасы и высокоточные ракеты?
Семён не обнадежил. Через неделю приехал домой для восстановления сил, психики  с помощью женского тепла, да нарастить потерянный вес на домашних харчах. Приехал не один, а с девочкой десяти лет в коляске.
Из односложных и муторных ответов на вопросы о ситуации, в которой Семён в тот день получил ранение, сложилась боевая картина на передовой.
Рота  с огневой поддержкой выдавливала на запад из небольшого шахтёрского посёлка противника с трёх сторон.  Перед посёлком с востока возвышался копёр шахты и мёртвые остроконечные терриконы породы с разбитыми транспортёрами. Южный склон одного из них дымился,  едкий угарный  запах приносили порывы ветра. Четверо разведчиков, хорошо пикированных, со стороны похожих на роботов, обошли с севера серую гору террикона, и перед ними открылись улицы, утопающие в садах. В них наливались соком яблоки, груши. Густо чернела на ветках узловатая россыпь слив. Был и виноград с орехами, но пока зелёные и солдаты их не трогали, охотно брали сливы и ранние яблоки в брошенных и обезлюдевших садах. Для сибиряка Семёна такое изобилие было в диковинку, хотя отец имел дачу и там тоже плодоносили фрукты, но они в подмётки не годились здешним сочным и крупным, особенно сливы. Большинство огородов  пустовало, зарастая бурьяном. Либо  усадьбы  остались без хозяев – погибли от рук нацистов, либо брошены, чаще всего молодыми семьями, ставшие беженцами. Сила вечности – земля не должна пустовать – диктовала свою власть старикам, оставшимся в посёлках, и они ходили за посаженным картофелем, помидорами, огурцами, капустой и всей той огородной зеленью, какая испокон веку возделывалась на грядках. Встречались заботливо возделанные огороды, но разбитые снарядами и минами, изрытые воронками, на краю которых упорно не сдавались и росли кабачки или баклажаны, лук или чеснок, морковь или свекла. Чаще всего огородные   посадки были истоптаны, истерзаны гусеницами  и колесами бронированных  машин, усыпаны гильзами от снарядов или пулемётов. Нередко прямо перед домом, заботливо ухоженном шахтёром и его женой, дыбилась разбитая долговременная огневая точка, стояло разбитое орудие от прямого попадания высокоточного снаряда, прилетевшего с востока.
Эта типичная картина повторилась и в этом посёлке, куда осторожно входили разведчики. С террикона хорошо открывалась его панорама: был он в основном одноэтажный, особняки утопали в садах, и только в центре его возвышалось несколько двухэтажек, скорее всего административные здания, школа и детский сад. От северной окраины поселка тянулся на запад густой колок с гравийной дорогой вдоль его. Вот туда и направились разведчики, чтобы незаметно просочиться к западной окраине. Стихнувший было обстрел городка со стороны отступившего противника, возобновился. Едва разведчики скрылись в лесу, как по нему ударил крупный калибр. Раскат взрыва снаряда ещё звенел в ушах, а его перекрыл детский крик боли, раздирающий душу. Всего в нескольких метрах от Семёна. Он бросился на крик через густую поросль  орешника и увидел группу женщин с детьми и стариков. Десять человек. Глаз намётан. Чуть в стороне воронка от снаряда. Пожилая женщина, чья-то бабушка, сидела на земле  возле берёзы с девочкой на руках. Её блузка и брюки обагрены кровью, а у девочки, с запрокинутой головкой, окровавленная левая ножка в сандалике. Это она кричала, теперь, как понял Семён, от болевого шока потеряла сознание и умолкла. На лице бабушки страх ужаса и беспомощности. Девочка маленькая, кроха.
Семён выхватил из своего запаса ампулу с обезболивающим, руки у него задрожали от жалости к ребёнку. В голове пульсировало: «Кроха, такая кроха, бедняжка! За что?» Он резко, как и всегда всадил в ножку девочке иглу, отжал содержимое шприца, при этом бабушка отшатнулась к стволу дерева в новом испуге. Камуфляж, каска, бронежилет на солдате почти такие же, как у нацистов: «Нашли, сейчас расправятся! Они безжалостные и мстительные».
– Мы русские, – бросил Семён, угадав о причине смятения бабушки, и стал перетягивать жгутом ножку раненой, чтобы остановить пульсирующую кровь из рваной осколочной раны. Он видел, что ножка у девочки перебита. Семён нащупал пульс, стал  отсчитывать слабые толчки. Крики и плачь женщин бороздили душу, мешали  сосредоточиться.
Подошёл командир отделения прапорщик Бусин, спросил:
– Жива?
– Да, болевой шок, сейчас очнётся, – Семён кивнул на отброшенный шприц.
– Бабушка ранена?
– Нет, это кровь моей внучки. Лучше бы меня полоснуло, а  не Анечку, – глаза бабушки наполнились слезами, а сеть скорбных морщин на бледном лице увеличилась.
– Кто ещё ранен? – командир посмотрел в сторону сгрудившихся женщин за спиной у пострадавших.
– Раненых, кажись, больше нет, а вот дед сражён осколком наповал, – раздался голос разведчика Андрея.
– Что будем делать с девочкой? – дрожащим голосом спросил Семён, его серые глаза потемнели, зрачки расплылись, словно от нестерпимой боли, – её надо к нашему хирургу. Дочка она моя, командир, дочка, понимаешь, кроха моя!
Разведчики знали, считай, всю подноготную о жизни каждого из отрывочных рассказов  в часы отдыха на передовой, и сочувствовали бездетному Семёну, который не скрывал своего желания иметь сына или дочку. Пять лет с Галей живут душа в душу, а вот Бог дитя не даёт. Впрочем, признаться, оба не стремились, успеем. Теперь же, понюхав настоящего пороха,  находясь под прицелом войны, мужик стал клясть себя за это легкомыслие, мол, случись с ним беда, а  наследника не оставил. Как-то не по-христиански. У всех его напарников есть дети. У командира двое. Сын и дочь. Этакая классика. Ему бы не на войне быть, а воспитывать потомство. И воспитывал, но вот потребовалось пойти сюда, и пошёл. Обязывал, как и Семёна, не только контракт, но и долг воина.
По колку, гораздо левее  снова ударили тяжёлые взрывы. Качнулись деревья. И вместе с ним женский общий ах! Надрывный плач оборвался, словно люди остановились на краю пропасти и замерли, боясь свалиться. Семён закостеневшими глазами смотрел на Анечку, на перебитую ножку,  ждал, когда она очнётся. Эта кроха может остаться без ноги. Девушка  с протезом. Куда ни шло парень, а девушка, а потом взрослая женщина с протезом! Это никуда не годится. Надо спасать ножку.
 Он вспомнил маленькую собачку с перебитой передней правой лапкой.  Отец подобрал малышку и выходил. Назвал Найдой. Она подросла и стала резво бегать, волоча ножку. На трёх лапках. Такая забавная и симпатичная с ласковым собачьим взглядом. Он всегда покорял Семёна, и при встрече  парень стал давать карамельку. Найда осторожно брала конфетку, садилась на задние лапки, не сразу проглатывала сладость, а разгрызала. Семёну это нравилось, он гладил её по головке, приговаривал:  «Какая умница!»
У Анечки две ножки, одной может лишиться. Этого допустить нельзя. Семён рассказывал ребятам историю с Найдой. Они сочувствовали собачке,  хвалили отца. Семён умоляюще смотрел на командира.
– Давай, Семён, девочку в санбат, – приказал командир, – до него четыре километра. Сдашь медикам и вернёшься. Даю тебе полтора часа.
– А бабушка? – спросил Семён, – она же потянется за мной. Будет тормозить.
– Не буду, я выносливая. Только бы разрешили за ней ухаживать, – с непреклонной уверенностью сказала бабушка, продолжая сидеть и держать на руках внучку.
– Почему ваши люди в посёлке не остались? – спросил командир.
– Там страшнее, враги свирепствуют. Похватали иных и держат при себе, ограждаются нами. Подвалов в поселке всего два под двхэтажками. Злодеи там сами прячутся. Между домами две пушки поставили и окопы вырыли. Кто-то в подполье хоронится, но дома-то горят, задыхаются люди. Старики Портновы в погреб спустились, так туда изверг гранату бросил. Больше никто не рискует так спасаться. Вот и ушли в лес ночью те, кто в живых остался.
– Это всего-то от вашего посёлка? – ужаснулся командир.
– Ещё столько же, как нас, поглубже в лес  ушли. И всё.
– Командир, я готов. Анечка в сознании, – Семён  размотал широкий  и длинный жгут, завязал крепко концы, перебросил через плечо. На эту перевязь собирался усадить Анечку и нести перед собой на руках.
– Баба, что со мной? – раздался слабый голосок девочки. Она увидела перед собой усатого солдата в каске, внимательно и не зло  смотрящего ей в глаза. Но все равно испугалась, и глазки её залили обильные и крупные слезы.
– Ранена ты, сейчас в санбат побежим. Помогут там тебе. Не бойся, я с тобой побегу.
– Кровь унялась, давай, сержант, шину на ножку наложим, – сказал командир и – в путь. Как вас зовут?
– Екатерина Георгиевна Нестеренко, – ответила бабушка. – Анечка – Белянина. Отец у неё в ополчении, мать, царствие ей небесное, давно погибла.
Семён осторожно накладывал на ножку шину, чтобы в дороге не болталась и не мешала идти скорым шагом, а закончив, взял из рук бабушки Анечку – веса не почувствовал – худышка, стал пристраивать её с помощью бабушки на перевязь.
Подошли перепуганные и молчаливые женщины с детьми. Командиру показалось с немым укором того, что так долго не появлялись. Он сказал:
– Товарищи, если у кого есть мобильные телефоны, ни в коем случае разговаривать нельзя, а также разводить костры. Враг бьёт по лесу наугад, зная, что всё население бежало ночью в лес. Вам надо либо рассредоточиться, либо продвигаться в нашу сторону без шума.
– Наши мобильники мёртвые, в домах остались. Ни зарядки, ни денег для них нет.
– Нам уходить от жилья никак нельзя, сынки, – сказал седой согнутый годами старик. – Кто нас будет кормить, а там, какой ни есть, харч остался. Сады  дадут фрукты, огороды, что целы остались – овощи, картошку. Деда нам надо схоронить. Тут все скрось родственники. В нашей группе Нестеренки та Белянины. А в той, что тут недалеко от нас Портновы та Черняки. Гуртом будем выживать, казацким куренем.
Семён слышал последние слова командира и старика, направляясь в сторону просвета свозь деревья на кромку леса, чтобы максимально быстро двигаться к санбату.
– Екатерина Георгиевна, как вы, успеете за мной? Если нет, то держитесь за мой ремень. Чем быстрее мы доберёмся до хирурга, тем легче будет Анечке.
– Буду стараться, Сёмушка, на ходьбу привычная.
– Вот и ладно, вы, как моя мама, на ноги острая.
 2.
Семён вернулся в лес без опоздания. Никого. Двинулся по указанному командиром направлению с условным посвистом. Вышел на конец колка, оставив посёлок сзади. Впереди лежала каменистая степь. По утраченным позициям время от времени били нацисты. На поляне, взбугрившейся скальными выходами метрах в сотне от леса, увидел своих. Перебежал к ним, упал рядом с командиром.
– Прибыл, товарищ прапорщик, Анечку тут же положили на операционный стол. Бабушка при ней. Как у вас?
– Укропы хотят отбить посёлок. Собираются вон в том колке. Передал координаты. Жду арта. Вот-вот рубанут.
Рубанули по кромке леса, откуда радировали, первыми враги.
– Рассредоточиться! – приказал командир. Солдаты расползлись. Над степью появилась «птичка» противника.
«Неужели обнаружит?» – подумал Семён, хотя знал, что малые объекты, закамуфлированные под местность, дроны не берут. И точно, «птичка» ушла к посёлку. Противник снова ударил по кромке леса, и шальной снаряд разорвался вблизи скал, поднял в воздух кучу камней и швырнул их на командира. Семён видел, как прапорщик выгнулся и затих. Видел он и то, как пошёл  в атаку на БМП противник, стараясь проскочить открытое пространство, по которому откатился утром. Сержант прокричал:
– Командир ранен, берём его и отходим к лесу.
Он находился ближе всех к прапорщику и гуськом направился к нему. С окровавленной головой и замутневшими глазами раненый смотрел на сержанта, и разжал кулак. На ладони лежала лимонка без чеки. Семён размахнулся и ударил носком берца по тыльной стороне ладони. Граната взвилась в воздух и разорвалась, не достигнув земли. Как подкошенный, Семён рухнул на землю, чувствуя кипяток в ляжке.
«Ранен! – пронеслось в сознании. – Сейчас они откроют огонь по группе».
– Семён, что случилось? – услышал он голос Андрея.
– Командир принял меня за укропа, хотел подорваться, – Семён заскрипел зубами от боли. – Я успел отбросить гранату. Давайте в лес, там осмотрите раны. Ага, вот и наши рубанули. Что там? Накрыли?
– Задних накрыли. Но и передние встали. Уходят в сторону. Передаю новый координат. О, да тебя в грудь шарахнуло! Спас бронежилет. – Андрей присел и внятно, как всегда, заговорил: «Кукушка», «Кукушка», я «Сорока», корректирую огонь. Противник пошёл в атаку,  и Андрей назвал координат. Через непродолжительную паузу воздух сотряс ад залпового огня.
– Теперь мы в безопасности, – сказал Андрей своему напарнику в связке Виктору, – тащим раненых к жилью. Глядишь, оказия подвернётся, добросят.
Полуразрушенный посёлок вымер. Всюду сгоревшие дома и хозяйственные постройки, разбитые двухэтажки, а меж ними два брошенных орудия, покорёженные ворота уцелевших особняков, а главное – угнетало безлюдие. В посёлок осторожно  входила их рота. Пешие, с автоматами и снайперскими винтовками наперевес, и саперы с  миноискателями. Броневики пока не нужны, могут напороться на мины, которые нацисты оставляют всюду и в большом количестве. Зачем рисковать. Только после тщательной зачистки улиц и дворов пойдёт техника. Ребята подсказали, где стоят машины. Вышли к ним с ранеными, погрузились и по знакомой дороге в санбат. 
Стоял уж полдень, хорошо припекало. Раненые чувствовали себя неважно, измучились в переходе. Особенно тяжёл был прапорщик. Его первого осмотрел и обработал рану на голове хирург.
Семён терпеливо ждал, а когда оказался в руках хирурга, среднего роста, плотно сбитого, средних лет человека, спросил:
– Док, как там моя Анечка, что с ножкой? – спросил, хотя уже знал из расспросов персонала, но ему этого было мало, как мало одного объяснения того события, какое для человека наиважнейшее, и он раз за разом хочет слышать о нём с подробностями, хотя  уж всё знает до мелочей.
– Осколок удалили, но кость повреждена. Отправим в первый Донецкий госпиталь. Думаю, ей понадобится аппарат Илизарова.
– А меня – в Ростов? Я туда не хочу, мне бы рядом  с дочкой.
– Посмотрим, что у тебя с бедром, – сказал доктор, – тогда решим.
–Найдётся ли в Донецке аппарат?
– Не знаю. Сейчас они в дефиците.
– В Ростове, если что, куплю для девочки.
Хирург неопределенно пожал плечами и принялся за своё дело.
Рана у Семёна оказалась глубокой, рваной, осколок впился в кость. Хирургу пришлось напрячься, и длительная госпитализация, как и прапорщику Бусину, оказалась неизбежной. После операции Семён лежал рядом с Константином на топчане, где обычно находились раненые в ожидании отправки в Ростов или в Москву. Они оба проспали всю ночь, а утром в комнату несмело вошла Екатерина Георгиевна в больничном халате, поклонилась раненым.
 – Вот и сводились, Екатерина Георгиевна, с нами всё хорошо, а как дела у Анечки? – ободрил вопросом Семён бабушку. – Присаживайтесь на край постели.
– Анечка моя тут пока. Ждём отправки в Донецк.
– Я считаю, ей лучше попасть со мной в Ростов. Там спокойнее и богаче лечение.
– А как же я? Мне с ней лучше бы в Донецк. Может, отец откликнется, наведается. Я просила сестричек позвонить ему. Пока не отвечает. Поди, нельзя отвечать на позиции? Ты говорил, что со звонками на передовой строго.
– Строго. Давайте номер  его телефона, я дозвонюсь. Время у меня теперь, как у дурака махорки.
– Вот номер, записывайте, – Екатерина Георгиевна назвала номер. Семён тут же набрал его. Ответа не последовало.
– Если жив – значит на передке, – сказал Семён, – через полчаса повторим. Он увидит, что ему настойчиво звонят, выйдет в безопасное место, ответит. Дело знакомое.
– Спасибо, Семён. Пойду к внучке. Она в соседней палатке лежит вместе с гражданскими. Ждут  эвакуацию. Прошу тебя, как дозвонишься, шумни мне.
– Не беспокойтесь, Екатерина Георгиевна, сообщу.
Бабушка ушла, а Семён потерял настроение, ворчливо забубнил:
– Нашёл было себе дочку Анечку, а тут враз лишусь. Она бы мне помогала бороться с самим собой. Устал я от окопов, постоянно  Дамоклов меч над головой, а мечтается о нормальной человеческой жизни. С семьей, с харчами, с банькой жаркой и всеми прочими мирными сладостями. Я даже рад, что получил ранение совместимое с жизнью. Отдохну, восстановлюсь и активность моя – на самой высокой планке. Моему деду повезло с ранением под Москвой. Провалялся в госпитале три месяца – миновал самую страшную фазу мясорубки «Тайфуна» и нашего зимнего наступления. Для укрепления тела и духа – попал в хозвзвод до осени.
– Далась тебе Анечка. Ты молодой, родишь свою, – осуждающе сказал Константин. – Это же счастье, если отец найдётся! Если что – сирот вон сколько.
– Далась, Костя, далась! В душу запала  малышка, глазки у неё – синее небо, и фамилия с моей совпала. Всевышний свёл.
– Я смотрю, ты был бы рад гибели отца Анечки. Это же активный боец, а ты каркаешь! Екатерина Георгиевна говорила, что он с Захарченко начинал драться за Донбасс.
–  Начинал, для него и для Анечки – счастье совместное, а для меня печаль. Я хотел сам выходить малышку. Денег не пожалею. И Галя моя Анечку примет, как родную.
– Заладил ты, Семён, свою песню. Ты же разведчик, без нервов, а вот развезло тебя, как чернозем весной под колесами. Не узнаю, и в разведку больше не возьму.
– Возьмешь, куда ты денешься! У нас семейные фирменные блюда – пельмени и беляши, а к ним стакан водки, чаще пиво жигулевское, банька горячая на даче у отца. Обычно в субботу. Соберёмся, маманя с Галей стряпают, мы с отцом по даче  управляемся,  баньку топим.  Аромат семейного круга до сих пор ощущается. Он даже обостряется от тех неудобиц, какие выпадают нам, воющим солдатам. Вот всего этого в отпуске по ранению вкушу по полной. И снова, как новая копейка – в строй! Вместе с тобой будем ломить укропов. Как?
– Зубоскал ты, Сёма, хороший. Ты думаешь, я толстошкурый и не намучился в этих окопах? Намучился, как и все, настрадался от вида смерти товарищей и гражданских. Жизнь без страданий не бывает. Только я не ною, как ты, терплю.
– А мне так легче. Разве тебе не кажется, что нам повезло? Жить остались, да ещё Анечку спасли.
– Иди ты, знаешь куда?!
– Не пойду! Моему деду ранение жизнь спасло. От его роты стариков никого на передовой не осталось,  все полегли под Москвой. Дед говорил: «У меня талисман-оберег сын да дочь в Сибири». А у меня оберег – Анечка с перебитой ножкой.
 Вечерело,  в изголовьях у Семёна зачуфыкал глухариной песней телефон. Раненый проворно выхватил его, ответил: «Да, я слушаю».
– Несколько пропущенных звонков с вашего телефона. О чём речь?
– Вы Белянин? Ваша дочка Анечка со мной в госпитале, раненая. Бабушка с ней, ждут отправку в Донецк.
– Анечка раненая?! Нашлась! Какое счастье! Что с ней?
– У неё ножка левая повреждена. Мы спасли Анечку и бабушку. Сейчас она в санбате лежит, и Екатерина Георгиевна  во здравии с ней. А вы, на передовой?
– Да, вышел для связи с вами. Кто вы?
– Сержант-гвардеец, тоже ранен в тот же день, что и Анечка.  Я хочу выходить девочку, не волнуйтесь. Вместе с ней в госпиталь напрошусь. Как победим – привезу Анечку к вам. Согласны? Подумайте-подумайте. Конечно, не так сразу, а после переговоров. Хорошо-хорошо. Буду держать вас  всегда в курсе дел.
В дверях палатки стояла Екатерина Георгиевна и утирала носовым платком бриллиантовые слёзы.
               
                Владимир Нестеренко,
                Донецк-Красноярск.