Хлябь

Вместо предисловия

Эту историю мне рассказал бездомный старик. На прощанье всё качал головой в унисон с узловатой кистью, непрерывно повторяя: «Ты напиши-напиши-напиши…»
Было время, мы жили в стороне от железнодорожной ветки. Попасть из глубинки в областной центр становилось целой историей.
 
Туда и обратно добиралась автобусом-поездом-автобусом. Время в пути – сутки. Самое долгое ожидание проходило в деревянном вокзале г. Кандалакши. В тот раз помещение, выкрашенное зелёной масляной краской, с затаившимся по углам сумраком и тусклой лампой на потолке было переполнено мигрантами. И напоминало огромный полосатый халат. Ароматный, храпящий на все лады.

Рядом с вещевым мешком пустовало место. Не глядя плюхнулась в него. Не стоять же в ожидании шесть часов…  или всё же лучше постоять? Рядом бормотал заросший седыми патлами бродяга. Похож на городского сумасшедшего: голова мелко тряслась, пальцы подрагивали, перебирая редкие узлы меркнущей памяти. Я решительно выбрала первое и дёрнулась встать, но сосед ухватил меня за полу и принудил посмотреть на него.
 
Это был действительно очень старый, но жилистый, небольшого роста человек. Одет в поношенную, ещё крепкую одежду. Куртку с капюшоном, тёмную шапку, камуфляжные брюки и разбитые высокие берцы. Теперь я склонялась к тому, что он болен.

– Не бойся, я Филипп. (Как будто это представление могло меня успокоить)

Но, принюхиваясь, села. Пахло лавашом с сыром. Наверное, от таджиков.

– Я всегда переодеваюсь, когда сюда хожу, а не то выгонят. Ты в Мурманск?

И, не дожидаясь ответа, чтобы не спугнуть удачу, торопливо начал рассказывать...

Если и болен был незнакомец, то старостью, а вот на умственные способности этого дата-сейфа она никак не повлияла. Он точно многое забыл. Кроме важного для него. Как все мы.
 
Шесть часов до поезда мы прожили бок о бок. Выходили подышать морозным воздухом и покурить. Пили фанту из автомата и ели мои домашние котлеты. Несколько раз Филипп засыпал на полуслове. Ненадолго, минут на семь-десять...
Простились как старые знакомые.

Почему меня он встретил, а не работницу молокозавода, фитнес-тренера или кого-то ещё, далёкого от сочинительства – напрасный вопрос. Я не верю в случайность.

Прошло больше десяти лет. Я стала писателем в море авторов, издала кое-что… и однажды проездом оказалась на том вокзале. Если бы его перекрасили или как-то обустроили... но нет, всё по-прежнему – вон там мы сидели.

Как живой, возник образ застрявшего на вокзале бродяги в ожидании, чтобы я написала его историю. Оказалось, такую свежую в памяти, так меня взволновавшую, что по прошествии многих лет я не чая стала хозяйкой дома неподалёку от упомянутых в повести мест. Там встретилась с ещё одной колоритной фигурой – майором милиции в отставке Павлом Кирилловичем Ельшиным – свидетелем и участником её неоднозначного завершения.

Тот всё ожидал чего-то подобного: с энтузиазмом принял эстафетную палочку от знакомца и с тщанием заштопал дыры в нашей с Филиппом памяти и в полотне столетней драмы.

Посвящается нам – людям.

Глава 1
Дерево Зумпф
 
В белёсом небе высоко над землёй парит орёл. Он не спешит. «Куда спешить? Что-нибудь скоро подвернётся: заяц, змея или мышь». Хищнику всё равно. Под ним расстилалось просторное поместье барона Курта Зумпфа. Большей частью болота. И на них он – главный хозяин. Здесь обширные охотничьи угодья: пойма с утками, куропатками и вальдшнепами. Небольшие озерца с кишащей в них живностью и рыбой. На одном видна лодка у берега, тонкие удочки блестят лесками. Два рыбака выпивают и мирно беседуют.

Мельница на реке. Сейчас там нет никого, а третьего дня неподалёку от места, где на пожарище нашли кости, он с иронией наблюдал за старым лесником в зарослях и Дитой в мельничной заводи. Голая женщина сверху похожа на общипанную утку, что недавно стащил у зазевавшейся бабы с соседней фермы.
 
Филиппа орёл уважал. Тот знал повадки всех зверей и не раз ходил на медведя и кабанов... «Меня только не достать его ружью», – подумал тогда. Камнем упал над охотником, чиркнув крылом над головой, и легко взвился под облака. Слабый человек и ухом не повёл. Уважение и высокомерие птичьего царя уравнялись.

Сверху участок с домом-усадьбой и искусственным парком кажется небольшим. В нём постоянно копошится Стась. «Совсем как я, никогда не спит», – думает птица, не забывая ловить любое движение…

В усадьбе и рядом с ней устоявшаяся жизнь протекала так же неспешно, как у него. Вот на крыльцо работник вынес кофры. Вышли молодые хозяева и экономка. «Видно, куда-то собрались. Мужчина, качая кистью, что-то внушает прислуге».
 
Подъехало такси с шашечками, вещи поставили в багажник. Зять Вилен подал руку жене, и Эльза втиснулась на заднее сиденье. Водитель, сдавая назад, просигналил и плавно развернулся. Садовник отвлёкся от работы и посмотрел на стоявшую столбом, безучастно смотревшую перед собой экономку. Когда машина скрылась из виду, та ушла в дом. «Что интересного нашёл в неподвижной самке мужчина?»
 
Мысль перетекла в привычное русло: «Жаль, что старый хозяин перестал охотиться(да он и вообще-то перестал выходить!). Эх, какие были времена – сколько подстрелков: бери-не хочу…»
 
Хищник плавно развернулся и полетел в сторону конюшен: там тоже есть чем поживиться. Миновал реку с мельницей, пепелище детского дома. «Здесь раньше была хорошая база. Дети заводили котят, щенков, птичек. Не понимали, что животным нужна воля, а на воле они нужны ему».

Беркут ещё разок повернул и увидел цель. Приближались приземистые постройки. Раздался первый тревожный всхрап. И птица превратилась в радар, у которого нет памяти ни сиюминутной, ни тем более столетней. Мысли прерывались, слегка выплёскиваясь в область сознания: «Тридцать: ещё можно было бы приятное повспоминать… Только не сейчас… Не за тем летел».

Пока садовник выносил кофры и укладывал в багажник машины, отъезжающие давали последние указания экономке:
 
– Дорогуша, я тебя убедительно прошу. Не надейся на свой женский… (тут господин Никольский брезгливо поджал под рыжеватыми усами серую линию губ сердечника), а звони немедленно в неотложку и нам. – Но, надеюсь (он повернулся к супруге и его взгляд смягчился), душа моя, всё обойдётся.
 
Полная моложавая блондинка со светлыми глазами слегка навыкате, в лёгком шёлковом платье, порхающем на утреннем ветре, напоминала мороженое в летнюю жару.

– Папа, не волнуйся, наш дуся – крепкий перец. Он и нас переживёт. Давай поедем уже. Они справятся.
 
Безразлично мазнула взглядом по смиренным лицам прислуги и спорхнула к «волге».
***

На сто лет не мог нырнуть и последний представитель рода – Курт Отто Иоганн Пауль фон Зумпф. Только в предания.
 
В унылые, холодные (независимо от сезонов), бесконечные вечера и ночи, если ему удавалось забыться беспокойным сном, приходил отец. Как обычно, заливался смехом. До кашля… До налившихся кровью глаз.
 
Когда Курт не мог уснуть – ныли кости и густую кровь не возбуждала нежная кожа детского тела – спасался воспоминаниями, чтобы убить постылое время.
***

Великий реформатор и стратег Отто Бисмарк обладал таким же острым зрением, как наш новый пернатый знакомец. Имперские притязания он распространял в самые отдалённые уголки своего обширного хозяйства. Потому на интересующей орлов и кайзера заболоченной территории побережья Балтийского моря поселил богатых помещиков. Те должны были вложиться в береговые укрепления, в осушение земель – увеличить территорию влияния императора.

В эту колоду попал барон Иоганн Пауль Зумпф, представитель старинного прусского рода, крестоносец.
 
Когда речь заходила о доблестном военном прошлом, Иоганна долго уговаривали, прежде чем вояка поднимался с кресла, прихрамывая, неспешно подходил к витрине, поднимал раму и доставал бархатную подушку со шнурами, на которой покоилась высочайшая награда. Спина старика выпрямлялась и крючковатый нос задирался выше.

Чувствуя превосходство перед гостями, он позволял себе несколько ироничный комментарий по поводу Австрии, разбитой во время семинедельного театра военных действий. И скромно упоминал свою роль адъютанта командующего 2-й армии, кронпринца Фридриха Вильгельма (потому что у города Бреслау получил лёгкое ранение и его война закончилась).

Но каким неожиданным триумфом закончилась! В честь победы и как наследному дворянину ему вручили крест чёрного орла на золотой цепи.
 
Курта по-прежнему душила зависть, и он сочился ехидством: «Вместе с высокой наградой семья получила гнилые земли в восточной окраине». Теряя здравомыслие, забывал, на каком суку сидит сам.
 
Став стариком, бесился, что проклятый крест как сквозь землю провалился. «Кто? Кто мог осмелиться украсть реликвию?» – маниакально подозревал всех: людей, животных, птиц... Ирония заключалась в том, что сам же отдал орден своему садоводу, да забыл.

Канцлер после чествования дворянина обратился к присутствующим на церемонии сановникам:

– Надеемся, барон будет настолько же успешен в борьбе с местными болотами, и дело вскоре завершится полной капитуляцией последних.

Собрание энергично аплодировало, скрывая коварные ухмылки в густых усах.

В шутке же не было и намёка на иронию. Император отдавал подданному высочайшую награду как чёрную метку. Как приказ ценой жизни укрепить балтийский берег империи.

Отдал приказ без армии рабочих рук. Барон Зумпф стал заложником воли короля. Началась изнурительная война со стихией. Иоганн Пауль ревностно отрабатывал долг. Занимался земельным кадастром и осушением. Заболоченные участки прокладывали дренажной системой и костями пленных...
 
Выбрал здоровый кусок земли повыше и построил на нём усадьбу Шлёс (колодец) для многочисленного семейства. В отстроенном поместье находились обширные конюшни и свинарники. Помещик жил мечтой расширить личные владения, это стало идеей фикс для всех, кроме одного, последующих поколений наследников. Сам же в редкие часы отдыха утешался связью с адъютантом.  Война сделала барона рыцарем-трудоголиком и спровоцировала педерастические наклонности.

В последующие годы король обретался несравненно выше, и окраинами занимались бюрократы. Королевство превратилось в империю, а империей стал Отто Бисмарк. Вплоть до отставки он успешно играл в «культуркампф»: боролся с засильем католической церкви и качал мышцы юнкерства в политико-экономической сфере страны…

Иоганн справился с техническим заданием. Но умер раньше отпущенного срока. Надорвался на непосильной работе, пьянствовал и грешил. Юнкер отошёл в мир иной. Неизвестно куда. Его отпевал священник и болотные огни.
 
От него остались пять дочерей и один сын.
Перед смертью, скрепя сердце всё налаженное хозяйство с подробной инструкцией на сорока страницах был вынужден передать старшему наследнику, названному в честь императора.
 
«Идиоту, заражённому идей Гитлера, визжащему «Хайль!» по поводу и без», – Курт, так и не сумевший отомстить папаше, бессильно брызгал слюной и распалялся.

Имя ни на йоту не приблизило дефективного отпрыска к образу великого стратега. Тёзка не умел читать, любил опасные развлечения и всю жизнь с маниакальным упорством разорял Шлёс. Слабый ум компенсировали непомерная заносчивость и коварство.

Сначала придурок продал свинарник, потому что его рвало вблизи фермы. Затем раздарил почти всех племенных жеребцов, и когда потомство брало призы на скачках, в клубе во всеуслышанье заявлял о личной победе. Иногда его били. Но под покровом ночи и хранили секрет в строжайшей тайне. Никто в империи не мог покуситься на честь потомка носителя креста чёрного орла. Никто!
 
Дед подстраховался не только именем, но и выгодным матримониальным актом, женив юного недоумка на литовской княжне. Та родила белокурых близнецов и умерла, чтобы не видеть, чем обернётся эксперимент.
 
У Отто появилось новое развлечение. Живая девочка и мальчишка. С девочкой он баловался в кабинете, а против мальчика строил военные укрепления. Скоро Грета стала его наложницей, а он – сын – ненавистным соперником. Если бы не внешний лоск и манеры, передаваемые из поколения в поколение, то этот дегенерат, с трудом сдерживающий хвост в узких штанах, был бы настоящим животным в человечьем обличье.
 
Менялись мизансцены мирового театра, в котором Пруссия-прима активно боролась за власть и увеличение территории влияния среди алчущих того же актёров сопредельных стран. Неудачные дубли сменялись удачными… Вся эта чехарда ярких, громыхающих доспехом событий проходила на фоне, исподволь переходившем из чёрного цвета в коричневый.
 
Австрийская экспансивная волна, захлестнувшая тысячи незрелых умов, жаждущих реванша за неудачу в Первой мировой, выпустила на волю демонов их подсознания. В ней наслаждаясь, купался Отто Зумпф. Тем более что в реальные волны военных операций его и близко не подпустили бы.

Когда когорта фюрера создавала мощнейший опорный пункт обороны на Земландском* полуострове, Отто, выбрасывая руку в приветственном жесте портрету Адольфа, щёлкал каблуками и выкрикивал профашистские лозунги в закрытом мужском клубе любителей охоты. На этом его война заканчивалась. Исполнивший гражданский долг помещик сытно обедал и в предвкушении плотских удовольствий возвращался в усадьбу.

Глава 2 
Детство Курта

Курт без желчи не мог вспоминать детство. Но от себя не убежишь.

В сумрачном коридоре перед массивной, обитой кожей дверью кабинета стоит, не решаясь войти, он – подросток.  Бездумно считает золотые шляпки декоративных гвоздиков, пытаясь сдержать неровное дыхание. Худая кисть заметно дрожит.
 
– Курт, ну что же ты? Смелее, – глухо, будто со дна колодца, раздаётся зазывный голос отца.

Теперь нужно нажать на бронзовую ручку до щелчка, боком протиснуться внутрь, и окажешься на огромном ковре, разделяющим визитёра и двухтумбовый стол хозяина.
Игра началась. Так задумано хозяином: придать важности моменту для простодыр – ошеломить предмет издёвки.
 
Но Курту это всё равно. Кровь от крови Зумпф, он читал предков, как книгу. И сейчас был занят спасением собственной шкуры.
 
По левую руку в глухой стене пылал камин. Над ним, перемигиваясь бусинами глаз, пернатые и меховые чучела трофеев изображали сцену охоты. Слева панорамное окно открывало вид на, кажется, бескрайние барские владения. Возле дома представленные роскошным парком, скрывавшим обширные заболоченные земли, – предмет головной боли, раздражения и огромных денежных вложений папаши…
***

Зумпфы титулованы, богаты и влиятельны. По наследству получали место в парламенте. Дед Курта курировал земельный кадастровый департамент и выбрал для большой семьи редкий в этих местах сухой плодоносный участок. Между заливом и рекой Лабой. Неподалёку от Полесска С лугами и богатым зверьём лесом.
 
На всё это добро спокойно смотрела как его безумный владелец на сгнивших в болотах невольников, их непокорных жинок и капризных дочек двухэтажная усадьба, построенная из красного кирпича на века. Простой замок умел хранить молчание.

Правда, в то время в тех глухих местах это было напрасным предостережением. О мёртвых не волновались. Разве что осенней порой, в тоскливые времена, гадали на картах, гоняли по столу блюдце да щекотали нервы леденящим душу бредом местных колдунов, порождённым болотным газом, бормочущим заклятье над утопленниками.

Королевство, поражённое захватнической лихорадкой, не только плевало на забавы какого-то там юнкера из болот, но и на сами гидротехнические проблемы. Землеустройство и мирная жизнь бледной тенью плелись в обозе государства. Потому крепкий дом торчал едва не единственным целым зубом в гнилой челюсти Поморья.  «Откусить» что-то ещё для себя Отто был не в силах и безумную злость срывал на близких.
 
Сынок Иоганна был точной копией отца. Но только внешне и на словах. Не работал ни дня. Своё призвание видел в том, чтобы не снимать ежовые рукавицы ни днём, ни на ночь. Держал в страхе рабочих, слуг и семью.
 
Отто не мог бы объяснить бешенства, охватывающего его при виде сына. Курту недавно исполнилось двенадцать. Вот и сейчас. От этого пугала, одетого в форму гитлерюгенд, стоящего по стойке смирно напротив, нет никакого толка. Несмотря на неподвижный, выражающий преданность взгляд под косой чёлкой и плотно сжатые губы.
 
Не раз замеченное напряжение, выступавшее каплями пота на лбу и возле носа, готовое вот-вот повергнуть тщедушное тело в конвульсиях припадка отца только раздражало. «Слюнтяй», – думал и ошибался самодур, доверяя кому-то хихикающему в голове: «Что с него взять? С ним явно что-то не так».
 
Несколько бесконечных минут в комнате звенело молчание. Размышляя, не отводя пристального взгляда от сына, Отто одной рукой ласково поглаживал бок прильнувшей Греты. Та изображала кошку. Поднимала на отца взгляд, полный любви, и переводила пустой и холодный, как у кукол фрау Блюм, на братца-близнеца.

В тот момент думать о сестре Курт не мог. Он испытывал жгучую смесь ненависти и жалости: «К кому?! Дикость какая». Страх сковал шею, челюсти, дыхание, а беспорядочные мысли скакали: «Что на этот раз?! Птенец или кошка? Кошка… Нет, птенец».

– Подойди-ка ближе, маленький негодник. Ты должен научиться отвечать за свои проступки, – в голосе отдалённо громыхнул гром. – Должен? Отвечай! Господин Ланге пожаловался, что не может найти кота.
 
Оцепеневший Курт исподлобья следил за рукой, усыпанной веснушками, поросшей бесцветными волосами, безотчётно ползущей к едва обозначившейся груди Греты под пелериной платья. Он знал, что в такие моменты бог занят более важными делами в других местах, а больше её никто не спасёт от бесчестья, а его – от порки.
 
Судьба в толстом велюровом халате с шалевым, отстроченным ромбами воротником медленно подняла колокольчик. Подержала раздумывая, а после легонько потрясла. Стены коридоров разнесли позорную весть по дому. Мелодичный звон вырвался в приоткрытое окно и достиг заросшего диким волосом уха кучера Вальтера. Тот крякнул и глубже спрятал мякоть глаз под кустистыми бровями. Его широкая спина растворилась в тёмном проёме конюшни в направлении упряжи.

Осуждённый испытал такое облегчение, будто долго терпел нужду и наконец помочился. Никакая порка не сравнится с пыткой под чугунным пресс-папье барона. Мальчик щёлкнул каблуками, вскинул руку в приветствии. По коридорам к выходу шёл неторопливо, пальцем вытянутой руки считая панели обивки. Уже знал, что старый Вальтер побьёт для отмазки слегка. Только один раз вытянет с плеча, чтоб герр Отто не заподозрил, а не то и места лишится.
 
Во дворе свернул к хозяйским постройкам. Испуганной, случайно перелетевшей изгородь пеструшке так поддал, что та, отчаянно кудахча, взлетела метра на полтора. В мелких окошках домика прислуги задёргались занавески.
 
Криво ухмыльнулся и, чтобы оттянуть унижение, резко свернул на дубовую аллею к реке. Солнечные лучи сеялись сквозь листву, покрывая всё вокруг пятнами света. Здесь лето было как лето. Жаркое, хмельное от неугомонного щебета в густых шевелюрах крон. Юркие птицы перебегали дорогу прямо под ногами. Губы непроизвольно растягивались в улыбку от такой беспечности. Курт не мог надышаться свободой. «Вот подохнет герр Отто, и всё имение станет таким же, как эта аллея».
 
Почувствовав острый запах аира и прибрежных трав, помчался к реке. На ходу скинул рубашку, майку, шорты и голышом, не глядя куда, нырнул. Вода цвета грязного стекла вытолкнула тощее тело на поверхность. Он считал облака, искал похожие на людей и нелюдей, пока километра полтора ниже по течению не вспомнил про Вальтера. Выбрался на берег и медленно побрёл назад. В кустах бузины неподалёку кто-то ахнул и всё стихло. Курт плевать хотел на очевидцев. Голым прошёл бы и перед кирхой. Всё равно Тот занят и не заметит. А люди ничего не значат.

Конюх пихнул рукояткой плети в сумрак амбара, к перевязи. Молча раздевшись, парень перекинул руки через бревно и повис на них в ожидании первого удара. Удара не последовало.
 
Мужик пытался справиться с охватившей его жалостью при виде выступивших рёбер под тонкой кожей на спине пацана. «И за что господин так гневается? Все хулиганили в детстве по мелочи. Этого же соплёй перешибёшь…»
 
– Одевайся, скажешь не нашёл меня, – хмуро приказал старик.

– Бей, зараза! – закричал мальчишка. – Иначе Отто сам тебя высечет.
– Ну, получи тогда.
 
Кучер стегнул пару раз слегка и один сильно, с оттяжкой.
Курт отключился и упал в опилки.

– Матерь божья, нешто забил мальчишку. Вальтер окатил тело водой из ведра.

– Дурак! – заорал оживший барчук. Вскочил и выбежал во двор.

Он жалел только об одном, что до сих пор не украл «люгер» из сейфа папаши. Но скоро исправит свою ошибку, и тогда всем мало не покажется. Свернул в направлении реки и, несмотря на накрапывающий дождик, не изменил маршрут. «Лучше заболеть и помереть, чем такое унижение». Похожий на богомола, замер голый на берегу, рисуя воспалённым воображением грандиозный и кровавый план мести.
 
Но плану Курта не дано было осуществиться. Вскоре у него обнаружили туберкулёз, и долгие годы младшему Зумпфу пришлось скользить тенью рядом с бешеной популярностью Гитлера, а позже – в разочаровании – над лопнувшей аферой мирового господства маньяка.
 
Парень равнодушно наблюдал, как в доме появлялись какие-то гости, их неспешные беседы за стаканчиком с хозяином, как после они спускались в подвал к девочкам.

Его не интересовало, откуда те дети. Жадный интерес вызывали интимные отношения между Отто и Гретой. Через дыру в ванной брат наблюдал сцены инцеста.

С брезгливой ненавистью и тоской следил за тем, как сестра превращалась в холёную фригидную суку. По настоянию отца она изучала историю области и составляла древо рода Зумпфов, чтобы убраться в конце концов в Берлин и открыть там бордель. Брат получал диплом кадастрового юриста в Кёнигсберге.

День открытия салона мадам Гретхен старый псих, в знак протеста, отметил своей смертью. Курт в бессильной ярости смотрел на изуродованные ноги улизнувшего Отто, подохшего от вульгарной подагры. «Это должен был сделать я!». Он тогда заплакал.

На территории кирхи, викарий благостно смотрел на юношу, горевавшего у могилы отца.

Глава 3
Жатва

Теперь наследник стал помещиком и напрочь забыл, как выглядела дубовая аллея его свободы.

Кроме ненависти у него появился Шлёс и крест – деньги и власть.
Жестокость Отто отперла дверь скрытым порокам сына. Острый ум его в зависимости от ситуации наряжался в тёмные одежды злобной и мстительной гориллы, или в ослепляющие пёстрые тряпки изворотливой ящерицы, а то и в туман терпения и хладнокровия истукана.
***
 
Ценой неисчислимых потерь – материальных разрушений и человеческих жертв –коммунисты победили на его земле. Власть принудительно очищала захваченную область от коренных жителей: немцев, поляков, прибалтов – всех недовольных таким раскладом. Началась затянувшаяся на век война молчаливого сопротивления победившей стороне.

Нужны были лояльные и популярные местные. Отлично, если имели родственников и связи за границей. Хозяин старого поместья подходил по всем статьям. Информация с прежней родины текла пустопорожним потоком. Но молодой барон умел отделять зёрна от плевел.

Обоснованно опасаясь потерять только что обретённые земли, на которых был един в трёх лицах, Курт не раздумывая принял предложение НКВД стать агентом.
 
Ко всему он занимался переводом бесчисленной земельной документации, расселением хлынувших неимущих мигрантов, урегулированием неизбежных конфликтов, доносами на оставшихся земляков. Таких Советы ценили.
 
Поклонник Гитлера и реваншист по идейным соображениям, помещик их тотально ненавидел. Организовал группу неонацистов под безобидной вывеской охотничьего клуба «Вальдшнеп». Контора находилась в районном центре, а значимые даты отмечали в усадьбе.
 
Собирались раз в неделю. После нацистских словесных испражнений участники вымещали бессилие побеждённой стороны на детях из приютов вновь образованной Калининградской области. В сухих обширных подвалах Шлёса по выходным проводили весёлые вечеринки.
 
Курта вполне устраивала созданная легенда: спонсор мелиоративных работ в области, попечитель приютов, детских домов и кадастровый юрист. Собственность Зумпфов, семья и личная жизнь оставались под охраной и наблюдением. Молодой хозяин поместья плевал на соплеменников, знавших про овечью шкуру, и на красных, запустивших Вилена-шпиона в Шлёс. «Зять тоже всё знал, но наследство дороже», – старый педофил в усмешке скривил рот.
 
Лишь бы сохранялся статус-кво. Глотки участников невинных шалостей, членов клуба и сирот, под страхом смерти запечатал обет молчания. А открытый на помещика сезон охоты только добавлял куража в пресную жизнь…
 
Старик встрепенулся, услышав отдалённый мелодичный перезвон в японском садике Стася. Заросшие седыми, жёсткими волосами губы растянулись в довольную ухмылку. Иногда скуки ради гордец в своё удовольствие дразнил гусей – своих врагов и завистников.
 
Золотого мальчика Стася он нашёл в списках освобождённых из Хохенбруха. Сын гродненских фабрикантов в Париже изучал ландшафтный дизайн. Учёбу прервал Гитлер, оккупировав республику. Родителей расстреляли, а парня угнали работать в трудовой лагерь.
 
Скелет с пупочной грыжей, обтянутый пергаментной кожей, не мог быть предметом внимания Зумпфа, тем более, дизайнером. Но Курт рискнул. Парнишка поправился, поднаторел в деле, и в течение нескольких лет превратил территорию Шлёса в образец паркового искусства. Прекрасный сад представлял собой непрекращающийся аттракцион живописных ареалов.

В японском уголке дворянский слух ублажала нежная музыка ветра, ручей, пробегая через «клавиатуру» из бамбуковых трубок играл музыку воды. Та падала на деревянные барабаны, рождавшие музыку гор. Эта гармония тешила помещика и трепала нервные окончания завистливым врагам.
 
Были в парке и другие чудеса: водопады и поющие глиняные горшки.  Был и маленький зоопарк: удав и крольчатник – для самых близких и доверенных. Кроме Стася, рабочих парка, сюда наведывались лишь гости клуба в сопровождении босса...

Этому сивому садоводу он не так давно поручил миссию. И не промахнулся… Хе-хе! Замысел удался. Курт провёл всех, не вызывая ропота, не став изгоем. (Осталось убрать нескольких свидетелей-врагов, возмечтавших контролировать его).
 
Разве не благодаря смекалке? –  гордился собой старик.

Хитрец, он делал очень простые вещи. Женился на политэмигрантке из ФРГ. Жену называл только «она». Как случилось, что от него родился ребёнок – девочка? – этот факт, между прочим, не переставал изумлять Курта.
Но и тут умно воспользовался обстоятельством и нашёл ему практическое применение.
 
Уже в юности Эльза напоминала морской анемон. Привлекательная, мягкая хищница. Ежедневно девицу занимали два вопроса: что надеть и где получить удовольствие. Разумеется, ответы и были развлечением.

Родители развелись, когда дочь пошла в школу. Жена-истеричка, из-за нелепого страха и безумной ненависти к супругу, по его требованию, стала информатором советской разведслужбы и получила разрешение на выезд из страны.

Эльза осталась в Шлёсе, чтобы вскоре фатер отдал её капитану Вилену Никольскому. Сыну кагэбиста, одного из руководителей карательных мероприятий по депортации местных граждан в зону оккупации Германии и по зачистке области от нелояльных к новой власти. Сынок продолжил дело отца, поддерживая до пенсии новый порядок на вверенной территории.
 
«Так-так, – барон вернулся к приятному. – Раз, два – и в дамки». …Таким макаром он пролез на пастбище госуправления.

Решительные шаги ошеломили недоброжелателей. Жизнь вошла в своё русло. Разделилась на видимое и скрытое. «То, что и требовалось», – старая голова на тонкой шее всё качалась, забыв остановиться.

По закону подлости мысли переметнулись на совсем уж неприятную тему:
«Охотников вырезает Стась. А вот Дита?.. Моя старушка Дита... Зря я тогда погорячился с её высерком – Евой… Баба теперь похожа на бомбу с часовым механизмом. Что-то уже надо решать, пока дело не зашло дальше, чем может дотянуться рука его власти»…

«Ладно, кажется, хочу спать. Стась разбудит рано. Приятные выходные предстоят. Давно бы следовало размять старые кости…» – он забылся в коротком, но счастливом сне.

Глава 4
Дита

Коммунисты победили, и усадьба Шлёс стала советской территорией.
Название посёлка, частью которого было поместье Зумпфов, на роскошном лесном ковре, украшенном узором многочисленных рек и озёр бывшей Кёнигсбергской области, только выглядело исключением в мерёжке красных памятных пульсаров (Советск, Краснознамёнск, Гвардейск…) на границах с порубежными странами.

В Полесске, как во всей области и за её пределами, память о войне будоражила незрелые умы внутренних и внешних реваншистов – побуждала заводить брагу, добавляя «изюм» ратных подвигов тевтонских крестителей.
 
В то же время Советы укрепляли балтийский берег. Строили дамбы, осушали земли, обустраивали и заселяли самыми благонадёжными. Новую жизнь Союз строил на растворе из принуждения, крови и пота бывших пленных и переселенцев. Сюда свозили узников концлагерей, взрослых и детей. Плюс в самой области насчитывалось до сорока трудовых тюрем.
***
 
Перемены непостижимым образом очистили лёгкие Курта от заразы. Но когда у человека ещё раньше вынули душу, о других ему заботиться нечем, даже если он обладает властью и деньгами.

Вагон мерно качало, колёса на стыках стучали: спать-спать. На тонких матрацах, покрытых слежавшимся влажным сеном, спали только мёртвые и ослабленные дети. В темноте висел густой дух, пропитанный мочой, экскрементами и страхом. Малыши лежали, плотно прижавшись друг к дружке. Сквозняком сквозь щели проникала майская ночь.

Дита таращила глаза в потолок. Её живот скрутил самый злой господин на свете. Давно, ещё при дневном свете, их дверь отъехала в сторону, в вагон запрыгнули два солдата. Измученный вид маленьких бедолаг не мог испортить настроение победителям. Войне конец. Скоро по домам.
 
Мужчины вынесли помойные вёдра и труп мальчика. Трёх заболевших переложили в санитарную повозку. Поставили трап и вывели детей. Посчитали, сверили со списками. Дали мыло и таз с водой. Один крикнул: «Из тазов не пить, сейчас покормим».  Вилами споро очистили пол от старого сена и прямо с телеги накидали внутрь сухого.
 
Дети сидели на бровке вдоль путей, как галки на проводах. Каждому дали кружку молока и толстый ломоть ещё тёплого хлеба.
 
Спиной к вагону стоял военный в коричневой гимнастёрке и синих галифе. Он смотрел за порядком. Через несколько минут крикнул, что осталось совсем немного проехать: «Потерпите, братцы!»  И приказал: «По вагонам!»

И вот последняя ночь в дороге. Прошёл слух, что до полудня они будут на месте. Никто не спал из-за страха проехать неизвестно куда мимо своего дома.
 
«Когда спишь, голода не чувствуешь» А теперь он царил в темноте. Кто-то стонал и дёргался, а после ненадолго затихал. Дита припрятала за пазухой корку, но боялась пошевелиться, чтобы достать, – отнимут.

Очнулась от тишины. Вагон не качало. Снаружи неясные обрывки родной речи. Когда дверь отъехала, дети увидели на косогоре группу взрослых. Женщин и нескольких мужчин. Один белобрысый выглядел как переодетый надзиратель без плётки. Когда он улыбнулся, Дита потеряла сознание. Человек легко сбежал с насыпи. Никто за ним не последовал и не видел, как носком сапога чиновник ткнул девчушку в бок. Та открыла глаза, и на Курта посмотрели две большие взъерошенные печальные птицы.

Мужчина вздрогнул, быстро вернулся к своим, чтобы громко поздороваться и представиться опекуном детских домов, в которых предстоит жить и учиться вновь прибывшим. Познакомил с учителями и воспитателями. Со словами «Добро пожаловать домой» их вывели, посадили на телеги и повезли в город. Диту Курт забрал к себе. Она стала его наложницей, любовью и пленницей на всю жизнь.
 
После того, как её отмыли, выдали одежду и форму, вывели вшей (пришлось остричь отросшие кудри налысо) – поселили в маленькой комнате. Два раза в день девчушка ела с прислугой в кухне и решила, что боженька её рассмотрел на земле и забрал в рай. Через месяц господин попросил маленькую служанку сделать ванну для ног. С того дня Дита узнала, что рассмотрел её не бог, а дьявол. Но скоро стало всё равно, подобное ей было не в диковину. Тронутый порчей мозг хозяина только так мог испытать разрядку.

«Маленькая жидовочка», как он называл девочку за кудри цвета воронова крыла и непроницаемые омуты глаз в пол-лица, была деликатесным блюдом на вечеринках клуба охотников в усадьбе.
 
Курт порой диву давался терпению и невероятной преданности своей пленницы. Он и представить не мог, что малышке довелось испытать. Такое, что живому человеку даже знать не положено.
 
Дочь еврейского парикмахера из Лиды, Дита Цильман попала в концлагерь «Киндерхайм». Когда её голодные родители отрабатывали трудовую повинность неподалёку, в лагере Хохенбрух: возводили дамбы и рыли каналы, в «Киндерхайме» на детях испытывали ген подавления потенциального сопротивления.

В Шлёсе она помогала на кухне, по хозяйству, а когда подросла, стала экономкой. По делам могла оказаться в парке, посмотреть на цветы, деревья, небо, послушать птиц, и её регулярно кормили. «Всё-таки у онкеля не травили газом и не сжигали», – думала поначалу. «Это справедливо, что когда малышня изнашивалась и вырастала, то попадала в утиль или гнила в болотах. Мне просто повезло больше всех, раз господин выбрал меня хранить самые тёмные свои тайны. Спасибо, что не прогнал», – думала позже.

Без сомнений привозила малышек из приютов. Отбирала самых выносливых. Смирилась со своей судьбой и служила старому педофилу. Когда забеременела и у неё забрали новорождённую не противилась. На что ей ребёнок, которого она не прокормит, у которого, как и у неё, нет жилья, денег и документов. Пусть лучше о девочке позаботится господин… Ей до поры не было понятно, что стала частью тьмы.
 
Со временем Дита, не чая, взяла над хозяином такую власть, что он начал бояться эту «ведьму», хоть и не признался бы под дулом пистолета. «Никто не знает, какие мысли к ней приходят по ночам», – пугал себя стареющий барон.

К тому времени ход мыслей экономки действительно изменился, но женщина прослужила в усадьбе до событий, покончивших с мужским родом Зумпфов.
 
Люди окрест считали её дикой, а привычку плавать у мельницы до самых холодов, чуть ли не ведьминым таинством.
***

Ещё до рассвета старый егерь обошёл приличный кусок перелеска. Проверил, не порушены ли ловушки. На неделе герр Зумпф назначил охоту на медвежьем острове, неподалёку от мельницы.
 
Луч солнца пробился сквозь кружево листвы и прицельно стрельнул в глаз, выбив слезу. Лесник встрепенулся. Пора! Споро и бесшумно спустился к реке: лишь верхушки густых кустов предупреждали живность о его перемещении.
 
Вскоре загремело мельничное колесо и звук падающей воды заглушил все другие. Мужчина подобрался к берегу в том месте, где вода, успокоившись, образовала тёмную заводь, заросшую по краям кувшинками и высокими шапками осоки. Над цветками висели стрекозы.

С завидным постоянством и терпением, сложившимся в привычку, он приходил к ставку, чтобы полюбоваться Дитой. Изредка ему везло.
 
Сегодня она уже была здесь. Его невенчанная жена. Лежала на спине и глядела перед собой. Чёткий профиль выделялся на фоне противоположного берега. Абсолютно расслабленное нагое тело под высоким куполом неба в гулких звуках плеска воды и птичьего клёкота напоминало древний культ жертвоприношения.
 
Так неподвижна была картина, что соглядатай успевал в очередной раз представить не только их обжигающую до сих пор близость, а всю свою жизнь в поместье. Так печально волновала лесника Дита, когда, хватаясь за кусты тальника, выбиралась на берег, что Филипп зажмуривался и слушал глухой стук измученного сердца. Его, как живые, плотно обступали тени из прошлого. Её юность и его молодость встретились в страшной неволе.
 
Мужчины семьи Вилкасов от поколения к поколению лесниками служили на землях поморских богачей. Жили на хуторе Линкунене. Расторопный Иоганн быстро прибрал к рукам удачливых лесовиков, заключив с семьёй бессрочный договор на службу и добычу дичи в его угодьях. Даже платил немного за работу, чтобы никто не перекупил. Главы семей и старшие сыновья освобождались от военной службы.
Филипп застал Отто незадолго до смерти и всю жизнь проработал в имении при Курте.
 
В те времена лошади и охота для помещика были главным развлечением. За исключением дурака Отто, разорившего коневодство отца. У Курта остались конюшни и несколько лошадей. Чтобы поддержать статус, тот участвовал в традиционных скачках, но показывал средние результаты. Кроме бывшего жокея Гурия животными никто всерьёз не занимался.
 
Курт ненавидел всё, что любил Отто. Кроме одного исключения. Он терпел егеря, потому что тому не было равных.
 
Был случай, мужик два года пас лежбище косолапого. Когда мишка второй раз выбрал яму от вырванной штормовым ветром матёрой ели, как раз под откосом, поросшим густым осиновым и берёзовым молодняком, Вилкас пришёл к барину с доброй вестью:

– Герр Зумпф, потапыч залёг. Теперь недели две будем ждать. Сначала чтобы снег и кустарник сформировали холм. После мелкие грызуны наследят и берлога станет частью рельефа. А тогда собирайте господ из «Вальдшнепа» на собор. В моей своре сейчас самые натасканные и выносливые псы.

Охота прошла как по маслу. Топтуна завалили. Одну легавую с перебитым хребтом Курт пристрелил сам.
 
На белоснежном фоне зимнего леса привстали на колено 12 членов клуба. Мужчины, подняв карабины, триумфально улыбались снимавшему. Перед ними лежала туша, от которой ещё шёл пар. Но плёнка не смогла запечатлеть этот сладострастный момент.

Сказать, что они закатили пир, – ничего не сказать. Одуревшая от возбуждения, накачанная пивом компания забузила. Раздались выкрики, что в привычную программу «пир-девочки», следует немедленно внести изменения. Охотники потребовали зрелищ.

Курт тогда был молодым и опасным авантюристом с неизменной кривой ухмылкой. Он посмотрел на егеря, неожиданно весело подмигнул ему и вызвал служанку Диту. Распоясавшиеся пьянчужки напялили на неё кружевную накидку с подушки, на него – шляпу и тут же в кабинете сымпровизировали свадьбу.

Девочке было пятнадцать, Филиппу – тридцать. Скоты провели пару вокруг уставленного трофейными кубками стола с медвежьей лапой в центре. Хозяин окунул палец в кровь животного и намазал на лбу «жениха» и «невесты» свастику.
 
Под бешеный ор, хлопки, улюлюканье и щёлканье фотоаппарата достойные граждане общины заставили «брачующихся» совокупиться прямо на ковре. Из жалости к девушке и чтобы безумие поскорее закончилось, Филипп сделал своё дело быстро, как петух.

Их освистали и пинками выгнали прочь. А вскоре за дверью раздались мужские стоны и детский плач. Разогрев прошёл на ура, и оргия продолжалась до рассвета.

После того случая работник изредка приходил в кабинет с докладом, и его взгляд неизменно упирался в томик небольшого формата с фотографией членов клуба и заваленного медведя на обложке.
 
К тому времени Вилкас давно смирился с судьбой холопа, но девушку жалел. Ему неведомо было, что Дита понесла и в срок родила девочку. Что в четыре года малышка Ева стала частой гостьей в кабинете барона, с семи жила в смежной с помещиком комнате, а несколько лет спустя случай позволил матери и дочери на миг вспомнить, кто они друг другу.
 
Слабый человек подумает: «Лучше бы этого вовсе не произошло». Но у жизни свой расклад.

Глава 5
Ева

Руины, над которыми пролетела птица, при Иоганне были свинарником на ферме. Вытянутое параллельно руслу Лабы здание из красного кирпича выдержало бомбардировку в сорок четвёртом. Порушенную стену восстановили. Вычистили помещение, поменяли полы, доской обшили стены, завезли сорок железных коек (по двадцать для девочек и мальчиков) и титан. Часть помещения заняли столярная и швейная мастерские. Рядом построили прачечную. Разбили участок земли под огород.
 
Вскоре тусклая лампа в металлической сетке под потолком слабо освещала два ряда кроватей, аккуратно заправленных серым сукном в светлых отворотах простыней. Детские головы и руки поверх выглядели дополнением к безупречному порядку. Те, кого могло волновать, отдыхают ли дети, здесь не трудились. Скоро начнутся работы и учёба – будут спать как убитые.

Пережившие концлагерь, терпевшие почти ежедневное насилие от взрослых «спасителей», они мало думали. Глохли и слепли, когда надо, и оживали при виде еды. С усердием и удовольствием работали и учились. Это была их единственная свобода.

По закону, недоступному человеческому разуму, приют барона Курта оказался яйцом, в котором хранилась убившая его игла.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
***

Несколько лет подряд конец шестидесятых был отмечен аномальной жарой. В болотистой местности особенно невыносимой. Топь накрыла духовка. Голодные и озверевшие комариные тучи набросились на хутора и посёлки. В одном месте занялся торф, сгорело несколько домов и часть деревянного жилого корпуса приюта, расположенного в зелёной зоне. Кроме задохнувшегося и не сумевшего выбраться из каптёрки воспитателя Кочина, никто сильно не пострадал.

Катаклизм вынудил управленцев поскрести по сусекам на пожаротушение, соцзащиту, заняться мелиорацией.

Курт проявил заботу о ближних: выделил солидную сумму на помощь потерпевшим.
 
Он радовался. Наконец-то его мечта увеличить владение сбывается. К тому времени рассудок помещика стал проседать. Выражалось это в опасной несдержанности и легкомыслии. Часто намеренно, а иногда на самом деле он забывал, что живёт при Советах, где ни у кого давно нет собственности. Что терпят его красные только за доносы. Десятилетиями барон регулярно отправлял в канцелярию КГБ несколько фамилий инакомыслящих. До следующей порции был абсолютно уверен, что получил исключительное право на поместье и индульгенцию от карающего меча правосудия за свои невинные шалости в тоскливой глухомани.
 
Его также хранила запечатавшая рты близким и окрестным круговая порука «замазанных» охотников клуба. Так они прятали концы в воду. Всем им: высокомерным, лишённым души недоумкам – ещё предстояло услышать страшный смех богов, когда в полном сознании прочувствовали буквальный смысл сформулированной ими же метафоры…
 
Начались изнурительные противопожарные работы. Небольшой участок, неподалёку от мельницы у стихии удалось отвоевать. Его запахали. Обнаружили захоронение. Кости принадлежали безымянным детям – около двух десятков трупов.

С хозяевами поместья страшную находку никто не связывал. На этих землях работало множество остарбайтеров, военнопленных, переселенцев-блокадников, целых семей, переживших оккупацию… В документах полная неразбериха. Большинство архивов сгорело, и огромное число людей оказалось без вести пропавшим. Хищники этим пользовались.
 
Власть в раздражении (Сколько лет прошло, а всё никак не привести статистические данные по количеству жертв Второй мировой к единому знаменателю!) поторопилась похоронить безымянные свидетельства набившего оскомину прошлого. Останки сожгли в крематории. Осталась безличная бумага, констатирующая процедуру санации почвы.

Территорию засеяли люпином, чтобы на следующий год отдать под зерновые.
 
Филипп ждал. Скоро откроются злодеяния Зумпфов.
 
Но вместо того, чтобы притихнуть в знак скорби, в день юбилея любители вальдшнепов устроили грандиозную вечеринку. Закончилась она в сухих подвалах дома. Настежь открыли винный погреб, согрели сауну. Из детского дома привезли самых крепких детей. Малышей и постарше. Была и Ева. И поскольку у Курта не хватало людей вовремя обслужить гостей, он приказал экономке организовать бесперебойную работу прислуги.

Дита с обёрнутой полотенцем бутылкой шампанского вошла в помещение, когда потный бюргер насиловал её дочь.  Женщина ударила и потеряла сознание.

Очнулась в своей постели. Рядом сидел хозяин и держал прохладную руку на её лбу. Дита почувствовала свернувшуюся в кольцо гадюку на своём лице и вновь отключилась. А когда пришла в себя, больше в поместье никто не слышал её голоса. С работниками экономка общалась жестами и мимикой. С Куртом отношения изменились до полного избегания. Тот оскалился и перед тем, как отправить Еву в детдом насовсем, из мести признался «жидовскому отродью», как она появилась на свет. У Евы помутился рассудок.

Однако, против воли, Дита оставалась фанатично преданной когда-то приютившему её человеку и усердно трудилась. Курт лично посылал ей вознаграждение в запечатанном конверте. Но теперь без традиционных, в качестве утончённого издевательства, засохших лепестков розы. Им впервые овладел безотчётный детский страх перед голодным зверем, обитающим на дне колодца души, казалось, ручной Диты.
…

В конце августа, в узкой щели между стеной барака и земляным откосом, в густых лопухах присели на корточки две подружки. Они здесь курили. Сегодня одна украла жирный окурок из-под носа верзилы Тимони, воспитателя у мальчиков. Девчонки похихикали, глубоко затягиваясь, пожевали травы, чтобы отбить запах (гадина Суконина всё равно унюхает) и, отряхивая передники от сора, вышли из засады. Окурок подымил и потух.

У двери в спальную стояла новенькая. Худая, как щепка. Сколько ей, сразу и не определишь. То ли десять, то ли двенадцать.  Глазищи чёрные таращит. Губы злые. В руках узелок с вещами.

– К нам? Как зовут?

– Ева, – прошипела злюка.

Больше в девчачьем бараке о ней не узнали ничего. Новенькая работала много и ни с кем не разговаривала.
 
Иногда её забирали в усадьбу. Как и прочих. После исчезала на несколько часов. Никто девчонку не искал, сама возвращалась. Наученные горьким опытом воспитанники душили лишние вопросы в зародыше. Меньше знаешь – дольше проживёшь.

В «заработанный» час-полтора Ева сидела на пыльном чердаке прачечной. Шум внизу разделял её мир и мир людей. Наверху было тихо, сквозь тусклое оконце видны луг, берег реки и старая мельница. Маленькое колесо, будто игрушечное, зачерпывает целлулоидную воду и роняет в гладкое стекло пруда.
 
На руках девочки свёрток с её ребёнком. Обычно «доча» спала, чтобы поскорее подрасти, а если плакала, Ева её баюкала, мыча и качаясь вперёд-назад: «Мамочка позаботится о своей доченьке». В такие дни ей самой хотелось видеть маму.
 
Иногда она улыбалась. Однажды, когда подожгла пыль украденной спичкой. Пыль не дымилась, как папироса, а быстро таяла к углам, оставляя тонкую чёрную кайму. Вид превращения заворожил, а после напугал – мог пострадать её малыш. Девочка раскатала рулон брезента и загасила невидимое пламя.
 
Радовалась, когда обнаруживала обнажённую купальщицу и охранявшего её Филиппа. Ева знала, что лесник и Дита – её родители. Онкель рассказал перед тем, как отправить в «свинарник». Когда видела их – помнила об этом. А после забывала.

Скоро мама вовсе перестала приходить на пруд. Вместе со своим ребёнком Ева молила боженьку увидеть маму живой.  Но наступили холода, и девочка не дождалась.
…

В директорскую дверь постучали и, не получив разрешения, в кабинет вошёл, поддерживая одной рукой другую, учитель истории Велюгин. На рукаве пиджака расплылось пурпурное пятно.

– Соня Миразовна, примите меры. Это возмутительно! Ученица ударила меня ручкой, – лицо историка побагровело.

– Товарищ Велюгин, успокойтесь. Мы разберёмся. Отправляйтесь в медпункт, и до конца урока ещё (она посмотрела на циферблат мужских наручных часов) двадцать три минуты. Возвращайтесь в класс, – крупная директриса с силой вдавила папиросу в стеклянную пепельницу.

После инцидента Ева не вернулась в детдом. Её принудительно положили в психиатрическое отделение больницы. Потому что она устроила разгром, когда вернулся историк. Как фурия хватала с парт что подвернётся и швыряла в негодяя.
Доставалось и одноклассникам, попавшим под руку. Стул, вынесший оконную раму, едва не угодил в голову Лаврика, немого уборщика. Испуганный визг слабоумного освободил Еву из приюта.

В больнице скоро заметили, что больная не буйная. Её перевели в общую палату и перестали колоть аминазин. Через месяц девочка уже работала: оверлоком пробивала и обмётывала петли для пуговиц… Одиннадцать лет.

Никто теперь, кроме санитара Яши не беспокоил по ночам. Ему нравилась Ева. Огромный карел молча щупал упругое тело и пыхтел рядом. Однажды она обратила внимание: стоит отвернуться, великан уходит. Несколько недель проверяла свою догадку на прогулке: поворачивалась к Яше спиной, и тот уходил с территории.

Оставалось только вынуть из его кармана ключи от ворот.
 
Глубокой ночью короткого бабьего лета девушка последний раз навестила свой чердак. В мутное окошко безуспешно заглядывала полная луна… С крыши прачечной огонь не сразу перебрался на жилой корпус. Детей успели вывести, и никто не пострадал. Здание сгорело. Под залитыми обломками на месте бывшей каптёрки нашли сильно обгоревшее тело воспитателя. Работник морга допустил, что в отсутствии гениталий виноват огонь.

«Мы с тобой пока поживём тут, хорошо? Ты окрепнешь, научишься охотиться и сдирать шкуру со зверей», – в отделении Ева баюкала свою детку ещё полгода. 

Ранней весной, в соответствии с внутренним планом, она пробиралась в лесной чаще на шумный звук ручья. Очнулась с капканом на ноге. Щиколотка распухла – не понять, сломаны кости или нет. Ева боялась пошевелиться. Утром её нашёл Филипп.
 
Впервые он был настойчив. Напомнил хозяину про безупречную службу… и Курт ошибся второй раз. Шкала его жизни окрасилась в красный цвет. Дело беглянки поручили уладить Вилену. По протекции из КГБ Еву отдали на попечение Вилкаса. С условием, что она возьмёт его фамилию и в Шлёсе о ней больше никто ничего не услышит.
 
Много лет прошло, память аккуратно, суровыми нитками, заштопала эпизод глумления над слугами. Егерь с тех пор не раз доказывал свою безусловную преданность. Курт это по-своему ценил и, чтобы закрепить сделку об опекунстве обязательством, разрешил Филиппу пользоваться стареньким «восходом». Леснику уже стало трудно управляться на обширных господских владениях.

Глава 6
По тонкому льду

Вместе с Евой и несведущим Филиппом наша история после тяжёлого подъёма достигла перевала и наслаждается относительным покоем, пока у девушки заживала трещина на лодыжке и оттаивала, мнилось леснику, потихоньку душа.

Около двух лет в горнице у старого охотника светло. То ли от яркого солнышка, то ли от тихого счастья, занявшего топчан хозяина. Сам он обшил досками сарайчик во дворе и, как верный пёс, караулил самое летучее ощущение на земле.

Он всегда знал о судьбе девочек из приютов, пусть его и близко не подпускали к усадьбе во время вечеринок. Поделать только с этим ничего не мог. Подневольный, одним словом. И теперь радовался душой, что хотя бы одну удалось спасти.

Мужик всегда содержал хутор в порядке и чистоте (надеялся встретиться с Дитой), а в последнее время вообще превратился в матушку Гусыню: водил подопечную пострелять куропаток… рыбку половить… козу завёл, чтобы молочко свежее…То берёзовым соком угостит, а то – слыханное ли дело – пирожков с ягодами напечёт.
Ева не благодарила и ничего не ела, пока старик не поставит миску для малютки. «Та отчего-то вовсе не росла».

Филипп умилялся такой чудинке. Попробовал однажды вечером куклу помыть, уж больно замурзанная стала, но девушка, шипя и брызгая слюной, как кошка, защищающая потомство, набросилась на своего спасителя. Лесник, занятый работой, не придал этому значения.

К третьей весне у неё осталась небольшая хромота. «Самую малость я заплатила взамен отпущенных грехов», – думала иногда бедняга.
 
В лучшие свои дни наводила порядок в холостяцкой конуре охотника. Управлялась с козой, косила траву на сено. Сушила ягоды и грибы. Варила еду, чинила одежду.
Вместе ездили проверять силки. Вскоре Ева научилась управлять нехитрой железкой и в дальние пределы ездила одна.

В трудные дни шила на продажу тряпичных кукол. Недоделанных их не брали. И нянчила «свою малютку». В доме играла заезженная пластинка: «Мама-мама-мама». Неуловимо менялось отношение к деду.
 
В такие дни Филипп осторожно, как на охоте подбирался к зверю, входил в её комнату. Но врасплох не застал ни разу. В руке девушки прежде вопроса «Ты кто?!» оказывался нож. Старик с горечью признал, что с Евой беда, и теперь следил, чтобы жиличка не навредила себе и не покидала дом.

В весенний гон барон позвал егеря обсудить предстоящую охоту. Составили план. Где поставить заслоны и ловушки. Расстановку людей и транспортировку трофеев. Спускаясь с крыльца и надевая кепку, егерь заметил Стася, болтающего с кем-то за зелёной изгородью.
 
Дома Филиппа встретила смирная Ева. Они пообедали, егерь поблагодарил и, глядя в безумные глаза напротив, спросил прямо:

– О чём говорили?

Ева не стала отпираться, не подняв глаз, широко улыбнулась и муркнула:

– Уже договорились. Не беспокойся.

Филипп вскочил – и плечо обожгла острая боль. Он едва успел перехватить руку, занесённую для добивания. На него оскалилась дохлая кошка.

Закапала кровь из раны, старик проследил взгляд девушки: несколько капель упало на тарелку и на старую фотографию под ней.

Пока неловко перевязывал полотенцем рану, Ева убежала. Егерь забрал фото и вышел на крыльцо к свету. До вечера сидел в кресле качалке на веранде: размышлял над снимком и поджидал остывшую девчонку.
 
Карточка затёртая и почти выцвела. Снимали полароидом в лесу – видны объеденные временем стволы деревьев. В центре вроде воронка от взрыва. Несколько призрачных фигур рядом. Левее – белое размытое пятно. Ближе к нижнему краю можно рассмотреть рукоятку лопаты на земляной насыпи. В этом месте изображение почётче… «Откуда это у Евы?»

Вспомнился недавний разговор у плетня. «Наверное, он и передал. Для чего?»
Охотник повертел картинку и так и сяк – ни надписи и на ум ничего не идёт. И вдруг вспомнил: это место на торфянике. «Совсем рядом с мельницей» – мужик внутренне напрягся и отчего-то затревожился.

В этот раз Ева долго где-то отсиживалась. Филипп услышал, как хлопнула задняя дверь – слава богу, вернулась. Вот и хорошо. Теперь нужно дождаться, чтобы сама заговорила.

Она вошла умытая. Влажные кудри высоко закрепила гребнем. Счастливая и расслабленная встала перед ним босая. В чистой рубахе и штанах.

Тревога усилилась, уши заложило. Видно, он побледнел, потому что девушка быстро вышла и вернулась с бутылкой самогона. Посмотрела, что небольшой, но глубокий порез начал затягиваться, наклеила полоску пластыря, расшевелила угли в печке и деловито застучала крышками кастрюль.

Скоро они молча, как старая пара, исчерпавшая вопросы, без суеты поели.

– Дед, он ждёт в сторожке, ты не забыл про уговор? – будничным тоном спросила хозяйка.

За грудиной разгоралось пламя. Превозмогая страх, Филипп прошептал с надеждой:

– Ты откуда знаешь? Стась сказал?

Девушка засмеялась.
 
– Да не волнуйся ты так. Он и привёл онкеля.

– А тебе что за дело?.. – не договорив, старик сорвался с места, забрал из железного ящика карабин и вышел во двор.
 
Несколько минут подождал, пока не перестало бухать в груди сердце. Подышал настоянным на ветреной весне воздухом и пошагал в сторону охотничьей заимки.

До места по прямой через болото Филипп мог дойти с закрытыми глазами за полчаса. Но сегодня тело и обострённые чувства не были в согласии. Всё ему казалось, слишком уж медленно продвигался, будто во сне: когда хочешь бежать, а не можешь.

Мужчина хоть и состарился, но оставался всё ещё крепким. Громко, с чавканьем и вонью, зыбун отпускал кирзачи. Открытые «окна», не мытые века, покрыты белёсой плёнкой, как глаз бельмом, приглашали в провальные чертоги.

Сейчас трясина пробормотала откровение, и он, впервые сравнив, понял, что живёт в окружении людей, угодивших в топь на этой земле. Зумпфы, «вальдшнеповцы», Дита, Ева, переселенцы, сироты… – все сами стали болотом.

«И я. Ну, кажется, изучил его вдоль и поперёк. Только-только почувствовал свободу, пошевелился в надежде отряхнуться от плена – тут же увяз ещё глубже. Оно, как живое, медленно засасывает, и нет дна у этого чудовища… Всё меньше смазанный кусок неба над головой…»

Глава 7
Пильняк

Курт так устал. Пару раз они с Карим выходили на болото пострелять. И глаз его не подвёл, и руки ещё держат карабин. А всё не в радость. Один пёс это понимает и не отходит от хозяина ни на шаг. Старик потрепал собаку по шёлковой голове. Он не заметил, как задремал.
 
«Дита, – бормотал в полудрёме. – Приди, утешь меня, дрянная девчонка, как ты одна можешь…»

Очарованный замер, когда в помещение скользнул бесплотный призрак. Над головой нависла чёрная грива.

– Неет! Не так, сука! – Курт завизжал от страха, закашлялся и очнулся.
 
Мокрый ворот рубахи перетянул шею – не вздохнуть. Барахтаясь, высвободился из удавки. Его трясло, изо рта потекла слюна. Старик не увидел сверкнувшей молнии. Дряхлое тело пронизала нестерпимая боль, и оскоплённый Курт Зумпф пошёл занимать очередь в Чистилище.
***

Из распахнутой двери сторожки навстречу вылетела и застрекотала любопытная сорока, через оконный проём бесшумно скользнул полоз. С тяжёлым сердцем егерь вошёл.

Рядом с телом сидел Карий. Курт ещё дышал. Маска смерти не успела запечатать его уста. Вместе с розовыми пузырями из кривого рта вылетел хрип: «Е-ева… воя».

Ниже пояса мужчина был одет в кровь. Её здесь слишком много. На полу. Брызги на стене и на потолке.

Егерь свистнул собаке, прижал дверь лопатой и, вывернув ужин на черничник, сначала затоптал все посторонние мужские и женские следы, а после поспешил на хутор. Евы дома не было, но «восход» стоял в сарае.
 
В отделении милиции с ним разговаривал младший лейтенант Валерий Пильняк. Валера принял заявление, и вдвоём они вернулись на место происшествия.

В заимку дознаватель Филиппа не пустил. Быстро вынырнул оттуда белее мела и выплюнул:

– Вилкас, он там день или два, ему звери отъели лицо и, ну… и то самое!

– Надо Вилену и Эльзе сообщить, – мрачно напомнил егерь.

– Да-да! Без подробностей, – затарахтел ошарашенный парень. – Я сначала Михеичу и, думаю, Дите… – Такие дела!.. Ёшкин кот!

Лейтенант впереди лесника продирался в кустах в сторону посёлка. Так шустро, но ни разу, к счастью, не влетел в «окно». Чему был рад запыхавшийся Филипп.

Надо сказать, что личный состав отделения милиции поселкового участка до того момента волновали две вещи: вовремя сданные отчёты и соответствие или лучше опережение («Ну, а как же, цифры-то подаём ударные!») суммы вознаграждения.

Служащие обладали таким терпением, что стопроцентно доживали до пенсии, и такой остротой зрения и ума, что, пожалуй, единственные в округе провели научное наблюдение и зафиксировали на бумаге сформулированный вывод. Над столом старшего лейтенанта повесили рамочку с гражданским призывом.
 
Получилось так: «Пока глупая муха, засирая лампочки и окна, потирает лапки в углу Михеича, в густой пыли куста китайской розы, пауки устраивают её народу мавзолеи. Товарищи соотечественники! Будьте бдительны!»

Перед отпуском старший лейтенант Михеев обоснование порвал, а вывод оставил своему напарнику.

– Товарищ лейтенант! Докладываю… – Валера, красный и мокрый, как варёный рак, захлебнулся на полуслове.

– Знаю уже. Доложили, – с насмешкой оглядывая разгорячённого напарника, спокойно среагировал Михеев. – Ему давно уже…, – он не закончил мысль. – Нет! ну ты посмотри, грязищи-то натащил. И воняет, как из помойного ведра.
 
Подняв голос на полтона выше, приказал:

– Товарищ младший лейтенант, приведите себя в порядок по уставу. После сдайте отчёт и примите дела!

– … А-а кто доложил? – тихим дрожащим голосом просипел Валерий.

– Кто-кто – дед Пихто, – пробубнил старший, озабоченно перебирая бумажки на столе. – Выполняй приказ.

– Есть выполнять приказ! – участковый, задумавшись, развернулся, медленно вышел на крыльцо. Осмотрелся и отправился в усадьбу.

Диту нашёл в прачечной. Она смотрела, как прачка сортирует бельё. Когда услышала новость, качнулась в луче из высокого узкого окна и поплыла. Пильняк растерялся и не успел поймать обмякшее тело. Выручила работница, плеснув в лицо экономки из ковша.
 
Женщина посидела, свесив голову, тяжело поднялась и молча вышла во двор. Вскоре заработал мотор, и хозяйская «волга» просигналила у ворот.
 
Пока она посылала телеграмму с почтамта на Капри, младший лейтенант вернулся в участок, написал отчёт и забрал дела у Михеича.
 
– Вот так вот, Валера. Это тебе – нехилый довесок, правда, мелочёвки всякой, от которой чесотка на руках и блевать тянет… Ну, тебе не привыкать, хе-хе, – старшой напомнил утреннюю сцену.

Он положил на стол подчинённого стопку тонких папок и прихлопнул сверху ладонью. Поднялся столб пыли. Пильняк с тоской смотрел на дохлые «дела». Снизу торчал край конверта. Механически поправляя папки, парень представлял выбитые окна, потоптанные грядки, сворованное с верёвки бельё, пугающий хрупкие старческие сердца треск мотоциклов по ночам и прочую мутотень. Но тяжёлый кулак Михеича между лопаток взбодрил.
 
– … А мне, Валерий, предстоит по уставу месяц на реке со спиннингом то греть пузо солнышком, то охлаждать «жигулями». И после всю спокойную ночь, мать её, нежиться в объятьях Валюхи. – Так-то, салага.

Когда напарник, небрежно махая на прощанье толстой лапой, вышел, Пильняк с досадой перекинул стопу на дальний край стола. Из неё спланировал на пол тот самый конверт. Он пожелтел по краям, пока лежал под спудом дел о мелком воровстве, пьяных драках и жалобах на чужой своевольный скот.

Следователь отошёл к окну, повертел послание в руках. Никаких надписей. Рука дёрнулась в направлении корзины, но жаждущий приключений мозг заставил заглянуть внутрь. О чём Валерий будет сожалеть до пенсии: «Не буди лихо…».  Долго рассматривал любительский снимок какого-то захоронения, а после повернулся с вопросом к деду, которого и след простыл. От стен отскакивал злой стук клавиш ундервуда старой секретарши Лены Бутскене. Та буркнула, что на торфянике давно был пожар и отрыли какие-то кости. Подробности ей не доложили.

Ответ ищейку не устроил. «Зачем кому-то было снимать и столько лет хранить?» Он решил снова поговорить с экономкой, а заодно с садовником, егерем... – кто-то знает больше Лены.

Дознаватель посетил Шлёс во второй раз. Дита, не глянув на фото, сдвинула его в сторону – освободить место – и написала в блокноте милиционера, что по просьбе господина Стась отвёл их с Карим пострелять. Что чувствовал онкель себя последнее время неважно, но упрямо настоял на своём. Только приказал вернуться на третий день. Она не выглядела взволнованной.
 
– А что у него? Сердце? – попробовал разговорить тётку.

Ответ его озадачил. Вначале женщина отрицательно покачала головой. А на странице накарябала:

«У него есть Эльза и Вилен».

Валера, пока женщина писала, вспомнил, что видел в заимке корзинку с едой и питьём. И переносной холодильник для дичи.
 
Когда шёл на хутор, колдовал над последним ответом чокнутой старухи. «Мало того, что упёрлась не разговаривать, так ещё загадки загадывает».

Филипп подтвердил, что Карий, хозяйская легавая, приносил подстреленную птицу. Сам егерь в охоте не участвовал, только подготовил всё. Барон отослал его домой, и Карий сейчас с ним. В подтверждение где-то поблизости собака, подняв пернатого, отрывисто залаяла.

Он также подтвердил, что помнил про пожар, сам участвовал в тушении, но о захоронении ничего не знал. «Мы люди маленькие, гражданские. Кто бы нас пустил, если что и было, туда?»

Прозвучало убедительно. Но снимок сделал любитель, и органы о нём не узнали. Невскрытый конверт тому доказательство. Хорошо, что Лена слышала звон. «Надо её потрясти, может, что ещё вывалится».

У лесничего Валера бы остался жить. Здесь всё дышало покоем и чистым лесным духом. Обстановка и утварь слились в один уговор: не мешать.

«Надо же, одинокий мужик, а какой справный» – с невольным уважением отметил участковый по дороге в посёлок.
***

Вилен стоял у распахнутого окна. Выкрашенные белой краской жалюзи вырезали прямоугольник синевы. Тирренское море, казалось, рокотало у самых ног. Впрочем, так почти и было. Они с Эльзой искали тихое место в шумном городе. И такое нашлось: небольшой семейный отель – последнее здание перед морем на узкой улочке в глубоком ущелье между песочного цвета скалами.

На верх его поднимались лифтом. Просторная чарующая картина залива Сорренто наполняла душу давно забытым детским восторгом. Они кричали, прыгали и целовались.

Под самыми окнами, у подножья апартамента, протекал ручей, и предприимчивые хозяева устроили рядом место для отдыха. Под пинией, среди зарослей дикой розы и запахов орегано, низко над землёй стояли широкие скамьи. Эльза сидела на одной, опустив ступни в прозрачную воду. Вода, журча, весело преодолевала препятствие.

Полосатый сарафан на тонких бретельках сверху почти не виден. Только светлые завитки на белоснежной шее и ямочки на круглых коленях. Вилен в воображении дорисовал всё остальное.

– Папа! Ты проснулся? Иди же скорее ко мне, – жена призывно помахала рукой.

Супруг очнулся от грёз и посмотрел на вчетверо сложенный бланк телеграммы:
«Герр Зумпф скончался. Возвращайтесь. Дита»

«Как ей сказать?!» – мужчина попробовал порепетировать. Безуспешно. «Лучше молча обнять», – подумал и быстро спустился вниз.

Светлые глаза смотрели с немым вопросом: «Как можно быть где-то не с ней?!»

– Киса, эээ... кажется, нам придётся вернуться.
 
– Зачем? Давай, закажем сюда. Кофе и штрудель с мороженым – мм!!! – Куда?! – крикнула зло, догадавшись.

Вилен положил телеграмму на голые колени супруги, чмокнул в висок и поспешил в номер собирать вещи.

Пока поднимался по лестнице слушал бессвязные восклицания и грубую немецкую брань. «Ого! Сколько в моей германской кошечке страсти», – муж подавил плотоядный смешок.

Впервые желание Эльзы не могло исполниться. «Проклятый дуся. Помер не вовремя». До аэропорта ворчала, а после дулась. Дулась всё время, пока велось следствие… Когда роскошный гроб опустился в землю… И когда на территории кирхи урна с надписью «Не оскудеет рука дающего» утвердилась над бывшим благодетелем.
 
А после к Вилену вернулась всё та же певчая птичка, озабоченная собственным голосом, оперением и гнёздышком.
 
И только тогда заметила, что муж её не поддерживает, а ходит мрачнее тучи. Никакие женские штучки не работали. Вилен замкнулся, а однажды, когда Эльза начала рукопашную атаку, отвесил пощёчину. Пока горела щека и не иссякли слёзы, «киса» строила боевые колонны, заправляла горючим бомбардировщики и танки. После побросала усилия и технику на поле предстоящего сражения и замерла в позе мыслителя. Ничего, кроме материализовавшейся из воздуха соперницы (других, достойных, окрест не наблюдалось), на ум не шло…

Но причина крылась куда как в более серьёзном – мальчиковом мире.

Мы её оставим в этой самой для неё безопасной позе и вернёмся к моменту, который вынудил семейную пару прервать отпуск, а правоохранительные органы направить недремлющее око на Полесский район.
 
Валера Пильняк, нагулявшись по окрестностям, обогатил свою кровь кислородом. И пусть не нашёл нитку от клубка, но почувствовал такой прилив энергии, что, как у гончей, ставшей на след, затрепетали его ноздри. Следак пришёл в состояние крайнего возбуждения, когда Лена сначала просто пробубнила то же, что и утром, а после оттолкнула американца, грузно оперлась на руку лейтенанта и, кряхтя, достала со стеллажа коробку с документами. Просмотрела несколько, беспрерывно чихая, и протянула Валере листок с зажатым в кулаке мокрым комком носового платка.

Парень двумя пальцами забрал бумагу и присел. Это был коротенький отчёт о санации почвы на берегу Лабы, в районе мельницы. С целью расширения земель под посевы. Стояли дата и подпись-закорючка.

«Спасибо, Лена», – запоздало поблагодарил младший лейтенант.

Секретарша уже была в спарринге и лишь мотнула головой.

Пришлось съездить на место пожара. Там действительно над синей лентой реки колосилось бежевое поле пшеницы. Беседы с работниками пожарной части ничего не дали – там и очевидцев-то не осталось.
 
Валера ощущал, что пропустил через себя кучу пустопорожней брехни. Никто толком ничего не знал. «Из района пришла цидулка: зачистить. Ну так и сделали».
 
Новый хозяин Шлёса вышел злой, в дом не позвал, разговаривали на крыльце. Да и что за разговор получился:

– Документ предъяви! – Вилен рыкнул и посмотрел поверх головы посетителя.
Так и слушал. Не дав договорить, прошипел:

– Ещё раз увижу здесь, вылетишь без выслуги. Повернулся и перед носом представителя закона с треском хлопнула двухметровая дубовая дверь.
 
Но гончую-Пильняка, взявшего след, это не могло остановить. Ретивый службист поскакал в районный центр. В новенькой картонной папочке лежали первые «доказательства» его Дела: «Спустя 40 лет». Фотография в конверте и листок о санации. Не Дюма-отца, а желторотого Валерки Пильняка. Парня распирала гордость.

Участковый оставил заявление о несчастном случае на вверенной ему территории в отделе. Но разговор за чаем с сотрудниками заставил его передумать докладывать о находках.

Те поспрошали, зачем в район приехал деревенский детектив. Вспомнили, что только в районе Калининграда было семнадцать трудовых концлагерей, а всего – около сорока. Что был лагерь для детей в качестве подопытных кроликов.
 
«На борьбу с болотами кого кидают? Нашего простого, подневольного человека. Они тут и мёрли как мухи… Так что народу полегло жуть как много. Ещё предстоит их посчитать… Поэтому, само собой, были всякие перекосы с погребениями».

Поделились насущным, что занимаются делом «старых». Года за два у них перемёрло прилично пожилых граждан. Смерти самые что ни на есть обычные: инфаркты, инсульты… Только восемь случаев в доме престарелых (бывшие члены охотничьего клуба) от какой-то вирусной инфекции объединили в расследование:

«Дело – тухляк. Их там кремируют. Проводим, конечно, опросы персонала. Копаем понемногу, да что толку. Только статистика, едрит её, премии срезает».
 
Пильняк съездил в дом призрения. Внутрь его не пустили. Дежурный фельдшер в перчатках и маске вынес папку с заключениями о смерти. Текст подтверждал слова сотрудников районного отделения.
 
На ступеньках пристала бабка с грибами:

– Милок, купи на супчик. Утром собирала, свежие. Посмотри, ни одного червивого.
Не глядя парень забрал на треть наполненный полиэтиленовый пакет, сунул сотню в сухую ладонь и вернулся к своим. Ему нужно было задать этот вопрос сразу, но как уж вышло. Для бешеной собаки сто вёрст не крюк. Участковый ухватился за цилиндр ручки входной двери отделения.

Работники уже погрузились в текущую рутину, и только один откликнулся на вопрос деревенщины:

– А тела вы видели?
 
– Они же потеряшки, родственников нет… Есть заключение специалиста… Народ новый прибывает… Ещё и карантин – что смотреть-то там?

– Ну, тогда держи. Это вам за чай и время, – Валера поставил пакет перед коллегой и пошёл на выход.

– Эй! Постой, – донеслось вдогонку. Парень что-то вынул из пакета и, не посмотрев, протянул Пильняку.
 
Оказалось, старую фотографию. Всю помятую и потёртую. Годов пятидесятых. На ней позируют двенадцать мужчин в охотничьей одежде. На обороте, едва различимы карандашные обрывки слов: «...луб ...не...»

След бабули у дома престарелых простыл. Никто её не видел.

Милиционер добрался домой поздно вечером, поел холодных щей и всю ночь складывал «конверт», смерть Курта, старуху с грибами – «Ничего!». Рано утром отправился к напарнику.
 
Тот не соврал. Хоть и накрапывал дождик, отпускник в рыбацком свитере и брезентовой ветровке, нахохлившись гипнотизировал краснопёрок. Салаге искренне обрадовался.

– Одному пить всё одно, что без бабы управляться. Никакого удовольствия, – рассмеялся, прикрывая рот, чтобы не распугать стаю желающих проглотить его крючок.

Валерка тоже посмеялся, но как-то механически. Он уже висел на другом крючке и, когда коллеги нахрюкались пивом, кажись, сморозил большую глупость. Вытаращив глаза, неожиданно для себя самого выдал, что все эти случаи (детские кости, смерти в приюте) как-то связаны. Достал из пакета папочку и они, натянув на головы ветровку лейтенанта, то и дело бессмысленно прыская, рассмотрели «улов» Пильняка. Михеич, тыча в снимок пальцем, то и дело сбиваясь, насчитал двенадцать человек.
 
– Двенадцать… А там, гришь, восемь… Где остальные, э-э… четыре?
 
Мужик неловко поднялся, и лодка черпнула воды. Не обращая внимания на попытку Валеры усадить его, хлопая по тащившей руке, старшой медленно отдал приказ напарнику найти в районном отделении капитана Ельшина Павла Кирилловича. И пока младший лейтенант не сказал «Есть!» и «Так точно!», не сел. А после уже бормотал, что, мол, коли есть дело, тот докопается. Из-под земли достанет.
 
А вот о том, что сам не докопался, жалел перед смертью, и много лет спустя будет жалеть за рюмочкой чая капитан милиции в отставке Валерий Анатольевич Пильняк…

Между тем копать младшему сотруднику было нечем. Ни связей, ни рычагов давления, ни свидетелей, ни собственно убедительных доказательств. И прямо скажем – опыта.
Поэтому он, как после думал, сделал вторую за сутки глупость.

Не выдержал и поделился версией мести с полковником Муравьёвым. Ну, не совсем он дурак. Просто глубокой ночью позвонил в районное отделение, а там молоденький дежурный, не разобравшись, перевёл звонок на домашний громовержца.

– Ты что, Пильняк?! В своей дыре вовсе одичал? Который час, помнишь? Я тебе устрою кузькину мать, запру туда, куда ваш Макаркас телят не гонял, – грохотал в трубку злой начальник. – Что притих? Докладывай, если разбудил, что там у вас?

Валера, проклиная молокососа дежурного, вытянувшись в струну с телефоном в руке, деревянным голосом сообщил о найденном в лесной заимке трупе изуродованного Курта Зумпфа. На что полковник предупреждающе зашипел.

Участковый заторопился:

– Даже если помер он, вряд ли за два дня ему зверьё отъело лицо и причинное место. У них свои законы есть.

Из-за того, что на противоположном конце провода воцарилась рабочая тишина, Валерий оправился и осмелел:

– А главное, зачем старый пердун попёрся в лес? Ему лет: на печи лежать – орлиное былое вспоминать да простоквашу трескать.

– Ну ты знаток лесных законов и поэт, как погляжу. Ладно, я спущу заяву по инстанции. Приедешь, оформишь, как положено. Но – пространство между ними, как раз над головой бедолаги, разорвала граната – чтоб в последний раз ты мне позвонил. Больше предупреждать не буду. Ответы найдёшь на жопе и в кармане.

– Так точно, товарищ полковник!

Два часа после разговора перепуганная семья Пильняка не могла выгнать хозяина из уборной. Чем только не выманивали: слезами, угрозами, сладким калачом. Он вышел белый, как мел, и потом, до конца рабочей смены, пока не отладил процедуру передачи информации по служебной инстанции, репетируя со сторожем, ни о каких обедах и личных делах не мог думать.
 
Засыпал муж и отец в окружении сочувствующих близких, долго ворочаясь и часто вздыхая.
 
Глава 8
Ельшин

В столе старшего следователя лежала пластиковая коробочка с дорожными шашками. Вечерами, когда отдел пустел, он доставал её, не спеша расставлял фигуры и играл за двоих. Когда белыми, когда чёрными. Никакого тебе "шума", всё предельно лаконично.

Так он прорабатывал линии расследования. Ведь что в игре главное – правильно выстроить защиту и нападение, а тогда позиция противника сыплется в один, два хода.

Если кто-то из запозднившихся коллег видел во неурочное время круглый затылок старика над столом, не тревожил. Все знали: сейчас в следствии – решающий момент…

Павел Кириллович уходил на заслуженный отдых. Отгремели фанфары тожественного вечера. Высокий гость из главка произнёс прочувствованную и поучительную речь перед строем не спортивных на вид блюстителей порядка. Вручил, ни разу не уронив, стеклянную стелу… Отдел напился до состояния риз... Всё как у людей.
Сорок лет в органах – это тебе не кошка начихала.
 
Ельшин уже сдал дела молодому напарнику, табельное оружие и жетон каптёру. Ему осталось три недели отпуска. Всё остальное недогуленное время компенсируется отпускными. Их должно хватить на подержанный тёмно-синий «фиат» соседа.

"Дача, лодка и внуки есть. Что ещё нужно человеку на пенсии?" – белые выстроились в решающий фрунт – капитан усмехнулся, медленно встал и тихо задвинул стул на место. Похлопал себя по карманам, нашёл ключи и вышел из кабинета.

На столе остались шашки в позиции: белые начинают и выигрывают. Это послание сменному.
***

Около четырёх его разбудил раздражённый полковник Муравьёв.

Павел, не посмотрел на экран, подтянулся к спинке кровати, засунул к пояснице подушку жены, та спала с затемпературившей внучкой, и, расправив на коленях пижамные штаны, буднично ответил:

– Слушаю, Александр Иванович.

– Смеяться вздумал, отпускник? – полковник закусил удила.

– Ни-ни. Готов к труду и обороне.

– Тогда возвращайся в отдел, там дельце для тебя, – пару секунд помолчав, добавил: – На кой тебе итальянская колымага?
 
И отключился.

«Чёт серьёзное? Нет, скорее, Зевса потревожил в неурочный час какой-то желторотый смертный», – Ельшин тихо рассмеялся.
 
Заглянула Тамара.

– Даше полегче… А ты радуешься, что возвращаешься в отдел. А как же наш...? – она не договорила. – Через десять минут приходи завтракать.

Поцеловав жену в макушку, капитан щёлкнул дверной ручкой и вышел в туманное утро.
 
По краям дорожки клубились очарованные кусты. Одна кривая дикая ромашка торчала между плиток на пути:

– Возьми меня с собой.
 
– Нет, малявка. Здесь от тебя больше пользы.

За калиткой дремал служебный «газик». Капитан прислонился у окошка и прикрыл глаза.

Только вчера он стал свободным обывателем и хотел перво-наперво пробежаться по прожитому, чтобы восстановить непрерывную цепочку событий. Ещё не зная, зачем. Наверное, по привычке осматривался в незнакомом месте, чтобы освоиться в нём. И теперь нехотя отпускал птичку в синем оперенье. Удары в скулу по касательной от дорожных ухабов не мешали вспоминать.

Паша вырос в детдоме. Боевой подвиг родителей не позволил ему скатиться на кривую дорожку. Правда, мир окрасился в два цвета: белый и чёрный. Так случилось со всеми его поколения. Никто не запаривался.
 
Парень закончил ФЗУ, стал комсомольским вожаком. К нему тянулись. Одна так вообще осталась жить. Ельшин сощурил в улыбке глаза. С Томой у них получилось неплохой домик слепить. Населить уютом, детским криком и смехом. Жене, конечно, спасибо.

Дальше… Дальше – прямая дорога в партию. А там его разглядели органы правопорядка, и молодой офицер отправился на внутренний фронт.

Тут сильный обрыв нити, лет на пятнадцать или больше. Много, очень много рутинной работы. Младший лейтенант учился, обкатывался, как прибрежная галька в бесконечных злых волнах прибоя. Перенимал у природы необходимые свойства для профессии: заглядывать под каждый камень, держать чувства в узде.
 
Муж и отец не помнил детских впечатлений девочек, не помнил, как менялась Тамара, становясь то его обедом, газетой, тапками, редкими вылазками на природу, рыбалку, то памятными датами. При том умудрялась каким-то образом оставаться желанной…

Против внешней угрозы стране работали учёные, военные, разведка. А милиция вела самые обычные дела: воровство, хулиганство, вандализм, бытовые убийства... Он не роптал, оттачивал навыки ищейки. Кто-то же должен убирать строительный мусор.

Милиционер, как большинство отвечающих за общественный порядок и жизнь граждан служащих, верил в свою благородную миссию. Ведь какое делище задумано: мир и благоденствие во всём мире. Детектив менял погоны, клянясь Родине.

Когда глиняные ноги у колосса подломились, Павел устоял благодаря своим родителям и семье. Девяностые не дали времени на поиск причин и виноватых. Область захлестнула волна преступности. И тут тихий старлей удивил не только коллег, но и областное руководство. При его участии тогда провели первую успешную операцию по разоблачению и ликвидации наркотрафика из Дании. Он стал капитаном и больше не участвовал в делах, перешедших в ведомство УБОПа.

Но на своём месте этому спецу не было равных. Скоро Ельшин превратился в Кириллыча, слившись с образом «своего мужика», которому можно доверить такие запутанные жизненные клубки, когда уже и дышать нечем.  Особо тёртые вовремя вспоминали, кто он такой, но большинство благодарило судьбу.
 
Начальство его недолюбливало – подчинённый соглашался, а делал по-своему, но терпело благодаря госпоже статистике. Ради раскрываемости кулак можно и за пазуху засунуть.

Коллеги? Тут без комментариев, как говорится. Все по-разному. В зависимости от того, кто в какой жизненной ж… сам сидел. А в целом, уважали…

Он помнил синие институтские выпускные и розовые, из ЗАГЗа, корочки обеих дочек, и Тома хранит клеёнчатые браслеты с полом, весом, ростом и датой рождения  внучек Сашки и Дашки… Эти пять женщин, словно мифический кит, до сего дня оставались его землёй обетованной…

Водитель аккуратно въехал в рытвину, но задок всё равно подбросило, и боль от удара головой в потолок вернула Пашу в реальность у дверей РОВД.

– Товарищ капитан! – к нему спускался Валера Пильняк.

Вид у парня был помятый, глаза красные. Оступился, одна нога подогнулась и, чтобы не упасть, парень обеими руками вцепился в перила. Шея и лицо тут же залила краска.

«А вот и болотный участковый лёгок на помине. Эк, тебя колбасит», – усмехнулся Ельшин. А вслух произнёс:

– Ты, сынок, часом не заболел?

– Никак нет! Павел Кириллович, я приехал доложить, как у нас дело продвигается.

– Ах, у вас дело? Ну, пойдём, доложишь.

Они вошли в кабинет, и капитан, поставив перед парнем стакан с водой, минут двадцать слушал не перебивая. Посмотрел содержимое папочки. Позвонил в прозекторскую Юле. Та сказала, что вскрытия ещё не было. Отчёт он получит после двенадцати.
 
– Первичный осмотр мало что дал. Да, это точно Курт Зумпф. Есть внешние повреждения на лице и в промежности. Но ему больше восьмидесяти. Таких без штанов она встречала не одного. Так что можно подумать на грызунов… Детальный осмотр, анализы, вскрытие попозже. – Потерпи. А что вернулся? И дня без меня прожить не можешь?

– Хе-хе, какая ты прозорливая девушка.

Телефон проворковал: «А то!» и отключился.
 
– Ну, теперь давай рассказывай по порядку, что к чему. Откуда фотографии? К кому ходил? Чего нарыл? – капитан достал диктофон. – Это мне для памяти. А то стареть стал, ширинку иногда забываю застегнуть.

Валера метнул взгляд на следователя – не издевается ли, но тот смотрел без тени улыбки.

«Ну, и чёрт же хитрый» – подумал участковый и по новой перечислил события по порядку, как они происходили.

– Хорошо. Вилкас во сколько к тебе пришёл? Как был одет? Вёл себя? Заметил что-то необычное?

– Он. Ну… полдевятого. Я только заступил. Куртка, кирзовые сапоги. Грязные. Так болото же там. Нет, он был спокойный. Хмурый, разве что. Напомнил мне, что надо родственникам сообщить. Они тогда на Капри отдыхали.

– А он, значит, от хутора к сторожке через болото шёл?
 
– Да, егерь тут все тропки знает с детства.

– Ясно-понятно. Спокойный, говоришь… Всё-тки, непростой человек покойник, а хозяин усадьбы и работодатель… Что-то ещё, Валерий Анатольевич?

– Я ему карточку показал, но он только пожар тушить помогал, а больше ничего не знает.

– Так, ты не спеши. Какую карточку? Чего не знает? – капитан проследил движение кадыка участкового.
 
Тот попил, вытер рукавом рот и пододвинул вылинявшую фотографию.
 
– Вот про эту. Я же говорил. Здесь плохо видно. Ну, это яма, в которой были детские кости. Провели санацию, всё перепахали и подготовили землю под яровые. Я на место ходил, там поле пшеничное… К пожарникам… да нет уже никого свидетелей. Поразъехались или помёрли. Мужики просто прикинули: «Что приказали – то и выполнили».

Старший следователь сделал пометку в блокноте запросить документы по делу, если оно существует, и сообщил, что отправляется в посёлок.

– Там и встретимся, а пока попрошу тебя найти бабку-грибницу и поговорить. Ну, добре! Хорошая работа, товарищ участковый. Продолжай в том же духе. Полковник таких отмечает, – подытожил беседу капитан.

В дом престарелых Валера прилетел быстрее автобуса. На скамейке крыльца сидели два старика.

«Карантин, наверное, сняли, вот и вышли мужики погреться». Пильняк поздоровался и спросил про свою догадку.

Они обрадованно закивали. С погоды перешли на ожившую природу и надежду вскоре побродить в парке. Гость вставил, что можно сморчков поискать. Те посмеялись, но один поделился, что приходит к ним иногда жинка старенькая – грибов приносит. А повар варит. Такая благодать. Как в детстве. Они переглянулись и ощерились потерявшими большую часть боекомплекта челюстями.

– А бабка та знакомая? Или кого-то навещает?

– Как не знать! Это Танька Чижова. Раньше она была Эммой-давалкой, – старые греховодники потолкались локтями.

– Знаете, где живёт?

– Недалеко отсюда. В Ржевском. Село это. Там её все знают.

– Ага! – отозвался второй молчавший.

И деды снова захихикали.

Участковый пожалел, что нет колёс и отправился на остановку. Автобус недавно ушёл, оставался один вечерний рейс. Но на скамейке перебрасывались в картишки местные пацаны с поднадзорным Костяном Чуйкой. Тот и выручил, одолжив велик.

Бабушка Чижова сделала вид, что не узнала Валеру. Но в дом пригласила и напоила чаем. Она рассказала, опустив свою, мягко говоря, аморальную молодость, что жила с Томасом Казлаускасом («вот он на снимке»), членом клуба охотников до его смерти. «Большинство энтих в доме престарелых доживали. Я знаю, грибы туда носила продавать… Хоть какая копейка…»

– Ну как жила? – она жеманно сморщилась. Приютил меня, чтобы по хозяйству управлялась. Я и тому была рада.

Гражданский муж умер в беседке. «Воон там!» – трясущимся пальцем старуха указала направление. «Дохтур сказал, что от укуса осы. «Фиктический шок», – бабка важно поджала губы.
 
– Милок, – она вдруг поманила собеседника придвинуться поближе. – Хочу душу облегчить. Нашла мужика свого без причиндалов. Вот!.. Да постеснялась тогда признаться. Это ж стыдоба на всё село. Но я прошу тебя, ты не выдавай меня людям-то. Ужо доживу как-нить. Опосля делайте что хотите.

Глава 9 
Дело

Павлу снился предутренний сон. Он в майке и кальсонах бредёт по августовской стерне. Солнце в зените погрузило поле, кайму кустов и леса, его ноги и руки в белый призрачный свет. Глазам больно смотреть на это марево. Он отмахивает комаров с потного лица. Спотыкается босыми ногами на острых пшеничных остях и комьях сухой, серой, как зола, земли. Поле бескрайнее, и надо внимательно смотреть под ноги. Вот в очередной раз оступается, и подошву пронзает острая боль. Почва под ногами усыпана такими же серыми, тонкими осколками костей.

Он проснулся от собственного вскрика. Звонил дорожный складной будильник. Мужчина потряс головой и осмотрелся. Обстановка поселковой гостиницы дешёвая, но, сработанная из натурального дерева. Двустворчатый шкаф с зеркальцем на уровне глаз. Низкая, жёсткая кровать – не залежишься. Стол-тумба с телевизором. Даже небольшой холодильник обшит шпоном. Единственная вещь – небольшая фотография двухэтажной усадьбы, утонувшей в пышной зелени парка на противоположной стене, выбивалась из скучной палитры.  Павел неопределённо хмыкнул и откинул одеяло.
 
Завтрашний пенсионер внутренне принял напутствие своего начальника как задание. Сказано «Отдыхай» – буду отдыхать. Только чур меня от подобных снов. Кириллыч усмехнулся.
 
Не спеша позавтракал. Надел светлые брюки, рубашку с короткими рукавами («всё же отпуск»), повертел в руках кепку, натянул на голову и, прежде чем окунуться в жаркое августовское утро, отнёс ключ на ресепшен. На стойке администратора набросал план дня.

Жилец уже шагнул на выход, но повернулся и поверх головы удивлённой дежурной увидел то же фото усадьбы. «Это они так стиль выдерживают?» А вслух вежливо осведомился:

– Красивый домик. В каждом номере есть?

Женщина, не оборачиваясь, фыркнула:
 
– Скажете тоже – домик. Поместье господина Зумпфа, нашего благотворителя.

Во дворе волосы под фуражкой вмиг взмокли. Капитан передёрнул плечами, посмотрев на уазик: «Там же пекло». Открыл нараспашку все дверцы. Ленивый тёплый ветер, престижа ради, прошёлся пару раз по салону и удалился. Кепка и пиджак улеглись на заднем сиденье.

Инспектор постоял ещё, решая, куда сначала поедет: в участок к Пильняку или …Что-то мыкнул, решительно нырнул за руль, и машина, пару раз чихнув и громко жалуясь на старые кости, враскорячку поскакала в третьем направлении.
 
Опыт подсказывал, что перед посещением незнакомого по уму надо о нём разведать что-нибудь. Но этот визит был как раз тактическим приёмом. Люди в трудных обстоятельствах раскалываются, как спелые грецкие орехи.
 
Простим ему некоторый профессиональный цинизм. В подобном манёвре старый волк превзошёл многих мастеров рушить защитные бастионы граждан, выведывать их слабые места, наводить мосты, экономить на обуви и узнавать за раз столько, сколько другому и за неделю не удастся.
 
Километра четыре до цели водитель, внимательно оглядывая окрестности, ехал максимально медленно. Сразу за грунтовкой, обсаженной кустарником, поблёскивало кочковатое болото с кривыми деревцами. Дренажная система требует огромных денег. Поэтому зелёными оазисами леса и пашнями, окружёнными коварными топями, прикрывающими свои бездонные глотки мягкими мхами, могли похвастаться лишь крепкие фермерские хозяйства.
 
Мимо проплыла живописная мельница. В одном месте реку, на которой та была построена в бородатые времена, Паша переехал по мосту.

Вскоре дорога заложила влево петлю и открыла вид на уже знакомую картину.
Он подошёл к камере и показал удостоверение. Зажужжал механизм откатных ворот, и вот уже оперуполномоченный на частной земле. «На таких собственников в стране заведены отдельные дела. Чем же этот-то заслужил особое положение? Может, учёный или… да что гадать. Скоро всё станет ясно»

При ближайшем рассмотрении усадьба и вовсе оказалась не скромной. Дом внешне тот же. Только возле него постарался ландшафтный дизайнер, явно мастер дела – впору французам завидовать. Великолепный парк с сочной травой, прудом, ажурным мостиком, птичьим домиком и тенистыми аллеями… Альпийские горки сочатся прозрачной, не иначе как живой водой…  Паша не разбирался в цветах и травах, но их сочетание и запах могли разоружить и захватить в плен без примитивных человеческих приёмов.
 
Капитан шёл медленной, расслабленной походкой, представляя, что по путёвке от конторы отдыхает где-то в Луизиане. Сейчас на крыльцо выйдет чернокожая мамушка в белоснежных наколке и переднике, чтобы проводить в холл.

Тяжёлая, окованная железом дверь отворилась, и в тёмный проём, как гемма, вписалась сухопарая фигура пожилой дамы в чёрном платье. Некрашеные волнистые волосы собраны в пучок. Воротник застёгнут доверху. Ботинки без каблука. Её можно было назвать привлекательной: высокий чистый лоб, большие чёрные глаза без тени скорби, породистый нос и выразительный рот – если бы не крепко сжатые губы, отчего возле них залегли жёсткие морщины, и прижатые к бёдрам кулаки. «О, здесь что-то глубоко зарыто», – визитёр мысленно поставил галочку в блокноте.

– Я Дита, экономка. Как Вас представить молодым господам?

«Она, оказывается, умеет говорить и не дала мне времени на вопросы».

– Спасибо, дорогуша. Надеюсь, господа, при сложившихся обстоятельствах, не откажут мне возможность выразить соболезнование и задать несколько вопросов касательно нашего общего дела… Сущие пустяки, – он, скромно улыбнувшись, развёл в стороны руки.

– Вовсе не обремените, – женщина указала в угол, заставленный живыми цветами в вазонах. – Вход сегодня свободный для всех.

«Болтать ты горазд, – от служанки не укрылся проницательный взгляд серых глаз, скрытый в лучах морщин. – Поглядим, что за птица такая».
 
Молча подвинулась и рукой пригласила гостя внутрь. Хмурый зять позвал в кабинет.

«Ага, и этот не скорбит, но явно чем-то недоволен».
 
Тем не менее постарался быть вежливым:

– Присаживайтесь… ээ… как к Вам обращаться? Сейчас попрошу принести нам кофе.
Не дождавшись ответа, вышел за дверь и громко заспорил. По-видимому, с женой.
Пока пара препиралась, сыщик осмотрелся. Его интересовали предметы, бросающиеся в глаза. Высокая витрина из тёмного дерева, выстланная пурпурным бархатом, пустовала.

Над креслом с резной спинкой несколько фотографий в рамках. На отдельной полочке –небольшого формата книга в суперобложке с именем покойного и иллюстрацией двенадцати позирующих в охотничьей одежде мужчин.

Павел подошёл ближе – рассмотреть, но дверь в комнату распахнулась и ветер зашуршал тёмным шифоном на блондинке пышных форм. По-видимому, она взяла ворота приступом и решила осадить укрепление.

Не обращая внимания на посетителя, дама приложила платок к глазам. Метнулась от софы к столику у камина, плюхнулась на сиденье и глухо забормотала (в голосе звучало раздражение, вряд ли ему показалось):

– Бедный старенький дуся. Зачем ты пошёл в проклятую сторожку к диким животным? – плечи женщины затряслись в беззвучном плаче.

Детектив рассматривал её. «Муж намного старше. Жена уже зрелая, но весьма аппетитная штучка и по поведению эгоистичная лицедейка… Что-то с голосом, да она картавит. Дита тоже… нет, не похожи внешне, но эта могла пойти в родню фатера. Надо узнать, кто у него мать.
 
Тихо вернулся хозяин. Поставил перед женой чашку и успокаивающе похлопал по плечу. Женщина демонстративно отстранилась. Не обращая внимания, тот предложил капитану присесть, напиток и назвался:

– Вилен Никольский. Полковник в отставке. Моя жена Эльза. Дочь и наследница Курта Отто Иоганна Пауля Зумпфа – в этом месте Паша поперхнулся: «Горячо». – Чем можем помочь?

Кириллыч заметил, что слёзы на круглом лице с большими ясными глазами высохли, а их хозяйка обратилась в слух.

– Я, собственно, хотел выразить соболезнование и не мешать вам скорбеть…

– Благодарим и всё понимаем. Можете задать свои вопросы, господин майор. – Вилен, глядя в окно, отхлебнул и спокойно посмотрел в глаза милиционера.

«А это уже грубая оплошность, если не что-то большее», – Ельшин дополнил список зацепок. Что беспокоит Никольского и почему он перепутал звание? Чтобы умаслить или невольно выдал волнение? Это вызывает подозрение. Надо покопаться в служебном списке полковника… полковника какой службы? И опять же – такое наследство, а дед куда как крепкий был… Вопросики, вопросики…»

– Так, пустячки всякие, не извольте сердиться. Работа такая. Меня вот ваш тесть заинтересовал – важный был человек, земля ему пухом…

Тут Эльза закричала:
 
– Когда нам вернут тело дуси, чтобы викарий мог провести обряд погребения. Когда? Это… это так жестоко.
 
Она вновь заплакала.

– Фрау Зумпф-Никольская (супруги вздрогнули и переглянулись, Вилен дёрнул щекой), я обещаю надавить на все рычаги, чтобы формальности соблюли быстрее.
И продолжил, обращаясь к супругу:

– Могу я полистать книгу барона, а то в гостинице по вечерам… мгм… мягко говоря? И да, парк у вас – совершенство. Не откажете в посещении? Скажу по секрету, – он понизил тон. – Это мой отпуск перед отставкой… Так как?

– Конечно, я распоряжусь, чтобы Дита выдала запасной ключ-карту.

Гость, слегка смущаясь, поблагодарил за гостеприимство и вышел.

Не успел муж вскинуть брови и недоумённо спросить воздух «Что это сейчас было?», детектив заглянул в приоткрытую дверь и обратился с вопросом к дочери покойного:

– А ваш старенький папенька в этот раз один пошёл на охоту?
 
– Ну, нас-то не было. Дита написала – «Что такое? – опять «написала». Почему? Со мной же она говорила», – встрепенулся офицер, – что Стась, садовник, проводил.

– Вот и славно. Как раз завтра с ним и пообщаемся. Хорошего дня, господа!

Вечером в номере Ельшин пролистал опус Курта. Узнал про патриотическое прошлое семьи. Дед воевал за независимость родины и удостоился самой высокой награды.

«Это Пруссия воевала за независимость? Нормально. Цель независимости – мировое господство. Ноги Гитлера оттуда выросли… Ещё проверить этот орден. За какие заслуги получил? И вообще, где крестик-то? Витрина пустует. Не по нему ли убивается Вилен? Может, ложный след, но проверить надо. Очень похоже на правду.
Женщинам в семье отводится какая-то искусственная роль. О жёнах ни одного упоминания. Кто они? Где жена Курта? Эльза, похоже, не догадывается, что выполняет определённую роль. Какую? Семейственность как добродетель Зумпфов выглядит неубедительно… Интересно. Надо тут покопать.

А что Отто, Курт? Укрепляли балтийский берег, вкладывая в мелиорацию огромные средства. М-да. Я видел, когда к ним ехал. Свой берег и свои земли они укрепляли.
 
Благотворительность Курта. Надо всё же навести справки в соцзащите. Несколько детских домов под призрением… Дочка активничает…

Он создал клуб любителей охоты «Вальдшнеп». Устраивал бесплатные слёты на своих землях. Ради чего так старался покойник?»

В список неотложных дел добавилось два пункта про КГБ и орден.
 
От Зумпфов Паша поехал в участок. Пильняк ещё не вернулся. Обшитые фанерой стены гулко повторяли стрёкот пишущей машинки.

Лена на вошедшего внимания не обратила. Из пучка тёмных волос на щеку выбилась прядь, кончик носа блестел от усердия. Она уже в курсе, что он приехал, догадался капитан. Присел к столу Валеры, облокотился на спинку стула и, послушав пару минут канцелярский бостон, тихо сообщил:

– Клавиши табуляции и штук пять знаков западают, каретку надо менять и шайбу ручной прокрутки бумаги… С копиркой, наверное, вообще дело швах… – он не закончил.

Секретарша вскочила с высокого стула и повернула к нему разгорячённый широкий фронт.

– Вы!.. Как Вы?.. Вы же командированный капитан милиции? – она снизила тон на две октавы.

– Душа моя, как я Вас понимаю. Прощаться с любимой вещью это непереносимо, – его лицо исказила печаль. Но, Леночка! Не расстраивайтесь так. Я же Вас выручу!

Дама вытянула максимально шею, не решаясь приблизиться к старичку-лесовичку. Её глаза подозрительно заблестели:

– Как?!!

– Ну, всего я тебе не расскажу. Есть у меня одно дельце на родине этого динозавра и знакомые… – он помолчал. – Только ты мне сейчас всё подробненько расскажешь про пожар.

Сыщик не успел договорить, как Лена затрещала:

– Вам про который?

– А сколько их было?

– Пока два. Я про оба расскажу… Ну, вы поймите. Только то, что точно знаю.

Паша посмотрел на секретаршу с уважением.

– Значица, так. Четыре или пять лет прошло. Тут такая жара навалила, и торфяники задымились. Возле мельницы на Лабе тушить было сподручней. Ну, река рядом. Окапывали. Тушили. Большой участок у болота отвоевали. Стали запахивать и – кости… много. Позвали специалистов. Тогда у меня телефон тоже чуть не загорелся в руке, – она едва не задохнулась, назвав звонившего. – Начальник УВД приказал землю санировать, запахать и посеять люпин, чтобы через год отдать под пшеницу.

– А больше я не знаю, – Лена посмотрела виновато. – Ах, да! – она встрепенулась. – Той же осенью или годом позже Ева сожгла детский дом. Он в зелёной зоне особняком стоял. Там ребята учились и на огородах. И прачечная у них, и швейный цех. Что-то вроде трудового отряда. Ну, я не знаю подробностей, как всё случилось… Мне не докладывают… Знаю, что у девочки крыша поехала. Её положили в психбольницу… Из района приезжала следственная бригада. Тогда несколько детей задохнулись и воспитатель сгорел.

Женщина замолчала, глядя с надеждой на Ельшина. Тот усмехнулся ободряюще.

– Я не забуду. Спасибо, милая. – А что, девочка так и сталась в больнице?

– Долго пролежала. Но, видно, поправилась. Её Филипп забрал к себе. Как опекун, – женщина уже отключилась от беседы.

– Интересно девки пляшут, – лицо Ельшина выразило крайнюю степень озабоченности.

– И Вам, – отстучала глупая машинка.

Прежде чем отправиться на пожарища, Ельшин позвонил ребятам в район и попросил передать Пильняку документ по расследованию сгоревшего детского дома.

«Неплохо. Теперь бы перекусить».
 
Администраторша отправила в закусочную у трассы.

Комплексный обед едва уместился на треснувшем подносе. Огненное харчо в горшочке, горка ракушек с двумя котлетами в соусе и большая кружка пива.

Официантка в белом фартучке и наколке два раза приносила хлебную нарезку.

– Что-то ещё? – она теребила листочек в блокноте.

– Да, – он вспомнил, что нужно надиктовать вопросики после усадьбы.
 
Девушка замерла в ожидании.

– У вас всегда так сытно кормят?

– Нет, не всегда… Не всех, – она мило улыбнулась.

– Тогда буду у вас столоваться, – он строго посмотрел на девушку. – Чтобы без пирожков. Не хочу кончить как Иван Андреевич.

– Не знаю такого у нас, – переполошилась та.

– А я знаю. И не у вас это было.

– Шутите? Приходите снова. Будем ждать… без пирожков, – девчушка неожиданно подмигнула.

В отличном настроении детектив отправился на прогулку.

«Сначала к детскому дому, а после на Лабу. Заодно искупаюсь», – он вытер испарину со лба.

С обугленной штукатурки развалившихся стен ветер сдувал сухой пепел. Одна стена с торчавшей в небо стрехой устояла. Сорняки прикрыли часть разрушений, и в целом картина не вызывала острых чувств. Казалось, это дело давнее и простое, как форма барака.
 
Рядом стояли два небольших корпуса с выбитыми окнами. «Верно, мастерские». Пол внутри загадили голуби. Без плана смотреть здесь было нечего.
 
Снаружи закашлял человек. Павел вышел и столкнулся с невысоким худым стариком. Тот поспешил объясниться:

– Я работаю на конюшне. Тут недалеко. Слышал, что прислали к нам человека. Ну, вот… Чинил крышу и заметил. – А что, есть новости?

Кириллыч усмехнулся.

– Я тут гуляю. Давай-ка, мил человек… тебя как звать?.. отведи меня к лошадям. С детства их люблю.

– Меня-то Гурием зовут, – мужичок ободрился. – Я с удовольствием. А то, как герр Курт помёр, никто на хозяйство не заглядывал.

По пути он рассказал, что был недолго жокеем у старого барона. Ну, тот лошадей продал, оставил несколько и его – присматривать. У нынешнего Гурий только как рабочий. Молодые баре, дочка и ейный муж уроки берут и катаются.

Они прошли огороженную брусьями леваду и ухоженный газон. Частью постройки для животных стояли заколоченные или разобраны. Осталась одна конюшня на пять лошадей. В ней мог бы жить и Павел, как это делал Гурий.
 
Вид помещения и лошадей был достоин высшей похвалы: лоснящииеся бока, спокойное похрапывание. Конюший каждой пошептал на ухо и дал угощение.

– Значит, нового хозяина коневодство не интересует? – уточнил гость.

– Моё дело маленькое. Но если надумает, я припас самых перспективных. Уж в этом разбираюсь. Так что… – не закончив мысль, конюх молча проводил детектива до ворот.

– Так узнали, чего нового? – спросил на всякий случай ещё раз.

– А ты, Гурий, позвони сам, если что вспомнишь, – Павел, не ответив, отдал старику карточку с телефоном.

Через полчаса блеснула синим излучина реки. Следак так взмок, что раздеваться начал на ходу. Представил зрелище со стороны и захохотал.
 
Природа на миг оцепенела, а после воздух вновь наполнился теплом и птичьим свистом.
 
Бледный горожанин, оскальзываясь и цепляясь за ветки бузины, спустился к берегу. Не удержался на мокрой траве и, подняв столб брызг, упал в воду. Течением его протащило несколько метров вдоль русла, но Ельшин, хлебнув Лабы, извернулся наконец и выполз на гальку. Отплёвывая песок, посидел. Выбираться на жару не тянуло. Он откинулся на спину. Лицо защекотали лапки жучков, ноги заливала прохладная волна, небо опустилось до земли. «Эх! Тома, посмотрела бы ты, как можно счастливо слиться». В ответ в голове прозвучал уточняющий вопрос: «С природой, Павлик?» – «Да, моя, девочка, да», – он глупо улыбался.

Отдалённо тихо стучал барабан. «А там же мельница».

Капитан проворно на четвереньках взобрался на обрыв, в кустах снял мокрое бельё. Чертыхаясь, натянул брюки и рубашку, босой пробежал мост и добрёл, ковыляя непривычными к земле подошвами, до заводи.
 
Дита, экономка из усадьбы, уже искупалась и, прикрывая одной рукой грудь, другой хваталась за ивняк, чтобы выбраться на берег.

Прежде чем отвернуться, следователь заметил в кустах на противоположном берегу егеря. «Всё страньше и страньше».
 
У двери в номер на противопожарном ведре спал Валера. Услышав шаги, вскочил и поздоровался.

– Проходи Валерий Анатольевич. Вижу, устал с дороги. Возьми пиво в холодильнике. И мне. Ну и жара… Пойду ополоснусь… Надеюсь, с вестями?

– Так точно, командир. Парень отхлебнул, рыгнул, прикрыв ладонью рот, чтобы не услышал старик и, встав рядом с приоткрытой дверью в душ, рассказал, что привёз бумаги по пожару и трупу в детском доме и про старуху Чижову.

Капитан вышел, не обращая внимания на ошарашенного лейтенанта, скинул полотенце и переоделся в чистое.

Просмотрел мельком бумаги и попросил помочь сдвинуть стол с телевизором в угол комнаты. Снял рамочку и канцелярскими кнопками прикрепил стикеры.
 
В центре – Курт З.(жертва). Версия – месть, заказное убийство.
Причина –? Исполнитель –?

Подозреваемые и алиби: члены клуба, бывшая фрау Зумпф, Эльза-Вилен, Дита- Ева, Филипп-Стась.

Получилась такая схема:
В ряд: «Зумпфы - …». «Дети». «Вальдшнеп».
Найти связь – поместье, пожары, дети, охотничий клуб, смерти членов клуба?
 

Цифра 12 разбита по косой дважды: первая двойка – красным цветом – найдены изувеченными, цифра 8 под вопросом в центре – зелёным (живут в доме престарелых), крайняя цифра 2 – синим – не найдены.  Кто фотограф? Под стикером «Дети» – даты пожарища торфяника и пожара в детском доме.

– Вот наше дело, Валерий Анатольевич.

Младший лейтенант, сглатывая слюну, как голодная дворняжка, следил за детективом.

– Слушаю, Павел Кириллович, – неземным голосом простонал участковый.

– Ну, пока не слушать, а поработать нужно. Ты сейчас иди отдыхай. Заслужил… Очень мне нравится твоя версия мести, – старшой похлопал Пильняка по плечу. – И поешь не забудь, мне от тебя мёртвого никакого толка… Топай.

Когда парень, удивлённый противоречивыми словами детектива, вышел, Кириллыч час набрасывал варианты: кому выгодно.

Эльза и Вилен. Возможность – да. Дита сказала, что старик ослаб. Может, травили и смотались на Капри ради алиби…

Позвонила Юля сообщить про вскрытие барона. Причина смерти – кровопотеря. Увечья лица и гениталий нанесены острым предметом, предположительно кухонным ножом. В крови нет сильнодействующих препаратов и отравляющих веществ.
 
– Значит, всё чувствовал? – капитан посуровел.

– Так точно, товарищ капитан, – анатомичка собралась отключиться, но Ельшин попросил припомнить труп на пожаре в детском доме.

– Хорошо, что спросил. Я вчера сравнивала и да, раны идентичны. В области промежности совершенно. Ну, а лицо у воспитателя Кочина обгорело основательно. Не определить.

Они попрощались. Паша исправил красную цифру на «3» . Скорее всего он и фотографировал приятелей, и вызвал следственную бригаду на заимку. Позже будет сделано официальное заявление, что старый барон умер естественной смертью. Улик преступления бригада не обнаружила. А Павел поставил большой знак вопроса у фамилии Вилкас.

На следующий день, прежде чем посетить Стася и парк, он заглянул на минуту в усадьбу, чтобы сообщить приятную новость господам. Буквально день-два, и они смогут забрать тело отца, а пока есть время спокойно подготовить похороны.
Вышел из гостиной и тут же вернулся.

– Госпожа Никольская, пожалуйста, проясните мне, что означают Ваши слова о пишущей Дите? Эта загадка не дала мне выспаться, – Кириллыч обезоруживающе улыбнулся.

– Так она уже лет сто не разговаривает, – легкомысленно и раздражённо бросила та.

– А. Понятно, – не в такт бодро среагировал сыщик.

Пока пересекал двор, прикинул, отчего с ним экономка заговорила. «Не настала ли ей пора покинуть свою башню из слоновой кости и не пригласить простодыру-детектива искупаться у мельницы?»

Щебет птиц, журчание воды и ароматы удивительных растений со всего мира: деревьев, кустарников и цветов – привели мужчину в благостное состояние. 

Глава 10
Следствие

Он всё охал и ахал, вслух нахваливая вкус хозяина усадьбы и мастерство садовника. «А сколько денег вбухано в благоустройство: французский ландшафт, цветники, горки, тенистые аллеи, пруд с копией мельницы на Лабе. И даже кукла женщины в бикини («Совсем как экономка! Это ещё что за финт?») купается в заводи. Вах-вах-вах!!!»
 
Из боковой аллеи, отряхивая руки о рабочие штаны, вышел худой седой дылда.
 
– А вы, верно, местный леший-художник? – сыщик протянул руку поздороваться.

Пока пожимал большую красную от воды клешню, рассмотрел садовника. Ему улыбался скуластый мужчина за пятьдесят. Бесцветные волосы и брови. Близко посаженные светлые глаза, хрящеватый, слегка свёрнутый в сторону нос и большой рот. В улыбке тонкая кожа на щеках без растительности собралась веером тонких морщин. «Не красавец, но отзывчив на приветливость и понимает шутки. И большой мастер, по всему видно».

Ельшин представился, не опуская руки. Её хозяин не торопился убрать и продолжал лыбиться.

– Меня здесь кликають Стасем, и вы можете. А вообще-то я Станислав Могилевский. Урожденный города Гродно, из Белоруссии. Слово урождённый он произнёс с ударением на второй слог. И дальше в речи то и дело звучал характерный белорусский акцент.
 
– Вот и добре, Стась. Ваш парк и труд достойны восхищения и славы. И я прошу, чтобы это начало сбываться, провести для меня маленькую экскурсию. Вы найдёте полчасика?

– Канешна, канешна, – обрадовался мужчина. – Сперва пройдёмте в японский сад. Это дзиковина. Водяная свирель. Видите – деревянные трубочки с дырками.
 
Только в детстве Паше с товарищами так пели весенние ручьи. Но он уже забыл, насколько красиво, нежно и ласково они пели.
Этот сивый белорус – волшебник.
 
Они возвращались. Остановились у миниатюрного ветряка и уложенных вокруг него глиняных кувшинов разной величины. Сыщик догадался, что это ещё одно чудо света, но ему не давала покоя женская фигурка в пруду.
 
Стась охотно рассказал про старую мельницу и затон с кувшинками. В его парке всегда есть место красоте. «А фигурка…» – он на мгновение прервал речь, и Паша услышал, как работает устройство с ветряком. В кустах зашевелился ветер, зашумел листвой. Воздушный поток наполнил лопасти, и приводной ремешок привёл в действие колотушки. Разной величины они выводили фрагмент вальса феи Драже. «Вау! Но один треснул, звук глухой», – отметил Кириллыч. Стась после замешательства, которое прохлопал сыщик, завершил свою мысль: «Женская фигурка – естественное продолжение такой композиции. Как думаете, товарищ капитан?

Ельшин не замедлил изобразить полный восторг.

Он бы не вернулся… Нет, не тогда… Если бы, по привычке оглянувшись, не заметил, как доброе лицо Стася осунулось в лицо сирого мальчика-старичка. Столько горя оно выражало, что Паше припомнилось стихотворение из школьной программы:

А хто там ідзе, а хто там ідзе
У агромністай такой грамадзе?
– Беларусы.
А што яны нясуць на худых плячах,
На руках ў крыві, на нагах у лапцях?
– Сваю крыўду.
А куды ж нясуць гэту крыўду ўсю,
А куды ж нясуць на паказ сваю?
– На свет цэлы.
А хто гэта іх, не адзін мільён,
Крыўду несць наўчыў, разбудзіў іх сон?
– Бяда, гора.
А чаго ж, чаго захацелась ім,
Пагарджаным век, ім, сляпым, глухім?
– Людзьмі звацца.*

И той же ночью вернулся. Треснутого горшка не обнаружил. Легонько постучав костяшками пальцев, нашёл «глухой» и аккуратно выкопал. В нём, завёрнутые в кусок брезента, лежали плоская коробка с орденом и финский «пуукко».

Пока сыщик напрасно придавал конструкции девственный вид, явился хозяин горшков.

– Бросьте, я утром поправлю… Здесь недалёка моя хата, пойдёмте.

Капитан в свёртке перехватил рукоятку ножа и пропустил садовника впереди себя.

Вскоре они сидели за квадратным обеденным столом, покрытым клеёнкой. Хозяин дома, глядя перед собой, помолчал, собираясь с мыслями, и затем плотину многолетнего терпения прорвало.

– Я говорил уже, что мы из Гродно. Отец до войны владел мануфактурой. Когда новая власть ввела нэп, его назначили управляющим. И так оставили до новой войны. Так что я из состоятельной семьи. Мне даже повезло поучиться во Франции…

Когда фрицы пришли, наше подполье фабрику сожгло, а гестапо для устрашения расстреляло мою семью, – голова на худой шее затряслась. – Меня угнали сюда… Господин барон хотел разбить парк, и так я попал в Шлёс, – старик смолк внезапно, будто захлебнулся.

– Товарищ капитан, это ведь ничего, что человек хочет жить? – мужчина несмело посмотрел в глаза следователя. – После всего того ужаса я всё равно хотел жить… Всё равно хотел выращивать цветы и украшать землю. Гэта дзика, так?

Павел, сжав кулак, придушил жалость.

– Откуда это? – он кивнул на свёрток.

– Жизнь господ – не моё дело. Я работал и был счастлив в своём саду. Раз в неделю здесь собирался на отдых хозяйский охотничий клуб. Гуляли до утра. Може, што и была, я не ведау. Мой домик, сами видите, стоит в отдалении… Но с годами, старый пан становился дурнаватым, баязливым. Однажды пришёл ко мне в исподнем. Вот с этим скруткам. Сказал, что с подарком пришёл. За орден приказал мне убиць сваих сяброу.

– Что, прямо так и сказал? А кого он имел в виду? – капитан не спускал глаз с рассказчика.

– Так (да), – коротко откликнулся собеседник и продолжил. – Там, – мужчина кивнул на свёрток – ещё была фотография…

– Вот эта? – капитан вынул из кармана книгу Курта.

– Так.

– И дальше что? – Ельшина уже начал раздражать покорный Стась.

– Дальше я пошёл к Дите. Она сказала, хто дзе. Про двух только не знала…

Карточку я забыл у неё… А тут пожар на болоте, а после сгорел детский дом.

Господин меня не трогал… А цяпер и яго няма… Ну, и усё.

– Значит, ты не убил никого?

– Не, – тихо прошелестело в ответ.

– А если бы пришлось, то как бы ты убивал? Сыщик внимательно осмотрел скудную обстановку. На пустой настенной полке в сиротливом одиночестве стояла «мыльница». «А вот и фотограф-любитель нашёлся».

– Таким ножом легко. По глотке полоснул и готово.

– Ясно. А скажи, это ты отвёл барона на заимку? – Паша перевёл разговор на другую тему.

– Отвёз на машине для гольфа до болота, а после довёл.

– О чём говорил помещик?
– Он больше молчал. Напомнил, когда его забрать, и похлопал по плечу: «Молодец, Стась». А чего молодец, я и не понял.

Кириллыч попрощался с незадачливым («Это ж надо сказать: «По глотке полоснул». Он, верно, только свиней на кровяную колбасу полосовал») убийцей и забрал улики.

Утром отвёз всё на экспертизу. На ордене позже нашли много частичных следов. На коробке и ноже – пальцы Курта и Ельшина. На полароиде – пальцы садовника. Походу, Стась говорил правду.

Дома Паша побрился. Потыкал пальцем в мешки под глазами. Бессонная ночь уже не радовала лет как десять. Переоделся в свежую рубашку, крякнул и набрал номерок.
И вышла первая осечка-зацепка.

На вопрос, на каком основании Зумпфам сохранили поместье и усадьбу, уполномоченный сотрудник КГБ предельно ясно проинформировал детектива, что после этого разговора у капитана есть две дороги. Одна – хорошо отдохнуть в отпуске и двигать на пенсию к своей старухе. Другая – чистить сортиры на поселении. Без славы, социальной защиты и комментариев. Он спокойно уточнил, всё ли понял Павел Кириллович.

– Так точно, – тихо отозвался следователь.
Но тёртый калач утвердился в подозрении и обратился к друзьям-федералам из Германии. Ответ обнадёжил, правда, без доказательств. Там тоже не трясли исподним. Намекнули, что в области, когда проводилась депортация коренного населения, Советы оставляли подписных провокаторов-доносчиков. Обычно старожилов с большим кругом общения, связями за рубежом и бывших госслужащих.
 
«Курт как раз по стопам предка числился в кадастровом ведомстве. Вращался в кругу влиятельных собственников. И жена, опять же, как смогла выехать на родину? За какие-такие коврижки?» Он попросил коллег помочь устроить телесвязь с бывшей женой барона. Чтобы выразить той соболезнование. Ему пообещали помочь.
 
«По наводке благотворителя и депортировали неугодных. А иначе как у него получился фокус с поместьем? Очень нужно подтверждение от бывшей фрау Зумпф, ведь они поддерживают отношения. Пусть косвенное, но доказательство. А там посмотрим… Клубочек-то покатился разматываться», – Кириллыч утвердительно кивнул.
 
На стикер к «Зумпфам» добавил «Советы» и «немка?». Одна догадка подтвердилась… Но конец, как хвост у ящерицы, отломался в его руках. Немецкая фрау, услышав новость, облегчённо захохотала басом: «Гот за данк!» (слава Богу!).
 
Вечером позвонил Пильняк. Парень, отдохнув, был готов к бою. Ельшин посмеялся и посвятил энтузиаста в свои планы. Завтра он побеседует с егерем, а в следующий день (как раз будет понедельник) вдвоём навестят знакомых дедов из приюта.

Рано утром Павел с участковым отправились на хутор к егерю. По дороге Кириллыч проинструктировал младшего лейтенанта, как вести себя при встрече.

– Молчи. Слушай. Записывай. Всё и то, что покажется необычным.

Филиппа они встретили у крыльца. Тот с пустым ведром шёл от хлева.
Вид у него был не ахти. Что-то мужика сильно тревожило. Насупясь, он всё же держался. Знакомая обстановка в хате посерела. Всё на местах, только слой пыли выдавал заботу хозяина в другом месте.

– Филипп, расскажи нам про Еву, – отхлебнув крепкого чая, спокойно попросил сыщик.

Лесник явно подготовился к вопросу. Ответил не задумываясь:

Еве-бедняжке досталось. И детский дом их сгорел, и в психушке почти десять лет… Когда поправилась, куда ей идти? Ну, оформил опеку. Я ж бобыль. Она хорошая, хозяйственная… – он посмотрел по сторонам и взгляд заметался, как загнанный кролик.

– Филипп, что тебя грызёт? Где Ева?

– Да не знаю я где! Два дня уже не видел. Она ездит на «восходе» – проверяет силки и делянки..., помогает мне… А «восход»-то в сарае стоит, - старик сжал лицо руками.
 
– Ты чего-то боишься? – мягко проговорил Ельшин.

– Ничего я не боюсь. Этот паук перед смертью мне два слова сказал: «Ева» и «твоя» Уже не знаю, что думать. Он, что имел ввиду – что она моя дочка?! Господи, твоя власть!.. Почему же… ничего не сказала?

– Кто? Ева не сказала? Филипп! – Паша понял, что ему вот-вот откроется истина.

– Мужики, – взмолился лесник, – отпустите сейчас, я сам приду. Мне её нужно найти.

– Тебя Ева порезала? – вырвалось у Пильняка.

Пока Кириллыч испепелял деревенского дурня взглядом, Вилкас небрежно махнул рукой и, направляясь к входной двери, бросил:

– С лесным котом поцапались. Они из Литвы к нам обедать приходят.

Прогромыхал по деревянному настилу и хлопнул калиткой.

Валера, ожидая нагоняя, вжал голову в плечи, но услышал, что, раз такой разговор вышел короткий, они едут в дом престарелых.

Глава 11 
Заглянув в бездну

Карантин сняли, и фельдшер освободил дознавателям свой кабинетик. Кириллыч осмотрелся. Пустой стол, два стула, небольшой диван у стены. И рядом впритык два узких запертых шкафа. Дверцы без стёкол. Над столом простая полка с папками для файлов.
 
«Опытный специалист, – решил инспектор – Знает, с кем имеет дело».

Почувствовав уважение, он присел, и коллеги быстро просмотрели заключения о смерти. За два с небольшим года двадцать два. Стандартные бланки, заполненные аккуратным почерком без пропусков и исправлений.
 
Через полчаса заглянул хозяин кабинета.

– Товарищ капитан, я на папку с бывшими членами клуба «Вальдшнеп» стикер белый наклеил. Чтобы проще вам было.

– А почему Вы их выделили? – сыщик улыбнулся шире обычного.

– Ну, я люблю детективы, – засмущался медик. – У нас жили восемь стариков и все умерли.
 
Ельшин внёс поправку в свою характеристику специалиста. И поблагодарил за сообразительность.

– Расскажите о причинах смерти.

– Там всё указано. Это люди весьма преклонного возраста. Хроники. Трое умерли в разное время, а пятерых подкосил вирус.
 
– Вызывали скорую?

– Это не потребовалось. Они не боролись и упокоились мирно. Как большинство наших подопечных.

– Вы сообщаете близким?

– Да, если они есть. К сожалению, эти старики были одинокими.
 
– Хм. А кто же оплачивал содержание?

– Господин Зумпф. Он же основал клуб. И он спонсирует наш дом престарелых. А ещё у них пенсия, пусть хоть и маленькая, а всё деньги.

Пильняк строчил в блокноте, не поднимая головы. «Наука на пользу мальчику», – ухмыльнулся про себя капитан.

– Отлично, отлично… Я так понимаю, что одиноких вы… – он не закончил вопрос.

– Да, кремируем. И по просьбе родных – остальных. Это прописывается в заключении, – он указал на строчку в формуляре.

– Кто выполняет кремацию? – Ельшин превратился в гремучку.

– Яша санитар. Забирает из изолятора.

Пильняк встал в стойку. Детектив заметил и попросил позвать санитара.

– Ты его знаешь? – спросил, когда вышел фельдшер.

– Нет. Но он работал в сгоревшем детском доме. Мы списки сверяли после пожара.

– Интересно, а может, и не... – он не закончил фразу.

Дверь широко распахнулась, пытаясь пропустить великана из сказки.

Низкий лоб, маленькие глаза, нос уточкой и толстые, влажные, полуоткрытые в блаженной улыбке губы на плоском лице выдавали главный секрет всех добрых великанов.
 
На нём надеты шапочка с завязками наподобие докторской, белая куртка с карманами, камуфляжные брюки и огромные ботинки на толстой подошве.
Человек-гора навис над столом, не зная, куда деть руки с неожиданно изящными кистями.

– Яша, ты присядь. Товарищи из милиции побеседуют с тобой, – пригласил фельдшер.

Гигант заулыбался, хитро посмотрел на капитана и тонким голосом пропищал: «Ева не приходила».

Павел впервые почувствовал, что такое старость. Его тело ушло отдыхать и не слушалось приказов. Валера налил воды и придвинул стакан к начальнику. Тот, мысленно сложив три и восемь, одним махом его осушил и, похлопав по рукаву медика («Спасибо за службу»), выскочил прочь.

Вслед донеслось:

– Павел Кириллович, погодите. А я?

Капитан призывно махнул, и через несколько минут они пылили в сторону посёлка.

– Нам, лейтенант, сейчас, кровь из носу, нужна Ева.

На подъезде погода стала портиться. Небо хмуро, посверкивая далёкими молниями, смотрело на смердящий выхлопом газик-торопыгу.

– Кажется, дождь собирается, – облегчённо засмеялся детектив, вытирая потный лоб и обмахиваясь платком.

– Ага, прольёт, – согласился напарник. – Куда мы?

– К Вилкасу.

Филиппа дома не оказалось. В это время он, беспокойно посматривая на небо, поспешал в сторону конюшни. «Сколько дней ни капли и духота. Гроза будет сильная, – думал старик. – Надо проверить, как Гурий укрыл лошадей».

Дождь начался, когда егерь подошёл к пожарищу. На стрехе, облепленное мокрой одеждой, как сетью жертва паука, висело тело. Лесник закричал. Не веря своим глазам, оскальзываясь, остервенело карабкался на гору чёрного кирпича, бил по хрупкой доске, пока оно не упало, глухо стукнув в землю.

Старик, ползая на коленях, поставил по углам кирпичи, и, прежде чем накрыть Еву снятой с петли дверью, отвязал от трупа потрёпанную тетрадь в клеёнчатой обложке и тряпичную куклу.
 
Возле сгоревшего свинарника оплакивал свою дочь егерь. Небо, укрывшись плотной тёмной вуалью, выражая соболезнование несчастному, роняло слёзы. Шёпот листвы, как бывает на поминках, был суетным вздором, не способным ни воскресить, ни увековечить. Ни утешить отца.

Шатаясь и молясь, сгорбленный побрёл обратно. Дождь, перемешанный со слезами, заливал лицо несчастного. Он не видел, куда идёт, но ноги несли беднягу к ставку. К Дите…

Когда та пришла в купальню, редкий ещё дождь пришивал пуговицы на поверхности заводи, а на берегу под старой лиственницей сидели в плащ-палатках Кириллыч и Валера. Непогода набирала силу. Громыхало всё ближе.

– Ну, ненормальная баба и всё. В такую пору притащилась купаться, – злился участковый.

Когда женщина легла на воду, заговорила. Капитан обратился в слух. Кажется, она молилась. Дождь шуршал по капюшону, мешая слышать, и Паша отмахнул ткань на плечи. Да, она разговаривала. Видно, с богом:

«Господь милосердный, покарай всех нас, причиняющих зло, а после прости. Забери туда, где все спокойны».

Невдалеке рокотнуло: «Жди».

У Павла на загривке поднялись волосы. Небо затрещало от разряда, в заводь, ослепив мужчин, ударила молния. И сразу оглушил взорвавшийся над самым ухом гром. Следователь упал, вскочил, поскользнулся, вновь упал. На плаще стремительно съехал к заросшему кочками кипящему водоёму. Ударился в ствол ивы и, глотая воздух, затряс головой. В ушах щёлкнуло – и наступила полная тишина. Такая, будто вся природа разом онемела.
 
Подоспевший Валера помог подняться. Тела в заводи не увидели, и позже его не обнаружила следственная бригада. Только ил и старые мельничные жернова.
 
Сыщики, то и дело оглядываясь, медленно побрели на хутор Филиппа. Встретили его на подходе к мельнице. Выглядел Вилкас немощным стариком. Видел молнию и всё порывался в ту сторону, но мужчины отвели егеря домой.

Там участковый помог хозяину переодеться в сухое, налил полстакана самогона, заставил выпить и уложил в постель.
 
На столе лежала тетрадка и кукла Евы.

Пока лесник спал, Павел читал вслух дневник. Детский почерк по мере взросления менялся. Можно не быть графологом, чтобы заметить, как вместе с ним менялся характер девушки. Заблудившаяся во мраке людской жестокости душа превращалась в самонаводящуюся бомбу.

Частью смысл написанного ускользал в моменты помутнения рассудка бедняжки. Но в целом последовательность в повествовании сохранилась, хоть между записями встречались большие пробелы, много порванных листов, исчирканных непонятных рисунков:

«… На чердаке мой настоящий дом и моя семья. Со мной моя девочка. В окно я вижу маму в пруду и папу в кустах… Онкель сказал… Здесь тихо и такая мягкая пыль… Я видела двух девочек за бараком. Одна курила… Мне нужна спичка…

… Почему мама не заберёт меня? Я видела, как она ударила дядю, видела кровь… Почему? Она злая, плохая?..

… Кочин так орал, что мне стало смешно…

… Здесь тоже тихо, а теперь, когда не делают больные уколы, меня оставили в покое. Все, кроме Яши. Яша большой, как медведь, и пахнет огнём. Он не делает мне больно, только себе. Всё стонет…

После большого пропуска:

… Онкель стареет, чего-то боится – замаливает грехи. Ох, намного же он опоздал… Меня выписывают. Я прошусь к Филиппу. О. согласен на всё. Папа ничего про меня не знает. Вот и хорошо…

… Ненавижу их. Мерзкие, старые, вонючие козлы. Бродяжками безобидными сидели на берегу Лабы под мостом. Свесили грязные копыта в чистую воду. Шамкали своё подаяние и смеялись. Эти животные смеялись… Теперь – нет и никогда больше…

… Стась меня помнит. Он всё знает про меня и маму… взял это и обещал спрятать. Рассказал, что онкель попросил убить охотников, и что совсем спятил. Дал ему пуукко и орден – точно спятил гад.

… Теперь всё стало проще…
 
Эмму встретила на рынке, она продавала грибы и ягоды, сказала, что живёт с Томасом и носит собранное в приют пердунам…

… Есть нож и есть логово нелюдей. Я купила Яше телефон, научила пользоваться и запретила говорить обо мне хоть кому. Там сначала мы ждали удобный момент: какой-нибудь приступ, чтобы не столкнуться с кем…

Павел отвлёкся от чтения и попросил Валеру набросать схему преступления.

– В первом убийстве другой нож фигурировал. А пуукко Ева брала, видимо в перчатках, без ведома Стася.

– Так точно, – строчил участковый.

… В приюте было проще всего. Умирающих переносили в изолятор. Яша звонил, открывал дверь, садился на голову … я надевала пластиковый мешок и лишала злодея власти… так же когда-то он чувствовал мою пульсирующую боль... После относила на суд божий…
 
… Мамочка позаботилась о своей девочке…

…Теперь они горят в аду…

Последние кривые записи едва разобрать.

… Я убила зло… нет… я накормила зло…

… Не могу с этим жить… всё равно никто не поймёт… она не поняла…

Павел закрыл тетрадь. Взял куклу. Из-за платка торчал клочок страницы. Обгоревшей веткой накарябано:

«Мамочка позаботилась о своей доченьке»

Филипп тихо заговорил. Он уже какое-то время не спал и слушал.
Рассказал, как Дита попала в Шлёс. Чем занимался Курт и «Вальдшнеп». Рассказал про «свадьбу» … Что не знал о дочери.  «Всех здесь опутала, ослепила нечеловеческая сила».

Паша тронул за руку участкового, и они ушли.

– Павел Константинович, а как же улики? – всполошился парень.

– А нет улик, Валерий Анатольевич, если ты столкнулся со Злом.

Парень искоса посмотрел на старика и промолчал. За несколько дней с ним дистанция в возрасте между этими двумя стала намного короче.
***

У мельницы в затоне вода качает тринадцать чёрных пластиковых мешочков. Ранним безмятежным утром белобрысый Стась на плоту собирает их веерными граблями и хоронит в своём парке.

Незадолго до первых заморозков укутывает нежные розовые кусты и разговаривает сам с собой:
 
«Нет Курта. Нет охотников. И Евы нет... Вилкас поверил горе суровому краю.
Остался парк, и в нём тринадцать горшков. Самое лучшее место – земля к земле...
Остался он – зодчий – превращать трясину в цветущий сад. В память невинных жертв и во имя жизни».
***

В последнюю ночь на полесских землях капитан милиции не сомкнул глаз. Ему мерещился дневник Евы:

«… Яша садился на голову, а я лишала злодея власти и относила на суд божий. Мамочка позаботилась о своей доченьке».

Паше нечем стало дышать. Он распахнул окно. После грозы воздух насытился озоном и наполнил комнату свежестью. Мимо сонной дежурной детектив прошёл на крыльцо.
 
Ночь, как могла, украсила землю после бури. В густых сливках облаков купалась низкая, оттого большая круглая луна. Серебряным светом через топь она проложила призрачную дорожку. Павла тянуло пройти по ней, чтобы увидеть, где залегло зло.

Но человек не осмелился заглянуть в бездну и разрушить тонкую грань между смертью и жизнью. Остановился, слушая ночные звуки, баюкающие хлябь: зудение комариных туч, стрёкот свёрл сверчков, клокотанье, уханье, щёлканье неясыти, бой козодоя в деревянный барабан.

Рано утром он уехал в город составлять последний в жизни рапорт.
Полковник Муравьёв, не взглянув на файл, отложил в стопку текущих дел и вышел из-за стола.
– Я не знаю, с чем ты столкнулся, но точно это не было похоже на отпуск. Дело закрыто. Так что передам в бухгалтерию, и пусть пересчитают. Готовься проставляться. А теперь, советую, бери Нину в охапку и поезжайте на море. Бархатный сезон никак…

Ельшин пожал протянутую руку.
***

В октябре на бурой болотной траве выпадает роса. Первые заморозки превращают её в стеклянные бусы. Рассветный луч раскрашивает бусины разноцветной пастелью.
Гнедой конь с всадницей оставляет после себя неприметный след. В воздухе, тихо шурша, рассыпается пронизь. Хлябь слышит.
Животное прядёт ушами, чутко ловит движения ловкого тела. Они не разговаривают, но конь чувствует любовь и заботу. Лучшие дозорные – молчуны.