Проклятие Вагры. Часть 1. Глава 5

Глава 5
Сделка

Из-за платка послышался тоскливый голос Цивира:
– Будем идти на запах, Ваша милость.
«Острый же у тебя ум, – съязвил про себя Джур. – Как бы не пораниться». Волнение делало его раздражительным.
– Этот запах, как ты его называешь, уже везде, – сказал он вслух. – Мы пойдем сразу к дальней лавке тканей.
В нерешительности Цивир вскинул серую бровь. Усилием воли опустил платок и принюхался, словно старая гончая.
– Ветер сегодня с востока, – сухо сообщил он, возвращая платок на место.   – И он усиливает запах, если мне позволено так выразиться. Вторая лавка с тканями находится на противоположной стороне рынка. – Слуга махнул назад. – Полагаю, разумно было бы идти туда, откуда дует ветер.
– А я полагаю, что доверять ветру на Скарабея – совершенно не разумно.
Ветер, будто почувствовав, что речь идет о нем, беспорядочно заметался по рыночной площади.
– Значит, мы пойдем к дальней лавке? – удрученно спросил Цивир, смахивая со лба мелкие песчинки. – Вы уверены, Ваша милость?
– Уверен. – Джур уже шагал к западной части рынка. Кулаки сжимались и разжимались. Он чувствовал: добыча близка. И точно знал, куда им идти. – Странные любят одни и те же места.
Цивир учтиво кивнул.

 …Где-то в середине монолога Луммы Джур почувствовал, что мысли его расплываются. Рынок, грязь, хлеб, Чокнутая… Он терял нить. И вообще, к чему сейчас эта болтовня? У него столько дел, а времени так мало. Да, признаться, в начале он был рад обществу милой и добродушной Луммы – в качестве небольшой передышки между двумя бурями: семейным советом и грядущим днем Смотра грумшу. Но передышка – не значит привал. Нужно идти. Нужно найти для кафеаха что-то получше этого несчастного стервятника. Что-то, способное убедить всех: божественное пророчество Зеленой звезды и было предназначено отцу.
В голове вновь стал нарастать гул. Мыслями Джур уже был далеко – бродил в тумане загадок и смутных идей.
– И знаете, Ваша милость, что меня больше всего напугало? – донеслось сквозь туман. – Она действительно думает, что торгует на рынке. Она действительно так думает! Вообразите только! – «Ясно, – отстраненно решил Джур. – Все квохчет о своем потрясении. Тоже побаивается Странных. Пусть тогда радуется, что ее не преследуют за это в темных углах Рассветного дома с картофелиной на палке». Но, судя по лицу Луммы, радости она не испытывала. – А знаете, Ваша милость, чем она «торгует»?

Западный конец рыночной площади будто бы вымер. И раннее утро – слабоватое тому оправдание. Очевидно, подвоз уже закончился: разгруженные телеги и повозки, с эмблемами в виде пурпурных ладоней, одна за другой отъезжали от растрескавшихся арочных ворот. Джуру показалось, что они слишком торопятся. Цивир многозначительно отметил, что повозки снова из Красных песков. Причем без своего обычного возмущения по этому поводу, дескать, у нас, в Белых, и своего всегда хватало. Джур промолчал – тоже многозначительно.
Лично он не имел ничего против экзотических товаров из-за Скорлупчатых гор, тем более что для него, сына королевского наместника, они никогда и не были редкостью. Другое дело – мать и младший брат. Те могли забыть о каких-нибудь семейных датах, пропустить выставку-другую, но будущие дни привоза из Красных песков они знали наперечет. Как и содержимое своих списков для прислуги (в иные, более светлые времена за товарами из Красных песков от Рассветного дома с утра отъезжала средних размеров повозка с пятью-семью посыльными, а возвращалась уже без них, с одним только кучером: все место занимали сундуки, ящики и коробки). Про себя Джур, конечно, посмеивался над этой неумолимой тягой к редкостям и диковинам, как с гордостью называли домашние свои покупки. Не меньше иронизировал он над количеством дальнейших распоряжений для прислуги. Ибо мать заранее знала, какое платье ей нужно из туманного шелка с Колючих островов, какую тиару следует изготовить из танцующих кристаллов подземной реки Фихесси, в какое созвездие расстелить в западной гостиной новый эрзурский ковер, чтобы свет Матери звезд выгодно подчеркнул серебристый блеск ворса. Также бедной прислуге необходимо было помнить, кому из посетителей подавать самый ценный и редкий сорх – гарабирский, а кому тоже ценный, но не выдержанный в минеральном озере Гарабир. А когда требования матери нарушались, что не было такой уж редкостью в их доме, Джур, бывало, хохотал в голос. Потому что в такие моменты она обычно пускалась в подробные – и весьма громогласные – объяснения, почему торговый надзиратель из Подгорья заслуживает вкусить ягнятины с девятью уникальными специями, именуемыми Дыханием бога, а глава рынка Белых песков, старый Ташут, «обойдется и солью с перцем».
Кстати, на их последней встрече Ташут и ел-то без особого аппетита: все жаловался на засилье «краснопесочников». Озабоченно потирал виски и постукивал по столу золотым перстнем, сокрушаясь, зачем господин Суварх дал иноземцам разрешение на дополнительные дни торговли? На закуски (почти самые изысканные) он и не смотрел – все больше в свои глиняные таблицы и в пустые глаза отца. Пытался выведать, почему тот позволил Красным пескам торговать не только диковинами, но и тем, что традиционно производится и выращивается здесь, в Белых. Металлические изделия, посуда, хлопок, кожа – как сырая, так и выделанная, – воск, наконец, зерно. Отец что-то бормотал о рациональности и взаимоподдержке земель Чарьа. А когда обескураженный Ташут осторожно спросил о причинах столь резкого – и значительного – снижения Красным пескам налога на торговлю, ответом было лишь тягостное молчание. Джур открыл было рот – хотел пообещать, по крайней мере, изучить этот вопрос, – но тут же закрыл: вмешалась мать. Она так ревностно защищала «твердое решение господина наместника» и обвиняла Ташута в отсталости, что у Джура не осталось сомнений, кто навязал отцу эти решения. Кто на самом деле заполонил Главный рынок торговцами из Красных песков, чтобы, не имея теперь иных радостей и развлечений, спускать там отцовскую казну. Да, это очень похоже на мать. Истинно женская месть за мучительную изоляцию от общества и света, за угрозу репутации и дрожащую почву под ногами.
 «Но можно ли считать месть удавшейся?» – сомневался Джур, разглядывая на матери очередной наряд или причудливое украшение. И в конце концов решил, что нет: какой толк от блеска, если он никого не ослепляет? Изречение Ралафа, не его. Младший брат выкрикнул недавно матери эту фразу в запале очередной пустячной ссоры. С тех пор его собственный гардероб временно остановил захват площади Рассветного дома.
Все же в мести мать действительно знала толк.
Джур усмехнулся сквозь ткань платка. Из него уже выветрилось и мятное масло, и… в общем, чем бы оно там ни было. Гнилостный запах, царящий на улице, одержал безоговорочную победу, и платок отправился обратно в карман. Цивир не решился последовать примеру господина. Тенью следуя за Джуром по пустым рыночным закоулкам в своем развевающемся балахоне, он в прямом смысле держал себя в руках. Правой прижимал к носу платок, а левой придерживал содержимое внутреннего кармана: склянка сонного порошка, нож и самая крепкая бечевка, что нашлась в Рассветном доме. Всякий раз, когда сталь бряцала о стекло, он вздрагивал и еще сильнее прижимал руку. Его пальцы дрожали.
Сын наместника никогда не бывал в этой части рынка. Мало того, он даже не догадывался, что рынки могут иметь такой невзрачный вид. Оказалось, очень даже могут – достаточно немного отдалиться от ухоженной центральной площади, где крупные лавки и магазины кичатся друг перед другом балконными витринами и причудливой каменной резьбой на белоснежных фасадах. Ценами – тоже. Но сама теснота узких улочек, ручейками расходившихся из респектабельной рыночной цитадели, диктовала иной облик торговых рядов. Крупные магазины сменялись скромными лавчонками; за их прилавки экономии ради становились не миловидные девушки в цветастых фартуках и с высокими прическами, а сами хозяева – с закатанными рукавами простой рабочей одежды, загрубелыми руками и сумрачным взглядом.
Эту часть рынка двое спутников, однако, уже миновали. Крытых лавок вокруг – раз, два и обчелся. И еще меньше доброжелательных взглядов. Низкие цены, сомнительное качество. Ревниво подпирают друг друга выставленные прямо на земле прилавки. Те, что поприличней, прикрыты сверху полотняными навесами на деревянных столбах. Сквернословие, похабные шутки, плевки на землю при пересчете железных пластин. Брусчатка здесь неравномерная: отчасти разворована, отчасти расколота колесами перегруженных телег. Джур споткнулся о словно из ниоткуда взявшийся булыжник; рядом кто-то злобно захихикал.
– Эй, красавчик, яблочек не хочешь? – прошепелявила из-за ветхого прилавка вполне соответствующая ему старуха. С театральной гордостью она провела грязными пальцами по сморщенной фруктовой кожуре скукожившихся от жары плодов. На вежливое: «Нет, спасибо» торговка зашлась хриплым смехом вперемешку с кашлем и взвизгнула на всю улицу: – А, может, хочешь этих?
Рубаху она задрала быстрее, чем Джур успел отвести глаза. И да, то, что он увидел, действительно было похоже на яблоки – для компота.
Но думать об этом не было времени. Пустота рыночных проулков, конечно, ободряла, но кто знает, чем обернется промедление? Прилавки и лотки мелькали размытыми пятнами в темном коридоре капюшона. Джур надвинул свой поглубже. Нужно остаться неузнанным. Та торговка наверняка ведь всех называет красавчиками или она все же разглядела его лицо? Кулаки снова сжались.
«Странные любят одни и те же места», – повторял про себя Джур. Словно молитву.
– Хвала Огненному, мы почти на месте, – глухо известил Цивир из-под платка. Судя по тону, он достиг высшей точки уныния.
Изготавливаясь, точно тигр перед прыжком, Джур весь напрягся. И без подтверждений Цивира он знал, что грумшу – тот, кто сыграет его роль, – уже близко. От стоящего в воздухе смрада, кажется, вяли цветы. Так пахнет бесчестье, подумал Джур. Так пахнет обман. Этот запах, ведущий его к тяжкому греху, который лишь умножит грех отца… Ненависть к нему свела скулы болезненной судорогой; впервые за это смутное время он смог себе в этом признаться. Он ненавидит отца за то, что тот толкнул его на это бесчестье. С такой же отчетливостью Джур понял, что так теперь пахнет от него самого. Шамдукх. Сейчас он сделает, что должно, и этот запах останется с ним до конца его дней. И даже дольше.
– Ваша милость, вы готовы?
– Разумеется.

Нымь держалась из последних сил. Никакая она не Нымь-тень, это ясно. Золотая монета еще совсем не высоко вылетела из пальцев великана, а уже ясно, что долго она не вытерпит. Сущее мучение – Нымг-нымг-заткнись! – пытаться быть как другие. Ночной друг зря хвалил ее.
Пальцы зудели, а кожа под ногтями просто горела – так ей хотелось прикоснуться к своему великолепному благоуханному товару. Другие торговцы должны быть ей благодарны, и они благодарны, да, сегодня они не мешают. Поняли, наконец, кто здесь королева рынка. Она одна заслуживает золотой монеты с неба; заслуживает продать свой товар за блестящий желтый кругляшек и сыграть с подземным великаном. Нужно только вытерпеть до первого покупателя. Выдержать пытку маскировкой. Выдержать заточение в чужом теле – спокойном, смирном, неприметном. Смотреть, внимательно следить за всеми сквозь вторую кожу маски. Делать как учили.
Что-то щекотнуло внизу лба и спустилось, слегка царапаясь, к левому уху. Нет! Только не это! Нымь бросила свой земляной рисунок и вцепилась в онемевшие от ужаса щеки. Маска, ее вторая кожа, отклеивается! Нет-нет-ным… «Молчать! Молчать, тварь! Ты не посмеешь все испортить!» Руки принялись стискивать лицо, изо всех сил стараясь приклеить обратно маску – ее роскошную красную маску с устрашающим черным клювом. Приятная на ощупь. Бугристая. Друг-тень так старался, изготавливая ее для Нымь (про клюв она придумала сама; получила за это похвалу и мудрого хлеба). Так что маска должна быть на своем месте, а вторая кожа должна срастись с первой. Потом она поделится этой идеей с другом-тенью и ее похвалят снова. И будет пир – они так условились. Чем бы ни кончилась торговля, будет пир и много старого, с серо-зеленой бородой хлеба. Такой надо есть, если хочешь быть мудрым.
Нымь очень хотела.
Ногти – те, что сохранились после рисования кругов на земле, – пронзили маску. Она должна слиться с лицом. Вот тогда город-зверь действительно примет ее за свою. Тогда он перестанет отталкивать от нее покупателей. И все получится.
Звеняще-острая боль сообщила Нымь, что она цель близка. Боль пришьет маску к коже, а горячий красный клей намертво сцепит швы. Маска как раз красная, а боль лишь говорит: «Живи! Будь!» Я буду, отвечает Нымь. И превращение продолжается. Боль – это красный огонь маяка, и Нымь идет по его дрожащей во тьме дорожке.
«Хорошо, когда есть цель».

– Милостивая Матерь звезд… – Цивир замедлил шаг, как будто перед ним внезапно выросло препятствие. Он широко распахнул глаза – не мог не смотреть, – но сгорбил спину и втянул голову в капюшон. – Это она.
– Она, – только и смог выговорить Джур.
На противоположной стороне торговой улицы, примыкающей к западному концу рынка, недалеко от осыпающейся каменной стены, на земле сидело существо. Женщина, если судить по длинным спутанным космам, похожим на старую рыболовную сеть.
Внутри вдруг стало холодно, Джур перестал чувствовать пальцы ног. Точно такая же сеть торчала из воды там, под мостом, где ошивался тот первый Странный из детства Джура. Он глубоко вдохнул (с выдохом было уже сложнее), пытаясь отринуть наваждение, черное и липкое. Но память рисовала все с болезненной точностью: три торчащих из речного мелководья столба, между ними серые квадратики – их облепляют комья ила. Извечная декорация Странного, на фоне которой он дает свое жуткое представление. «Наверно, и по сей день».
– О чем вы, Ваша милость?
Джур вздрогнул.
– А?
– Вы сказали: «Рыболовная сеть», – бесцветно прошептал Цивир, – так мне показалось. – Его глаза округлились еще сильней. Точь-в-точь ночной филин. – Хотя, при чем здесь рыболовная сеть. Наверно, я схожу с ума.
Сын наместника засунул большие пальцы за пояс. Скорее для того, чтобы унять дрожь, как-то закрепиться во времени и пространстве, чем показаться крутым.
– Я тоже, Цивир, – неожиданно для самого себя сказал он. – Но это ничего не меняет.
Слуга лишь шумно сглотнул. На его вытянутом строгом лице читалось глубокое, почти животное отвращение. Нижняя губа – почему только одна? – побелела. Похоже, он яростно боролся с тошнотой – и душевной, и физической. Но и это ничего не меняло.
А раз так, нужно подать пример. Джур в последний раз огляделся – ни души, только горе-торговцы, занятые сплетнями и азартными играми. Сейчас или никогда. Он поднял глаза, сказав себе, что на нее придется смотреть. Более того, до нее придется дотронуться. Не получится как в детстве спрятаться за занавеской кареты или убежать от Ралафа с его картофелиной на палке.
Джур кивнул слуге:
– Идем.
– Вы видите, что она делает?
Сын наместника не мог сказать наверняка – его зрение не было слишком острым (отцовская наследственность), к тому же их добычу занавешивал каскад спутанных косм. Рыболовная сеть. А за ним… За ним происходило какое-то шевеление. Что-то неестественное было в этих дерганых движениях. Они не нравились, совсем не нравились Джуру. Волна слабости ударила его по ногам, сбила шаг и задержалась мелкой дрожью в коленях. Эта дрожь приказывала ему не смотреть на грум…
 «Шамдукх! – выругался он про себя. –  Какая, Огненный побери, грумшу? Это Странная. Самая настоящая Странная. И к ней, шамдукх, придется прикоснуться. – Колючим побегом дрожь оплетала ягодицы и крестец. – И от этой мерзости зависит теперь вся моя семья».
– А ты видишь? – Джур покосился на слугу, чтобы хоть на мгновение отвлечься от нарастающего ужаса.
Уловив смятенный взгляд господина, Цивир обреченно вздохнул. И со своей обычной прямотой сообщил:
– Она раздирает себе лицо. Прям до крови, Ваша милость.
«Не обосраться будет большой удачей».

Покупатели! Эти двое. Они все ближе – видно даже сквозь красный клей маски. Сердце вновь стало молотом, а грудная клетка наковальней. Нымг-нымг-нымга! – грохочет сердце. Маска теперь срослась с первой кожей, и покупатели ни о чем не догадаются. Они идут. Хорошо одетые, друзья города-зверя. У таких точно водятся золотые монеты.
Нымь резко запрокинула голову и в шее хрустнуло. Подземный великан сделал свой ход. Небесная монета уже летит вверх. Летит и превращает красный клей в розовый. Подсвечивает ее лик – лик победителя. Монета, она уже все знает.
Двое идут по черно-розовому коридору, образованному прорезями маски. Теперь, когда она прочно приклеена к лицу, можно больше ее не придерживать. Нымь ликующе взмахивает руками, откидывая этим движением волосы со лба. В самой верхней точке костяшки безымянных пальцев дернуло назад – коровья кость так и тянет к себе, – но Нымь сдержалась.
Фигуры покупателей все растут, заполняя собой коридор. От этого он стал уже не черно-розовым, а серым, и сумеречные силуэты двоих плывут в нем, покачиваясь, как мачты кораблей. Они приближаются, и только это имеет значение. Дурманящий аромат товара притягивает их – еще бы! – и лишает воли. Настоящие ценители лилий.
Коридор становится полностью черным. А подлая коровья кость выкрутила запястья Нымь назад, тщетно взывая к хозяйке из-под мешка. Больно, но можно вытерпеть. Ведь боль – маяк. Указывает, что двигаешься в верном направлении.
Вдруг из темноты коридора доносится голос:
– Хочешь есть?
Левое плечо Нымь тянется вниз, затем суставы приказывают плечу коснуться мочки уха. Нетерпение любит этот танец. Зачем, изумляется Нымь, один спрашивает другого, голоден ли он? Разве один вид, запах ее товара не вызывает голод?
– Может быть, – неуверенно отозвался другой, – кружку свежей воды?
Но разве само присутствие рядом товара не рождает неутолимую жажду? Жажду, против которой вода бессильна? Оскорбленность обвязала нижнюю челюсть ядовитыми побегами и потащила ее вперед. Нымь оскалилась.
– Мы тебя чем-то обидели? – послышалось из коридора. – Если так, то у нас и в мыслях не было…
– Ны… – вырвалось из глубины горла.
– Это значит: «нет»? – спросил первый голос.
Говори на их языке, учил ее друг-тень. Говори простыми словами.
– Ны-нче, – внезапно сообразила Нымь, – нынче – утро. Монета, – добавила она, многозначительно тыча пальцем в небо.
В коридоре зашептались: совещаются. Хотят обмануть. Нымь напряглась. Наконец, снова раздался голос (тот, что поспокойней):
– Совершенно верно, – согласился голос, – утро. Кто станет с этим спорить? – Хватка ядовитых побегов немного ослабилась. – А вот насчет монеты, боюсь, мы не совсем поняли.
Не поняли? Да они издеваются! Челюсть снова выдвинулась вперед, верхняя губа нависла над ней, как индюшачий зоб. В правое ухо вкрутился небольшой вихрь – один из двоих с шумом втянул воздух. Оно и понятно, запах лилий делает свое дело. Его хочется пожирать. И очень скоро двое это почувствуют, что бы они там о себе не воображали.
– Монета… – задумался второй. – Ты ведь здесь торгуешь, так? – Нымь закатила глаза, дескать, что, есть сомнения на этот счет? – Так, – ответил сам себе второй. Его голос как-то укрепился, словно до него стало что-то доходить.
– Мы покупаем все, – перебил его второй. Мир Нымь объяло пламя. Из глаз брызнули слезы. Коридор немного посветлел – от черного до серого, – но она все равно ничего в нем не видела. Запястья выбросились вперед, к монете, увлекая все тело за собой. – Да-да, – примирительно повторил второй, – мы покупаем… – он помедлил – вот это все. Прямо сейчас.
– Точно, – быстро согласился с ним первый. – Сколько ты хочешь за этот… товар?
– Монета, – выдохнула Нымь. – Золотая.
В сером коридоре, отдаляясь, колыхнулась черная тень. Он отшатнулся?! От нее, Хранительницы лилий? Нымь ухмыльнулась: вспомнить одно из своих имен, которыми нарекал ее друг-тень, было очень кстати. Тело снова дернулось вперед, и она даже не попыталась его остановить. Вслед за вывернутыми запястьями раскрылись ладони. Предвкушая приятную тяжесть прохладного металла, Хранительница лилий приоткрыла рот, из него свесился кончик языка. Совсем как желтые или коричневые язычки лилий.
Но ладонь пока оставалась пустой.
В крошечный промежуток воздуха, отделявший Нымь от вожделенного кругляшка, вторгся голос второго:
– Мы видим, что ты согласна. – Кивок. Волосы падают на лоб, возвращая коридору его исходную черноту. – Но, следует признать, это весьма щедрое предложение. Сейчас… нынче, – поправляется он, – утро. Как мы все вместе установили. И вот являемся мы – первые покупатели, готовые приобрести у тебя все. Все это. Действительно щедрое предложение. Так?
– Так, – в нетерпении рычит Хранительница лилий. Еще один рывок вперед – в глубь коридора.
– Тогда у нас будет маленькое условие, – доносится из-за крутого сумрачного поворота, и Хранительница устремляется за его эхом. Ладонь все еще пустая. Все еще отвратительно, тошнотворно пустая. – Совершим сделку в другом месте, – раздается из-за стены. – Там, где никто не увидит твою монету и не сможет украсть ее.
– Монета, – настаивает Хранительница лилий. – Монета! – кричит она в пустоту коридора.
– Она не понимает… – Похоже, теперь голос обращен не к ней. Мир вместе с монетой, городом-зверем, великаном и щедрым предложением начинает кружиться и медленно угасать. Стены коридора дрожат, надвигаются, грозя раздавить Хранительницу. – Шамдукх! На хрена ты понаделал столько узлов?!
– Вы сами говорили, Ваша милость… – Они дышат громче, чем говорят. От их дыхания по стенам коридора идут трещины – черное на черном, – но взор Хранительницы остер. Из стен сыпется угольная крошка вперемешку с песком. Скоро они рухнут. – …ради конспирации, – еле доносится окончание фразы.
Песок пахнет чем-то очень горьким – запах одновременно страшный и восхитительный. Хранительница лилий следует за ним сквозь рушащиеся стены, по колено в черном песке. Ее величественную прическу украшают причудливые фигурные обломки, словно мрачные каменные цветы. Может, именно они источают этот горький, неизбывно горький флер угасающих надежд? Неважно, она найдет другие.
 Вслед за ней тянется мантия из плотной мешковины, собирая горькую угольную пыль и чертя ее серый след по улицам и мостовым.
Подданные что-то восторженно кричат ей вслед.
– Гнилое мясо! – перекликаются они при виде нее. – Гнилое мясо!
И, великодушно усмехаясь, она закрывается от них мантией. Закрывается прямо с головой.