Непрощённый. Ч. I. Гл. 6. Побег

6. Побег

Темны ночи в баварском Дахау. Темны как глаза Ирмы. И только блёстки звёзд прокалывают звенящими серебряными иголками эту бархатную темноту. Да первый декабрьский снежок ткёт серебряную парчу поверх изумрудных елей и чёрных дубов. Тихо в лесу. К запахам прелых листьев и гнили подёрнутых мхом павших стволов примешивается тошнотворный запах дымящего крематория для утилизации неарийцев. Стоишь на посту -и вот -вот блеванёшь. Так что перед тем , как заступать в наряд, лучше не набивать брюхо жратвой, а  идти на службу натощак.  В одну такую ночь мы со слесарем -сборщиком участка сборки блоков двигателей "Пантер" Гюнтером, чёрными кошками в белых, скроенных из простыней масхалатах, подкрались к лагерному забору. Колючая проволока хрустнула под нажимом кусачек. Скользящий по пятнистой леопардовой шкуре первопутка луч прожектора сверкающим тесаком  резал чернягу темноты, минуя нас. Минута -другая-и мы уже крались вдоль стены барака. Моя Суламифь ждала меня не в тени отягощённых гроздьями виноградных лоз, а под нарами между бесконечными рядами  которых болтались две -три экономно выключаемые на ночь лампочки в жестяных тарелках-абажурах.
 -Беги, Ирма, беги!-зашелестели голоса, словно листва на ветру.-Хотя бы ты спасёшься!
 Схватив за руку оборачивающуюся на сердобольные голоса девушку, и накрыв её полосатую робу с шестиконечной звездой на спине маскировочной простынёй, я повлёк узницу на выход. У громко заскрипевших дверей ждал Гюнтер. Прижав указательный палец к губам, он кивнул мне в сторону бегущих на нас двух овчарок. Их я прикормил во время дежурств -и когда кинул каждой по половинке баварской сардельки, они, дружелюбно виляя хвостами, тут же принялись пировать. Охранник на вышке стоял к нам спиной. И это было неудивительно. Ему я отвалил увесистую пачку новеньких рейхсмарок с изображением художника - неудачника из венской богемы, который зиговал , мечтательно глядя в даль. С его рукава готова была сорваться бешено вращающаяся шестерёнка свастики, под уточкой его носа  торчали усы вымазанной в черной краске кисточкой из свиной щетины.
 
Через пять минут мы уже мчались в папином "Фольксвагене" по дороге, вьющейся в дебрях  сказочного  леса. Подскакивая на ухабах, мы с Гюнтером ржали, как кони. Ирма-рыдала. И я ощутил на дрогнувших губах солёный вкус её слёз, когда уже в Гамбурге, на причале, она прижалась ко мне, чтобы тут же ступить на трап поджидающего катера - и растворилась в мерцающей тени виноградника, чтобы вечно оставаться со мной в воспоминаниях и снах и вечно ускользать в багетовые рамы картинных галерей. Многие годы спустя, в посетившей колхоз имени Карла Либкнехта в Барабинской степи делегации, помогающей программе возвращения фольксдойче на историческую родину, я увидел седовласую женщину  с печальными глазами Суламифи. "Ирма!" -Окликнул я её. "Нет , вы обознались!" -ответила она, оглянувшись. И всё же мне казалось, что это она. И  когда, словно что-то мучительно припоминая, она смотрела на меня сквозь стекло автобуса, я всё больше убеждался:она!

Я смотрел вслед удаляющемуся по асфальтированной улице центральной усадьбы колхоза автобусу, стоя у доски почёта, где среди портретов механизаторов-героев  жатвы была и моя фотография, в которой ни одна экспертиза мира не опознала бы бравого красавца-эсесовца, когда-то давным давно спасшего свою возлюбленную от неминуемой гибели в печи крематория.Да и не было с некоторых пор твёрдой уверенности -я ли это? Или кто -то другой? И воспоминание о  черноглазой девушке, которую я спас когда-то в  далёком прошлом от сожжения в крематории Дахау, -не есть ли всего лишь странная грёза сосланного когда-то в западносибирскую степь немца Поволжья? Некий  ничем не объяснимый отголосок чужой вины, природу которого невозможно постичь, как и то,- почему израильская делегация совместно с русско-немецким домом занималась хлопотами возвращения фольксдойче на "историческую родину". Глядя на то, как удаляется автобус вдоль отстроенных переселенцами домов, я вдруг вернулся памятью в далёкие сороковые-и шеренга домов колхозников представилась мне на какое-то мгновение унылым рядом лагерных бараков; на мне был не парадно-выходной бостоновый костюм, который мне отутюжила  жена по поводу приглашения в контору на чаепитие, а полосатая лагерная роба. Да и не автобус то был, а раздолбанная колхозная бортовушка, в кабине которой по непролазным колеям просёлка увозил я "в район" беременную Регину...


-Ну что съездил к другу -художнику в Гамбург? - переключив голос на "нейтралку", спросил отец моё отражение в зеркале, когда я отворил двери, вернувшись из моих дальних путешествий. Он стряхивал с кителя несуществующие соринки.- Пока ты отсутствовал, у нас стряслось ЧП: из лагеря сбежала еврейка -коммунистка. Подозрение пало на тебя...Охранник, стоявший в ту ночь на вышке раскололся. - Сделал отец паузу, каменея скулами и примеряясь надеть фуражку с блямбой подавившегося костями черепа на околыше и дохлой вороной имперского орла на задравшей нос, хлебающей кормой  подбитого эсминца тулье фуражки. До гестапо дело не дошло. Я замял всю эту канитель. Завтра же отправляешься в учебный танковый центр! А эти вещдоки!- понижая голос почти до шёпота, кинул он к моим ногам пачку моих Суламифей, Мадонн и Цариц Савских. -Сожги в камине. Рождество на носу. Армия Паулюса замерзает в Сталинградском котле. А к осени, глядишь, ты у нас станешь героем какого-нибудь танкового сражения. Весной готовится наступление. Фюрер намерен взять реванш и надрать краснозадым задницу...               
 И не глядя на блудного сына, папа почти что строевым прошагал мимо меня и с треском хлопнул дверью.

продолжение:
http://proza.ru/2022/11/11/997