хроника одного блокадного детского дома

я не автор                Мы из блокады. Хроника одного блокадного детского
Артем Кресин
                А.К. Кресин    

                МЫ ИЗ БЛОКАДЫ
                Хроника одного блокадного  детского дома
               




Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
 «Руслан и Людмила». А.С.Пушкин
                Если на празднике нашем встречается
Несколько старых друзей,
Все, что нам дорого, припоминается.
Песня звучит веселей.
    «Из песни военных лет»
Почему я сел к письменному столу, какая сила толкнула меня изложить на бумаге свои воспоминания о пережитом в детские военные годы. Не могу ответить на этот вопрос. Откуда возникла эта потребность. Вот хочется и все тут. Нет логики, нет причины, нет цели – одно желание. Хотя ловлю мысль, не все детство хочется описать, и даже не все военные годы, а только годы, связанные с пребыванием в детском доме. Пойдем по ниточке этой мысли дальше, получается, что это связано с моими встречами в последние годы с моими детдомовскими друзьями. Значит, эти встречи натолкнули меня на это желание, хотя никто из друзей ни словом, ни духом  мне на это не намекнул. Погасить любое  желание можно только одним способом – исполнить его.
Прекрасно понимаю, что берусь за совершенно непонятное мне дело, непонятно как эти записки будут называться, непонятно, для кого будут написаны, непонятно, зачем будут написаны. Обычно пишут для себя – мне это не нужно, я все помню. Пишут для одного человек – другу или любимой, это тоже не тот случай. Пишут для издания большим тиражом – это совсем утопия. Я пытаюсь написать для небольшой группы людей. Написав слова – «группа людей» возмутился, какой канцеляризм! Ведь я имею ввиду девчонок и мальчишек, с которыми я провел отроческие, не простые, врезавшиеся в память, годы.
Время, проведенное нами совместно, войдет в учебники истории на все времена. Этот период будет носить громкое название «Великая отечественная война 1941-1945 годы». Наша жизнь не просто совпала с этими роковыми годами, мы попали в жесткие жернова тех событий. Не все наши сверстники  пережили эти годы, часть из них лежат на ленинградских блокадных мемориалах, часть  на эвакуационном пути между Ленинградом и ярославщиной, некоторые упокоились даже на самой ярославщине.
Один из поэтов написал такие строки: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Может быть, нам не хватает романтики, но я думаю, что никто из нас не благодарит судьбу, за пережитое нами в те тяжелые годы. Потеря родителей, братьев и сестер, в голодном Ленинграде на наших глазах, или павших на фронте, не может быть причиной блаженства, или гордости. Не говоря уже о том, что мы сами хлебнули  и бомбежек, и обстрелов, и смертельного голода, и, пронизывающего до костей, холода. Хлебнули мы также сиротства, что само по себе большое горе, нам было в те времена от 7 до 12 лет.
В 1945 – 1945 годах мы разъехались из детского дома в школы фабрично-заводского  обучения, в ремесленные училища. Началась наша самостоятельная жизнь. У всех она проходила непросто, осваивали специальности, строили семью, решали жилищные проблемы, получали образование. В этой житейской кутерьме мы растеряли друг друга. У автора этих строк желание встретить друзей детства возникло только через 10 лет. В доме учителя каждый год организовывались встречи выпускников детских домов, о чем передавали по радио. Но наши ребята там не появлялись. Я уже решил, что мои друзья, попав в детский дом в возрасте 9-10 лет и в 14 их покинувшие, не считают себя детдомовцами. И   вдруг в конце 80-х узнаю – встретились, значит для многих эти годы не прошли бесследно, у некоторых они отпечатались в памяти, и у них, также как и у меня, возникла потребность вернуться в те годы – встретиться с друзьями детства. При  первой же встрече мы постановили встречаться каждый год 24 марта, в день, когда нас в 1942 году  перевозили по ладожскому льду «Дороги жизни» на большую землю. Сколько радости приносили и приносят нам эти встречи. Мы все совершенно разные сами по себе, прожили разные жизни, но при встречах нас всех объединяют детские воспоминания, которые нас роднят и создают необыкновенную душевную обстановку.
И вот нам уже за 60, ( а когда я прочитываю вновь эти воспоминания  уже и далеко за 70), а количество друзей детства, вспоминающих эти годы и приходящих на эти встречи все возрастает.
И так возвращаемся к началу, нужны ли эти воспоминания. Те, кто пережил все вместе со мной, все помнят. Посторонним это не интересно. И все-таки написать хочется .
  Может быть, интересно вернуться в детство и вновь пережить и осмыслить прошедшее, а, может быть, чьи-то дети и внуки заинтересуются историей своих предков. Не исключено, что и сами мои друзья захотят на время окунуться в те давние года.
Я прекрасно понимаю, что я был один из двух сотен воспитанников, что мои воспоминания будут субъективны и не полны, потому что они будут отражать мое видение  тех событий. Поэтому наилучшим вариантом я вижу , возникновение потребности у некоторых моих друзей также сесть к столу и воспроизвести собственное видение  тех лет. И чем больше будет подобных воспоминаний, тем полнее мы вспомним те годы. Здесь уместно упомянуть, что по прибытии в ярославскую область, в нашем детдоме  создали рукописную книгу под названием «НАШ СЧЕТ ГИТЛЕРУ». В этой книге, в которой писали в основном девочки, были душераздирающие рассказы о пережитом, как во время блокады, так и эпизоды о бегстве с насиженных мест, при приближении немцев, поскольку многие из нас попали в Ленинград в результате эвакуации с оккупированных территорий. Интересно, где сейчас эта книга, может быть у Гали Кармозы, поскольку при ее маме ликвидировался наш детский дом.
Прежде чем приступать к воспоминаниям, я даю слово не заострять внимание на собственной персоне, достаточно того, что все равно не смогу обеспечить полной объективности изложения. И моя точка зрения будет определяющей. По этой причине я опускаю все, что связано с моей судьбой до поступления в детский дом, то есть события, происходившие со мной перед войной, в начале войны, блокадные дни, бомбежки и обстрелы, наблюдения жизни блокадного города. Это пережили все наши воспитанники, и эти темы для других авторов и других читателей.

                ЛЕНИНГРАДСКИЙ ДЕТСКИЙ ДОМ
Для меня это был не первый детдом. В 1937 году мои родители были репрессированы, и сотрудниками НКВД я был забран среди ночи и отправлен в детский дом горьковской области. Два года мои родственники меня искали и, когда я был найден, они меня забрали в  Ленинград. С тех пор считаю себя ленинградцем, местом моего рождения является Москва. В Ленинграде я встретил войну и пережил блокаду.
Когда я и мои родственники совсем доходили, они приняли решение сплавить меня в детский дом, это соответствовало и моим желаниям, поэтому я туда пришел довольно спокойно. Оформив какие-то простейшие документы,  я отправился  по указанному в бумажке адресу. Жил я тогда на улице Герцена, а детский дом находился на Демидовом переулке дом 2, на углу Мойки. Расстояние прогулочное, но для меня это был довольно тяжелый путь. Помимо моей слабости, движение утяжеляли сугробы, перекрывающие улицы.
Вошел в мрачное снаружи и внутри здание, поднялся по темной лестнице.  Первая попавшаяся мне воспитательница, закутанная в ватник и громадный платок, взяла у меня бумажку, сказала – иди к детям, а сама пошла по своим делам. Я пошел по темному длинному коридору и вышел к небольшому расширению коридора, где горела коптилка, в свете которой я увидел много мальчишек и девчонок, окруживших, топящуюся неизвестно чем печку «буржуйку». Там же сидела воспитательница, пытавшаяся как то их развлечь. Недавно (в девяностых годах)  ко мне обратился мой приятель, художник-любитель, с просьбой описать ему какую-нибудь картину или видение из блокадных времен, которая больше всего врезалась мне в память. Я решил рассказать ему, что я увидел в первый момент моего появления в блокадном детском доме и участником какой жизни я стал со всеми остальными моими сверстниками. Не хочу обижать своего приятеля, он действительно мой старый друг, но, думаю эта картина ему не по зубам, и не только ему, но и многим  маститым, всемирно известным художникам. Все дети сидели вокруг печурки голодные, ослабленные, с заостренными бледными лицами и ловили капли тепла, изредка долетавшие до их, не только изголодавшихся, но и исхолодавшихся тел. Шла невидимая молчаливая борьба за каждый сантиметр приближения  к источнику тепла. На силовое решение ни у кого не было сил. Если я усомнился в возможности художника отобразить этот ужас, тем более я сомневаюсь в своей способности описать эту сцену. Наверное, это и не нужно, поскольку это пишется для тех, кто сидел у этой печурки и все это пережил.
В этот день я вошел в эту обстановку, и она стала моей жизнью, 
            Знакомств еще не было, все думали только о еде и капле тепла. Помню только, что лучшее место у буржуйки всегда занимал Алик Горохов. Оттащить его от печки было невозможно, хотя он от этой близости обливался потом, одежда на нем дымилась, и на ней прогорали дырки. Он  потом был  с нами эвакуирован, и мы вместе с ним вернулись в Ленинград. Его, наверное, многие помнят. Он был очень колоритным мальчишкой, не знавший никаких сдерживающих сил.
Однажды воспитательница обратилась к нам с предложением рассказать сказку или рассказ. Я вызвался, и стал что-то рассказывать, вдруг она говорит – давайте рассказчика посадим в середину, а в середине стояла печка, и меня посадили около нее, я сидел, впитывал с наслаждением тепло и был счастлив.
Больше чем о тепле, думали о еде. Любые разговоры, не говоря уж о мыслях, были о пище. После завтрака ждали обед, после обеда ждали ужин и всю ночь подсчитывали время до завтрака.
В декабре 1941 года  и в январе 1942 года, когда смертность в городе достигла страшных размеров, руководство города начало организовывать, где только возможно,
детские дома. В такой детский дом №18 на Демидовом переулке попал и я 3-го февраля 1942 года, хотя сам детский дом был создан только в январе. Так что детдомовский стаж у нас у всех был практически одинаковый, и наша детдомовская жизнь началась также одинаково.
            Пришли мы сюда с достаточным опытом – военным и блокадным, Мы уже пережили бомбежки, начавшиеся в августе, привыкли к артобстрелам, вид умирающих на улицах людей, был для нас обычной картиной. Многие из нас прибыли в Ленинград, убегая от немцев, и подвергались бомбежкам и обстрелам в пути. У большинства  родители умерли на глазах, после чего их привели в детский дом. Поэтому к происходящим здесь событиям мы были подготовлены всем пережитым ранее и принимали их без удивления.
Первая наша спальня состояла из пружинных матрасов, уложенных на полу. вплотную друг к другу. Мы также укладывались спать прижатые друг к другу. Если ночью нужно было подойти к стоящему в центре ведру, обратно можно было лечь с большим трудом, место смыкалось. К утру можно было проснуться зажатым с одной, а то и с двух сторон умершими. Просыпались очень рано. Кто- то сообщат громогласно – «мой-то сосед загнулся». Сразу начинался разговор о еде. Обсуждали вчерашнюю еду, предположения о предстоящей еде, с неожиданным переходом к воспоминаниям о довоенной еде, и мечтаниям о том, как нас будут кормить на большой земле, в эвакуации.
Мы уже знали, что будем эвакуированы на Северный Кавказ, и мы обменивались сведениями о возможной кормежке на этой, экзотической для нас  территории. За этими разговорами  мы проводили  время до завтрака.
Завтракали за столами, установленными в том же коридоре. Пока мы завтракали, работники выносили из спален и проносили мимо нас умерших ночью ребят и, что самое страшное, это не производило на нас гнетущего впечатления, это для нас было привычным. Мы еще не были знакомы друг с другом, и никакой дружбы между нами не было.
В течение последних блокадных месяцев я почти не разувался, и это при обмороженных ногах.  Когда я обратился к врачу, и он открыл их, там было голое мясо, меня уложили в лазарет. Там было также холодно и также голодно, но была индивидуальная кровать. Через пару недель раны подзатянулись настолько, что врач принял решение о моей выписке. За это время произошли изменения – для столовой было подготовлено отдельное помещение, возникла и нормальная спальня с кроватями, но на каждой кровати спало по двое. Мы были настолько малы и худы, что я не вспоминаю это обстоятельство, как неудобство, мы нормально размещались.
Здесь начались первые знакомства. Первым был мой напарник по кровати Кузьмин.
Его многие должны помнить, он был косой и, соответственно, его прозвище было       «Кузя косой». И это прозвище настолько к нему прилипло, что я даже не помню его подлинного имени. Он потом был с нами в эвакуации. Поскольку мы, мальчишки, называли друг друга прозвищами, имен многих своих товарищей я просто не помню. Девочек помню по именам, к ним прозвища не приставали. В этой спальне вспоминаю такой эпизод. Напротив меня лежал совершенно истощенный Толя Бураков, он не вставал. Однажды к ним на побывку приехал с фронта отец. Пришла, находящаяся в этом же детдоме сестра Толи Тамара. И вот сидят они своей семьей на Толиной кровати, отец с ними беседует. Тамара, которая была младше Толи, периодически начинает плакать, вздыхая: «мамочка умерла». У Толи очевидно нервы были на взводе, и  он начинает бить ее. Отец его у