19. Эпистолярное наследие О. А. Мальсагова. Продол

Начало в номере 18.
"Здравствуй, моя дорогая Аза!
Женщины отличаются замечательным свойством не размышлять вслух о самых дурных своих поступках, когда их увлекают чувства, даже в их притворстве есть какая-то естественность".
                (Бальзак)

 Эпиграф моего письма, как и любого произведения, подсказывает, каково будет его содержание. Мне вспомнилось не случайно это выражение, не лишённое остроумия и наблюдательности. Оно мне импонирует, но с оговоркой «нет правила без исключения», - и не всех женщин можно подвести к категории легкомысленных. А чтобы совсем уменьшить число таких чувствительных особ, надо создать для них такие условия, при которых они с малых лет приучались бы размышлять над тем, что хорошо и что плохо, и весьма ограниченному числу женщин. Такова идея моего письма. Этот щекотливый вопрос, поднятый мною, когда тебе было 14 лет, имел в своё время успех. Буду надеяться, что он и теперь имеет свою почву. Ты носила первое моё письмо неразлучно с собой до замужества, и я был глубоко огорчён, когда ты в припадке отчаяния порвала это письмо на клочья, подвергая тем самым сомнению те установки, которые в нём высказывались. Я решил вернуться к этому вопросу вновь и обсудить его. Теперь ты уже прожила беспокойный возраст девичества, остались позади как пройденный этап, 30 с хвостиком лет; можно спокойно подвести кое-какие итоги.
 Правда, не все опасения ещё миновали, впереди ещё 10 опасных лет, так называемого для женщин «бальзаковского периода» /опять Бальзак!/ Крепись, Аза!
 Почему ты порвала моё письмо? Я хочу ответить на этот вопрос, как понимаю сам. То был протест благородного негодования против лжи, низости и грязи самого близкого человека-мужа, который позволил себе так подло обманывать тебя. Это не был протест против нравственности и чистоты, когда ты хотела показать своё неверие моему учению. Такой поступок ничуть не порочил своё высокое и хорошее воспитание, к чему привело это письмо, и к чему ты себя приучила с детских лет, наоборот, твой поступок утверждал, что нет и не может быть другой истины, как истина крепко блюсти чистоту и нравственность, так и юноше жениться и обоюдно продолжать эти отношения и в брачной жизни до конца дней. Только такое понимание этики и эстетики, и соблюдение этих обстоятельств и со стороны жены, и мужа являются подлинно человеческими, а, следовательно, и красивыми.
 У Атарбека не было такого понимания. Он не ценил тебя с этой стороны, так как сам был воспитан в понятиях далеко не нравственных, поэтому ты разорвала на клочья письмо, отстаивающее всё прекрасное и чистое, а ты порвала тот узел, которым была связана и приобрела свободу!»
 Орцхо уверен, что придёт время и все станет на свои места. «Я думаю, что неожиданная серьёзная болезнь Атарбека не оставляет места сомнению в выборе одного или двух вариантов, которых я, когда-то, в своих письмах выдвигал / «или», «или»/. Сейчас меняется обстановка. Ответственность за жизнь и воспитание 2-х детей целиком ложится на мать.
Сама судьба решила спор: кто прав и кто виноват? Чаша весов с орехами потянула Атарбека книзу. Не будем бессердечны в отношении побеждённого и больного человека. Высший суд подсказывает своё единственно правильное решение. Аза, будь настоящей матерью своих детей. Ты удостоилась этой чести! Путь нелёгкий, но тем больше славы и, возможно – счастья!
Как отец, считаю себя обязанным, в решающий момент её жизни, подать издалека голос и помочь советом. Выбор окончательно пусть делает сама. Ещё не поздно».
Орцхо-отец удивлён и удручён поведением дочери. «Странно, что предпринимаются такие жизненно важные для Азы шаги, а она ни к чему не подготовлена, как-то, спокойно-равнодушна. Нет ясности и последовательности мысли. Нет даже нужной искренности».
Орцхо Артаганович подчёркивал и скрытость её характера. По его мнению, Аза напускала в своих письмах туман, что «я вынужден был долго её изучать, делать психологический анализ, чтобы догадаться о том, что она не написала, но скрытно в себе таила, не догадываясь и не разбираясь хорошенько и сама. /В таких вопросах семейного характера надо ставить все точки над «!». Это не дипломатическая нота для разного толкования/. Неужели томление так влияет на неё, что она не продумала в течение 3-4 лет, как построить свою жизнь?»
Орцхо-отца раздражает наивность дочери. «Чем больше ты будешь жить, тем очевиднее будет ясна правильность такого понимания правды жизни, как это было в том моём давнишнем, так и в этом письме. На эти мысли меня подвели твои слова, приписанные после окончания серьёзного содержания твоего письма от 10.04.54г., а именно: «Вчера мне исполнилось 31 год. Откуда мне столько лет, не знаю!».
Я видел женщин в 30 лет с истасканным лицом, истощённым телом, усталых и разочарованных жизнью. Это – им в наследство, в наказание за нарушение законов божеских и законов природы. Хотя они в известный период и пользовались мнимым успехом у мужчин, но, в конечном счёте, удел их – явное презрение со стороны всех, в том числе и их временных обожателей, не подумай, что в моих суждениях теперь и, прежде всего, есть противоречия».
Письмо поистине великолепно и чётко выражает высокую нравственность Орцхо. Отцу очень нравилось, когда Аза описывала «слёт», встречу «николаевских дам»/ так называл Орцхо своих невестушек/. На этот счёт он считал Азу мастерицей. Только вот о себе Аза не любила писать, хотя отца интересовала масса вопросов. Отец находил в дочери поразительные перемены. «Вижу, что город Алма-Ата тебе нравится. Ты уже успела отправить две посылочки с яблоками. Обещаешь, хорошо созревшие яблоки, послать и мне. И все это делаешь, находясь вне дома, на учёбе!»
Он отмечает деловой, практический и умственный рост дочери, не говоря о хороших душевных качествах. Он надеется, что Аза скоро прочно встанет на ноги и будет в состоянии поддерживать не только себя и своих детей, но и многих близких людей. Орцхо-отец очень радовался её успехам, он этого и сам не ожидал. Его беспокоило молчание «дам» из разных концов Казахстана. Отец просил Казбулата прислать адреса родственников и друзей. Ему хотелось хоть письмом разделить тяжелую жизнь. За пять лет заключения Орцхо получил лишь несколько писем от родственников. «Особенно соскучился по Тамаре и Марьям, от которых, вот уже пятый год моего заключения, я не имею ни одного письма. Как странно, что они могут так долго молчать, не черкнуть пару ласковых слов человеку в его одиночестве. Мне понятно, когда после долгих лет смерти близкого человека боль о нём постепенно стихает, и горе имеет свой конец, но к живому человеку, разлучённому с Вами, должны относиться иначе. Если бы я мог на миг усомниться в том, что меня забыли, настоящее моё письмо было бы иначе построено. Наверно, у них разные объективные причины, а не забвение своего дядюшки».
Случайно, раскрывая посылку на фанерной крышке ящика, Орцхо заметил адрес Тамары, дочери Ахмета, и начал с ней переписку. В каждом письме Орцхо справлялся о здоровье всех родственников поимённо. Он очень переживал за их молчание, за неуделение должного внимания к переписке.
Тайна письменного молчания не в том, чтобы потерять письменную связь с Орцхо Артагановичем, а в том, чтобы не дать возможности почувствовать душевную боль родственников. «Та маленькая забота, которую мы оказываем вам, это не забота, а это доля каждого честного, добросовестного человека нашей семьи и родных. И никогда не нужно останавливаться перед достигнутыми успехами, а продолжать оказывать еще больше внимания и заботы к Вам для сохранения Вашего здоровья. Вы не думайте, что остались одинокими, как после уборки пшеницы остается колос одинокий в поле, ведь позади вас есть люди, которые вас не забудут. Извините за почерк и неграмотность. Всё написано от души, а в душе нет почерка и неграмотности». 
Орцхо несказанно обрадовало сообщение Казбулата о местонахождении Зины, дочери старшего брата Ахмета от второй жены. Ему хотелось узнать о дальнейшей её судьбе, о судьбе ее матери Раисы. В своем письме к племяннику Мухи Орцхо выступал против его вторичного желания жениться, жалея его единственную дочь Яху. Орцхо писал о нецелесообразности вторичного брака, отговаривая его от этого решения. «Я не знаю, как вы живёте с Тазират? Поэтому, то, что я пишу – мои предположения, могу ошибаться, за что заранее прошу извинить, но пока во мне горит огонь жизни и голова не отказывает служить – буду высказывать свое мнение.
У нас есть обычай спрашивать, а есть ли у него сыновья? Нет? – значит надо жениться, забывая, что у него жена и дочь, был даже и сын, но Всевышний не сохранил. Муж, окружённый советчиками, начинает думать: «В самом деле, почему бы мне не испытать счастья жениться второй раз при живой жене, это так интересно, а может и сыновей наплодит!».Особенно такие мысли начинают беспокоить, когда человек материально «оперился» и в кармане завелись «пити – мети». Ну, и пошло колесо крутиться!А если подумать глубже, такой поступок нельзя расценивать иначе, как величайшую несправедливость по отношению к человеку-жене, с которой прожито чуть ли не 20 лет, к тому же имея такого прекрасного ребенка, судя по фотокарточке, как Яха. Мухи, уже поздно заводить новую семью и губить прежнюю.
 Тазират заслуживает уважения, она была тебе верным другом – женой в трудные дни и наполовину лишилась у нас лучшего, что дано человеку – зрение. Нет, Мухи, нельзя становиться на путь, который будет для тебя сплошной пыткой и мучением – жить с двумя жёнами, уподобляясь первобытному человеку.
Люди гораздо опытнее тебя и сильнее характером, в конце концов, теряли нить управления в собственном доме и становились посмешищем для тех же «советчиков», не говоря о других людях. Ты сейчас живёшь в достатке, в счастье, ты можешь в любое время прижать к груди свою дочь Яху, что не будет возможно, когда появится в доме женщина, бог знает какая, и какой берикет /т.е. благодать – авторы/ от неё ожидать? Хорошая дочь заменит трех посредственных сыновей. Вот моё мнение по поводу «предполагаемого», а может, и нет? - жениться».
«Благожелательными советчиками» для Мухи являются сыновья Орцхо: Казбулат и Ахмет /Пунтик/. Они надеялись, что отец поддержит их в этом вопросе, но письмо Орцхо к Мухи положило этой затее конец. Хотя в другой ситуации Орцхо как бы и поддерживает Казбулата, считая, что «человек без достойного потомства подобен дереву без глубоких корней-сыновей».
Орцхо-отец вступает в противоречия с самими собой: «...горд сознанием, что имею таких сыновей, как ты и Пунтик, о дочерях я не хочу в этом письме говорить, так как восстановлением чести и прав отца больше могло коснуться сыновей, поэтому и почёт надо отдать им предпочтительно. Пусть не обижаются дочери, они хороши каждая по-своему, и я люблю их так же, как вас, но гордиться надо делами сынов».
Все письма Орцхо писал с определенной целью, по какому-то намеченному плану. Для того, чтобы письма были содержательными, для Орцхо Артагановича важно было налаживание связей, необходимо знать, какие письма дошли до родных, какие нет. Для этой цели он стал нумеровать письма.
Письмо №7 было у Орцхо «бесплановое». Он всегда знал, что сказать, ему было о чём писать, если писать даже каждый день. И всё же актуальных тем становилось всё больше меньше и меньше. Ему было очень скучно, томительно скучно ждать освобождения. «Правда, по получении официальной справки о снижении срока на 4 года, возможно досрочное моё освобождение по амнистии по 2/3 срока, ожидают больше 6-8 месяцев решения суда, которое их может освободить. Кроме того, чтобы попасть на досрочное освобождение по 2/3, надо иметь соответствующий отзыв лагерной администрации о поведение заключённых за время заключения. Мне могут дать положительную характеристику, но всё же это от меня не зависит. Следовательно, на основании Кокчетавского решения, рассчитывать на быструю нашу встречу, как вы этого хотели бы, к сожалению, не приходится. Но нельзя не согласиться с тем, что, результат которого ты добился, имеет громадное значение».
 Для Орцхо было всё же оскорбительно быть в глазах людей неполноценным в политическом отношении человеком. Это для него тяжёлое наказание: «Меня радует, что ты сумел так ярко и конкретно опровергнуть возведённую на меня кляузу, которую нельзя было даже назвать обвинением. Я высоко оцениваю твои усилия реабилитировать меня перед судебными органами, имея правильные неоспоримые факты о моей жизни».
Орцхо надеялся освободиться к майским праздникам, так как в мае исполнялось 5 лет заключения. «Вполне ясно на сегодня, что к маю я не приеду. Но изменения могут произойти в 1955 году по части нашего освобождения – но предупредить точно, когда это будет, невозможно. Комиссия по актировке полных инвалидов у нас развернула работу широко. Возможно, я также попаду в число актированных, но несколько позже, во всяком случае в этом году. Поэтому я не колеблюсь сказать – приезжай. Стоит ли расходовать столько денег. /Я считаю не менее полторы тысячи руб./, когда я увижу вас всех на воле? А трудности для тебя в дороге также предстоят немалые – отправляться зимой в такой далёкий путь».
Вся семья с нетерпением ждала возвращения отца, ждала и к первомайским праздникам «Что же, я совсем не против. Дай же нашему теляти волка съесть! Не хочется вас разочаровывать, но это слишком оптимистические надежды. Трудно рассчитать на такие сжатые сроки моего освобождения. Практика подтверждает другое, а именно: суда ждут месяцами, к тому же после суда тоже не сразу освобождают, идёт запрос в центр, куда можно направить досрочно освобождённого заключённого. Из всего сказанного можно заключить - ни я, ни вы не можете. Поэтому советую вам спокойно ожидать развития событий, я же теперь уверен, что буду в этом году с вами. Если произойдёт другое, лучшее, я всегда успею вас предупредить о выезде».
Состояние неопределённости выводило Орцхо-заключённого из себя, приводило в состояние крайнего раздражения, лишало уверенности. Отъезд Константина лишил его моральной поддержки, опоры. Орцхо утратил обычное состояние, но маленькая надежда на счастливый исход не покидала его. Прошло 5 лет и он сбит с толку. «Когда вы получите это письмо, то пятилетняя дата моего заключения останется пройденным этапом, и я уже шагну в шестой годок жизни, о которой никто не мог бы подумать, если бы ему раньше сказали, что я буду в состоянии пережить эти годы. А я не только пережил их, как это ни странно, чувствую себя настолько хорошо и выгляжу так прекрасно, что вы не сможете себе этого представить. Чем это объяснить? Во-первых, думаю тем, что условия нашей жизни теперь резко улучшились: во-вторых, появилась надежда на свободу; в-третьих, ваша забота и моральная поддержка, какой уже здесь ни у кого нет, дают себе почувствовать. К тому же, при нетрудной работе и хороших природных условиях /уже привыкли к ним/, в которых живу после актировки -  создают почву, благотворно влияющую на моё здоровье. Но эти же обстоятельства вызывают неудержимое стремление к свободе, к вам. Вот почему и грустно, и скучно, и руку тоже некому подать».      
Орцхо Артагановича занимало и волновало ожидание скорейшего освобождения по актировке, а также подтверждение решения о снижении на 4 года срока заключения, которые для него сильно затянулись. Орцхо прошёл актировку, вновь был подвергнут более тщательной проверке, так как многие «сумели проскочить медосмотр «куксом». Орцхо приуныл, но не стал об этом писать семье, чтобы не волновать жену. Для Орцхо «параши» стали «реальностью» и по точкам шла жестокая врачебная комиссовка с представителем из центра профессором-рентгенологом, проводившим комиссию строго объективно и правильно. Чистка оказалась чрезвычайно строгой».
Орцхо тоже подвергся тщательному осмотру. «Из 25 человек, бывших со мною в одной группе актированных ранее лиц, вновь прошли актировку только пять человек, и ...как вы думаете? ...сактировали меня или нет? Да, я прошёл 14/УП снова актировку в числе этой пятёрки! ... Радоваться этому или нет? Конечно, это печально: оно свидетельство плохого состояния моего здоровья, но, вместе с тем, и отрадно, как в условиях заключения моя болезнь совершенно неизлечима и в любой момент может произойти осложнение и меня не станет. Конечно, мне не страшно умереть, я не раз смотрел смерти в глаза и не в такие годы, как у меня сейчас, но предстоящая возможность провести остаток своей жизни среди вас на воле, так пленительно заманчива, что хочется даже ценой ухудшения своего здоровья добиться этой свободы. Вот почему можно «радоваться» этому факту, который приближает нашу встречу. Есть слухи, что суд может состояться в самом непродолжительном времени. Лично мое мнение – август месяц решит этот вопрос окончательно. Кроме того, я жду от Казбулата на этих днях телеграмму или письмо из Алма-Аты с извещением об утверждении Кокчетавского решения.
В этом случае в марте 1956 года т.е. через 8 месяцев я буду на свободе на законном основании, отсидев положенный мне судом шестилетний срок. Надеюсь, что эту последнюю зиму /в худшем случае/ я проведу благополучно с вашей помощью и большой материальной поддержкой, какую имел на протяжении 5 лет заключения от всех вас. А чтобы вы не так переживали за мою болезнь, не боялись моего вида по первой карточке, посылаю вам снимок, из которого видно, что я потолстел, питаясь прекрасными продуктами от Лоли, Тази, Зары и от Вас. Всем вас большой баркал за это.
Ещё немного усилий – и конец венчает дело». Состояние Орцхо было плохое, он не надеялся, что выживет, но расстраивать родных он не хотел, поэтому он, не надеясь на себя, отослал копии писем на всякий случай. В этом он признался лишь после возвращения домой членам семьи. /Со слов старшей дочери Азы. «Я переживаю в эти дни нечто напоминающее напоминание такого путника».
Орцхо жил надеждой на возвращение домой. Но он хотел возвратиться, будучи реабилитированным. Он был хорошим прогнозистом, видел за нынешними будущие проблемы. Орцхо обладал такими качествами, как выдержка, быстрота реакции, в то же время был эмоционально уравновешенным, умел владеть своими чувствами: «...  и имею полную возможность на скорое освобождение, тем не менее, по своим последствиям Кокчетавское решение для меня важнее, чем актировка. Надо учитывать моральную сторону дела: быть в глазах людей неполноценным в политическом отношении человеком - тяжкое наказание, особенно, когда переносишь это незаслуженно. Меня радует, что ты сумел так ярко и конкретно резюмировать мои личные рассуждения и попытки опровергнуть возведённую на меня кляузу, которую нельзя даже назвать обвинением. Я высоко оцениваю твои усилия реабилитировать меня перед судебными органами, имея правдивые и неоспоримые факты в моей жизни и деятельности».
Отец благодарит сына Казбулата за проявление стойкости и чуткости к себе.  «За пять лет моего заключения ты проявил столько чуткости, заботы и внимания, обо мне, что их трудно передать словами, а последние твои действия за моё освобождение, являются заключительным аккордом в длинной цепи прекрасных и благородных деяний, свидетельствующих об их высоких устоях, которые ты выработал в себе. Всё это достойно перо поэта, но, к сожалению, я не поэт, чтобы написать вроде «Рустэм и Зораб», но, с другой концовкой, а именно: отец узнаёт сына, и они вместе творят чудеса».
Орцхо-отец боится потерять связь с родными. «Я боялся, что письма, которые вы должны были мне написать на 038, не дойдут до меня в связи с моим возвращением на 022. Но, к счастью, я получил все пять писем: два от тебя, одно от Азы, одно от Зары и одно замечательное тем, что послано лично самым молодым из моего потомства – сыном Зары, но не маменьким сынком, а будущим героем – мужчиной. Все эти письма являются ответом на моё письмо №8 об актировке. Видно, оно наделало много шуму. Каждый по - своему реагировал на это известие, а в целом -всеобщая радость близких и родных по поводу скорого моего освобождения. Нельзя отрицать, эти письма меня тоже порадовали и растрогали до глубины души».
Письмо Азы образно передавало радость близких и родных по поводу предстоящей встречи с отцом. Орцхо с гордостью заявлял, что «никому из многих освобождающихся заключённых, их детьми не созданы такие условия, какие сегодня созданы для   меня: этим во много раз увеличивается радость предстоящего освобождения».
И только 15.07.1955 года Приговор Кокчетавского Областного Суда был изменён. Мера наказания снижена до 5 лет лишения свободы на основе Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27.03.1955 года «Об амнистии» подлежат освобождению. Поражение прав из приговора исключено, считать его несудимым».
21.07.1955 года Орцхо получил знаменательную в его жизни телеграмму о реабилитации и освобождении из-под стражи. То, что пережито им, перечувствовано за эти дни, трудно выразить. В этот же день первые слова, попавшие под перо, далеко не выражали все его чувства. Да, это было событие, оценить которое по-настоящему в одном письме невозможно. В письме к Заре отец излагал свои мысли по этому вопросу, поэтому повторяться Орцхо не хотел.
Он был в возбуждённом состоянии, объяснения которому не мог найти сам! «В моей груди теснятся чувства, в голове мысль мелькает за мыслью, и всё вместе создают настроение, которое можно сравнить с восторженным состоянием юноши в самые счастливые моменты его жизни! Говорят, что человек один раз рождается и один раз умирает. В отношении меня – это неправда: я второй раз рождаюсь. Один раз умер - и предстоит впереди вторая настоящая смерть. Но так как я знаком с этой странной гостьей, то совсем не боюсь её повторного появления – такой конец в окружении Вас всех будет переходом в бессмертие! Это маленькое вступление в письме не полностью отражает хаотическое чередование нестройных в отношении логики моих мыслей. Что случилось? Неужели для меня жизнь представляет ещё какую-нибудь ценность? Чтобы по порядку изложить Вам те мысли и чувства, какие волновали меня со вчерашнего дня и всю ночь, надо исписать ещё не одну сотню таких страниц, как эту!»
Пока Орцхо пишет письмо дочери Заре и зятю Руслану, прокурор по надзору г. Кокчетава, осведомлённый о досрочном освобождении Мальсагова Орцхо, вызвал к себе его дочь Зару.
После освобождения Орцхо Артаганович должен прибыть в город Кокчетав, где и был арестован органами КГБ. А так как вся семья переехала в г. Караганда, то в доме поселилась дочь Зара со своей семьёй. Её-то и вызвал прокурор по надзору и стал расспрашивать об отце. Засомневавшись в нём, Зара во второй раз сама не пошла, а послала мужа Руслана Озиева. Прокурор по надзору запросил в двухдневный срок тысячи рублей для досрочного освобождения Орцхо. Пришлось позанимать у соседей. Собрав нужную сумму, на второй день деньги вручили прокурору.
А на следующий день пришла телеграмма об освобождении отца. Двойное чувство испытали родные. Первое - то, что были обмануты. А второе - чувство радости за отца, которое несравнимо ни с чем! Для Орцхо важно, что восстановлено его доброе имя, что эту трудную задачу выполнил никто иной, а его сын Казбулат! Сын возвращал отца в родную, любимую семью не отщепенцем, которого масса невольно сторонилась бы, а полноправным гражданином Родины, которой он мог послужить по мере сил. Ранее по состоянию здоровья Орцхо мог быть освобождённым. «Но разве такое освобождение можно сравнить с тем, какого добился Казбулат? Конечно, нет! Правда, это обошлось для тебя не так дёшево, не в смысле материальном, хотя и средств израсходовано немало, истрачены силы духовные, физические, что при твоей болезни не следовало бы тратить. Ты не посчитался ни с чем и поставленную цель - добиться освобождения, несправедливо осуждённого на тяжкое наказание отца, с честью выполнил, что должно компенсировать затраченные усилия! Теперь ты можешь с чистой совестью и заслуженным уважением со стороны всех людей предаваться отдыху и развлечениям, и никто не может сказать, показать на тебя пальцем или посмотреть с укором. Много можно сказать хороших слов по тому случаю, но никогда эти слова не выразят всех сторон и тонкости твоего дела».
Телеграмма состояла из пяти слов. Но насколько они были весомы! В них, говоря словами самого Орцхо, «свобода, воскрешение, торжество правды и справедливости; это – восстановление поруганной чести, прав, удовлетворение моральных чувств перед семьёй, обществом и самим собой; это - удар по врагам правды, шкурникам, которые торгуют своей совестью; это новое доказательство в пользу тех честных, стойких и мужественных людей, которые готовы вынести любые испытания, но не изменить себе и правде.Вот почему это сообщение подействовало на меня так волнующе.
Но самое важное во всём этом деле не я, не моё освобождение, а беспримерное поведение моих милых, дорогих детей. Настоящие чувства, которые я испытал только в эти тяжёлые годы моего заключения. Это сознание делает меня счастливым, эти новые чувства мои к Казбулату, Пунтику, к тебе, Азе, которые у меня так ярко не проявлялись ранее, служат основной глубокой моей вере, что я действительно начинаю жить заново. Я послал Казбулату ответную телеграмму в Алма-Ату, Пунтику в Караганду, а тебе с Русланом пишу расширенную телеграмму, уверенный в том, что Казбулат тебя известил так же, как и меня. Я ожидал только, что будет утверждение Кокчетавского решения, а после Казбулат будет добиваться полной моей реабилитации, но его поездка в Алма-Ату, видимо, ускорило всё дело. Ну что же! Так лучше. Хвала и честь Казбулату, выполнившему сыновий долг в отношении своего отца, как никто до сих пор не выполнил в нашей действительности. Теперь будем ждать официальное извещение о решении Верховного Суда Каз. ССР. Как скоро это будет, не могу сказать, но, если Казбулат сумеет, он сможет ускорить отправку документов, во всяком случае, месяц максимум два, и я пошлю в Кокчетав телеграмму о выезде и встрече».
В сталинской душегубке бился Орцхо-зэк за свои права. «Своим интеллектуальным и духовным превосходством О.Мальсагов юридически сумел изменить и свою собственную зэковскую судьбу. Прошения, обращения, жалобы его лично и Казбулата пробили железобетон тоталитарной судебно-исполнительной и политической системы».
Много хороших слов хотелось сказать Орцхо Артагановичу по тому случаю, но всё равно ему казалось, что этого мало. Взять хотя бы то, что имя Казбулат было на устах десятков товарищей Орцхо, которые искренне восхищались его действиями и с тайным вздохом зависти, что ту них нет такого сына. Чтобы понять их чувства, надо было пережить то, что они пережили. С чувством исполненного долга он, наконец, поехал к своей семье. Ему очень хотелось заехать к жене брата Арсамака, Марем, но подорванное здоровье не позволило поехать в Петропавловск, слишком большое расстояние.
Орцхо, измученный туберкулёзом, не сломленный духом, через пять лет заключения в Тайшетском лагере был полностью реабилитирован.
Дорога в Пржевальск сказалась на его здоровье. «400 км пути в Пржевальск с моим здоровьем трудно было преодолеть».
Орцхо хочет порадовать, «обрадовать вас при встрече другой картиной - собственной натурой, которая куда лучше выглядит, чем тот убогий снимок!»
После освобождения из лагеря Орцхо Артаганович, чувствуя определённый долг перед родственниками, воспринял должным образом. Он навестил Леби, жену брата Созерко во Фрунзе и дочь Ахмета, Тамару в Пржевальске. «Чтобы описать моё пребывание в Алма-Ате и Фрунзе, надо написать целую книгу. Ничего подобного я не видел и не предполагал. Это, конечно, очень приятно и радостно; не знаю, чем я заслужил такое искреннее внимание к себе? Хочется верить, что значительная доля в той части, которую мне оказывают, падает на тебя и на Пунтика».
Первое письмо с воли Орцхо адресовал Казбулату. «Казбулат! Первое письмо с воли направляю тебе! Я освободился и выехал из Чукти 18 августа; сегодня 24, а мне удалось с невероятными трудностями добраться до Тайшета. Мне выдали... на билет и указание явиться не позже 7/1Х - в Кокчетав, в МВД для получения документа 26ХШ. Тот, кто не забыл Орцхо в трудные минуты, с радостью и спокойной совестью могли смотреть ему в глаза. Другие, боявшиеся черкнуть хотя бы строчку, /ведь нужно было в таком случае назвать имя/, трусливо избегавшие назвать имя Орцхо, тоже встречали его, но глаза их избегали пристального взгляда Орцхо. «Улыбки их тоже были жалки. Так сама жизнь производит расчёт с «рождёнными ползать".
Да, они получили ту участь, какую заслужили.День возвращения Орцхо домой из лагеря был для Орцхо самый счастливый и в то же время тяжёлый день. Из глаз лились слёзы, но это были слёзы счастья. Видимо, нервы сдали. Бездна отчаяния отступила. Он шагнул навстречу этому дню, принимая с благодарностью поздравления от родных, близких и знакомых. Перед ним открылся, наконец, путь светлый, путь подлинной жизни, свободы. Он смело шагнул вперёд, чтобы жить, а значит действовать, страдать и радоваться. Прав был Дарвин, считая, «что велика сила упорного извращения истины, но история науки показывает, что, к счастью, действие этой силы непродолжительно». Не зря Орцхо Мальсаговым записаны в блокноте слова Дарвина и Горького о том, что «тюрьма не портит человека». 
Поезд медленно и плавно приближал его уже казавшемуся до боли родному перрону, где его вышло встречать многочисленное количество людей. Некоторые задавали риторический вопрос: «Кого встречают? Кто едет?»
«Героя, народного героя встречают!» - слышалось в ответ. Если до сих пор цифра 96 и 6 для Орцхо Артагановича ничего не значили, то теперь поезд № 96 и вагон № 6 для него значили всё: новая жизнь, новые друзья, новые идеи, близость родных и любимых для него людей, непочатый край неразрешённых дел. Зять Руслан Озиев, «не скрывая своих эмоций, запрыгнул на ходу в вагон, который медленным ходом приближался к станции, пробежал до 6 вагона, чтобы люди не видели его слёз. Да. Это были слёзы радости двух близких людей!» /Из воспоминаний дочери Орцхо, Зары Озиевой - Прим.авт./.
Орцхо Артаганович обеими руками держался за перила. Народ рукоплескал ему. Для дочери в данный момент он был недоступен, хотя  глазами Орцхо искал с ней встречи. На второй день Орцхо Мальсагов отметился в комендатуре г. Кокчетава, получил разрешение на выезд в Караганду к семье.
Бездна отчаяния отступила. Он шагнул навстречу этому дню, с благодарностью принимая поздравления от родных, знакомых. Жизненные принципы Орцхо внешне просты и только в непосредственном соприкосновении с его личностью, поступками, устремлениями приобретают глубинный смысл, свойства непростой простоты.

С уважением Айшат Мальсагова,
член Российского союза писателей
и Орцхо Ахметович Мальсагов.