Экскурсовод

 
Провинциальный городок  N.  не мог похвастаться театрами и архитектурными шедеврами.  Куда ему до крупных мегаполисов страны! Да он и не пытался с ними состязаться. Зато кладбище этого городка могло бы поспорить с лучшими библиотеками планеты. Там на полках  книги с жизнеописанием значимых личностей и биографий, а здесь, на кладбище, – могилы не менее интересных людей, очень важных при жизни, да и после нее для родных и близких, а порой и для всего города N и не только.
Всякая снисходительность к провинциальным городам и местным знаменитостям, которую испытывают столичные снобы, что мгновенно выявляет их ограниченность, давно утомила людей с душой и мозгами. Ведь если в человеке есть божественное начало и понимание реинкарнации, то относительность большого и  малого для него очевидна. Мелкие реки и даже ручьи впадают в моря и влияют на них в совокупности очень и очень серьезно. Вот и небольшие города, и «маленькие» люди при близком рассмотрении крупны в масштабах их жизненных страданий, в необъятном размахе планов, в головокружительном падении с небоскребов надежд в голую циничную реальность, так долго и умело маскирующуюся, чтобы казаться очаровательной и миролюбивой. А главное, эти мелкие города и «маленькие» люди (живые и уже отжившие)  - бесценная кладовая отражения жизненной сути, ее боли, смысла и бессмысленности. Именно они, никому не известные судьбы, которые принято называть преступным словом «банальные», а не знаменитые личности и кишащие суетой мегаполисы планеты,  – пристанище души, ее метаний и взаимодействий  с создателем всего этого театра под названием «Жизнь и смерть». Фундамент не так заметен на фоне небоскреба, но без фундамента – никуда. Город N. и множество подобных ему городков планеты вместе с  судьбами его обитателей – это фундамент для попытки понять... зачем мы здесь – в этом мире, не слишком приспособленном для счастья.
Итак, кладбище города N. хранило множество тайн и боли...
Вы можете возразить: «Такое можно сказать о любом кладбище!»
Так-то оно так, да не совсем...  В городе N.  у кладбища – особенная судьба. Вы согласитесь со мной и поймете, в чем дело, когда прочитаете этот рассказ.
 Любое кладбище само по себе молчаливо в отсутствии  похорон. Покойники о своей жизни вряд ли что расскажут. Хотя представьте себе эту энергию невысказанного и невыраженного!   Сколько любовных интриг и криминала! Сюжетов для кинематографа! Здесь бы устраивать выставки судеб и демонстрационный показ душ (с прижизненного разрешения покойника), если, конечно,  души действительно существуют как энергия или иная субстанция, - если души - это не чья-то выдумка. Но, к счастью, ни отсутствие Бога и души, как и наличия таковых, доказать пока никому не удалось. Даже ученые спорят на эти темы. Так что каждый может выбрать для себя веру или неверие.
Но никаких выставок судеб и душ на кладбищах не происходит. Жил человек и умер. В промежутке между этими событиями он что-то чувствовал, о чем-то мечтал, кому-то помог или насолил, кого-то родил или уничтожил... Был героем или мерзавцем... И никому это не интересно по большому счету, кроме родных человека. Да и то не всегда. А так-то... Умер, и все. Словно и не жил. В общем, тихо на кладбище. Никаких происшествий.
Оттого и скучно посетителям здесь.  И стараются они быстренько отдать должное покойникам и от этой жуткой вечности поскорее вернуться во мир временных преимуществ перед усопшими.
Человеку на кладбище жутковато в качестве гостя. А навсегда не хочется. Люди разбегаются, как муравьи, в привычную суету, чтоб не думать о неизбежности смерти и в суть жизни глубоко не вникать. Да и правда, зачем в нее вникать-то? Она сама догонит и себя объяснит, мало не покажется. Так что правы люди: пока есть шанс, стоит забавлять себя игрушками разными: кто в успешную  карьеру играет, кто в ловеласа, кто в семьянина, кто в праздность, кто в жертву, кто в героя, –  словом, кому что по плечам и по вкусу.
Конечно, каждая смерть всегда для кого-то – трагедия и невосполнимая потеря. Но кто о них долго скорбит и всерьез помнит-то, о покойниках!  Только родители, если вдруг, не дай Бог, детей пережили или внуков. А вот наоборот система памяти и переживаний не работает, увы! Жизнь доказала: даже если у умершего и дети есть, и внуки, но все они лишь изредка могилки родителей и прародителей посещают. А бывает, что и никогда. А если нет детей или они за границу уехали, то такого родителя вряд ли кто вспомнит, а уж все его прижизненные злоключения и переживания – тем более.
Так, наверное, случилось бы и с судьбами умерших на нашем кладбище, если бы не Прохор Ефимович...
Он в этом городе родился и прожил всю жизнь. Здесь, на этом кладбище и его родители похоронены, и две тетки родные, и даже одноклассники некоторые, не говоря уж про учителей.
И каждого он лично в путь последний провожал то как родственник или знакомый, то как друг или ученик, то как сосед или пациент поликлиники (если усопший врачевал при жизни)... Но всех их он  хоронил еще и по служебному долгу, поскольку на этом кладбище довелось Прохору проработать долгие годы. Он могилы копал в молодости, когда сил девать было некуда, а деньги остро требовались... Иногда сторожем подрабатывал... Хотя что на кладбище сторожить-то? Однако должность такая есть. Тогда думал он, все это временно! Уж он-то с его мозгами и тяге к чтению многого добьется, а то и ученым станет... Но случилось иначе.
Образование Прохор получить не успел: замешкался после школы, не успел к себе прислушаться, куда его душой влечет. Потом в один техникум подал документы, так там по конкурсу не прошел. Не успел чихнуть, как и в армию призвали. Отслужил, вернулся. Только в институт поступать решил, а тут вдруг  мать померла, хоть и не старая еще была. Ну и запил Прохор с горя. Ох, как запил!
Опомнился, а уж время упущено, и не до учебы стало! Опять же, за все платить нужно, за квартиру, за свет, за еду... А пьющего, сами понимаете, на работу никто не берет. И хоть знали все местные, как он матушку свою любил и горевал по ней, но никто рисковать не хотел: если у человека вид не товарный хоть для сватовства, хоть для трудоустройства, то никому до его судьбы дела нет. Это уж точно.
Прохор и костюм свой парадный надевал, и рубашку белую с синим галстуком, если где-то работник требовался... И в магазине канцелярских товаров директрисе понравиться пытался, и даже в овощной трезвый как стёклышко пришел на грузчика согласный. И ничего! Он и резюме приносил (друзья помогли написать про школу его и про знания  разные, да про то, что руки у него золотые и читал он много в юности). Они даже включили в резюме, что он штангой увлекался и в состав районной сборной его звали когда-то… Хотя смешно, конечно, про эрудицию и спорт в резюме писать, коли на должность грузчика или продавца претендуешь. Но друзья старались от души.
Однако ничего не помогло. Кандидатов на каждую должность хватало. Даже на самые неказистые работы, и то... И всегда кто-то попадался помоложе и покрасивее, ну и репутация подводила Прохора, конечно: пару лет не просыхал человек... Разве ж в таком городке это скроешь!
И хоть не пил Проша уже почти целый год, но слава бывшего пьяницы впереди него на интервью приходила. Он, правда, пока не пил, успел жениться и дочку сотворить. Но без денег семью сохранить мало кому удается.
Отчаялся он, и как-то так  однажды вышло, что  ноги сами привели его к одному бывшему приятелю. Когда-то Прохор помогал ему могилами заниматься (еще до армии, когда он жизнь свою красивой представлял и кладбище для него просто  подработкой временной было). Порой лишняя пару рук требовалась мерзлую землю лопатами долбить зимой... Так отчего же не подхалтурить!
Сейчас была, конечно, совсем другая ситуация: пришла пора взрослости и поиска постоянного источника существования. Прохор и в кошмарном сне не мог себе представить, что станет кладбищенским работником всерьез и надолго. Но жизнь заставила. И вот забрел, значит, он к приятелю давнему  в гости по старой памяти в тяжелом расположении духа и с порога без предисловия заявил:
 – Не берут меня, Митька, на работу! Не верят мне, что я с пьянкой завязал. Мне уж и продукты купить не на что. Может, поможешь с работой? Я на любую согласен.

И уже на следующий день зачислили Прохора постоянным работником кладбища. И могилы рыть пришлось, и сторожем подрабатывал, и заказы принимать на захоронения, когда начальство отсутствовало.

Долго он не пил, но потом снова запил все-таки (правда, это – от излишней доброты и искренности: близко к сердцу чужие смерти принимал, тем более, что почти все чужие оказывались хорошими знакомыми).
Прохора все знали и, завидев на кладбище, наливали водки в благодарность за помощь с похоронами и просто за сопереживание горю. А ведь многие его и на поминки звали!  Ну и через несколько лет незаметно как-то наш сердобольный Прохор начал всерьез спиваться.  Жена-то его бросила. Не сразу, конечно. Сначала пыталась она бороться с его пристрастием. Ну сами знаете, как женщины борются за трезвость мужей! Ясное дело, как они протестуют: скандалы, лекции, ультиматумы, оскорбления и отказ от доступа к телу. Она через все эти типовые методы честно прошла, ничего нового придумать не смогла, а потом выгнала Прохора из дома, и стал он ночевать в кладбищенской сторожке. Постарел быстро, щетину отрастил седую, грязную... В общем, опустился. Дочка прибегала к нему иногда и еды приносила. Хрупкая такая, худющая, а с душой большой, раз от мамки скрываясь, отцу помогала любовью своей и состраданием.
Вот, говорят, алкоголизм – это болезнь.  Прохор сильно болел, но не просто так, а от близости к сути мироздания: мы-то, здоровые, отвлекаемся от мыслей о смерти и ее неизбежности, ну и радуемся, что пока не нас хоронят, а кого-то другого...
 А Прохор... Он смерть почти каждый день наблюдал и рыдания хоронивших тоже слышал. Вот и заболел. У него и до этого предрасположенность проявилась к сопереживанию не понарошку, как у большинства, а всей душой... Боль чужая к нему в самое сердце проникала. Не у всех так случается. Даже можно сказать, что редко у кого. Понятное дело, тут без анестезии никак нельзя.
Наверное, не стоило ему на кладбище работать. Не для каждой души такая работа подходит. На нее у некоторых... эта, как ее, профнепригодность имеется. Но не всякий вовремя понять это может. А потом уж и поздно понимать бывает. Да и где работать-то, когда всем образованных и непьющих подавай! Пропал бы наш Прохор, скорее всего, от водки и от переживаний, да и от сознания никчемности своей: у него ведь в глубине души и самолюбие имелось, и даже гордость... Тонким он человеком оказался, хоть все мы тонких людей в филармонии ищем или в церкви, но уж никак не на кладбище...
В общем, пропал бы он, как пить дать!
Но однажды счастливый Случай коснулся его судьбы, спас и над всеми вокруг возвысил.  Уважали Прохора все жители нашего города, а уж потом и других городов даже. Но главное, что он сам себя зауважал. И началась у него новая осмысленная жизнь. Между прочим, творческая и очень благородная. Нет, с кладбища он не ушел, но приходил сюда не могилы рыть, а совсем с другой миссией.
 А дело было так...
Заметил он однажды на тропинке женщину немолодую. По всему видно, нездешняя она. Своих-то он  чуть ли не по именам знал, да и по виду тоже. А эта  – явно  приезжая.
Подошел к ней, значит, Прохор, и поинтересовался, не заблудилась ли и какую могилку ищет. Может ли он ей помочь чем-то?
И женщина действительно попросила помощи:
– Видите ли, я писатель. Ищу материал для повести или романа. Не хочется выдумывать из головы, когда в реальной жизни столько сюжетов интересных! Я нездешняя, а вот подруга моя по институту – Лиза Ефимова – у вас тут родилась и всю жизнь здесь  живет. Может, слышали? 
–  Лизу я неплохо знаю, мы раньше соседями были, пока наши деревянные дома не снесли. Ей на Лиственной квартиру дали, мне – на Речной. Там сейчас дочка моя с супругой проживают...
 Да вроде слышал я, что уехала Лиза недавно в Италию следом за дочкой своей и зятем...
– Так и есть. У нее внучка родилась, вот бабуля в роли няньки срочно и понадобилась. Так вот, Лиза мне ключи от своей квартиры оставила. «Живи, говорит, у меня! Тебе мой городок  поможет новый материал для книги найти, сменить надоевшую атмосферу и набраться свежих впечатлений. Да и мне за квартиру спокойнее  будет. Цветы поливай, кота корми, да жди, пока я вернусь года через два. Больше не выдержу: работу свою люблю и городок родной от себя не отпускает. Но до садика внучку дорастить помогу». 
Вот так я и оказалась в вашем городе. Кстати, Лиза мне о Вас говорила... 
«Сходи, говорит, на кладбище, спроси Прохора... Он давно там работает и многие судьбы людей похороненных помнит. Может, подскажет тебе интересный сюжет для книги. То, что в жизни происходит, сильней любой фантазии бывает».
– Вы же – Прохор? Я не ошиблась?
– Не ошиблись, – Прохор смутился, хотел было протянуть руку для знакомства, но вспомнил, что мужчине не положено первому руку предлагать, разве что руку и сердце в комплекте. Но это был явно не тот случай.  Чтобы побороть смущение (не каждый день к нему писатели с просьбами обращались), он за сигаретами полез в карман, но спохватился и спросил:
«Не возражаете, если я закурю?»
«Курите, если курите! Не скажу «На здоровье!», но хоть в удовольствие. Нервы-то сигарета хорошо успокаивает, коварная. Зато потом от нее проблем не оберешься. Я вот бросила лет десять назад, как здоровье стало на меня обижаться. Ладно! Лекций о вреде курения читать не стану. Не та минута, не та ситуация. Курите!».
Прохор покурил, успокоился немного и спросил:
– А Вы чем-то определенным интересуетесь или так, вообще? О чем Ваши произведения? В каком жанре хотя бы! Мне понять нужно, какие могилы могут заинтересовать Вас как автора?
 – Ну, Вы не напрягайтесь. Я не пишу фантастику, да и не мастер детектива я... В основном, реализм. Рассказы пишу, повести, романы о простых людях, о современниках... Пока и сама не знаю, каким будет моё следующее произведение. Вы рассказывайте, показывайте... А я уж сама почувствую, что меня зацепит.
– Если серьезно, так здесь каждая могила –  на «Сагу о Форсайтах» тянет. И я не утрирую. Я-то по несколько поколений многие семьи знаю, все их переживания, мечты и трагедии через душу мою прошли. Для многих я вообще единственным свидетелем их жизни и остался: родные умерли или переехали куда-то, а могилки сорняками и мхом поросли. Вот и стараюсь в меру сил своих ухаживать за памятниками и могилами людей, которых близко знал, если о них больше некому позаботится. Но моих сил недостаточно.
– Какой Вы молодец!
– Нет, хвалить меня не стоит. Я свою жизнь бездарно прожил. Зла не творил, но и добра особого не успел в этот мир привнести. А дело в том, что жить мне оказалось ... больно. Я не знаю, почему так случилось.  Большинству –  нормально, а мне больно.  Даже на природу смотреть больно, на красоту, на солнце. Потому что для умерших все это уже недоступно, а мне пока даруется. Стыдно бывает дышать, стыдно, что живу, ничего не создавая, да еще помогая в мир иной уходить и провожать. Все мне боль доставляет. Таким уродился. Вот Вы просите рассказать про кого-то из усопших. Выбрать, так сказать, наиболее интересную судьбу. Так?
Вы осознаете, какая это ответственность?
Ведь что Вы предлагаете, если вдуматься? Одни жизни, менее для меня, Прохора, или для Вас как писателя интересные, в могилах оставить дальше гнить. А другие в литературе увековечить?
А мне даже покойников обижать трудно выбором своим.  Может,   некоторые и жили тускло, и умерли невзрачно (от старости и от болезни), но внутри себя сколько всего хранили! Там и мечты, и планы, и  влюбленность, и разлуки... И настоящая любовь! Там концлагеря, и плен, и предательства друзей, и супружеские измены... Аварии, болезни, разочарования в себе и мироздании... И снова мучительные попытки влюбиться в жизнь и простить ей все в миллионный раз, коли нет ей никакой лучшей альтернативы. А жить с ненавистью – себе дороже. Господи, да разве тут на одну книгу материал хранится, на кладбище этом? Тут и двести писателей за жизнь не управятся, чтобы каждую судьбу воскресить. Но каждая достойна воскресения. Каждая! Поверьте мне! И благородные, и подлые, - все жили и страдали, дышали, мечтали... И всех солнце грело. И всех когда-то матери к груди прижимали с нежностью. Ну, кроме сирот, «кукушками» в младенчестве брошенными. Но и эти кукушки, и уж, особенно дети их достойны быть вписаны в книгу бытия. Иногда мне кажется, что всех нас при жизни небеса фотографируют, а писателям остается лишь этот альбом полистать: там кладезь сюжетов. Хороший писатель, словно экстрасенс, на расстоянии считывает информацию с небес, потому как к альбому небесных фотографий особый допуск имеет. Тайный...
– Прохор, миленький! Да Вы – поэт! Я под сильным впечатлением от всего, чтобы вы говорите. Не переживайте! Я сначала напишу одно повествование ... Издам. А потом следующую судьбу опишу. Это может быть и целый сериал под названием «Когда они были живыми» или «Истории, воскресшие из могил». А можно и просто «Ожившие судьбы».  Название потом придумаю.
 – Простите, но «Ожившие судьбы» звучит избито. Оскомину набило. И не нужное называть книгу «Кладбищенские истории». Такое название уже есть у Бориса Акунина.
– Я иначе назову, да и напишу совсем по-другому... Кладбище – это для меня – лишь источник тем и судеб.  А уж как, что и в каком жанре, тут каждый автор волен импровизировать. Да я и не претендую на новизну идеи: кладбище давно манит писателей и других творческих людей мощной энергетикой и тайнами за каждой оградкой. Идея на кладбище найти материал для книги или для кино лежит на поверхности. Авторам до;роги именно судьбы людей (живых или умерших) как материал для произведения, а уж источник  этих  историй может быть самым разным... Простите, Бога ради, за циничное слово «материал».   
– И какой же источник может сравниться  с кладбищем? – губы Прохора искривились в улыбке нервного напряжения. Он уже испытывал ревность к любому другому источнику.
– Ну, не знаю... Источников много. Просто иногда люди хотят поделиться своей судьбой или про чужую рассказать. Кто от боли непереносимой, кто от скуки, а кто просто посплетничать... В поездах дальнего следования народ не боится тайны открывать случайному попутчику: скорее всего никогда не встретятся больше, отчего ж не поделиться!  Нужно писателям путешествовать... Новые встречи, новые истории...
В тюрьме, наверное, много материала для книг имеется, да только не каждый стремиться туда попасть. А чужак с диктофоном в местах лишения свободы к откровениям не располагает. Ну, где еще? В церквях могли бы книги исповедей умерших прихожан издавать анонимно, без имен, да только грех это, наверное, да и не каждый батюшка писательским даром обладает. А вот если подружиться с батюшкой... Но я не сильна в правилах церковного мира. И с таким предложением не рискнула бы подойти.
Да вот еще психологи – кладезь тайн и человеческих переживаний. Так эти уж и пишут сами. Разумеется, имен и деталей не разглашают, а место действия всегда можно изменить. Они чужими страданиями каждый рабочий день наполняются. А чтоб своя душа под тяжестью чужой боли не деформировалась, они на бумагу информацию вместе с болью выплескивают: кто в дневник, кто в литературу. Примеров немало.
Знаете, милый Прохор, устала я что-то сегодня. Пойду домой. Завтра в котором часу мы можем  встретиться , чтобы нам никто не помешал, ни начальство Ваше, ни посетители кладбища?
– Только вечером. Кладбище закрывается в половине пятого. Вот, в пять буду ждать Вас у ограды главного входа. Я, конечно, обдумаю, с каких сюжетов начать ... Но Вы слово сдержите: многих я «оживить» хотел бы... Не только любимчиков. 
– Я обещаю. А если я одна не справлюсь, то знакомых авторов приглашу, у меня ведь – много писателей в друзьях. Все ваше кладбище увековечим в рассказах и повестях, а то и сагу кто написать сможет о Смирновых или Яковлевых,  – о самых разных людях.
А сейчас позвольте Вас горячим чаем угостить с пирогом. Я тут рядом живу. Вы же знаете.
Но хоть Прохор и не ел домашнего давно, да и сторожка его убогая порядком ему осточертела, но засмущался он приглашение от самой писательницы принимать и, сославшись на какое-то неотложное дело, отказался и засеменил по тропинке в сторону своего кладбищенского приюта. Долго не мог он заснуть в ту ночь. Все думал и думал, с кого бы начать. И решил не обижать все-таки беспомощных покойников своими предпочтениями в выборе. Раз каждый достоин описания и бессмертия, пусть выбор делает не он, а сама писательница. Она – чужая здесь, ей простится. А ему – нет. Он – свой. Вот на какую могилку укажет, о той судьбе он ей и поведает!
В пять часов вечера следующего дня писательница уже ждала Прохора около центральных ворот кладбища, как договаривались накануне. Имени ее он не знал: постеснялся спросить. А  вдруг она знаменитость какая, а он ее ни в лицо не узнал? Или еще хуже: никому она не известна. И он таким вопросом про имя и фамилию мог бы ее обидеть. Ведь учительницу или доктора, инженера или портного не так опасно про имя спрашивать. А вот имя поэта, писателя или художника – это дело щепетильное... Если она не Дина Рубина и не Улицкая (а не очень-то похожа по облику), то он остальных-то не помнит по внешности. Ну, разве Устинову да Донцову, поскольку они по ТВ часто мелькают. А с остальными сложно... Поди разбери! Раз сама писательница почему-то решила не объявлять своего имени (что тоже странно немного), то уж он-то смущать вопросами не станет (погасит любопытство свое). Только как к ней обращаться-то теперь без имени? Прохор напряг воображение и нашел пару безличных форм типа: «Рад Вас видеть!»  и «С чего мы начнем?»
Но писательница с утра оказалась в хорошем настроении, выспалась, видно. Она вдруг улыбнулась, протянула Прохору руку для пожатия и произнесла:
– Вчера я забыла представиться. Позвольте мне исправить эту оплошность сегодня!
              Она назвала свое имя, отчество и фамилию и тут же, заметив смущение собеседника, улыбнулась и успокоила:
–  Дорогой мой, не напрягайтесь! Я  вовсе не знаменитость, и моё имя мало кому известно из широкой публики, хотя и у меня есть поклонники и даже фанаты.  Прохор Ефимович, я не стану долго говорить на данную тему (она – непростая и довольно болезненная для всех, кто пишет). Скажу лишь, что сегодня даже талантливых русскоязычных авторов издатели не балуют почетом и гонорарами, а значит, и известность у таких авторов весьма ограниченная. Раскрутиться довелось немногим (некоторые из раскрученных действительно талантливы, но и о них могли бы не узнать читатели, если бы с раскруткой не вышло). Но важно понимать, что для популярности  и финансового успеха автора нужен не только (а порой и не столько) писательский дар, как еще и совсем другой. Институт настоящих результативных литературных агентств для  писателей и поэтов, пишущих по-русски, представлен более чем убого (тому есть причины), и работают подобные агентства, как правило, лишь с теми, чьи имена зазвучали до них то ли в советские времена, то ли позднее  с помощью различных рычагов этого бизнеса. А это – не только творчество, но и бизнес, если, конечно, думать о деньгах и популярности. Агентства в своем большинстве не рискуют вкладывать время и средства в тех, кого широкая публика не успела узнать, как бы этот человек ни писал. А ведь есть немало талантливых авторов! Их книги с интересом читали бы в переводе во многих странах! Но работа переводчиков  – не из дешевых... Опять же, риск ... Наверное, я Вас утомила этой темой. Да и звучит все это как-то жалко, словно я оправдываюсь. А ведь я действительно оправдываюсь перед Вами, да и перед самой собой за то, что не знаменита и не богата...  А не писать я не могу. Стыдно?
Прохор буквально захлебнулся от волны благодарности  и уважения к этой даме. Она – писатель, человек явно образованный, умный и интересный, что чувствуется сразу при первом общении с ней! И она доверяет ему, копателю могил, свои болевые точки и раны, свои тайны и разочарования! Возможно, кто-то воспринял бы это как проявление слабости и тут же потерял интерес к такой писательнице. Более того, многие не смогли бы скрыть своего презрения к социально не слишком востребованной представительнице творческой элиты. Толпа уважает лишь стоящих на верхней ступеньке пьедестала в жизненных состязаниях. А как только эту ступеньку занимает другой победитель, уважение и любовь тут же  достаются ему. Переходящий красный кубок любви  к тем, кто в данный момент  - на вершине социального успеха! «Бесценная» любовь!  К счастью, Прохор был из другого племени. Он не доверял членам жюри в фигурном катании и в других соревнованиях, он и не думал доверять в уголовных процессах судьям... Он не интересовался слухами в оценке таланта и порядочности тех, кто ему нравился. Он привык оценивать жизнь своими органами чувств и своими мозгами. Уж он-то хорошо знал, что и на самом скромном месте работы может трудиться гений (сколько их, будущих лауреатов престижных международных премий в области физики, математики, химии, да и литературы тоже успело поработать кочегарами и дворниками в СССР!). Те, у кого нет своего вкуса, кто ни черта не понимает в одежде, тот выбирает ее по фирмам и ярлыкам. Те, у кого нет своего ума, выбирают для почитания и дружбы людей,  рекомендованных престижным жюри, комиссиями разного рода, союзами от искусства и списками Форбс.
                Прохор выбирал исключительно сам. Среди его друзей были и профессора университетов, и копатели могил. Он ценил в людях душу и ум, а их место работы и преходящий успех совсем не волновали его.
Еще несколько минут назад эта писательница была для него утомительной нагрузкой, но ему казалось неудобным не выполнить ее просьбу, тем более, что она – подруга Лизы,  его бывшей одноклассницы. А сейчас (после ее откровений) Прохор почувствовал в этой женщине родство, и ему захотелось подружиться с ней. Но он все еще испытывал скованность. Однако потребность доказать что он – свой и ее понял и зауважал куда больше, чем до ее откровения, одержала верх над всеми прочими чувствами, и  Прохор произнес:
–  По мировосприятию мы с вами, похоже, родственники. Причем близкие. Мне важен человек, а не его регалии. Я признателен Вам за доверие мне!
А чтобы Вы не сомневались, что я действительно понял ваш рассказ о нынешней литературной ситуации для российских писателей планеты, я приведу аналогию... с кино. Она более наглядна, что ли.   Вспомните кинематограф!  В СССР в создание фильмов деньги вкладывало, в основном, государство. Конечно, это сковывало творческую свободу сценаристов и режиссеров, но они умели обходить препоны цензуры иносказаниями. Зато таланты могли и без собственных средств создавать  достойные фильмы. А сейчас бизнесмены от искусства финансируют кинематограф. А что на выходе, мы видим: смотреть современное российское кино невозможно (за очень редким исключением). Нет, я не тоскую по СССР в глобальном смысле! Но я тоскую по хорошим фильмам, как Вы – по возможностям литератора  просто писать и знать, что есть чем заплатить за квартиру и прочее.
 – Да, я вижу: Вы меня правильно поняли.  За публикации в периодике нашим авторам не платят ничего. А свои книги они  почти всегда издают на собственные деньги. Конкурсы литературные, и те приобрели коммерческий оттенок: заплатить нужно где-то за участие, где-то за публикацию в книге, изданной по итогам этого конкурса, где-то за что-то еще...
  Мои рассказы и повести с радостью публикуют во многих литературных журналах страны и даже за ее пределами. Мне часто оставляют лестные комментарии читатели. Но за публикации ни мне, ни моим пишущим друзьям не платят. Такое время... Вот если бы мы все, авторы,  устроили забастовку и отказались от бесплатных публикаций по всей планете, то тогда, возможно... Но я не рвусь в организаторы этой забастовки (не те силы, не тот возраст).
                Она засмеялась, взяла Прохора под руку, приглашая к прогулке по зеленым аллеям кладбища, и резко поменяла тему:

– Я тут, пока Вас ожидала, погуляла по территории и увидела одну старенькую бабулю интеллигентного вида. Она цветы принесла на могилу и долго сидела на скамейке внутри ограды, почти беззвучно шевеля губами (видно, разговаривала с кем-то, кто в могиле той покоится). Неловко мне стало, и я отказалась от желания подойти к ней. Мало ли, в каком настроении человек в такой миг! Но чем-то меня эта бабушка зацепила. Что-то в лице ее есть особенное... Тайна и боль.
Да и памятник не совсем обычный: там, в граните изображение скрипки выбито и несколько имен. Не расскажете мне?

– Отчего же! Расскажу, конечно. Только коротко не получится: тут целое семейство покоится. Да и дождик накрапывает.  Я вчера от чая с пирогом отказался, а сегодня, пожалуй, приму Ваше приглашение, если вы не передумали.
– С радостью, дорогой Прохор Ефимович.
– Лучше Прохором зовите, без отчества, мне так привычней будет.
Они не спеша дошли до Лиственной, поднялись на второй этаж и оказались в уютной кухне, на столе которой вскоре появился горячий чай, яблочный пирог, бутерброды с ветчиной и даже коробка шоколадных конфет. Перекусили, освободили стол от посуды, и Прохор начал свой неторопливый рассказ:

– Старушка, которую Вы заметили на кладбище сегодня утром, – это мама моей бывшей одноклассницы Веры Кузнецовой. Я не раз у них дома гостил в качестве нерадивого ученика: мама Веры тогда молодой красавицей была и преподавала математику в нашем классе. А я –  человек гуманитарного склада, мне математика трудно давалась. Вот Наталья Дмитриевна, которую Вы старушкой окрестили, что и правильно в ее-то 87 лет, в гости меня звала на дополнительные занятия, да и на пироги с чаем. Денег за репетиторство не брала: не тот она человек! Вот так я с ее  Веркой и подружился. Потом, после школы, Вера в медицинский институт поступила и уехала из нашего городка в столицу.  Выучилась на доктора,  семью создала. А лет через 7 вернулась  с мужем и маленькой дочуркой, Ниночкой, обратно в родной город. То ли не заладилось у них в Москве что-то, то ли Наталья Дмитриевна тосковать стала после смерти мужа и позвала дочку к себе... Этого я не знаю. Только Верочка с семьей здесь прочно обосновалась. Она врачом-анестезиологом в больнице нашей работала, муж – инженером на фабрике местной. Квартиру им исполком выделил большую, просторную... В общем, зажили они здесь на радость нам, местным жителям: Вера во врачебном деле талант обнаружила, и все сложные случаи ей доставались. Да и муж ее, как мужики фабричные рассказывали, головастым оказался, и его начальство очень ценило. 
Дочурка, Ниночка, отличалась необыкновенной красотой с самого раннего детства (ямочки на щеках, серые огромные глазища искрящиеся, лукавые и удивительно добрые, как у мамки; волосы пепельные до плеч, волнистые, с блеском, - в общем, глаз не оторвать). А уж как подросла, так от женихов отбоя не было. Только девочка воспитана была чуть ли не в старинных традициях, так что парням лишь вздыхать и оставалось ей вслед! После школы Ниночка решила по маминым стопам пойти – на врача учиться. И она в Ленинград поехала поступать, уж больно ей город этот нравился. Экзамены успешно сдала без всяких проблем и стала студенткой первого курса. Место ей в общежитии сразу выделили,  а вскоре у нее и подружки, и ухажеры появились,  - в общем,  все складывалось самым  лучшим образом. Нинка вообще-то очень домашним ребенком росла, все с бабушкой книги читала в детстве, пока родители на работе вкалывали. А потом, как в школу пошла, так над уроками корпела, да музыкой занималась (у нас тут музыкальную школу открыли как-раз в те годы), вот ребенка и отдали на скрипке играть.
Гордились Ниночкой все: и  семья ее, и учителя. Да что там говорить! Весь город гордился этой девушкой: она на городской олимпиаде по математике несколько лет подряд первое место занимала, а однажды ее по телевидению показывали в концерте юных скрипачей области. В общем, куда ни взгляни, как ни оценивай, а все ей удавалось.
... В то лето после второго курса Нина собралась  на каникулы домой. Как ее тут ждали родные, и пересказать невозможно! Наталья Дмитриевна во всех очередях отстоять успела – для Ниночки деликатесов накупила, как на свадьбу.
В день приезда любимой внучки она гостей созывала: отметить успешное окончание второго курса и повеселиться от души. Ведь соскучилась-то как по девочке своей родной! Бабули крепче мам и пап внуков любят, все знают. Но и родители Нинули, само собой, дождаться не могли ее возвращения.
Я тоже был приглашен на ту вечеринку как бывший одноклассник и приятель Веры, и как любимый ученик Натальи Дмитриевны (пусть не самый талантливый, но, если верить ее словам, самый любимый почему-то. Как она мне всегда говорила: «Ты, Проша, - человек добрый и совестливый, а это куда важнее, чем умение задачки решать. Хотя я тебя и этому научу»).
И вот в разгар подготовки к веселью, когда на праздничном столе уже стояли украшенные свежей зеленью любимые Ниночкины блюда, а сама Нина вот-вот  должна была приехать на такси от местного вокзала, раздался телефонный звонок. Одноклассница моя, Верочка, подошла к телефону, побледнела и через несколько мгновений потеряла сознание.
Как оказалось, звонили из милиции. Нина не добралась до родного города. В Ленинграде при переходе улицы около вокзала, куда она направлялась, чтобы сесть на поезд, Нина была насмерть сбита пьяным водителем жигулей. Прохожие вызвали Скорую, но было поздно. Водитель скрылся.

Я даже сейчас, после стольких лет, не могу без кома в горле вспоминать тот страшный день. Мне пришлось вызывать Скорую помощь, чтобы привести в чувства Веру, ее мужа и Наталью Дмитриевну. Их госпитализировали и держали на успокоительных уколах до самых похорон, заботы о которых взяла на себя школа и больница, где работали бабушка и мама Нины. Фабрика города выделила автобусы и оркестр. Хоронили здесь, у нас в городе.
... Пьяного водителя так и не нашли. Он мчался на такой скорости, что ни один свидетель не запомнил ни номера машины, ни даже толком ее цвета: одни говорили, что это были  синие жигули, другие клялись, что черные.
Камеры зафиксировали подозреваемый автомобиль. Засветилась темно-синяя машина, объявленная за угон в розыск еще за день до наезда. Угнанную машину нашли вскоре после гибели Ниночки на другом конце города.  Хозяина машины допрашивали несколько раз, но на момент наезда у него было стопроцентное алиби. Угонщика найти не удалось.
 
Весь наш городок был потрясен и взбудоражен случившимся. Но такому горю помочь никто не может.
Однако на этом история не закончилась:
для родителей погибшей девушки боль оказалась невыносимой. Они не смогли пережить смерть своей дочери и задумали уйти к ней. Вера и ее супруг держали это в строжайшей тайне, и, разумеется, никто из нас не мог предположить такого замысла!
 Потом, когда все открылось, многие жители города осуждали родителей за слабость духа, за эгоизм в адрес пожилого человека – Натальи Дмитриевны, оставшейся совершенно одной на свете в преклонном возрасте! Их также осуждали и за преступление перед Богом, которому, как утверждали так называемые моральные прокуроры, принадлежит  вся наша жизнь и, стало быть, только Всевышний решает, когда ее забрать.
Другие кричали о том, что наша жизнь принадлежит  прежде всего нам самим и мы вправе распоряжаться ею, как пожелаем: «Жизнь – это право, а не обязанность».
Нашлись люди, побрезговавшие прийти на похороны к самоубийцам. Но нашлись и другие, кто пришел. И их было много.
 Один сотрудник института, где училась Ниночка, приехал на похороны из Ленинграда на частном микроавтобусе  и привез с собой  всю группу студентов, знавших и любивших Нину. Он был очень эмоционально потрясен случившимся и  сообщил всем присутствовавшим: Бог, в которого он беззаветно верил, больше для него не существует, раз он допустил смерть этой юной безгрешной души.
Ему вторили единомышленники:
«Как вообще можно верить в Бога после концлагерей второй мировой войны и гибели мирных невинных людей, включая беременных женщин, стариков и грудных детей?!»
Тут же раздавались возмущенные возгласы верующих насчет испытаний, посланных Всевышним избранным для духовного совершенствования и роста... А мы все, мол, не доросли для понимания и благодарности, что нас избрали для этой почетной миссии.
 Похороны превратились в истерику и философско-религиозный скандал.  Кто-то даже затеял драку.
Людей успокаивала местная полиция...

... Родители Ниночки оставили предсмертное письмо, в котором объяснили, что жить с такой болью они попросту не могут. Они просили никого не винить в их смерти и умоляли позаботиться о Наталии Дмитриевне.
«Мамочка, родная! Прости меня, если сможешь! Я не могу жить без Нины», - этим завершалось письмо Веры.
Супруги обнялись на могиле дочери и выпили заранее приготовленный яд. Утром, обходя кладбище, я нашел их тела. Они были неразделимы и сплетены предсмертными судорожными объятиями!
           С тех пор много воды утекло...
В той ограде – четверо: муж Натальи Дмитриевны,  Петр Григорьевич, умерший задолго до описываемых трагедий,   дочь (Вера) с супругом, и Ниночка.  Через пару недель после похорон был нанят гравировщик, который выбил на памятнике имена и даты жизни и смерти родителей Нины.
Все мы боялись, что Наталья Дмитриевна  не вынесет случившегося и поступит так же, как ее дочка и зять. Какое-то время мы даже дежурили по очереди у ее дома, напрашивались в гости, звали к себе...
Но однажды она пригласила друзей в дом, напоила чаем и сказала:

«Не волнуйтесь за меня, дорогие мои! Я подожду, когда придет мой черед. Не так уж долго и ждать осталось. Сама не стану спешить к моим... Иначе некому будет за могилой ухаживать и цветы приносить. Я знаю, Прохор могилу не бросит, но родные будут ждать моих посещений...
И кажется мне, пока я живу и помню  их,  они все еще остаются на этом свете. Пусть не они, так память о них. И мне хочется подольше прожить, чтобы эту память продлить... 
Говорят, Бог дает испытания по силам. Выходит, не всегда это так: моей дочери и зятю гибель Ниночки не по силам оказалась. Кто-то их слабыми считает. А я думаю, может, именно они-то сильные и есть: чтобы от жизни отказаться и к любимой дочери на тот свет с объятиями броситься, это ж какая сила и преданность нужна! Хотя лучше бы жили, родненькие мои. Но я уважаю их боль и их решение.
  Ну, а я...  Я – сильная в обывательском смысле этого слова.  Прогулка по жизни скоро завершится. Не могу сказать, что она была легкой и радостной. Но спасибо, что была».

Прохор закурил, писательница, хоть и бросила курить давным-давно, а не выдержала и тоже закурила. В тот вечер они больше не разговаривали.
 Придя в свою каморку, Прохор долго не мог успокоиться. Воспоминания разбередили его, и он вдруг остро почувствовал себя никому не нужным на всем белом свете!
Хотелось как-то облегчить свою душу, но не получалось. Он набрал номер дочери, чтобы услышать родной голос, однако никто не ответил. Набрал бывшую супругу, но и она не подошла к телефону. Тогда, несмотря на поздний час, он взял фонарик и побрел на могилу матери.  Она была рада его визиту, и Прохор сразу это почувствовал:

«Мамочка! Как хорошо, что ты никогда от меня не отказываешься! Как здорово, что я всегда могу прийти к тебе поговорить! Я знаю, ты очень любила меня. И я тебя люблю больше всех. Мама, ведь правда, я еще смогу чего-то добиться в жизни? Ты ведь веришь в меня?», –  Прохор глотнул водки прямо из бутылки, обнял памятник и беззвучно заплакал.

P.S.     Писательница не обманула.  Опираясь на рассказы Прохора о захоронениях, о судьбах тех, кто сам  о себе уже не мог ничего поведать, она издала интересный двухтомник рассказов «Помним и любим».  Книга широко анонсировалась при поддержке местной администрации и вызвала немалый интерес к городу N. многих читателей и писателей страны. 
Имя Прохора как интересного рассказчика, помнящего неисчислимое количество биографий похороненных на городском кладбище жителей, с многими из которых он был лично знаком, не раз упоминалось и в газетах, и в радиопередачах,  и в книгах, посвященных темам ЗАБВЕНИЯ И ПАМЯТИ.
Время от времени к Прохору обращались журналисты и литераторы за сюжетами и историями, и он никому не отказывал.  Изданные по его рассказам книги поступали в дар краеведческому музею города N.
А музей этот хранил много интересного материала. Здесь можно было увидеть несколько постоянно действующих экспозиций местных талантов. Это были работы художников и скульпторов, и образцы вышивки и плетения кружев,  и потрясающие коллекции керамического искусства.  Хранились здесь и иконы старинных мастеров города, и чеканка, и с любовью собранные по темам  альбомы значков,  марок и  собрания старинных монет.
 В центре зала стоял рояль с мемориальной табличкой, гласящей, что на этом инструменте играл погибший на войне в Афганистане солдат Иван Д, который прославил  город музыкальными победами на конкурсах областного и даже всероссийского масштаба.
Стены помещения были увешаны фотографиями героически погибших на разных войнах солдат и офицеров, родившихся  в городе N. и ушедших отсюда на фронт.
Особая экспозиция посвящалась покойным и ныне здравствующим почетным жителям города. Это были люди разных профессий, объединенные талантом и отношением к своей профессии: самые лучшие врачи, учителя, рабочие, портные, - словом, тем, кем город мог по праву гордиться.
Долгие годы ключ от музея хранился у директора местной школы Сергея Викторовича Самойлова.
Он открывал музей лишь для гостей нашего города или по праздникам и просил учительницу истории Клавдию Николаевну выступать в роли экскурсовода. Но музей разрастался, и наступил день, когда уместить его коллекции в нескольких  комнатах стало невозможно. Кроме того, интерес к городу, подогретый изданными по рассказам Прохора книгами, притягивал сюда все больше и больше народа. Особенно трудно было справиться с гостями в летнее  время, когда  приезжавшие обнаруживали не только музей и уникальный дар рассказчика – Прохора –  о могилах, но еще и речку с обилием рыбы, чистый воздух и сосновый лес.
Местная гостиница быстро заполнялась, инвесторы вели переговоры с администрацией  о проекте новой гостиницы. А пока частники ловили момент и сдавали свое жилье в аренду на время паломничества в город, ютясь у родственников, чтобы заработать.
В конце концов,  исполком выделил для музея новое помещение и штатную должность экскурсовода, которая была предложена именно Прохору. Теперь музей был открыт и работал по расписанию. Правда,  экскурсии  Прохора не ограничивались экспозициями помещения музея, а продолжались и завершались на кладбище, где он поочередно рассказывал о судьбах покойных так, словно их жизненные коллизии были уникальными, а сам он являлся их законным доверенным лицом на Земле.
Приток внимания к городу увеличивался с каждым годом, фотография Прохора пополнила собой музейную выставку почетных жителей, и однажды...
То ли из человеколюбия, то ли от страха, что кто-то из влиятельных гостей и посетителей музея узнает о позорной кладбищенской сторожке, в которой проживает почетный житель города  -  экскурсовод,  рассказы которого легли в основу  уже десятка книг ПАМЯТИ, то ли по какой-то иной причине, но исполком выделил  Прохору  однокомнатную квартиру.
Дочь гордилась отцом, сам Прохор воспрял духом, окончательно бросил пить, приоделся и в тайне от всех начал писать мемуары.
А женщины стали уделять ему особое внимание. Пусть он и не юноша давно, но и они –  в почтенном возрасте тоже. А человеку, сколько бы лет ему ни было, доброе внимание ох как  необходимо!