Энн Бронтё. Агнес Грей. Глава 3

ГЛАВА 3 "Ещё уроки"
На следующее утро я проснулась с чувством обнадеженной радости, несмотря на уже пережитые разочарования, но, как оказалось, одевание Мери-Энн не было простым делом. Её густые волосы нужно было смазывать помадой, заплетать в 3 длинные косы и связывать лентами: задание, с которым мои непривычные пальцы справились с трудом. Она сказала мне, что её няня делала это вполовину быстрее и всё время нетерпеливо ёрзая, задержала меня ещё дольше. Когда всё было закончено, мы пошли в класс, где я встретила второго своего ученика и болтала с ними, пока не пришло время завтрака. За едой мы обменялись несколькими вежливыми словами с миссис Блумфилд, затем вновь отправились в класс и начали учебный день. Я обнаружила, что мои ученики действительно сильно отставали, но Том, хотя и испытывал отвращение к любой умственной деятельности, был не без способностей. Мери-Энн почти не умела читать и была такой невнимательной, что я едва могла как-то продвигаться с её учёбой. Однако посредством труда и терпения я смогла в чём-то продвинуться за утро, и затем сопроводила моих подопечных в сад и прилежащие территории для маленького отдыха перед обедом. Мы пошли туда вместе, но оказалось, что не они шли со МНОЙ, а я шла с НИМИ, куда бы они ни вели меня. Я должна была бежать, идти или стоять в зависимости от их фантазии. Это, как я думала, переворачивало ход вещей, и я находила это очень неподобающим, потому что они находили самые грязные места и самые унылые занятия. Но делать было нечего: я должна была либо следовать за ними, либо покинуть их, таким образом, демонстрируя пренебрежительное отношение к своим обязанностям. Сегодня они проявили особенное внимание к колодцу на краю газона, где они более получаса возились с палками и камнями. Я постоянно боялась, что их мать увидит их из окна и обвинит меня в том, что я позволила им так испачкать свою одежду и намочить ноги и руки вместо того, чтобы заниматься, но никакими аргументами, командами или уговорами нельзя было увести их оттуда. Но если ОНА не увидела их, увидел кто-то другой: какой-то джентльмен верхом на коне въехал в ворота и ехал вверх по дорожке. На расстоянии в несколько шагов он остановился и крикнул детям ядовитым пронзительным тоном: «Уйдите от воды».
- Мисс Грей, - сказал он («Я предполагаю, что это мисс Грей»), - меня удивляет то, что вы позволяете им пачкать одежду подобным образом! Разве вы не видите, как мисс Блумфилд запачкала своё платьице? И что носки мастера Блумфилда совсем мокрые? И что дети без перчаток? Дорогая моя! Позвольте мне ПОПРОСИТЬ, чтобы в будущем вы хранили их в ПРИЛИЧНОМ состоянии, по крайней мере!
Произнеся эти слова, он отвернулся и продолжил свой путь к дому. Это был мистер Блумфилд. Я была удивлена тем, что он называл своих детей мастером и мисс Блумфилд, и ещё больше тем, что он позволил себе так невежливо говорить со мной, их гувернанткой, совершенно незнакомой ему. В этот момент зазвонил колокол на обед. Я обедала с детьми за одним столом, в то время как он и его жена присоединились к нам. Его поведение не особенно сильно подняло его в моих глазах. Он был человеком обыкновенного сложения, скорее худой, чем толстый, между 30 и 40 годами. У него был большой рот, бледный цвет лица, мутные голубые глаза и волосы цвета пакли. Перед ним лежала жареная нога барашка; он отрезал кусок для миссис Блумфилд, для детей и для меня, желая, чтобы я разрезала мясо на кусочки для детей. Затем, покрутив мясо в разных направлениях и рассмотрев его под разными углами, он произнёс, что его нельзя есть и приказал подать холодную говядину.
- Что не так с мясом, дорогой? – спросила его супруга.
- Оно совершенно пережарено. Разве вы не чувствуете,  миссис Блумфилд, что из него выжарен весь сок? И разве вы не видите, что весь этот прекрасный красный соус совершенно выветрился?
- Что ж, я надеюсь, что с говядиной будет всё в порядке.
Говядину поставили перед ним, он начал резать её, но выражение его лица было совершенно удручённым.
- Что не так с говядиной, мистер Блумфилд? Я думала, что она в хорошем состоянии.
- Она БЫЛА в хорошем состоянии. Лучшего куска и представить себе было нельзя, но он СОВЕРШЕННО испорчен, - ответил он грустно.
- Как так?
- Как так! Разве вы не видите, как он разрезан? Дорогая моя, это просто шокирует!
- Должно быть, его неправильно разрезали на кухне, потому что я уверена, что хорошо отрезала его вчера.
- БЕЗ СОМНЕНИЯ, его неправильно разрезали на кухне. Дикари! Дорогая моя, кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы такой прекрасный кусок так сильно испортили? Но помните, что в будущем, когда приличное блюдо покинет этот стол, к нему не притронутся на кухне. Помните об этом, миссис Блумфилд.
Несмотря на гибельное состояние мяса, ему удалось отрезать себе несколько хороших кусочков, часть из которых он съел в молчании. Когда он заговорил в следующий раз, его тон уже не был так ворчлив, и он спросил, что ожидалось на ужин.
- Индейка и рябчик, - последовал точный ответ.
- А что ещё?
- Рыба.
- Какая рыба?
- Я не знаю.
- ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ? – воскликнул он, торжественно подняв глаза от тарелки и задержав нож и вилку в воздухе от удивления.
- Нет. Я приказала кухарке приготовить рыбу, я не уточняла – какую.
- Слыханное ли дело! Леди претендует на то, чтобы управлять домом, и даже не знает, какая рыба будет на обед! Претендует на то, чтобы заказать рыбу, и не уточняет – какую!
- Возможно, мистер Блумфилд, в будущем вы будете заказывать ужин сами.
На этом разговор оборвался, и я была очень рада покинуть комнату со своими учениками, потому что я ещё никогда в жизни не чувствовала себя так неудобно и пристыженно за то, что не было моей виной.
После обеда мы снова сели за уроки, затем снова вышли, затем попили чаю в классе, затем я одела Мери-Энн к десерту, и когда они с братом ушли в столовую, я начала писать письмо домой, но дети вернулись прежде, чем я успела закончить его наполовину. В семь я проводила Мери-Энн в кровать, затем поиграла с Томом до восьми, затем он тоже ушёл, а я закончила писать письмо и распаковала свои чемоданы, для чего у меня раньше не нашлось возможности, и пошла спать сама.
Но это был очень хороший день.
Моя задача по присмотру и обучению, вместо того, чтобы становиться легче по мере того, как мои воспитанники и я привыкали друг к другу, становилась только тяжелее с каждым днём. Как вскоре выяснилось, слово «гувернантка» по отношению ко мне звучало, как насмешка. У моих учеников было не больше понятий о послушании, чем у дикого необъезженного жеребца. Постоянный страх сварливого характера отца и  страх наказания, когда отец был раздражён, держало их в рамках в его присутствии. Девочки также боялись гнева матери, а мальчиком иногда можно было управлять, обещая ему награду с её стороны. Что же касается наказаний, мне дали понять, что эта привилегия принадлежала родителям, однако они ожидали от меня, что я буду держать своих учеников в порядке. Другими детьми можно было бы управлять страхом гнева и желанием одобрения, но на этих детей не действовало ничего.
Мастер Том не просто не хотел слушаться, он требовал, чтобы слушались его, и весьма решительно старался держать под жёстким контролем не только своих сестёр, но и гувернантку. С этой целью он наносил болезненные удары руками и ногами, а так как для своих лет он был высоким и сильным, его действия причиняли мне серьёзное беспокойство.  Несколько звонких пощёчин могли бы довольно легко исправить положение в таком случае, но он мог бы сочинить какую-нибудь сказку для своей матери, в которую она обязательно поверила бы, потому что вера в его честность была в ней непоколебима (хотя я обнаружила, что это вовсе не было так), поэтому я положила воздерживаться от того, чтобы бить мальчика даже для самозащиты. Когда на него нападали припадки, мне оставалось только опрокинуть его на спину и держать его руки и ноги до тех пор, пока припадок не проходил. К трудности предупреждать его от неблаговидных поступков добавлялась трудность принуждать его к поступкам благовидным. Часто он совершенно отказывался учиться или повторять уроки, или даже смотреть в книгу. Здесь, опять же, хорошая берёзовая розга могла бы оказаться вполне полезной, но так как мои возможности были ограничены, мне приходилось извлекать лучшее из тех средств, которыми я располагала.
Так как не было установленных часов для учёбы и игры, я решила давать своим ученикам определённое задание, которое с умеренным вниманием они могли бы выполнить в короткое время, и пока это не было сделано, какой бы усталой я ни была, ничто, кроме вмешательства родителей не могло заставить меня выпустить их из классной комнаты, даже если мне приходилось сидеть на стуле, прислонившись к двери, чтобы удержать их. Терпение, Строгость и Настойчивость были моим единственным оружием, и их я решила использовать до последнего. Я решила всегда полностью исполнять угрозы и обещания, которые я делала, поэтому должна была быть осторожной и не угрожать и не обещать ничего такого, чего я не смогла бы выполнить. Затем, я воздерживалась от всякой бесполезной раздражительности и потаканий, свойственных моему не лучшему настроению. Когда дети вели себя достойно, я была так добра, как могла, чтобы провести самое широкое различие между хорошим и плохим поведением, я так же рассуждала с ними в самой простой и эффективной манере. Когда я упрекала их или отказывалась исполнить их желания после очевидного проступка, это было скорее сделано в печали, чем в гневе: я разъясняла им их молитвы и псалмы. Когда они читали молитвы перед сном и просили прощения за свои проступки, я напоминала им о грехах прошедшего дня, торжественно, но с большой добротой, чтобы избежать возбудить дух противоречия. Покаянные псалмы должны были читать непослушные дети, весёлые – сравнительно хорошие, и каждый вид наставления и передавала им в живой беседе так доступно, как только могла.
Я надеялась, что этими средствами я через некоторое время я извлеку пользу в общении с детьми и завоюю одобрение их родителей, а также уверю друзей из моего дома, что мне не так уж сильно не хватало мастерства и благоразумия, как они полагали. Я знала, что трудности, с которыми мне предстояло сражаться, были велики, но я знала (надеялась, по крайней мере), что терпение и настойчивость победят их, и утром и вечером  я просила Бога об этом. Но то ли дети были такими неподдающимися, то ли родители – такими неразумными, или я сама так сильно ошибалась в своих взглядах либо была неспособна воплотить их в жизнь, что мои лучшие намерения и самые большие усилия не приносили никакого другого результата кроме того, что были развлечением для детей, неудовольствием для их родителей и пыткой для меня самой.
Задача по воспитанию была такой же трудной для тела, как и для ума. Мне приходилось бегать за своими учениками, чтобы поймать их, нести или тащить их к парте и часто силой удерживать их там, пока урок не был закончен. Тома я часто ставила в угол и садилась перед ним на стуле, с книгой, которая содержала небольшое задание, которое надо было выучить или прочитать. Он был недостаточно силён, чтобы оттолкнуть меня и стул, поэтому стоял, выкручивая тело и лицо в самых гротескных движениях и гримасах, которые могли, без сомнения, вызвать смех у незаинтересованного зрителя, но не у меня, и издавая громкие крики и вопли, которые должны были изображать рыдания, но не сопровождались слезами. Я знала, что он делал это только для того, чтобы досадить мне, и поэтому, хотя внутри я могла трястись от нетерпения и раздражения, я подавляла в себе все эти признаки и сидела с холодным равнодушием, ожидая, пока он не закончит и не приготовится бежать в сад, и он бросал взгляд в книгу и читал или повторял несколько слов, которые от него требовались. Иногда он намеренно плохо писал, и мне приходилось удерживать его руку, чтобы не дать ему наставить клякс или смять бумагу. Часто я угрожала тем, что, если он не начнёт хорошо писать, я задам писать ещё одну строчку, тогда он упрямо отказывался писать, и я, чтобы сдержать слово, наконец, брала его руку в свою и силой водила вверх-вниз, пока, несмотря на его сопротивление, строчка не была закончена.
Однако Том не был самым неуправляемым из моих учеников. Иногда, к моей большой радости, у него хватало здравого смысла понять, что самой мудрой политикой было закончить задание, выйти и развлекаться, пока я и его сестры не присоединятся к нему, чего часто не было, потому что Мери-Энн редко следовала его примеру. Всем другим развлечениям она предпочитала катание по полу: она падала, как свинцовая гиря, и когда я, с большими трудностями, могла остановить её катания, я должна была держать её одной рукой, а в другой руке - держать книгу, из которой она должна была прочитать или рассказать свой урок. Так как вес шестилетней девочки был слишком велик для одной руки, я меняла руку, когда же обе руки уставали, я тащила её в угол и говорила, что она сможет выйти оттуда, когда найдет применение своим ногам и будет стоять прямо, но она обычно предпочитала лежать там, как бревно, до обеда или до чая, когда, так как я не могла лишить её еды, её нужно было освободить, и она выползала с гримасой триумфа на круглом красном лице. Иногда она упрямо отказывалась произносить какое-то слово на уроке, и теперь я жалею о напрасно потраченном труде, когда я старалась побороть её упрямство. Если бы я отнеслась к этому, как к незначащей мелочи, было бы лучше для обеих сторон, чем напрасно стараться победить это упрямство, как делала я. Но я считала своим долгом раздавить эту негативную тенденцию в корне, и так и было бы, если бы я могла это сделать, и если бы мои силы были не так ограничены, я могла бы добиться послушания, но на самом деле это было сражение между ею и мной, из которого она обычно выходила победителем, и каждая новая победа служила тому, что приободряла и укрепляла её для новой битвы. Напрасно я спорила, увещевала, умоляла, угрожала, бранила, напрасно не давала ей играть или отказывалась играть с ней, когда мы выходили вместе, или с добротой разговаривать с ней. Напрасно я пыталась выставить перед ней перспективы, что если она произнесёт слово, её будут любить и по-доброму с ней обращаться, и перспективы о том, что будет, если она продолжит упорствовать. Иногда, когда она просила меня что-то сделать для неё, я отвечала:
- Да, Мери-Энн, если только ты скажешь это слово. Давай! Скажи его один раз и больше не беспокойся.
- Нет.
- Тогда я, конечно, ничем не могу тебе помочь.
Когда я была в её возрасте или младше, пренебрежение и немилость были худшими наказаниями, но на неё они не производили впечатления. Иногда, доведённая до крайности, я сильно трясла её за плечи или дёргала за длинные волосы, или ставила в угол, за что она наказывала меня громкими пронзительными криками, которые проникали в мою голову, как нож. Она знала, что я ненавидела их, и когда кричала изо всех сил, то смотрела мне в лицо с мстительным удовлетворением, восклицая: «Это вам!» Затем она кричала вновь и вновь, и я вынуждена была заткнуть уши. Часто на эти ужасные крики приходила миссис Блумфилд, чтобы узнать, в чём было дело.
- Мери-Энн не слушается, мэм.
- Но что означают эти шокирующие крики?
- Она кричит от ярости.
- Никогда не слышала ничего хуже! Должно быть, вы били её. Почему она не в саду с братом?
- Я не могу заставить её кончить урок.
- Но Мери-Энн должна быть хорошей девочкой и закончить урок, - это было сказано ребёнку. – И я надеюсь, что никогда не услышу таких ужасных криков вновь!
И устремив на меня свои холодные водянистые глаза со взглядом, который не мог обмануть, она закрывала дверь и уходила прочь. Иногда я пыталась взять маленькое упрямое создание неожиданностью и спрашивала у неё слово, когда она думала о чём-нибудь другом. Часто она начинала произносить его, затем внезапно обрывала себя, глядя на меня так, словно хотела сказать: «А, я слишком умна для вас, вы не выудите этого из меня!»
В других случаях я делала вид, что забывала, и разговаривала и играла с ней как обычно до самого вечера, когда я укладывала её спать. Тогда, наклонившись над ней, когда она лежала, вся светясь улыбками и в хорошем настроении, я говорила так же оживлённо, как раньше, прежде чем уйти:
- Теперь, Мери-Энн, скажи мне то слово, прежде чем я поцелую тебя на ночь. Ты хорошая девочка и, конечно, скажешь его.
- Нет, не скажу.
- Тогда я не смогу поцеловать тебя.
- Ну и что, мне всё равно.
Тщетно я выражала своё огорчение, тщетно искала симптомы раскаяния: ей действительно было «всё равно», и я оставляла её одну и в темноте удивлялась этому последнему доказательству бесчувственного упрямства. В моём детстве я не могла представить себе худшего наказания, чем когда мама отказывалась поцеловать меня на ночь: сама мысль об этом ужасала меня. К счастью, я никогда не совершила проступка, который заслужил бы такое наказание, но однажды, я помню, за один из проступков моей сестры мама наказала её подобным образом. Я не могу сказать, что она чувствовала, но мои слезы сочувствия и страдания за неё я забуду нескоро.
Другой проблематичной чертой в Мери-Энн было то, что она то и дело бегала в детскую играть с маленькими сёстрами и няней. Это было достаточно естественно, но, так как это было против желания, высказанного её мамой, я, конечно, запрещала ей это и делала всё от меня зависящее, чтобы удержать её рядом с собой, но это только увеличивало её желание ходить туда к большому неудовольствию миссис Блумфилд, которая, как я хорошо знала, возлагала всю вину на меня. Еще одним испытанием было одевать её утром. То она не хотела умываться, то не хотела одеваться, если я не разрешу надеть ей особое платье, которое, как я знала, не одобрит её мама, то она кричала и убегала прочь, когда я касалась её волос. Поэтому часто, когда после больших стараний я, наконец, всё же сводила её вниз, завтрак был наполовину завершён, и черные взгляды от «мамочки» и сочные замечания от «папочки», направленные в мой адрес, если не мне лично, служили мне наградой, так как мало что раздражало последнего больше, чем отсутствие пунктуальности за едой. К меньшим раздражениям принадлежали моя неспособность удовлетворить миссис Блумфилд платьем её дочери и волосами, которые были «никогда не прибраны». Иногда, в качестве упрёка в мой адрес, она сама выполняла обязанности горничной и затем горько жаловалась на трудности, которые это доставило ей.
Когда маленькая Фанни пришла в класс, я надеялась, что она не будет обижаться, по крайней мере, но нескольких дней, если не часов, хватило на то, чтобы разрушить эту иллюзию: я нашла, что она была озорным неуправляемым маленьким созданием, подверженным обману и лжи в своём юном возрасте и очень любившем 2 оружия нападения и защиты: плевать в лица тех, кто вызвал её неудовольствие и реветь, как бык, когда её неразумные желания не удовлетворялись. Так как она, как правило, вела себя тихо в присутствии родителей, и они считали её замечательно воспитанным ребёнком, её лжи охотно верили, и её громкий рёв приписывали жёсткому обращению с моей стороны. Когда же, наконец, её пороки стали очевидными даже предвзятым глазам, я чувствовала, что вину опять приписывают мне.
«Какой непослушной девочкой становится Фанни! – говорила миссис Блумфилд своему супругу. – Разве ты не видишь, дорогой, как она изменилась с тех пор, как пришла в классную комнату? Она скоро станет такой же дурной, как те двое, а они, к моему большому сожалению, очень испортились в последнее время».
«Я думаю то же самое, - следовал ответ. – Я думал, что когда мы наймём гувернантку, они станут лучше, но они становятся всё хуже и хуже. Я не знаю, как у них с учёбой, но их привычки не улучшились никоим образом: они становятся всё грубее и грязнее с каждым днём».
Я знала, что эти слова были отнесены ко мне; и этот, и прочие косвенные намёки ранили меня сильнее, чем могло бы ранить открытое обвинение. Против последнего я могла бы выступить в свою защиту, теперь же я посчитала самым мудрым подчиняться каждому презрительному слову, подавлять все обиды и упорно продолжать делать своё дело, так как, каким бы шатким не было моё положение, я честно желала удержать его. Я думала, что если я буду продолжать борьбу с твёрдостью, дети со временем станут более воспитанными: каждый месяц они будут становиться немного мудрее и, соответственно, более управляемыми, так как ребёнок 9-10 лет, будь он так неистов и неуправляем в 6-7, должен был бы показаться маньяком.
Я льстила себе мыслью, что делала благодеяние моим родителям и сестре, оставаясь здесь, ведь каким бы малым ни было жалование, я всё же зарабатывала что-то, и с режимом жёсткой экономии я могла легко отложить что-то для них, если они сделали бы мне одолжение принять эти деньги. К тому же, получение этого места было моей собственной виной: я во всём винила себя и была решительно настроена всё терпеть; я даже не жалела о предпринятом шаге. Я страстно желала доказать своим друзьям, что даже теперь мне можно было поручить заботу о ком-то, и если иногда я чувствовала, что деградирую, если сдамся так легко или не смогу работать с постоянством, я думала о доме и говорила про себя: «Они могут сломать, но не согнуть меня! Я думаю о вас, а не о них».
На Рождество мне позволили поехать домой, но только на 2 недели. Миссис Блумфилд сказала: «Я думала, если вы недавно видели своих друзей, вы не захотите остаться дольше». Я оставила её с этой мыслью, но она и не подозревала о том, какими долгими и трудными показались для меня эти 14 недель, как сильно я ждала праздника и как сильно была разочарована его длительностью. Но её нельзя было винить в этом. Я никогда не говорила ей о своих чувствах, и от неё нельзя было ожидать, что она сама разгадает их. Я находилась с ней в натянутых отношениях, и её можно было оправдать в том, что она не разрешила мне остаться дома на полный срок.