Энн Бронтё. Агнес Грей. Глава 4

Глава 4 «Бабушка»

Я не стану описывать своей радости, своего счастья, когда я приехала домой. Я наслаждалась короткими мгновениями отдыха и свободы в этом дорогом знакомом месте среди любящих и любимых. Не стану описывать и своего горя, когда я была обязана снова попрощаться с ними.
Однако я с непобедимым пылом вернулась к своей работе: к трудной задаче, которую не может представить себе никто, кому не поручали заботу и воспитание нескольких озорных мятежников, причём он отвечает за их поведение перед высшими властями, которые требуют от него то, чего нельзя добиться без помощи человека, обладающего большей властью, которую тот из страха стать непопулярным у мятежной банды отказывается предоставить.
Я не перечислила и половины шалостей своих учеников или половины трудностей, происходящих из моих обязанностей, из страха утомить читателя, но моим намереньем при написании последних нескольких страниц было не развлечение, а помощь тем, кого это может коснуться. Те, кого это не интересует, без сомнения, пропустят их при чтении, возможно, с проклятием на занудное многословие писателя, но если родитель извлечёт из этих страниц полезный намёк или несчастная гувернантка извлечёт малейшую пользу, я буду вознаграждена за свои труды.
Чтобы избежать трудностей и путаницы, я рассматривала своих учеников по одному и обсуждала их разнящиеся качества, но это не может дать представления о том, как они беспокоили меня, будучи вместе все втроём, когда, как это часто случалось, они решали «быть непослушными, дразнить мисс Грей и разозлить её».
Иногда в таких случаях ко мне внезапно приходила мысль: «Если бы они видели меня сейчас!» Я имела в виду моих друзей дома, конечно, и мысль о том, как бы они жалели меня, заставляла меня жалеть себя, и я с трудом сдерживала слёзы, но всё же сдерживала до тех пор, пока мои маленькие мучители не уходили есть десерт или не ложились спать, и тогда, в одиночестве, я предавалась роскоши ничем не сдерживаемых рыданий. Но такую слабость я позволяла себе нечасто: мои обязанности были слишком многочисленны, моменты досуга – слишком ценными, поэтому я не уделяла много времени пустым жалобам.
Мне особенно запомнился один снежный, холодный день вскоре после моего прибытия в январе, все дети вернулись с обеда, громко заявляя, что намерены быть «непослушными», и сдержали обещание, хотя я напрягала каждый мускул горла в тщетной попытке приструнить их. Я поставила Тома в угол, откуда, как я сказала, он не выйдет, прежде чем не выполнит назначенное задание. Тем временем Фанни завладела моей рабочей сумкой и перебирала её содержимое, плюясь. Я сказала ей, чтобы она оставила сумку в покое, но не достигла цели, разумеется. «Сожги её, Фанни!» - крикнул Том, и эту команду она поспешила послушать. Я подскочила, чтобы достать сумку из огня, а Том метнулся к двери. «Мери-Энн, выброси её коробку из окна!» - закричал он, и моя драгоценная коробка, в которой были мои письма и бумаги, немного наличных и все мои ценности, была подвергнута риску выпасть с высоты 3 этажей. Я подбежала, чтобы спасти  её. Тем временем Том покинул комнату и побежал вниз по лестнице, за ним вслед ринулась Фанни.  Я побежала, чтобы поймать их, а Мери-Энн понеслась за мной. Все трое ускользнули от меня и выбежали в сад, где зарылись в снег, крича и вопя от возбуждения.
Что я должна была делать? Если бы я побежала за ними, я, скорее всего, никого не поймала бы, и они ушли бы ещё дальше. Если бы не побежала, как я смогла бы завести их в дом? И что подумали бы обо мне их родители, если бы увидели детей в саду без шапок и чепчиков, без перчаток, без сапог в глубоком мягком снегу? Когда я стояла в этом недоумении, пытаясь суровым взглядом и гневными словами вызвать в них подчинение, я услышала пронзительный голос позади себя, восклицающий:
- Мисс Грей! Возможно ли это? О чём, чёрт возьми, вы думаете?
- Я не могу завести их в дом, сэр, - сказала я, оборачиваясь и глядя на мистера Блумфильда. Волосы у него встали дыбом, а бледные голубые глаза выпрыгивали из орбит.
- Но я настаиваю на том, чтобы они зашли! – закричал он, подходя ближе и выглядя совершенно свирепо.
- Тогда, сэр, позовите их сами, потому что они не слушаются меня, - ответила я, отступая на шаг.
- Немедленно домой, паршивцы, иначе я выпорю каждого! – закричал он, и дети немедленно подчинились. – Вот видите! Они слушаются по первому слову!
- Да, когда ВЫ говорите.
- И это очень странно, ведь это вы должны заботиться о них, а вы не можете их контролировать! Вот, теперь они пойдут наверх с мокрыми ногами! Иди за ними и проследите, чтобы они привели себя в порядок, ради Бога!
Мама этого джентльмена тогда гостила в доме, и когда я спускалась с лестницы и проходила мимо двери в гостиную, я слышала, как старая леди громко высказывала своей невестке (я могла услышать только наиболее подчёркнутые слова):
- Святые небеса! … никогда в моей жизни… доведёт их до смерти… Вы полагаете, моя дорогая, что она – тот человек, который вам нужен? Помяните моё слово…
Я больше не слышала, но мне хватило.
Старшая миссис Блумфилд была очень внимательна и вежлива со мной, и до сих пор я считаю её милой, добросердечной, болтливой старушкой. Она часто приходила ко мне поговорить с глазу на глаз, кивая и качая головой и жестикулируя руками и глазами, как это любят делать некоторые старушки, хотя я не видела никого, кто доводил бы это дело до такой крайности. Она даже сочувствовала мне из-за трудностей, которые доставляли мне дети, и время от времени выражала в незаконченных предложениях, прерываемых кивками и подмигиваниями, её возмущение из-за поведения матери детей, которая так сильно ограничивала мою власть и не поддерживала меня своим авторитетом. Такое выражение неодобрения не слишком мне нравилось, и я обычно отказывалась соглашаться или понимать больше сказанного, я всегда лишь давала понять, что если бы положение вещей было иным, моя задача была бы легче и я смогла бы лучше направлять и обучать своих подопечных, но при существующем положении вещей я должна была быть внимательной вдвое. До тех пор, хотя я видела, что у старой леди есть свои недостатки (одним из которых было превозносить свои достоинства), я всегда желала прощать их и давать ей кредит доверия в добродетелях, которыми она обладала, и даже выдумывать несуществующие. Доброта, которая была моей пищей в течение многих лет, настолько отрицалась в моей жизни в последнее время, что я с радостью приветствовала малейшее её проявление. Не удивительно, что моё сердце с теплотой тянулось к старой леди, всегда радовалось её приходу и сожалело, когда она уходила.
Но теперь, после тех слов, которые я, к счастью или к несчастью услышала, моё отношение к ней совершенно поменялось: теперь я смотрела на неё как на лицемерку, на льстеца и шпиона за моими словами и поступками. Без сомнения, в моих интересах всё ещё было встречать её с той же радостной улыбкой и уважительной сердечностью, как раньше, но я больше не могла этого делать. Мои манеры изменились вместе с моими чувствами и стали такими холодными и сдержанными, что она не могла не заметить этого. Она действительно вскоре заметила это, и ЕЁ манеры изменились тоже: фамильярный кивок сменился чопорным поклоном, приятная улыбка уступила место взгляду Горгоны, её живая болтливость полностью переместилась с меня на «дорогих мальчика и девочек», кому она льстила и потакала даже больше, чем их мать.
Сознаюсь, эта перемена была трудной для меня: я боялась последствий её неудовольствия и даже делала усилия вновь завоевать потерянные позиции. Это удалось мне даже с большим видимым успехом, чем я ожидала. Однажды я из простой вежливости осведомилась о её кашле, и её вытянутое лицо сразу же расплылось в улыбке и она рассказала мне целую историю об этом и других недомоганиях, за которыми следовали примеры набожного терпения, в том её обычном декламационном стиле, которого не смог бы передать ни один романист.
«От всех болячек есть одно средство: это – покорность  (кивок), упование на волю Божию! (воздевание к небу рук и глаз). Это всегда помогало мне в любых трудностях и всегда будет помогать (череда кивков). Не каждый может это сказать (качание головой), но я считаю себя набожным человеком, мисс Грей! (значительный кивок). Слава Богу, я всегда была такой (ещё кивок) и горжусь этим! (сцепление пальцев и качание головой)». После нескольких неуместных цитат из Библии и религиозных нравоучений, прозвучавших в её устах так нелепо, что я отказываюсь их воспроизвести, она удалилась, качая головой в очень хорошем настроении (от себя самой, по крайней мере) и оставила меня надеяться на то, что она была больше слаба, чем испорчена.
При её следующем визите в Уэллвуд я была даже рада увидеть то, как хорошо она выглядела. Эффект оказался магическим: слова, которые я произнесла только из вежливости, были восприняты как лестный комплимент, её выражение лица изменилось, и, начиная с того момента, она стала такой любезной, какой только можно было пожелать – по внешнему виду, по крайней мере. Из того, что я видела и что слышала от детей я знала, что для того, чтобы завоевать её сердечную дружбу, я должна была льстить ей по каждому поводу, но это было против моих принципов, и из-за недостатка комплиментов капризная старая дама вскоре опять лишила меня своего расположения и, думаю, сказала много нелестных слов в мой адрес.
Она не могла сильно повлиять на поведение невестки по отношению ко мне, потому что между ними двумя была взаимная неприязнь, которую свекровь чаще всего показывала в тайных поношениях и клевете, а невестка в чрезмерной холодности своего отношения, и никакая лесть старшей не могла разрушить ледяную стену, которую младшая воздвигла между ними. Но с сыном старая леди преуспевала больше: он слушал всё, что она хотела сказать, при условии, что она могла умаслить его беспокойный нрав и воздерживалась от того, чтобы раздражать его своей язвительностью, и у меня есть причины полагать, что она сильно повлияла на неблаговидное отношение сына ко мне. Она повторяла ему, что я бессовестно пренебрегаю детьми, и что даже его жена не смотрела за ними так, как должна была, и что он должен был сам присматривать за ними, иначе с ними может случиться беда.
Побуждаемый таким образом, он часто давал себе труд следить за детьми из окна, когда они играли. Иногда он следовал за ними в сад и часто заставал их врасплох, когда они копались возле запретного колодца, разговаривали с кучером в каретном сарае или играли в грязи на скотном дворе, а я стояла рядом и зря растрачивала энергию, пытаясь увести их. Часто он заглядывал и в классную комнату, пока ученики ели, и заставал их за тем, как они проливали молоко на стол и на себя, макали пальцы в свои кружки или в кружки соседа или ссорились над едой, как свора тигрят. Если я молчала в этот момент, я потворствовала их безобразному поведению, если же (как часто бывало) случалось так, что я в этот момент повышала голос, я использовала недопустимое насилие и подавала девочкам ненадлежащий пример такой неделикатностью тона и голоса.
Я помню один день весной, когда из-за дождя они не могли выйти из дома, но, по счастливой случайности, уже закончили свои уроки, но воздерживались от того, чтобы бежать и раздражать родителей (занятие, которое сильно меня раздражало, но которое по дождливым дням я редко могла предотвратить, потому что внизу они находили новизну и развлечения), особенно тогда, когда в доме были гости, а их мать, хотя она и велела мне держать детей в классе, никогда не бранила их за то, что они покинули его и не беспокоилась тем, чтобы послать их наверх. Но в тот день они, похоже, не собирались протестовать против запрета родителей и (что является ещё более удивительным) казались расположенными играть вместе без меня и без ссор друг с другом. Их занятие немного озадачивало меня: они все сели на корточках на полу у окна над грудой сломанных игрушек и птичьих яиц – или, скорее, яичных скорлупок, так как содержимое, к счастью, было давно извлечено. Они раздрабливали эти скорлупки для цели, которой я не понимала, но пока они вели себя тихо и не проказничали, я не беспокоилась. С чувством необычного отдохновения я села у камина, кладя последние стежки на платье куклы Мери-Энн, собираясь писать письмо маме по окончании этой работы. Внезапно дверь открылась, и мистер Блумфилд заглянул внутрь.
«Какая тишина! Что вы делаете?» – сказал он.
«Сегодня они безвредны, по крайней мере», - подумала я. Но он был иного мнения. Подойдя к окну и увидев, чем занимались дети, он воскликнул: «Что вы делаете, Господи помилуй?»
«Мы размалываем яичную скорлупу, папа!» - закричал Том.
«Как вы СМЕЕТЕ разводить такую грязь, маленькие чертенята? Разве вы не видите, что вы натворили с ковром? (ковром был обыкновенный коричневый грубый половик). Мисс Грей, разве вы не знали, что они делают?»
«Знала, сэр».
«ВЫ ЗНАЛИ это?»
«Да».
«Вы ЗНАЛИ это! И вы сидите здесь и потворствуете им продолжать, не говоря ни слова упрёка».
«Не думаю, что они причиняют какой-то вред».
«Какой-то вред! Да вы только посмотрите! Посмотрите на ковёр, посмотрите – разве в христианском доме такое когда-нибудь было? Не удивительно, что ваши ученики хуже поросят, не удивительно! О, я просто выхожу из терпения!» - и он ушёл, захлопнув дверь с таким стуком, что дети рассмеялись.
«Меня это тоже выводит из терпения», - тихо сказала я, вставая, и,  взяв кочергу, перемешала угли, таким образом погасив своё раздражение.
После этого мистер Блумфилд часто заглядывал, чтобы проверить, в порядке ли содержится класс, и, так как дети постоянно засоряли пол фрагментами игрушек, палок, камнями, листьями и прочим мусором, который они, не смотря на мои приказы, продолжали приносить и не хотели убирать и который прислуга отказывалась «убирать за ними», я провела много моих ценнейших моментов досуга на коленях, прибирая за детьми. Однажды я сказала им, что они не притронутся к ужину, пока не соберут всё со стола. Фанни я разрешила поужинать, когда она соберет определённое количество, Мэри-Энн, когда соберёт вдвое больше, а Тому оставалось убрать остальное. Удивительно, но девочки убрали свою часть, однако Том был в такой ярости, что разлил молоко и разбросал хлеб по полу, ударил своих сестёр, вышвырнул уголь из ведёрка, попытался перевернуть стулья и стол и чуть было не устроил кавардак из всего содержимого комнаты. Но я схватила его и, послав Мери-Энн за его мамой, держала его, несмотря на его удары, крики и ругательства, пока миссис Блумфилд не пришла.
«Что случилось с моим мальчиком?» - спросила она.
Когда же я объяснила ей проблему, она лишь послала няньку убрать в комнате и приказала мастеру Блумфилду идти на ужин.
«Ну, вот! – закричал Том тоном триумфа, взглядывая над своим мясом и набив рот. – Ну, вот, мисс Грей! Вы видите, я всё-таки ужинаю, хотя я не подобрал ни одной вещи!»
Единственным человеком в доме, который жалел меня, была нянька, которая страдала от тех же проблем, только в меньшей степени. Так как в её обязанности не входило учить, она не отвечала за поведение своих подопечных.
«О, мисс Грей! – говорила она. -  Много же забот причиняют вам эти детки!»
«Действительно, Бетти. И, смею сказать, вам они знакомы тоже»
«Конечно, знакомы! Но я не переживаю об этих деточках, как вы. Я даже даю им шлепка иногда. Иногда я даже задаю им порку, с ними иначе нельзя. Но от этого я и потеряла место».
«Потеряли место? Я слышала, вы собираетесь уходить».
«И слава Богу, да! Миссис дала мне испытательный срок в 3 недели. Перед Рождеством она сказала мне, что будет, если я ударю их ещё раз, но я не смогла сдержаться. Не знаю, как вы справляетесь, потому что мисс Мери-Энн в два раза хуже, чем её сестрицы!»