Энн Бронтё. Агнес Грей. Глава 5

Глава 5 «Дядюшка»

Кроме старой леди, в доме был ещё один родственник, чьи визиты доставляли мне много неудобств – это был «дядюшка Робсон», брат миссис Блумфилд: высокий, самодовольный мужчина с тёмными волосами и жёлтым цветом лица, как у его сестры, с носом, как будто раз и навсегда презревшем землю, и маленькими серыми глазами, которые часто были полузакрыты, со смесью настоящей глупости и презрением ко всему окружающему. Он был полноват, крепок, но у него оказалась неестественно тонкая талия, и это вместе с его неестественной негибкостью показывало, что мужественный мистер Робсон, презиравший женский пол, ради щегольства носит корсет. Он редко снисходил до того, чтобы заметить меня, а когда замечал, то делал это с высокомерной небрежностью тона и манер, что уверило меня в том, что он не был джентльменом, хотя он хотел производить противоположный эффект. Но я не любила его визиты не из-за этого, а из-за вреда, который он причинял детям, поощряя все их злые замашки и разрушая за несколько минут то маленькое добро, которого я добивалась месяцами.
Он редко снисходил до того, чтобы замечать Фанни и маленькую Харриет, но Мери-Энн была его любимицей. Он всегда поощрял её желание быть замеченной (которое я изо всех сил старалась разрушить), говоря о её хорошеньком личике и наполняя её голову высокомерными идеями насчёт её внешности (которые я учила её не воспринимать в сравнении с заботой об уме и манерах), и я никогда не видела ребёнка, кто был бы столь падок на лесть. Что бы ни было плохого в ней или в её брате, дядюшка поощрял это со смехом, если не с похвалой: люди мало знают о том вреде, который причиняют детям, смеясь над их недостатками и поощряя те качества, которые их настоящие друзья пытались научить подавлять.
Хотя он не был отпетым пьяницей, мистер Робсон обычно проглатывал несколько стаканов вина и с удовольствием выпивал еще виски с содовой. Он учил племянника имитировать его манеры и верить в то, что чем больше вина и крепких спиртных напитков он сможет выпить и чем больше они ему понравятся, тем более отважным и мужественным он покажет себя и вырастет в глазах своих сестёр. Мистеру Блумфилду было мало слов, какими он мог бы возразить, так как его любимым напитком был джин с водой, значительную порцию которого он выпивал ежедневно путём постоянного потягивания, и именно этому я предписываю его тусклый цвет лица и ядовитый нрав.
Мистер Робсон поощрял наклонности Тома мучить слабых – поощрял словом и примером. Так как он часто охотился в угодьях свояка, то брал с собой своих любимых псов и обращался с ними так плохо, что я отдала бы соверен, хотя и была бедна, за то, чтобы увидеть, как одна из собак однажды укусит его, при условии, что её не наказали бы. Иногда в очень добродушном настроении он ходил с детьми разорять гнёзда, что невероятно досаждало мне, так как я, частыми повторяющимися попытками, льстила себе, что частично отучила их от этого и надеялась на то, что через некоторое время я внушу им чувства человечности и справедливости, но 10 минут разорения гнёзд с дядюшкой Робсоном или даже простой его смех над их прошлыми варварскими проделками были достаточными для того, чтобы разрушить эффект моего трудоёмкого увещевания. К счастью, той весной они лишь раз разорили гнездо и забрали яйца. Они были слишком нетерпеливы, чтобы оставить их до тех пор, пока птенцы вылупятся, и однажды Том, который был с дядюшкой в соседней роще, прибежал с гнездом неоперившихся птенцов в руках. Мери-Энн и Фанни, которых я только что вывела на прогулку, побежали восхищаться его трофеями и умоляли отдать им по птенцу. «Нет, не дам ни одного! – кричал Том. – Они все – мои, дядя Робсон отдал их всех мне – один, два, три, четыре, пять – не трогайте их! Нет, нет, ни одного, ни за что на свете!» - продолжал он кричать возбуждённо. Он положил гнездо на землю и стал над ним с расставленными ногами, засунув руки в карманы бриджей и наклонившись вперёд, и его лицо изменялось гримасами удовольствия.
«Вы увидите, как я убиваю их. Я изобью их! Посмотрите, смогу ли я. Вот это забава!»
«Но Том, - сказала я, - я не позволю тебе мучить этих птенцов. Либо убей их сразу, либо отнеси туда, откуда взял, и взрослые птицы, возможно, продолжат их кормить».
«Вы не знаете, откуда я взял их, мадам, это знают только я и дядя Робсон».
«Если ты не скажешь мне, я убью их сама, как бы ненавистно это ни было бы мне».
«Вы не осмелитесь. Вы не осмелитесь тронуть их, ни за что на свете! Потому что вы знаете, что папа и мама, и дядюшка Робсон рассердятся. Ха-ха! Я поймал вас, мисс».
«Я сделаю то, что считаю правильным, и не буду ни у кого спрашивать. Если твои папа и мама не одобрят этого, мне будет жаль оскорбить их, но то, что подумает твой дядюшка Робсон, мне безразлично».
Сказав это, я (рискуя надорваться и вызвать гнев моих нанимателей) взяла большой плоский камень, который садовник использовал как ловушку для мышей, и, тщетно попытавшись убедить маленького тирана отнести гнездо назад в рощу, я спросила его, что он намеревался сделать с ними. Со злой усмешкой он перечислил череду пыток, и, пока он был занят этим, я уронила камень на его жертвы и расплющила их. Крики были громкими, ругательства – ужасными, как и гнев, вызвавший их. Дядюшка Робсон возвращался с прогулки с ружьём и остановился, чтобы ударить собаку. Том бросился к нему, крича, что он попросит дядюшку ударить меня вместо Джуно. Мистер Робсон опёрся на своё ружьё и расхохотался над гневом своего племянника и над эпитетами, которые он выкрикивал в мой адрес. «Ну и молодчик же ты! – воскликнул он через некоторое время, вновь беря ружьё и направляясь к дому. – Разрази меня гром, в мальчишке есть храбрость. Будь я проклят, если я видел более отважного маленького мерзавца. Он не держится за бабьи юбки. Клянусь, он не слушается мать, бабушку, гувернантку – никого! Ха-ха! Не обращай внимания, Том, завтра я принесу тебе другой выводок».
«Если принесёте, я убью их тоже», - сказала я.
«Гм!» - ответил он и, одарив меня долгим взглядом, который я, вопреки его ожиданиям, я стойко выдержала, он повернулся с видом крайнего презрения и вошёл в дом. Том побежал жаловаться маме. Обычно она была немногословна, но когда она увидела меня в следующий раз, её манеры были вдвое холоднее. После обычного замечания о погоде она сказала:
«Мне жаль, мисс Грей, что вы считаете необходимым вмешиваться в развлечения мастера Блумфилда. Он был очень расстроен, когда вы убили птиц».
«Развлечениями мастера Блумфилда является мучить создания, которые чувствуют, - ответила я. – Я считаю своим долгом вмешиваться».
«Кажется, вы забываете, - сказала она холодно, - что все создания сотворены для нашего удобства».
Я подумала, что эта доктрина является спорной, но просто заметила:
«Даже если так, мы не имеем права мучить их для своего удовольствия».
«Я думаю, что развлечение ребёнка едва ли можно уравнивать с благополучием бездушной твари».
«О, конечно, но это относится к нашему поведению по отношению друг к другу».
«Жалостливый человек проявляет жалость ко всем тварям», - осмелилась добавить я.
«Я думаю, что вы проявили не много жалости, - ответила она с коротким горьким смешком, -  когда убили весь выводок разом таким шокирующим способом и вызвав такое горе у милого мальчика из-за простого каприза».
Я рассудила, что дальнейший диалог бесполезен. Этот разговор был ближе всего к ссоре, которую я когда-либо имела с миссис Блумфилд, а набор слов – самым большим за всё время моего пребывания со дня моего прибытия.
Но мистер Робсон и старая миссис Блумфилд были не единственными гостями, приезжавшими в Уэллвуд, которые раздражали меня. Каждый гость беспокоил меня в большей или меньшей степени, не столько потому, что они пренебрегали мной (хотя в этом отношении я находила их поведение странным и неприятным), сколько потому, что невозможно было удержать детей, чтобы они не бежали к ним. Тому нужно было говорить с ними, Мери-Энн хотела быть замеченной ими. Ни один, ни вторая не знали, что такое чувство застенчивости или даже простой скромности. Они грубо прерывали разговоры старших, дразнили их самыми дерзкими вопросами, дергали джентльменов за воротник, карабкались к ним на колени без приглашения, висли у них на плечах или шарили у них в карманах, дёргали дам за платья, растрёпывали им волосы и назойливо умоляли их дать им безделушки.
У миссис Блумфилд хватало здравого смысла быть шокированной и раздражённой этим, но не хватало способов предотвратить это. Она возлагала эту задачу на меня. Но как могла я – когда гости, новые лица в красивой одежде, постоянно льстили и потакали детям из почтения к родителям – как могла я, в моей повседневной одежде, с привычным им лицом и честными словами удержать их? Я старалась изо всех сил. Пытаясь развлечь их, я хотела привлечь их на свою сторону. Проявляя ту малую власть, которой я обладала, и строгость, которую я осмеливалась проявить, я пыталась удержать их от мучения гостей. Упрекая их в неблаговидном поведении, я старалась вызвать в них стыд. Но они не знали стыда, они ни во что не ставили человека, который не мог подтвердить свою власть серьёзным наказанием, что же касается доброты и любви, они либо не имели их, либо они были так подавлены и скрыты, что я, со всеми своими усилиями, не обнаружила, как до них добраться.
Но вскоре мои испытания в этом доме подходили к концу, даже скорее, чем я желала, так как однажды вечером в конце мая, когда я радовалась скорым праздникам и поздравляла себя с некоторым успехом, которого я добилась в учении (так как я всё же вложила что-то в их головы и научила их быть немного, совсем немного более прилежными в приготовлении уроков, чтобы оставалось время для развлечений, вместо того, чтобы целый день мучить себя и меня безо всякой пользы), миссис Блумфилд послала за мной и холодно сказала, что после 24 июня мои услуги больше не понадобятся. Она уверила меня в том, что мой характер и поведение были безупречными, но дети так мало продвинулись в воспитании со времени моего прибытия, что мистер Блумфилд и она сочли своим долгом подыскать другой способ воздействия. Хотя они превосходили многих детей своего возраста в способностях, они уступали в достижениях: их манеры были невоспитанными, характеры – неуправляемыми. И это она приписывала недостатку строгости и заботы с моей стороны.
Непоколебимое упорство, достоинство, неослабная настойчивость, бесконечная забота – вот те качества, которыми я в тайне гордилась в себе и которыми надеялась через какое-то время преодолеть все трудности и достичь успеха. Я хотела сказать что-то в своё оправдание, но когда попыталась заговорить, мой голос подвёл меня, и чем проявлять какие-то эмоции или сдерживать слёзы, которые уже скопились в моих глазах, я предпочла промолчать и держаться как обвиняемый, сознающий свою вину.
Так меня и рассчитали. Увы! Что мои домашние подумают обо мне? Я, несмотря на всё своё бахвальство, не сумела удержаться на своём месте даже в течение одного года, будучи гувернанткой трёх маленьких детей, чью мать мне порекомендовала моя тётя, которая отзывалась о ней как об «очень хорошей женщине». Не оправдав надежд, я не могла ждать, что меня наймут снова. И это было неприятной мыслью, так как, какой бы обиженной, оскорблённой и разочарованной я ни была и как бы сильно я не научилась ценить мой дом и семью, я ещё не устала от приключений и не хотела ослаблять своих усилий. Я знала, что не все родители были похожи на мистера и миссис Блумфилд, и была уверена в том, что не все дети были похожи на их детей. Следующая семья могла оказаться другой, и любое изменение могло оказаться к лучшему. Трудности закалили меня, у меня появился опыт, и я страстно желала восстановить мою пошатнувшуюся честь в глазах тех, чьё мнение было для меня дороже мнения всего мира.