Энн Бронтё. Агнес Грей. Глава 7

Глава 7 «Хортон-Лодж»

31 января был холодным вьюжным днём, дул сильный северный ветер, постоянная пурга мела по дороге и вилась в воздухе. Мои друзья упрашивали меня отложить поездку, но страх настроить моих работодателей против меня из-за недостатка пунктуальности в самом начале моего предприятия заставил меня точно соблюдать оговоренные сроки.
Я не буду утомлять читателей рассказом о том, как я покинула дом тем тёмным зимним утром: нежные прощания, долгое-долгое путешествие до О., одинокое ожидание экипажей или поездов в гостиницах (так как тогда уже кое-где были железные дороги), и, наконец, встреча в О. со слугой мистера Мюррея, кого прислали забрать меня в Хортон-Лодж в фаэтоне. Скажу лишь, что густой снег создавал такие препятствия на пути лошадей и локомотивов, что давно стемнело, когда я достигла конца своего путешествия, и началась настоящая буря, которая превратила несколько миль между О. и Хортон-Лоджем в ужасный переход. Я покорно сидела, колкий снег попадал мне под одежду и скапливался на коленях, я ничего не видела и удивлялась тому, как несчастная лошадь и кучер могли разбирать дорогу. Мягко выражаясь, дорога была долгой и утомительной. Через какое-то время мы остановились, и по крику кучера кто-то отпёр щеколду и повернул скрипящие петли на том, что казалось воротами парка. Затем мы проехали по более гладкой дороге, где я случайно заметила огромную тёмную массу, которую приняла за заснеженные деревья. Через значительное количество времени мы остановились вновь перед портиком большого дома с высокими окнами, достигающими земли.
Я с некоторым трудом поднялась и отряхнулась от снега и сошла с экипажа, ожидая, что добрый и радушный приём компенсирует мне трудности дня. Величественный человек в чёрном открыл мне дверь и провёл меня в просторный холл, освещённый янтарной люстрой, подвешенной к потолку. Он провёл меня через холл по коридору и, открыв дверь задней комнаты, сказал мне, что эта была классная. Я вошла и увидела двух юных леди и двух юных джентльменов – своих будущих учеников, как я предполагала. После формального приветствия старшая девочка, которая сидела над куском канвы и корзинкой шерсти, спросила меня, хочу ли я подняться наверх. Конечно, я ответила утвердительно.
«Матильда, возьми свечу и покажи ей её комнату», - сказала она.
Матильда, крепкая девица лет 14-ти, в коротком платье и панталонах, пожала плечами и сделала гримаску, но взяла свечу и провела меня по задней лестнице (долгой, крутой, с двойным пролётом), по узкому длинному коридору в маленькую, но уютно обставленную комнатку. Затем она спросила меня, хочу ли я чаю или кофе. Я собиралась ответить «Нет», но, вспомнив о том, что у меня не было ни крошки во рту с 7 часов утра и чувствуя лёгкое головокружение, я попросила чашку чая. Сказав, что она прикажет «Браун», юная леди удалилась, а я освободилась от моего тяжёлого мокрого пальто, шали, чепчика и т.д. Пришла служанка спросить, что юные леди желают знать, буду ли я пить чай в своей комнате или в классной. Чувствуя себя усталой, я решила пить его у себя. Она удалилась и через некоторое время вернулась с маленьким чайным подносом, который поставила на комод, который служил столиком для одевания. Поблагодарив её, я спросила, в каком часу мне вставать завтра.
«Юные леди и джентльмены завтракают в половине девятого, мэм, - сказала она. – Они встают рано, но, так как они редко занимаются уроками до завтрака, я думаю, вы можете встать после семи».
Я попросила её разбудить меня в это время, и она, пообещав мне это, удалилась. Затем, нарушив свой пост чашкой чая и тонким бутербродиком, я села рядом с маленьким тлеющим камином и дала волю слезам, затем прочитала молитвы и, чувствуя себя успокоившейся, начала готовиться ко сну. Обнаружив, что мой багаж ещё не подняли в комнату, я начала искать колокольчик. Не найдя и следа этого удобного приспособления ни в одном углу, я взяла свечу и отважилась пройти по длинному коридору и вниз по крутой лестнице. Встретив хорошо одетую девушку во время этого путешествия, я сказала ей свою просьбу, но не без некоторого колебания, так как я не была уверена, служанка ли это или сама миссис Мюррей. Оказалось, что это была горничная леди. С видом человека, делающего особое одолжение, она согласилась попросить прислать мои вещи наверх, и когда я вернулась в свою комнату и ждала долгое время (я очень опасалась, что она забыла или пренебрегла моим поручением, и сомневалась, ждать ли мне или идти спать, или вновь спуститься), мои надежды оживились звуком голосов и смехом, шум шагов послышался в коридоре, и служанка с каким-то человеком внесли мой багаж. Ни один из них не высказал особенного уважения ко мне. Закрыв за ними дверь, я распаковала некоторые из своих вещей и решила отдыхать, наконец, так я устала и душой, и телом.
На следующее утро я проснулась со смешанным чувством печали, новизны и безрадостного любопытства к неизвестности. Я чувствовала себя как человек, который витал в облаках и неожиданно упал в далёкий и неизвестный край, совершенно изолированный от того, что он видел или знал раньше, или как семечко чертополоха, которое ветер принёс в незнакомую землю, где оно пролежит долго, прежде чем пустит корни и прорастёт, добывая питание из чуждой для себя почвы, если вообще сможет прорасти. Но это не даёт должного представления о моих чувствах, и их не может понять никто, кто не жил такой спокойной жизнью, как моя, даже если он проснулся бы однажды утром в Порт-Нельсон в Новой Зеландии и обнаружил бы, что между ним и его домом находится целый мир воды.
Я не забуду странного чувства, с которым я подняла занавески и посмотрела на незнакомый мир: мой взгляд видел только широкие, дикие белые просторы, только
«Пустыню, запорошенную снегом,
И деревья, скрытые под сугробами»*.
Я спустилась в классную комнату без особого желания присоединиться к своим ученикам, хотя и не без некоторого любопытства увидеть, что принесёт знакомство. Я с самого начала решила, что начну с того, что буду звать их «мисс» и «мастер». Это казалось мне холодным и противоестественным требованием этикета между детьми семьи и их наставником, особенно если дети были достаточно малы, как в Уэллвуде, но даже там, если бы я звала маленьких Блумфилдом их именами, это было бы воспринято, как оскорбительная вольность, и их родители дали себе труд указать мне на это, назвав их «мастером и мисс Блумфилд» при знакомстве со мной. Я с трудом восприняла этот намёк, потому что меня поразила абсурдность этого обращения, но теперь я решила быть мудрее и начать с этой формы этикета. Действительно, дети здесь были гораздо старше, трудностей должно быть меньше, хотя слова «мисс» и «мастер» имели бы тот удивительный эффект, что подавили бы всю сердечную доброту, погасили бы каждый лучик тепла, который мог бы возникнуть между нами.
Так как я, как Догберри*, не считаю правильным утомлять читателя долгими утомительными рассказами, я не стану рассказывать детально, как прошёл тот и следующий день. Но читатель, без сомнения, сочтёт для себя достаточным получить беглый набросок всех членов семьи и общий рассказ моего первого года или первых двух лет пребывания с ними.
Начну с главы семьи. Мистер Мюррей был буйным, неистовым сельским сквайром, страстным любителем охоты на лис, опытным жокеем и кузнецом-подковщиком, активным фермером и сердечным bon-vivant*. Кроме воскресений, когда он ходил в церковь, я не видела его месяцами, за исключением редких случаев, когда я, пересекая холл или сад, встречала высокую грузную фигуру джентльмена с багровыми щеками и сизым носом, и он, если проходил мимо меня на небольшом расстоянии, удостаивал меня бесцеремонным кивком головы и кратким приветствием. Часто его громкий смех доносился до меня издалека, и ещё чаще я слышала, как он бранит лакея, грума, кучера или другого несчастного слугу.
Миссис Мюррей была красивой сорокалетней дамой, которой не требовались ни румяна, ни турнюры, чтобы подчеркнуть свою красоту, и чьим главным развлечением было (или это только так казалось) устраивать частые приёмы и одеваться по последней моде. Я увидела её только в 11 часов утра на следующий день после моего приезда, когда она оказала мне честь своим посещением, совсем как моя мама могла зайти на кухню, чтобы поприветствовать новую служанку, хотя нет, моя мама повидалась бы с ней немедленно после её приезда и не ждала бы следующего дня, и, более того, она обратилась бы к ней в более доброй и дружеской манере и сказала бы ей несколько приободряющих слов, как и разъяснила бы её обязанности, но миссис Мюррей не сделала ни того, ни другого. Она просто вошла в классную комнату, возвращаясь из комнаты экономки, где заказывала обед, пожелала мне доброго утра, постояла две минуты у камина, сказала несколько слов о погоде и «довольно трудном» путешествии, которое я, должно быть, проделала вчера, погладила по голове младшего ребёнка – десятилетнего мальчика, который вытер рот и руки о её платье после того, как ему дали какой-то вкусный кусочек из запасов экономки, сказала мне, какой он хороший мальчик, и выплыла из комнаты с самодовольной улыбкой на лице, думая, без сомнения, что на сегодня она сделала для меня достаточно и была очаровательно-снисходительной. Её дети, без сомнения, были того же мнения, и только я думала иначе.
После этого она заглядывала в класс ещё пару раз в отсутствие моих учеников, чтобы разъяснить мне мои обязанности. Что касается девочек, для неё, казалось, было важным только то, чтобы они были как можно более привлекательны и образованы как можно полнее, тратя на это как можно меньше усилий. Моё поведение должно было быть соответственным: я должна была обучать их и пытаться развлекать, наставлять, делать их более утончёнными, но при этом они должны были затрачивать как можно меньше усилий, а я не должна была никоим образом давить на них. Что же касается мальчиков, требования были почти теми же, только взамен преподавания изящных искусств я должна была как можно лучше обучить их латинской грамматике, чтобы подготовить к поступлению в школу – как можно лучше и полнее, но при этом они не должны были напрягаться. Она сказала, что Джон мог быть «немного неуправляем», а Чарльз – немного «нервен и утомителен…»
«Но, что бы ни случилось, мисс Грей, - сказала она, - я надеюсь, что вы сдержите себя и проявите мягкость, особенно с маленьким Чарльзом. Он так нервен и чувствителен и привык к самому нежному обращению. Простите меня за то, что я говорю вам об этом, но я перепробовала много гувернанток, и даже лучшие из них не смогли подчиниться этим правилам. Им не хватало той кротости и спокойствия духа, которые, как говорил святой Матфей или какой-то другой евангелист, лучше, чем одевание в роскошные одежды (вы знаете эту цитату, потому что вы – дочь священника). Но я не сомневаюсь в том, что мне не в чем будет вас упрекнуть. И помните о том, что всегда, когда молодые люди совершат что-нибудь неподобающее, если убеждение и мягкий упрёк не помогут, пришлите кого-нибудь ко мне, так как я смогу поговорить с ними более прямо, чем вы. И сделайте их как можно более счастливыми, мисс Грей, и тогда, смею сказать, всё будет в порядке».
Я заметила, что в то время как миссис Мюррей так сильно пеклась о покое и счастье своих детей и постоянно говорила об этом, она никогда не упомянула о моём покое и счастье, хотя дети были дома, окружённые друзьями, а я была чужой среди незнакомцев. Я тогда ещё плохо знала мир и была очень удивлена её отношением.
Мисс Мюррей (или Розали) было около 16 лет, когда я приехала. Она была очень привлекательной девушкой, а через 2 года, когда время придало законченность её формам и добавило грации к её манере держаться, она стала совершенной красавицей, причём красота её была необычна. Она была высокой и стройной, но не худой, у неё были совершенные формы не без здорового цветения. Её волосы, которые она носила в обильных локонах, были очень светлого каштанового оттенка, почти жёлтые. У неё были светло-голубые глаза, но они были такими чистыми и яркими, что никто не пожал бы, чтобы они были темнее. Остальные её черты были мелкими, не слишком правильными, но все вместе они создавали очень приятное впечатление. Хотела бы я сказать столько же лестных слов о её уме и характере, сколько о фигуре и лице.
Но не подумайте, что я скажу о ней ужасные вещи: она была живой, беззаботной, и могла быть очень приятной с теми, кто не противоречил её воле. Со мной, когда я приехала, она была холодна и высокомерна, затем дерзкой и властной, но после некоторого времени знакомства она постепенно начала вести себя более естественно и, наконец, стала так сильно привязана ко мне, как только было возможно для неё быть привязанной к человеку моего характера и положения, так как она редко забывала о том, что я была наёмным работником и дочерью бедного священника дольше, чем на полчаса. Тем не менее, я полагаю, что она уважала меня больше, чем сама осознавала это, потому что я была единственным человеком в доме, кто всегда исповедовал добрые принципы, говорил правду и старался ставить долг выше желаний, и это я говорю не в похвалу себе, конечно, но для того, чтобы показать несчастное положение семьи, в которой я тогда работала. Именно в мисс Мюррей этот печальный недостаток принципов проявлялся больше всего, не только потому, что она полюбила меня, но потому что в ней было столько приятного и обворожительного, что, несмотря на её недостатки, она действительно нравилась мне, когда она не возбуждала моего негодования слишком сильным проявлением таковых. Это, однако, как я убеждала себя, было скорее результатом её образования, чем характера: её никогда не учили чёткой границе между правильным и неправильным, она, как её братья и сёстры, привыкла с детства тиранить нянек, гувернанток и слуг, её не учили умерять свои желания, контролировать свой нрав, обуздывать свою волю или жертвовать своими удовольствиями во благо другим. Её природный характер был хорош, она никогда не впадала в ярость или угрюмость, но от постоянных потаканий часто была капризна. Её ум никогда не воспитывали, в её интеллекте были большие пробелы, она обладала значительной живостью, быстротой восприятия, некоторым талантом к музыке и склонностью к языкам, но до 15 лет она не беспокоила себя тем, чтобы чему-то научиться, затем тщеславие подстегнуло её способности и стремление к самосовершенству, но только с целью развития светских талантов. Когда я приехала, было то же самое: она пренебрегала всем, кроме французского, немецкого, музыки, пения, танцев, рукоделия и рисования – такого рисования, которое могло бы представить лучший результат при затрате минимальных усилий, и главную часть его выполняла я. Для музыки и пения, кроме моих случайных наставлений, она имела лучших учителей, которых только можно было найти в той местности, и в этих дисциплинах, как и в танцах, она добилась больших успехов. Она действительно уделяла слишком много времени музыке, о чём я часто говорила ей, хотя была лишь гувернанткой, но её мама думала, что если ей нравилось это, она не могла уделять СЛИШКОМ много времени такому прекрасному искусству. О рукоделии я знала только то, что почерпнула от моей ученицы и из своих наблюдений, но как только я начала, она использовала меня 20-ю способами: вся самая нудная часть работы легла на мои плечи. Я натягивала канву на рамку, вышивала фон, сортировала шерсть и шёлк, считала стежки, исправляла ошибки и заканчивала работы, которые надоели моей ученице.
В 16 лет мисс Мюррей во многом была сорванцом, но не больше, чем это было естественно для девушки её возраста, но в 17 лет эта наклонность, как и другие, начала уступать место страсти и вскоре была полностью вытеснена всепоглощающим желанием привлекать и ослеплять противоположный пол. Но довольно о ней, давайте перейдём к её сестре.
Мисс Матильда Мюррей была настоящим сорванцом, о котором многого не скажешь. Она была на 2 с половиной года младше своей сестры, её черты были крупнее, а цвет лица – темнее. Возможно, из неё могла бы вырасти привлекательная женщина, но у неё была слишком крупная кость и она была слишком неловкой даже для того, чтобы её называли «милой девушкой», но в то время это не заботило её. Розали знала о своём очаровании и думала, что оно даже больше, чем было в действительности и ценила его выше, чем следовало бы, даже если бы оно было в 3 раза больше; Матильда же думала, что она вполне хороша, и мало беспокоилась об этом, и ещё меньше она беспокоилась о развитии ума и приобретении хороших манер. То, как она учила свои уроки и играла на музыкальном инструменте, привело бы в отчаяние любую гувернантку. Её задания были коротки и просты, если она вообще выполняла их, а выполняла она их небрежно и в спешке, в самое малоподходящее время и самым невыгодным для себя способом. Во время музыкального урока она бренчала полчаса и не позволяла мне ни прервать её для исправления ошибок, ни для предотвращения их. Раз или два я осмелилась сделать ей замечание по поводу такого неразумного поведения, но получила такой порицающий выговор от её матушки, какой убедил меня в том, что если я хотела сохранить своё место, я должна позволить мисс Матильде вести себя так, как ей хочется.
Однако, когда уроки заканчивались, её плохое настроение заканчивалось тоже: когда она скакала на своём своевольном пони или играла с собаками или со своими братьями и сестрой, но особенно со своим дорогим братом Джоном, она была весела, как жаворонок. Матильда, как животное, была полна жизни, силы и активности, что же касается умственных способностей, она была варварски невежественна, неподатлива, беспечна и безрассудна и, соответственно, очень угнетала ту, чьей задачей было взращивать её понимание, улучшать её манеры и помогать ей приобретать навык в тех очаровательных искусствах, которые она, в отличие от своей сестры, презирала так же, как всё остальное. Её мать была частично осведомлена о её недостатках и прочитала мне лекцию о том, как я должна была пытаться сформировать её вкусы и взрастить и лелеять её спящее тщеславие, и как с помощью искусной лести я должна была завоевать её внимание к желаемым вещам (чего я никогда бы не сделала), и как я могла приготовить и разровнять дорогу знаний, по которой бы девочка скользила безо всякого усилия со своей стороны, чего я не могла сделать, так как ничему нельзя научить без некоторого напряжения со стороны ученика, в чём бы ни заключалась цель учения.
Моральные качества Матильды свидетельствовали об её упрямстве и вспыльчивости. Она была совершенно глуха к доводам разума. Одним из доказательств плачевного состояния её ума было то, что от своего отца девочка научилась ругаться, как солдафон. Её мать была очень шокирована этими «выходками, не присущими настоящей леди» и удивлялась тому, «где она могла это подцепить».  «Но вы скоро сможете выбить это из неё, мисс Грей, - сказала она, - это только привычка, и если вы будете мягко напоминать её о том, что этого нельзя делать, каждый раз, когда она это делает, я уверена, она скоро забудет это». Я не только «мягко напоминала», я пыталась уверить её в том, как дурно это было и как отвратительно для ушей приличных людей, но всё было тщетно, ответом служил только беззаботный смех и слова «О, мисс Грей, как вы шокированы! Я так рада!» или «Ничего не могу поделать, папа не должен был учить меня этому, всему этому я научилась от него и, может быть, немножко от кучера».
Её брату Джону, иначе называемому мастером Мюрреем, было около 11 лет, когда я приехала. Он был красивым, упитанным, здоровым мальчиком, искренним и добродушным, и из него мог бы вырасти приличный юноша, если бы он был образован соответствующим образом, но в то время он был груб, как медвежонок: шумный, неуправляемый, беспринципный, необучаемый – по крайней мере, для гувернантки под наблюдением его матери. Его школьные учителя, должно быть, умели управляться с ним лучше, так как в школу его всё-таки отправили, к моему большому облегчению, через год после моего прибытия, но его знания латыни были скандально слабы, так же, как и более полезные, но более пренебрегаемые дисциплины, и это, без сомнения, было приписано тому, что его образованием руководила учительница, особа женского пола, которая попыталась взять в свои руки то, с чем не могла бы справиться. От его брата я освободилась тоже только через полных 12 месяцев, когда его отправили в школу с тем же позорным невежеством, что и первого.
Мастер Чарльз был любимцем матери. Его разница в годах со старшим братом была чуть больше года, но он был гораздо меньшего роста, более бледный, менее активный и крепкий. Это был вздорный, трусливый, капризный, эгоистичный мальчик, который был активен только в озорстве и умён только в придумывании лжи, причём не только для того, чтобы скрыть свою вину, но и из вредности, в стремлении напакостить другим. Фактически, мастер Чарльз был большой досадой для меня. Жить с ним в мире было большим испытанием для моего терпения, присматривать за ним было ещё хуже, а учить его (или притворяться, что учишь) было непостижимым. В возрасте 10 лет он не мог правильно прочесть простейшую строчку в простейшей книге, и так как, соответственно убеждениям своей матери, его нужно было учить каждому слову, прежде чем он успевал поколебаться или изучить орфографию этого слова, и  мать мальчика запрещала мне информировать его о том, что другие мальчики учатся лучше его, даже в качестве стимуляции его усилий, нет ничего удивительного в том, что за 2 года обучения со мной он продвинулся вперёд совсем мало. Его ничтожные задания по латыни и другим дисциплинам я должна была повторять ему снова и снова, пока ему не вздумывалось сказать, что он знает их, и затем ему нужно было помогать, чтобы он мог рассказать их. Если он делал ошибки в простейших примерах по арифметическому сложению, я должна была сразу же указывать ему на это и переделывать пример за него, вместо того, чтобы заставлять его самого переделать пример и найти ошибку. Поэтому он, конечно, не беспокоился о том, чтобы не делать ошибок, а часто писал результаты наугад, не складывая цифры вообще.
Я не всегда строго следовала этим правилам, моя совесть противилась им, но я редко позволяла себя отступать от них хотя бы чуть-чуть, так как за этим следовал гнев моего маленького ученика и, как следствие, его мамы, кому он докладывал о моих проступках, преувеличивая их и превознося себя, и я часто находилась в том положении, что меня собирались уволить. Но, во имя блага своих родных, я подавляла свою гордость и возмущение и смогла бороться до тех пор, пока моего маленького мучителя не отправили в школу. Его отец объявил, что домашнее обучение «не принесёт ему пользы, это ясно; мать безбожно портит его, а гувернантка не может справиться с ним».
Я добавлю ещё немного замечаний о Хортон-Лодже и жизни в нём, и закончу на этом свои сухие описания. Дом был очень почтенным, он превосходил дом  Блумфилдов в возрасте, размере и величии. Сад был не так ухожен, как там, но вместо подстриженных лужаек, молодых деревьев, привязанных к опорам, тополиной рощи и плантации елей здесь был большой парк, где жили олени и росли прекрасные старые деревья. Окружающая местность тоже была красива: её делали такой тучные поля, цветущие деревья, тихие зелёные газоны и живые изгороди из диких цветов по их краям, но эта местность была угнетающе плоской для того, кто родился и вырос среди заросших холмов N.
Дом располагался приблизительно в 2 милях от городской церкви, и, следовательно, семейный экипаж использовался каждое воскресное утро, а иногда и чаще. Мистер и миссис Мюррей обычно полагали, что для них было достаточно показаться в церкви 1 раз за день, но дети часто предпочитали ехать туда и второй раз, потому что тогда они могли бродить весь день и ничего не делать. Если кто-то из моих учеников хотел гулять и взять меня с собой, это было хорошо для меня, так как моим местом в экипаже всегда был дальний угол, расположенный далеко от открытого окна, и мне приходилось сидеть спиной к лошадям, от чего меня всегда тошнило, и если я формально не была обязана покидать службу в её середине, я чувствовала сильную усталость и тошноту, меня весь день сопровождала головная боль, и воскресенья превращались для меня в пытку вместо того, чтобы стать днём отдыха и удовольствия.
«Как странно, мисс Грей, что от экипажа вас всегда тошнит. Меня никогда не тошнит», - замечала Матильда.
«Меня тоже, - говорила её сестра, - но тошнило бы, наверное, если бы я сидела на том месте. Какое оно ужасное! Удивляюсь, как вы можете выдерживать это!»
Я могла бы ответить, что обязана выдерживать, так как у меня нет выбора, но, щадя их чувства, я отвечала только: «О! Но путь ведь короток, и в церкви меня не тошнит, поэтому я не возражаю».
Если бы мне нужно было описать распорядок дня, я затруднилась бы это сделать. Я ела в классной с учениками в то время, когда им этого хотелось. Иногда они заказывали обед, когда он был только наполовину приготовлен, иногда оставляли его стоять больше часа и были потом в плохом настроении, так как картофель остыл, а мясной соус покрылся бляшками жира, иногда они пили чай в 16.00. Часто они набрасывались на прислугу из-за того, что чай не подавали ровно в 17.00, а когда эти правила пунктуальности соблюдались, они держали чай на столе по 2-3 часа.
Их часы учёбы так же не подчинялись никаким правилам. Моим мнением по этому поводу никогда не интересовались. Иногда Матильда и Джон решали «покончить с неприятными делами до завтрака» и присылали за мной горничную в половине шестого утра безо всяких извинений. Иногда мне говорили, что я должна быть готова ровно в шесть, я спешно одевалась, спускалась в пустую комнату и после долгого напрасного ожидания узнавала, что они были ещё в постелях. Иногда, если это было хорошее летнее утро, приходила Браун и говорила мне, что молодые леди и джентльмены взяли выходной, и тогда мне приходилось ждать завтрака так долго, что я чуть не падала в обморок, они же подкреплялись чем-нибудь, прежде чем идти на прогулку.
Часто они делали уроки на свежем воздухе, и я ничего не имела против этого, если не считать простуд, которые я подхватывала, сидя на росистой траве, или из-за ветра, причём на детей, казалось, они не производили никакого эффекта. Очевидно, они были закалёнными, но, конечно, они могли бы подумать о той, кто была менее закалена. Но я не должна упрекать их за это, ведь это, возможно, было моей собственной виной, потому что я никогда не возражала против этих посиделок, глупо предпочитая заболеть, чем беспокоить их моим слабым здоровьем. Их манера делать уроки была такой же непристойной, как выбор времени и места. Когда я что-то объясняла им, или они повторяли выученное, они часто лежали на диване или на ковре, потягивались, зевали, разговаривали друг с другом или смотрели в окно, тогда как я не могла пошевелить угли в камине или поднять уроненный платок без того, чтобы какой-нибудь из моих учеников ни упрекнул меня в невнимательности или ни сказал бы, что «маме не понравится такая небрежность».
Слуги, видя, как мало уважают гувернантку оба родителя и дети, относились ко мне так же. Я часто защищала их от тирании и несправедливости их юных господ с риском для себя и всегда пыталась доставлять им как можно меньше хлопот, но они полностью пренебрегали моими удобствами, презирали мои просьбы и не следовали моим распоряжениям. Я уверена, что не все слуги вели бы себя так, но домашние слуги, невежественные и не привыкшие к разумным порядкам, слишком испорченные беспечностью и плохим примером своих господ не заслуживают того, чтобы здесь я уделяла им много внимания.
Иногда я чувствовала, что деградирую от той жизни, которую я вела, и мне было стыдно оттого, что я подчинялась  многим унижениям, а иногда я чувствовала себя глупой из-за того, что так много уделяла им внимания и боялась того, что мне не хватало христианской простоты или той любви, которая «долго терпит, милосердствует, не ищет своего, всё покрывает, всё переносит». Но через некоторое время дела начали улучшаться, хотя и очень медленно и почти незаметно. Я отделалась от мальчиков (что было очень большим преимуществом), а девочки стали менее дерзкими и начали проявлять какие-то признаки уважения. «Мисс Грей была странным созданием: она никогда не льстила и не хвалила их и вполовину того, чего они заслуживали, но когда она благоприятно отзывалась о них или о чём-нибудь, связанном с ними, они были совершенно уверены в том, что её похвала была искренней. Она была очень педантичной, тихой, обладала спокойным характером, но некоторые вещи выводили её из себя. Её учениц это не слишком волновало, но лучше было всё-таки не раздражать её, ведь когда она была в хорошем настроении, она разговаривала с ними, была очень приятной и даже в чём-то забавной особой, чем совершенно отличалась от мамы, но всё равно была душкой. Она имела своё мнение по любому вопросу и твёрдо придерживалась его, хотя её мнения часто были утомительными, так как она постоянно думала над тем, что было правильно, а что – дурно, и имела странное почтение для всех вещей, связанных с религией, и невероятную любовь к хорошим людям».
------------------------
*Строчки из стихотворения Джеймса Томсона «Времена года» («Зима»).

*Догберри – в комедии У.Шекспира «Много шума из ничего» начальник стражи, изображающий бурную деятельность и подчёркивающий свою важность.

*Bon-vivant – (фр.) кутила и весельчак.