Энн Бронтё. Агнес Грей. Глава 17

Глава 17 «Признания»

Раз уж я решилась на откровенность, я могу признать, что теперь уделяла больше внимания одежде, чем раньше. Немного больше. Раньше я немного пренебрегала этим, но теперь я могла по 2 минуты разглядывать своё отражение в зеркале, хотя я никогда не была довольна им. Я не находила красоты в своих крупных чертах лица, в бледных запавших щеках, в темно-каштановых волосах. Возможно, лоб свидетельствовал об интеллекте, а в темно-серых глазах была выразительность, но что с того? Низкий греческий лоб и большие черные глаза, лишённые всяких эмоций, ценятся гораздо выше. Глупо желать быть красивой. Разумные люди никогда не желают этого для себя и не заботятся об этом в других. Если ум развит, а сердце – доброе, никого не заботит внешность. Так говорили наши учителя в детстве, так и мы говорим своим ученикам. Всё это звучит очень веско, но основано ли на реальном опыте?
Мы расположены любить то, что доставляет нам удовольствие, а что доставляет его больше, чем красивое лицо, если мы, по крайней мере, не знаем ничего дурного о том, кому оно принадлежит? Маленькая девочка любит свою птичку – почему? Потому что она живёт и чувствует, потому что она беспомощна и безвредна? Но жаба тоже живёт и чувствует, она тоже беспомощна и безвредна, но, хотя девочка не причинит вреда жабе, она не может любить её, как птичку, которая красива, у которой мягкие перья и яркие говорящие глаза. Если женщина красива и добра, её хвалят за оба эти качества, но мужчины особенно хвалят за первое. Если же она неприятна и во внешности, и в характере, её некрасивость яростно ругают, потому что для обычных наблюдателей именно она составляет самую большую вину. Если же она некрасива и ведет уединённый образ жизни, никто не знает о её доброте, кроме самых близких людей. Другие же говорят о её уме и характере не в её пользу, хотя бы в стремлении оправдать инстинктивную неприязнь к существу, настолько обделённому природой, и наоборот:  когда внешность ангела скрывает порочное сердце или обманчивый шарм скрывает недостатки, их не стали бы терпеть в женщине некрасивой. Те, кто красивы, пусть будут благодарны за это и хорошо пользуются этим, как любым другим талантом, а те, кто не обладают красотой, пусть утешаются и стараются жить без неё. Определённо, хотя этот дар часто слишком превозносят, это – Божий дар, и им нельзя пренебрегать. Многие почувствуют это, кто чувствовали, что могут любить, и чьи сердца говорят им, что они могут быть любимы, но из-за отсутствия такого или подобного незначительного преимущества они лишены возможности давать или получать счастье, для которого они созданы. Так скромный светлячок не может привлечь своим светом летящую мошку: он может слышать, как мошка машет крыльями рядом с ним, как она напрасно ищет его, и хочет быть найденной, но никак не может обозначить своё присутствие, ведь у неё нет ни голоса, ни крыльев, и мошка должна искать другую пару, а светлячок проживёт и умрёт в одиночестве.
Таковы были мои размышления в те дни. Я могла бы продолжать, могла бы нырнуть глубже и раскрыть другие мысли, и предложить читателю каверзные вопросы или аргументы, которые могли бы вызвать его предубеждение или рассмешить, потому что он не смог бы понять их, но я воздержусь.
Теперь давайте вернёмся к мисс Мюррей. Они с мамой отправились на бал во вторник, роскошно одетые, и Розали радовалась своим перспективам и своему очарованию. Так как Эшби-парк располагался почти в 10 милях от Хортон-Лоджа, им пришлось отправиться довольно рано, и я намеревалась провести вечер с Нэнси Браун, которую я давно не видела, но моя добрая ученица позаботилась о том, чтобы я провела вечер только в классной комнате, потому что дала мне ноты, которые следовало скопировать, и это заняло меня до самой ночи. Около 11 на следующее утро она пришла в классную рассказать мне о своих новостях. Сэр Томас действительно сделал ей предложение на балу: событие, которое делало честь прозорливости её маменьки, не говоря уже о силе её собственных чар. Она приняла предложение, конечно, и новоиспечённый жених должен был прибыть в этот день, чтобы уладить дела с мистером Мюрреем.
Розали радовалась перспективе стать хозяйкой Эшби-парка, она предвкушала великолепие и блеск свадебной церемонии, медовый месяц за границей и веселье в Лондоне и в других местах, которое ждало её. К этому времени она была также довольна и самим сэром Томасом, потому что так недавно видела его, танцевала с ним, и он льстил ей. Но, казалось, что мысль о скором союзе не радовала её, она хотела, чтобы церемонию отложили, по крайней мере, на несколько месяцев, и я тоже этого желала. Казалось ужасным спешить с неудачным браком и не дать бедняжке времени подумать о непоправимости шага, который она собиралась сделать. Я была удивлена и испугана бессердечностью миссис Мюррей или недостатку обдуманности счастливой судьбы для своего ребёнка, и своими постоянными увещеваниями я тщетно старалась предотвратить несчастный брак. Мисс Мюррей только смеялась над моими словами, и я вскоре обнаружила, что её неохота скоро вступать в брак была связана с намерением очаровать как можно больше знакомых молодых людей, прежде чем ей придётся отказаться от подобных шалостей. Именно поэтому до того, как она рассказала мне о своей помолвке, она взяла с меня слово никому не выдавать этой тайны. А когда я увидела его, во мне не осталось больше жалости к ней. «Будь, что будет, - подумала я, - она заслуживает этого. Сэр Томас не может быть слишком плох для неё, и чем раньше она лишится возможности обманывать и ранить других, тем лучше».
Свадьба была назначена на 1-е июня. Между этим днём и пресловутым балом было немногим более 6 недель, но со способностями Розали многого можно было достичь и за этот период, особенно с учётом того, что сэр Томас проводил большую часть этого времени в Лондоне, куда он отправился, как было сказано, чтобы уладить дела со своим поверенным и сделать прочие приготовления к готовящейся свадьбе. Он старался компенсировать своё отсутствие непрерывными залпами любовных посланий, но это не привлекало внимания соседей и не открывало им глаз на происходящее, как это сделали бы визиты, и надменный нрав и вечное недовольство старой леди Эшби удерживало её от того, чтобы распространять эту новость, а неважное здоровье не позволяло наносить визитов будущей невестке. Поэтому всё дело держалось в большем секрете, чем это обычно бывает.
Иногда Розали показывала мне послания своего жениха, чтобы убедить меня в том, каким добрым и преданным мужем он будет. Она показывала мне письма и от другого человека – от несчастного мистера Грина, у которого не было смелости или, как она выразилась, «хватки», заявить о своих чувствах лично, но которого не удовлетворял один отказ: он писал вновь и вновь. Он не сделал бы этого, если бы видел, какие гримасы его прелестница делала над его излияниями, и если бы слышал её насмешливый смех и те эпитеты, которыми она награждала его постоянство.
«Почему вы не скажете ему, что у вас скоро свадьба?» - спросила я.
«О, я не хочу, чтобы он знал об этом, - ответила она. – Если он об этом узнает, его сёстры и весь свет узнают об этом тоже, и придёт конец моей… Кроме того, если я скажу ему об этом, он будет считать мою помолвку препятствием и будет думать, что я приняла бы его, будь я свободна, а я не хочу, чтобы так думал ни он, ни другие. И мне безразличны его письма, - добавила она презрительно, - он может писать так часто, как хочет, и выглядеть самодовольным, когда мы встречаемся. Всё это только смешит меня».
Тем временем, молодой Мелтхэм часто посещал дом, и, сопровождаемая упрёками Матильды, её сестра уделяла ему больше внимания, чем требовали приличия. Другими словами, она живо флиртовала с ним, и её удерживало лишь присутствие родителей. Она предприняла несколько попыток вновь сделать мистера Хэтфилда своим кавалером, но она не увенчались успехом, и она платила за его равнодушие презрением и говорила о нём такие же порицающие слова, как ранее о его викарии. Но среди всего этого она никогда не теряла из виду мистера Уэстона. Она пользовалась любой возможностью увидеть его, изо всех сил пыталась очаровать его и преследовала его с такой настойчивостью, словно действительно любила только его одного и всё счастье её жизни зависело от его взаимности. Такое поведение было выше моего понимания. Если бы я увидела такое поведение в романе, я бы посчитала его неестественным, если бы услышала о нём от других, я бы сочла это ошибкой или преувеличением, но когда я увидела его своими собственными глазами и начала страдать от этого, я могла лишь заключить, что чрезмерное тщеславие, как пьянство, зачерствляет сердце, отупляет ум и извращает чувства, и что собаки – это не единственные существа, которые, наевшись до отвала, пожирают то, что уже не могут вместить, лишая куска своих умирающих от голода собратьев.
Теперь она стала очень щедра к бедным поселянам. Она познакомилась со многими из них, её визиты в их скромные жилища участились. Таким образом, она стала пользоваться среди них славой очень снисходительной и милосердной девушки, и, конечно, они на все лады расхваливали её мистеру Уэстону, с кем она тоже чуть ли не ежедневно встречалась в их домах или по дороге к ним. Она часто собирала слухи о том, куда и в какое время он собирался пойти, где собирался крестить ребёнка или посетить старика, больного, печального или умирающего, и искусно соизмеряла с этим свои планы. Иногда она ходила на такие прогулки с сестрой, которую она убедила или подкупила участвовать в своих инсинуациях, иногда она ходила на них одна, но уже никогда – со мной, поэтому я была лишена удовольствия видеть мистера Уэстона или слышать его голос даже в простом разговоре, что, конечно, было бы очень приятно, хотя и болезненно, для меня. Я даже не могла видеть его в церкви, потому что мисс Мюррей под каким-то незначительным предлогом забрала у меня место на скамье для себя, поэтому я, не имея смелости сесть между мистером и миссис Мюррей, должна была сидеть спиной к кафедре, что я и делала.
Теперь я никогда больше не ходила домой со своими ученицами. Они говорили, что нехорошо смотрится, когда идут люди не из семьи, и так как они предпочитали ходить пешком по хорошей погоде, мне была предоставлена честь ехать в экипаже с родителями. «К тому же, - говорили они, - вы не можете идти так быстро, как мы. Вы же знаете, вы всегда отстаёте». Я знала, что эти причины были притянуты за уши, но не возражала, зная, какие мотивы вызвали их. Днём же я за эти 6 памятных недель не ездила в церковь вообще. Если бы я выказала недовольство, они воспользовались бы этим, чтобы оставить меня дома, а часто они говорили мне, что не собираются в этот день ехать в церковь сами, а затем внезапно меняли решение, не предупредив меня, и я не успевала ехать с ними. После того, как они однажды после этого вернулись домой, они развлекали меня живым рассказом о мистере Уэстоне и разговоре с ним, который состоялся у них по дороге домой. «Он спросил, не больны ли вы, мисс Грей, - сказала Матильда, - но мы сказали ему, что вы просто не хотите посещать церковь, поэтому он думает, что вы начали грешить».
Они так же лишили меня всякой возможности встретиться с ним в рабочие дни, потому что, чтобы я не ходила навестить Нэнси Браун или другого бедняка, мисс Мюррей заботилась о том, чтобы все мои часы досуга были заняты. У неё всегда находились рисунки, которые надо было закончить, ноты, которые надо было скопировать, или какая-нибудь вышивка, и это удерживало меня от прогулок, кроме, разве что, самых коротких прогулок по парку, чем бы ни были занята Розали и её сестра.
Однажды утром, повидавшись с мистером Уэстоном, они с радостью рассказали мне о разговоре с ним. «И он опять спрашивал о вас, - сказала Матильда вопреки безмолвному, но выразительному требованию своей сестры держать язык за зубами. – Он интересовался, почему вы никогда не гуляете с нами, и думал, что это потому, что у вас слабое здоровье, поэтому вы выходите так редко».
«Вовсе нет, Матильда, какую чепуху ты несёшь!»
«Розали, не лги! Он сказал это, ты знаешь, а ты сказала… нет, Розали, чёрт побери, не щипайся так! Мисс Грей, Розали сказала ему, что вы здоровы, но всегда так погружены в свои книги, что вам не доставляет удовольствия ничто другое!»
«Что он должен думать обо мне!» - подумала я.
«А старая Нэнси спрашивает обо мне?»
«Да, а мы говорим ей, что вам так нравится читать или рисовать, что вы больше ничего не хотите делать».
«Это не так. Если бы вы сказали ей, что я так занята, что НЕ МОГУ навестить её, это было бы ближе к истине».
«Нет, не было бы, - ответила мисс Мюррей, неожиданно вспылив. – Я уверена, что теперь, когда вам так мало приходится учить, у вас предостаточно свободного времени».
Было бессмысленно продолжать спор с подобными особами, и я промолчала. Теперь я привыкла молчать, когда произносили неприятные для меня вещи, и научилась сохранять на лице спокойную улыбку, даже чувствуя боль в сердце. Только те, кто испытывали что-то подобное, смогут понять меня, и я решила равнодушно улыбаться, слушая рассказы о встречах и разговорах с мистером Уэстоном, которые они с удовольствием описывали мне. Я слышала от них детали, связанные с ним, которые я, зная характер мистера Уэстона, считала преувеличениями и искажениями правды, если не полной ложью – эти детали унижали его и льстили им, и особенно – мисс Мюррей. Я испытывала сильное желание возразить или, по крайней мере, высказать свои сомнения, но не осмеливалась, ведь, выразив своё неверие, я выразила бы и интерес. Я слышала и о других вещах, которые, как я боялась, были слишком правдивы, но я должна была удержать беспокойство из уважения к мистеру Уэстону, и удержать возмущение по отношению к Розали и Матильде, притворяясь безразличной. Иногда они намекали на то, что он сказал или сделал, и мне хотелось услышать об этом больше, но я не осмеливалась. Так проходило унылое время, и я не могла даже сказать себе: «Она скоро выйдет замуж, после этого у меня будет надежда».
Вскоре после свадьбы наступали праздники, а когда я вернусь из дома, скорее всего, мистер Уэстон уже уедет, потому что мне говорили, что он и ректор не могли договориться (по вине ректора, конечно), и он собирался переехать в другое место.
Нет, кроме моей надежды на Бога, моим утешением была мысль о том, что я больше заслуживала его любви, чем Розали Мюррей, какой бы очаровательной она ни была, потому что я могла оценить все прекрасные качества мистера Уэстона, а она – нет. Я бы посвятила жизнь содействию его счастья, а она лишь разрушила бы его счастье удовлетворением своего тщеславия. «О, если бы только он знал разницу! – восклицала я. – Но нет, я не покажу ему своего сердца. Но если бы он знал, какая она бессердечная пустышка и кокетка, он был бы в безопасности, а я – ПОЧТИ счастлива, даже если бы я никогда больше не увидела его!»
Боюсь, что к этому времени читатель уже устал от той слабости, которую я так открыто проявила. Я никогда не раскрывала этого тогда и не сделала бы этого, если бы была дома с мамой и сестрой. Я была старательной притворщицей – по крайней мере, в одном этом случае. Мои молитвы, мои слёзы, мои надежды, страхи и жалобы видели только я сама и небеса.
Когда нас преследуют печали или тревоги или мы долго находимся под грузом чувств, которые таим ото всех, из-за которых мы не можем приобрести ничьего сочувствия, и которые мы не можем или не хотим подавить, мы часто ищем облегчения в поэзии и часто находим его – или в излияниях других, чьи строчки кажутся гармонирующими с нашим настроением, или в своих собственных попытках высказать свои чувства и мысли не в столь музыкальной форме, но в более подходящей, более проникающей в душу и сочувствующей, и более утешающей или обладающей большей властью пробудить и освободить то, что раньше лежало под гнётом и обременяло сердце. До этого времени, в Уэллвуде и здесь, когда я страдала от тоски по дому, я два или три раза искала облегчения в этом секретном источнике, и теперь я прибегаю к нему вновь с большей жадностью, чем когда-либо, потому что, как мне кажется, тогда я нуждалась в нём больше всего. Я до сих пор храню те свидетельства прошедших страданий, которые, как вехи на нашем жизненном пути, отмечают наиболее знаменательные события. Ступеньки теперь стираются, вид сельской местности мог измениться, но вехи остаются на своём месте, чтобы напоминать мне о прошлых днях. Чтобы читатель не любопытствовал об этих излияниях, я предоставлю короткий образец: какими бы холодными и скучающими ни показались строки, они обязаны своим появлением сильному горю.

О, моя дорогая надежда,
Её почти не осталось!
Они не дадут мне услышать голос,
Которым я так наслаждалась.

Они не дадут мне увидеть лицо,
Которое так много значит,
Они забрали твои улыбки
И твою любовь в придачу.

Что ж, пусть заберут всё, что смогут забрать,
Я ценность одну сохраню:
Сердце, что думает о тебе
И ценит душу твою.

По крайней мере, этого они действительно не могли лишить меня. Я могла думать о нём днём и ночью и чувствовала, что он стоит этого. Никто не знал его лучше меня, никто не мог оценить его лучше меня, никто не мог любить его сильнее меня, но это-то и было плохо. Какое мне дело было думать так много о том, кто не думал обо мне? Разве это не было глупо? Разве не было неправильно? Однако, если эти мысли доставляли мне такое удовольствие, и я держала их при себе и никого не беспокоила ими, что дурного в них было? Я спрашивала себя об этом. И такие размышления не позволяли мне делать достаточных усилий для того, чтобы стряхнуть свои оковы.
Но если эти мысли приносили радость, это была радость, смешанная с болью, радость сродни страданию, и она причиняла мне больше вреда, чем я осознавала. Более мудрый или опытный человек боролся бы с подобной слабостью. Но как уныло было для меня отворачиваться от созерцания яркого объекта и принуждать себя смотреть на скучные, серые, пустые перспективы вокруг меня: на безрадостную, безнадежную, одинокую дорогу, которая лежала передо мной. Конечно, неправильно было впадать в уныние, я должна была поверять свои горести Богу и сделать Его волю радостью и смыслом своей жизни, но вера была слаба, а страсть – так сильна.
В это трудное время у меня были ещё 2 причины горести. Первая могла показаться пустяковой, но она стоила мне многих слёз: Снэпа, моего глупенького, дикого спутника, у которого были яркие глаза и доброе сердце, единственное создание, которое любило меня, забрали у меня и отдали во власть деревенского крысолова – человека, который славился жестоким обращением с собаками. Другая причина горя была серьёзной: письма из дома сообщали, что здоровье отца сильно ухудшилось. Особого страха в них не выражалось, но я всё равно опечалилась и не могла удержаться от страха, что впереди нас ждала серьёзная беда. Казалось, я видела, как чёрные тучи собирались над моими родными холмами, и слышала надвигающуюся бурю, которая готова была разразиться и опустошить наш очаг.