Генка с Шанхая

                Генка

Ещё недавно у Генки  было всё: семья, дом, открытая женой на его имя частная швейная мастерская, работа на государство и надёжный заработок. Однако больше семьи, частной собственности и государства Генка любил водку.
От этой любви сначала пострадала его внешность: уже к сорока годам красивое и гладкое в молодости лицо сморщилось, щёки обвисли, под глазами набрякли мешки, волосы поредели и спутались, на голове обозначились залысины, походка стала нетвёрдой, с заметной косолапиной для большей опоры о грешную землю.
Потом его выгнали с одной, другой, третьей работы, он перестал заниматься захиревшим домашним хозяйством, его стали стыдиться дети, и, наконец, Генка осточертел жене, которая по очень скромной цене купила ему на другом краю села квартиру и вытурила в свободное путешествие по ухабам превратной жизни одинокого алкоголика. 

Новое Генкино жилище находилось в щитовом четырёхквартирном доме на улице с забытым официальным названием, и известной всем как Шанхай. Дом, списанный с баланса ныне разорившегося совхоза ровно тридцать лет назад, был страшным, чёрным как труп, а единственным, что как-то его украшало, была вознёсшаяся над его крышей огромная берёза, нежно-зелёная весной и ослепительно-золотая осенью. Справа и слева от него стояли два таких же дома-инвалида, а в проулках между ними сочно зеленела гусиная травка.

В соседней квартире жила пожилая женщина Татьяна Егоровна, заработавшая на совхозных фермах гипертонию, артрит и двадцать тысяч рублей пенсии, а в двух других квартирах никто не жил, потому что в одной был пожар, а из другой жильцы убежали из-за собачьего холода.

Генка до пенсионного возраста не добрался и, чтобы не умереть с голоду, нанялся к предпринимателю Денису Ивановичу Цицеронову — бывшему однокашнику и школьному комсоргу — разгружать товары и убирать территорию вокруг его магазинов за продукты и очень небольшие деньги, которые обычно расходовались на спиртное — чаще всего на дешёвый самогон, который Генка покупал у него же.

В селе многие, в первую очередь женщины, не любили Генку и называли поганцем за развязное поведение и приставучесть, когда он бывал пьян. Но были и жители, знавшие, что Генка никогда не откажет в помощи, и у них заслужил он имя Генушка, которое помимо пренебрежения, содержало некоторую симпатию к нему.
Но вернёмся назад — в прошлое тысячелетие, когда Генка крепко дружил со своим одноклассником Костей Райсом, или просто Костяном. До возвращения из армии дружба их была на добрую зависть всем, для них приятна, для здоровья не вредна; щёки у обоих были румяны, походки тверды, а Генушка даже успел жениться — на два года раньше приятеля.
 
В первый раз они нарезались в тот день, когда Генке исполнился двадцать один год — дата не круглая и не выпавшая на выходной. Именинник решил не собирать застолья, а отметить её наедине с лучшим другом, то есть, с Костяном. Уже уютно устроилась в матерчатой сумке бутылка «Пшеничной», окружённая булкой белого хлеба и огурцами с помидорами из мамкиного огорода, уже вернулся в гараж из рейса Костян — ничто не мешало хорошо посидеть, по-настоящему поговорить, словить кайф, но друг его огорошил:
— Ген, я сегодня не могу. Отец велел прийти чинить трубу в ванной.
— Да как же? Я за пузырём сорок километров cгонял  на молоковозе, и на тебе… 
— Давай в следующий раз. Отец у меня сам знаешь какой. Опять же соседям воду отключили…
— В следующий раз у меня день рождения только через год, — разочарованно сказал Генка. — Знаешь что!  Давай я тебе помогу, а потом заодно и день рождения отметим, и трубу обмоем.

Так порешили и так сделали! Славно посидели. И отец Костяна — главный экономист тогда ещё живого совхоза — с удовольствием с ними выпил. Но бутылки на троих ему не хватило, и он достал ещё две у своей престарелой тёти Цецилии, жившей неподалёку. В результате в новый двадцать второй год своей жизни Генушка вполз на четвереньках и переночевал в совхозном саду под ранеткой, потому что ночью перед глазами закружился такой бардальеро, что сквозь него он совершенно не мог рассмотреть, в какой стороне его дом.

С тех пор так и повелось: у Костяна работа — Генушка спешит ему на помощь, потом до глубокой ночи разговоры за бутылкой, второй, а то и третьей в компании с Костиным отцом — тем ещё любителем горячительных напитков. Если работы не было, Генка с Костей отправлялись к друзьям и пили где-нибудь в гараже или котельной без малейшего уважения к Указу «Об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом и искоренении самогоноварения». И жизнь такая им понравилась.

Вскоре слух о добром Генкином характере и золотых, но дешёвых руках дошёл до многих ушей совхозных жителей. Что только он не делал после работы на государство: и фундаменты подливал, и веранды пристраивал, и «москвичи» с «жигулями» и «Волгами» ремонтировал — одним словом, был нарасхват, а за работу получал от хозяина бутылку, которую с ним же и выпивал.
Катился, катился Генка, как Колобок, по этой дорожке и наконец докатился до щитового домика, о котором уже было сказано, и о котором следует добавить, что летом в нём было душно, зимой в единственной комнате холодно, в углах изморозно, а темно во все времена года за исключением нескольких вечерних часов, когда в его окна прощально заглядывало закатное солнце.

Но ещё до этого жизнь нанесла Генушке страшный удар: в две тысячи четвёртом году Костян с родителями, женой Леночкой, дочерью-подростком Анечкой и маленьким сыном Вадиком уехал в Германию, и словно выпало что-то из Генкиной жизни. Но и Костян по нему тосковал в далёкой неметчине. Не прошло и года, а он уже приехал на побывку в родной совхоз. Зашёл к отцовой тёте Цецилии, бросил ей свою дорожную сумку и, наспех поцеловав в мягкую старушечью щёчку, помчался к другу. 
Генка тогда ещё не совсем спился, жил с семьёй и работал шофёром в администрации совхозного посёлка. Увидев Костяна, Генушка обрадовался без меры. Нисколько не изменился его друг: те же рыжие волосы, рыжие брови и белёсые ресницы, круглые, как у филина глаза и, похожий на клюв, нос. Даже рубашка на нём была та же, в которой он уехал. И та же душа — нараспашку навстречь старым друзьям.
 
В полчаса собрались многочисленные Генкины и Костины друзья, и десять дней продолжался грандиозный праздник, пока не спустил Костян все привезённые с собой евро, обмененные на рубли, и до смерти не надоел отцовой тётушке Цецилии, нетерпеливо ожидавшей отъезда беспокойного внучатого племянника.
Весёлый праздник встречи резко перешёл в грустную церемонию прощания. Полуживого, но всеми горячо любимого, отвёз Денис Иванович Костю в Город, а сопровождавший его Генушка, едва удерживая вертикальное положение, с горькими слезами на глазах проводил беззаветного друга в посадочную зону международного аэропорта, где тот внезапно вспомнил, что так и не навестил в Райцентре тёщу и не передал ей от дочери и внуков положенных горячих приветов.   

Пять долгих лет, как праздника, ждал Генушка нового визита дорогого гостя. Он случился только в две тысячи десятом году, когда всё потерявший Генка уже был выдворен на новое место жительства, изгнан с шёфёрской должности в администрации муниципального образования, и взят из милости Денисом Ивановичем на работу в свои магазины.

«Сейчас, сейчас прибежит!» — радовался он, подобно Максиму Максимычу  сидя на скамейке перед шанхайским домом рядом с Татьяной Егоровной:
— А что, Геннадий, не провести ли нам воду? — спросила Татьяна Егоровна.
Она надеялась, что новый молодой сосед что-нибудь сделает на пользу себе и ей.
— На фиг тебе вода?! Я тебе из колонки притащу, — отмахнулся он, глядя вдоль улицы в направлении дома тёти Цецилии, откуда мог появиться Костян.
— Так лучше, если б в доме была. На тебя-то надежда худая.
— Чего так?
— Ты на это дело слаб, — щёлкнула себя по сонной артерии Татьяна Егоровна. — Зальёшь глаза, а мне постирать надо или с давлением свалюсь — куда идти?
— Отстань, тётя Таня! Какой водопровод в твоей халупе! Он же перемёрзнет! Трубы лопнут — хана дому.
— Вижу, не будет мне от тебя проку.
— Да натаскаю я тебе зимой воды! Выпью, протрезвею и принесу… За день грязью не зарастёшь.
— Да куда ты всё смотришь?! Как на иголках сидишь! Ждёшь кого?
— Друган приехал из Германии, сейчас прибежит.
— Костя Райс что ли? Так он давно приехал. Я его вчера в магазине видела. Важный — просто не узнать! Рубашка голубая как небо, штаны белые, сам в гнутой шляпе, ни дать ни взять, американец. Спрашивают его как дела — улыбается: «Хорошо! — говорит. — Работаю на заводе, где душевые кабины делают, жена за пенсионерами ходит, дочка в университете учится. У нас три машины: у меня, у жены и у дочки. Три года ездили в отпуск в Италию. Так хорошо! Целый дом снимали! Солнце, фрукты, вино, море за порогом», — старушка глубоко вздохнула: — Живут же люди! Правда, Геннадий?
— Правда, правда, тётя Таня. И мы живём.
— Мы не живём, а выживаем! — возразила Татьяна Егоровна. — Да ты не жди его! Он сказал, что в Райцентр к тёще поедет. 
— Правда, что ли?
— Не сомневайся, так и сказал: «Жена мне строго настрого велела: «Живи у моей мамы, по друзьям, как в прошлый раз, не шляйся, водку не жри!»
— Врёшь, тётя Таня! Костян не такой человек! Вот увидишь, прибежит!

Но Костя не прибежал ни в этот день, ни на другой, ни на третий. И только за несколько дней до отъезда они столкнулись возле магазина Цицеронова. Генка подмёл вверенную ему территорию, собрал скопившийся за день мусор, загрузил в железную бочку и поджёг — коробки, упаковки, пластиковые бутылки. Вони напустил — офигеть! Сам угорел! Разогнул спину, а мимо Костян. Генке показалось, что он хотел прошмыгнуть незамеченным. Но вдруг обернулся, растянул рот до ушей и по-братски кинулся в объятья — и правда, в белых брюках и ковбойской шляпе. Взял Костя две бутылки бренди, и они пошли к Генке.
— Да, не хоромы! — сказал Райс, оглядывая незнакомое жильё.
— А у тебя лучше?
— Конечно! — засмеялся Костян и достал телефон. — Смотри! Это наша с Леночкой квартира. Вот спальня, вот маленького Вадика комната, а это зал, а вот туалет. А это Анечкина комната.

Всё было просторно, чисто, красиво, аккуратно. Только непонятно, зачем в туалете ковёр и цветы: нешто туда ходят цветы нюхать да на ковре валяться!?
— Вот Анечка. А это её машина. Новьё! — «Опель»!
— А у тебя какая?
— У нас с женой «тойоты».
— Ну давай, Костян! За встречу!
— Погоди! Я тебе ещё покажу фотки, где мы в Италии… Вот я с Леночкой на пляже… А это дом, что мы снимаем. Видишь, весь виноградом обвит… Хозяин мировой мужик: «Живите, — говорит, — как у себя дома».
— Зд;рово! Ну давай…
— Подожди, подожди… Ещё не всё! Это мы в Риме. Узнаёшь?
— Да где ж мне… Я в Риме не бывал…
— Это же Колизей! Ну гладиаторы здесь сражались… Спартак и все прочие: Цезари разные да Крассы . Ладно, чёрт с ними! Наливай!

Подняли стаканы, чокнулись:
— Первая колом, вторая соколом, третья малой пташкою! Поехали!
Они пили два дня, и им было почти так же хорошо, как в прошлый раз. Но на третий день Костяну кто-то позвонил, он вспомнил, что надо зайти попрощаться к тёте Цицилии, потом кого-то проведать в Городе, и он быстро уехал, причём в добром здравии и без всякого сопровождения.

Генка чувствовал, что друг его изменился, онемечился, возгордился: «Вот я какой! Вот какие у меня квартира, машина! Вот как я отдыхаю!» И душа не такая распашистая, как прежде. А всё-таки не конченный человек. Сам к нему подошёл, не побрезговал, и водку пили, как прежде, и две ночи с ним на одном диване спали. А всё-таки… Мимо хотел прошмыгнуть… Или всё-таки показалось? Но, как бы ни было, остался неприятный осадок.
— Ну что? — спросила на другой день тётя Таня. — Друг-то уехал?
— Уехал. Дела какие-то в Городе.
— Обасурманился! Гордый!
— Да. Немца портит гордость, — сказал Генушка и, вспомнив Цицеронова, добавил: — А русского богатство.
— Ты, небось, со вчерашнего не жравши? Пойдём покормлю.
 
С тех пор прошло ещё девять лет, на дворе был май последнего предковидного года. Не успел Генушка, щурясь на яркое солнце, зевая и почёсываясь, выйти из своего тёмного жилища, как увидел входившую в калитку жену своего работодателя Елизавету Владимировну. С ходу, даже не поздоровавшись, она сделала ему такое предложение:
— Ты ведь всё равно у Дениса Ивановича по два часа работаешь — считай, весь день свободен. А мне сто гусят привезли. Вокруг нас асфальт, а у тебя двор зелёный и котлован за огородом. Попаси моих гусят до осени, а я тебе заплачу, не обижу.
На фиг бы Генке Цицероновы гуси! Но уж такой он бесхребетный мужик — никому не мог отказать.

— Слышал, Генка? Костян из Германии к тёще приехал. Не один, с Леночкой, — сказала Елизавета Владимировна. — Денис Иванович его вчера в Райцентре встретил. Анечка с мужем работают в американской фирме, торгуют витаминами, зарабатывают много, строят трёхэтажный дом на Боденском озере. Постоянно в командировках в Лос-Энджелесе. Так и сказал: «В Лос-Энджелесе». Там у их компании плантации, где выращивают чистейшие, без всякой химии, лекарственные травы. Витамины из них — чудо, как эффективны. Говорит: «одну витаминку съешь — всё равно, что ведро морковки». 
— По мне лучше съесть ведро морковки.
— Младший Вадик уже в университете учится. Денис Иванович, между прочим, спросил: «К нам-то в совхоз заедешь?» — «А что там делать? — говорит. — Бабушка Цецилия умерла, а водку я давно не пью».
— Мне пофиг! Не заедет так не заедет!
— Так-то, Генка! Настоящий европеец Костян-то! Брюшко такое — не большое, но солидное, морда сияет от удовольствия — господин! А ведь вместе таскались: пьяные, грязные, как помазки. Костя в барсучьей шапке, ты в собачьих унтах. Смотреть на вас гадко было, — с этими довольно обидными словами и ушла Цицерониха.

Хоть и сказал Генка, что ему всё равно, но тем не менее с нарастающей обидой ждал друга. Однако Костя Райс в совхозе, действительно, так и не появился.

                Мишка

Стоял июль. Утром Генка открывал сарайчик и, круто матерясь, выпускал гусиную сотню Цицероновых. Гусята были уже приличного роста, но ещё пищали и не обзавелись перьями — обходились грязновато-жёлтым пухом. До обеда они щипали на зелёной лужайке в проулке гусиную травку, а после обеда Генка, если не был пьян, командовал:
— Стройсь, мать вашу! За мной!

И гусята шли за ним строем до котлована. Спустившись в него по глинистому откосу, они покрывали почти всю водную гладь, плавали, ныряли в ослепительные солнечные блики, кого-то ловили широкими носами и под жарким солнцем предавались всем удовольствиям гусиной жизни. Над ними кружили ястребы, вороны и соколы, но они уже были не страшны Генкиным питомцам. А он, посмотрев немного на их игру и добродушно сказавши: «Плавайте, плавайте, гады! Будет вам ужо!», — отправлялся домой.
Вечером гусепас, широко разбрасывая ступни отправлялся за ними.
— Выходи, суки! — командовал он и, не оглядываясь, ложился на обратный курс.
Гусята строем бежали за ним.
— Ты, Генка, никак, слово знаешь, что они тебя слушаются! — сказала однажды, увидевшая это тётя Таня. — Уж ты не колдун ли?
— Колдун, колдун! — отвечал он. — Дай сто рублей на бутылку, а то заколдую!
— Ты лучше наколдуй, чтоб у меня давление снизилось, а то весь день как пьяная.
— Наколдовал бы, да без допинга не умею! Прости уж.
— А на допинг не дам, хоть бы и умел.

Однажды, завершив вечернюю уборку у магазинов, Генка шёл домой. На дороге двое мальчишек — один постарше, высокий чернявый, другой маленький, лет десяти, золотоволосый, как Есенин — хлопотали над велосипедом зелёного цвета. Другой велосипед, оранжевый, лежал в траве на обочине. Золотоволосый, тонкими пальцами пытался что-то закрутить. Это была гайка хомута, фиксировавшая руль.
— Кажись закрутил, — сказал мальчишка, сел в седло, взялся за рожки руля, который тут же проваливался под его руками.

О Генушкино бедро, как собачонка, ласково тёрлась бутылка самогону, которую дал Денис Иванович, уступив его горячей просьбе. Генке не терпелось выпить, но пройти мимо пацанов было нельзя, это было не в его правилах, и он подошёл:
— Что пацаны? В чём проблема?
— Руль сломался, а мы никак не можем закрутить, — ответил младший.
— Как же ты закрутишь руками, тут ключ нужен. Пойдём со мной, я закручу. Мой дом вон, недалеко.
— Я, Мишка, поеду тогда? — спросил старший. — Тебе без меня помогут.
— Поезжай, Егорка.
— Так тебя Мишкой зовут? — спросил Генка, ведя перед собой велосипед.
— Да, дяденька. Миша Петров. А вас как?
— А я дядя Гена. Ты чей? Почему не знаю?
— Я к бабушке на каникулы приехал.
— Кто твоя бабушка?
— Бабушка Лиза.
— Лиза… Лиза… Не знаю, здесь много Лиз.
— Дедушку Денисом зовут. У него магазин.
— А! Вон ты кто! Понял.

Генка вынес свои инструменты — единственное имущество, доставшееся ему после изгнания его женой:
— Держи велосипед, Миша Петров. Хреновый он у тебя велик-то, китайский! Нешто дед не мог тебе лучше купить?
— Он сказал, что на один месяц и такой сойдёт.
— Сойдёт так сойдёт — это ваши проблемы.
— Дядя Гена, а вы в какие компьютерные игры играете?
— Я в компьютерные игры не играю, у меня и компьютера-то нету. Я гусей пасу и водку пью.

Мишка засмеялся.
— Что смеёшься?
— Круто!
— Что круто?
— Извините, что смеюсь — смешно у вас получилось.
— Не извиняйся — всё правильно! Так и надо: захотел смеяться — смейся, захотел плакать — плачь. Зачем притворяться? Правда?
— Правда. А у вас есть жена?
— А зачем? Мне и одному хорошо. У меня была жена. Целыми днями только и слышал: мне надо шубу, мне надо косметику.
— Правда, правда! Дедушка говорит, что у женщины есть такая сила: если она красивая, и даже не совсем красивая, то может сесть на шею любому мужчине, и заставлять выполнять свои похотелки!

— Это он про бабушку твою говорит?
— Нет! Вообще о всех. А мне кажется, что есть хорошие женщины. Вот у меня двоюродная сестра Настя и красивая, и ничего не хочет. Но это очень, очень редко встречается.
— Ну ты прямо знаток в этом деле!
— Ну, да! Знаток! Скажете тоже! Я ещё маленький, — смутился Мишка.
— Ну вот, готово! Теперь езжай смело — не упадёшь!
— Спасибо. А можно я буду к вам приезжать?
— Неужели понравился? Приезжай. Только не с утра. Я по утрам бываю с похмелья.
Мишка приехал на другой день, когда солнце было ещё высоко, гуси на котловане, а Генка трезв. На руле его велосипеда висело белое пластмассовое ведёрко литровой ёмкости, завязанное марлечкой.
— Дядя Гена, — сказал он, — мы сегодня ездили за ягодами. Это я сам нарвал, специально для вас.

И он подал Генке ведёрко.
— Ешьте. Они очень вкусные и сладкие. Я их уже перебрал и почистил от жопок.
— Так ведь я не ем ягод. Ягоды женское лакомство. А мужику любы стакан водки, да кусок хлеба с огурцом.
— Жалко! Я хотел вам приятное сделать.
Генка спохватился, увидев его искреннее огорчение, и поспешно сказал:
— Так ты и сделал! Ей богу сделал! Что может быть приятней того, что у тебя есть друган, который помнит о тебе. Ради такого друга я хоть что съем.
Он взял ведёрко, съел несколько ягод и сказал, что очень вкусно:
— Спасибо! Я, Мишка, словно в детстве побывал. Я ведь тоже лет сорок пять назад ездил с папкой и мамкой в луга. У меня тогда совсем другой вкус был. Я любил сладкое, а не горькое. И вот вспомнил и вкус, и запах детства. Хорошо тогда было. Ой хорошо, Мишка!
— Дядя Гена, а у вас есть ещё родители?
— Есть, Миша, но они далеко, в Городе. Живут с братом, меня стыдятся. Я ведь непутёвый, водку пью, нехорошо себя веду.
— Вы добрый. Я думаю, лучше быть непутёвым, но добрым, чем путёвым и злым.
— Баба Лиза-то знает, что ты мне ягоды повёз, не будет ругаться?
— Я сказал, что ягоды для друга, а вы мне друг.
— Спасибо, — сказал Генка, — я вечером съем. Сейчас мне за гусями надо на котлован. Я ведь гусей пасу для твоей бабушки. 
— Я знаю. Дядя Гена, у меня двадцатого июля день рождения. Приходите.
— Подумаю, друг! Может приду, а может нет — посмотрим. До двадцатого ещё десять дней.
— Я буду рад. Мои друзья придут: Егор с Тимошей, мама с папой приедут, бабушка испечёт мой любимый торт — «Стёпку-растрёпку», а мы с папой приготовим пиццу — я умею, только тесто папа замесит.
— И сколько тебе стукнет?
— Одиннадцать!
— Надо же! Мой любимый возраст!
— А мне хочется быстрей вырасти.
— Не торопись, друг! Ничего хорошего во взрослости нет. Ты уж поверь старому, пьянице, прожившему жизнь!

                Тётя Таня

Дождавшись, когда Мишка уедет и скроется из виду со своим велосипедом, Генка пошёл к соседке:
— Здорово, тётя Таня! Я тебе ягод принёс!
— Откуда?
— Друган дал. Сам, говорит, собирал.
— У тебя друганы всё водку тебе носили, что вдруг на ягоды перешли?
— Да не… То не такой друган, он ещё маленький.
— Не Цицеронихин ли внук, которому ты велосипед делал?
— Он самый. Хороший малец. Сказал, что специально, для меня собрал.
— Ну так ты и ешь.
— Что ты! Я ягоды не ем. Бери уж — не пропадать же!
— Ну давай, чтоб не пропали.
— Хочешь, договорюсь с Денисом, чтобы тебя по ягоды взяли. Я помню, ты любила ягоду собирать! Говорят, в этом году она засыпная — сиди на одном месте и греби горстями.

— Да куда уж мне с моим давлением: свалюсь, и что Дениске со мной делать? Это я себе на ферме заработала: сквозняки, сырость, вонь. Летом-то на выпасах ничего, можно было работать.
— Красивая ты была, тётя Таня!
— А ты тот ещё был паршивец. Помню, приедешь на своём молоковозе, пьяный в дупель, и давай девчат лапать.
— Тебя же не лапал.
— Попробовал бы! Я же на двадцать лет старше тебя!
— Я не оттого, что старше, а потому что уважал. Ты была золотая, как вот эта берёза осенью. Я не то что лапать, подойти к тебе стеснялся. Опять же четырёхтысячница  и орден Трудового Знамени.
— Ты и про орден помнишь!? Да, было время. А сейчас волосья потемнели, повылезали, морда обвисла… А орден в комоде валяется никому не нужный. Да и мы никому не нужны! Плохо работали, плохо народ кормили!
— Кто это говорит?
— Ну те, кто в телевизоре сидит и талдычит: ничего не было, в магазинах полки пустые — голодные сидели! И свободы не было! Какой им свободы не хватало — не пойму! Тебе хватало?

— На фига она мне? Директору в морду я и так дал, ни у кого не спросил разрешения. И болтал, что в голову взбредёт! 
— А сейчас попробуй дай Денису Иванычу в морду! А я так думаю: главный человек — это тот, кто кормит людей, а не тот, кто книжки пишет и песни сочиняет. Песни народ и сам сочинял — до сих пор поёт. Мне не свобода нужна, мне нужна справедливость.
— Посадят тебя, бабка, за разжигание социальной розни!
— Ничего я не разжигаю. Всю жизнь работала, сто пятьдесят тонн молока в год надаивала, пятьсот человек кормила, а смерть встречу в этой холодной развалюхе — разве это справедливо?! Один только раз и услышала: пианист сказал, по-моему, Луганский его фамилия: «Я всегда помню, что добился чего-то только потому, что в это время кто-то кормил и одевал меня». Я его с тех пор уважаю, хотя ничего в музыке не смыслю.
— А ты, тётя Таня, почему здесь застряла? Я-то понятно — алкаш, а ты?
— Так получилось.
— А всё же?

— Мои родители приехали на целину, когда мне было семь лет. Мы сначала жили в бараке, потом дали двухкомнатную квартиру на Уолл-стрит. Вообще-то она называлась Коммунистической, но её так прозвали, потому что на ней жило совхозное начальство. Но к тому времени начальство сменилось, и нам дали бывшую директорскую квартиру, может быть потому, что отец был лучшим механизатором. Хоть я хорошо училась, но окончила только восемь классов и пошла работать на ферму. В шестьдесят шестом году вышла замуж. У меня были сестра и брат. Пошли мы с мужем к новому директору Василию Ивановичу: так и так, мы молодая семья, жить вшестером тесно, да и у нас прибавление намечается — я тогда Сашкой была беременна. «Отлично вас понимаю, — говорит, — могу дать только однокомнатную в щитовом доме. Временно. Поживите пока, потом дадим получше». Вот и переехали сюда. Стали жить. Коля мой был совестливый, не умел за себя просить. «Ладно, Поляковы ввосьмером ютятся — мы можем ещё подождать… Ладно, у Хлебниковых был пожар, пускай им новую квартиру отдают…» И продолжалось так двадцать лет. Уже перестройка началась. Я не выдержала, сама пошла к директору. А был у нас уже Андрей Анреевич, которого ты побил.

— Заметь, тётя Таня, было за что.
— Да я знаю. Он, кобеляка такой, и ко мне лез. Приехал как-то на ферму, подходит и по-хозяйски цоп меня за грудь — я прям обалдела от такой наглости: «Андрей Андреевич, — говорю, — вот тресну вас сейчас подойником по башке, а потом расскажу в райкоме за что. Вряд ли там понравится ваше поведение». Ну а он мстительный, собака! Запомнил! Пришла, значит, насчёт квартиры, а он: «Нету у меня, Татьяна, для тебя свободного жилья. Три новых дома, что мы построили на Трудовой улице, зарезервированы молодым специалистам, три квартиры членам уборочного комсомольского звена. Жди, может в следующем году». На другой год — то же самое: «Не могу, Татьяна Егоровна! У меня мать-героиня третий год жилья ждёт! Районную газету забомбила жалобами, до обкома дошла. Но ты не сомневайся, через год точно получишь». И так он водил меня за нос до приватизации. А после неё и совхоз перестал дома строить. И денег самой купить тоже не стало. Те, что были на сберкнижке, все сгорели. Потом муж умер, сын на Севере погиб — махнула на всё рукой: какая разница, где умирать.

— А дядя Коля когда умер?
— В две тысячи шестом. Он с сорок шестого — шестьдесят лет всего прожил. Рак печени. Долго мучился. Есть не мог. А за неделю до смерти вроде как легче ему стало. Я спросила: «Может поел бы чего, Коленька?» Он всегда отвечал: «Нет, ничего не хочу». А тут вдруг говорит: «Знаешь, я бы сейчас поел свинины с кислой капустой, да пожирней!» Я удивилась, подумала: можно ли ему. Но всё же попросила соседку посидеть с ним, сама на автобус и в Райцентр, купила на рынке свиных рёбрышек, потушила с капустой. Он поел с таким удовольствием. Я прям обрадовалась, надежда какая-то засветила мне. Подумала, бывает же чудо! А он говорит: «Спасибо, Танечка! Так вкусно. Только, кажется, переел». И всё. Последняя еда его была. Слёг и уже ни крошки в рот не брал. Подойду с жидкой кашкой, ложечку ему подношу, а он одеяло ко рту тянет, закрывается им. В последний день загрузился в к;му, и к вечеру умер.
— Ну ладно, бабка, пойду мусор жечь у Цицеронова. Редкая сволочь этот Денис, а внук у него — что надо мужик! На день рождения меня пригласил.
— Пойдёшь?
— Что ты! Нет, конечно. Представляю, как Лизка зафыркает, когда я за их стол усядусь! Опять же, нажрусь — в водке я ведь меры не знаю. Не буду мальчишке праздник портить.

                День рожденья

Вечером того же дня Мишка, довольный и наигравшийся, жуя за столом традиционный вечерний бутерброд, сообщил бабушке, что пригласил на свой день рождения дядю Гену.
— Какого дядю Гену? — всполошилась Елизавета Владимировна.
— Который мне велосипед починил, и у дедушки работает.
— Генку с Шанхая? Ты что, дурак?!
— Почему дурак?
— Потому что он пьянь, свинья, и я его в нашем доме видеть не хочу!
— Ну почему, бабушка?
— Потому что он нам не ровня! Он быдло, нищеброд, а мы в этом посёлке элита!
— Что такое элита?
— Элита — значит «самые лучшие». А мы с дедушкой здесь лучшие.  Нам с такими, как Генка, водиться зазорно!
— Почему вы лучшие? Кто сказал? Почему вы решили, что дядя Гена хуже вас?
— Это не мы решили. Это решил рынок. А это самый справедливый судья на свете. Мы лучшие, потому что самые успешные. У нас есть деньги, и мы даём работу другим людям. Если бы мы работали у твоего дяди Гены, и он платил нам зарплату, он был бы элитой.

— Бабушка, это неправильно! Есть хорошие люди, и есть плохие люди. Дядя Гена хороший человек, поэтому он нисколько не хуже вас с дедушкой.
— Даже не смей сравнивать его с нами! Он алкоголик, грязный, неопрятный, противный тип, а дедушка уважаемый человек. Он всех людей в селе кормит, обеспечивает всем, что им надо.
— Дедушка умеет продавать товары, но не умеет делать велосипеды, а дядя Гена не умеет ничего продавать, зато ремонтирует велосипеды и даже машины и мотоциклы.
— Мишка, замолчи! Я тебе ясно сказала: чтобы твоего дяди Гены духу не было в моём доме!
— Бабушка! Но я его уже пригласил!
— Как пригласил, так и… отменишь своё приглашение. Завтра поедешь к нему и скажешь: «Я пошутил, дядя Гена! Не приходите к нам!»
— Бабушка! Я не скажу такое никогда!
— Ну и не говори. Но, если он к нам заявиться, я его просто прогоню.
Мишка заплакал.

— Не вой! — приказала Елизавета Владимировна. — Иди спать!
— Если ты, бабушка, прогонишь дядю Гену, я с Тимошей и Егоркой к нему уйду, и мы без вас будем отмечать мой день рождения.
— Ах ты сопляк! Ультиматумы мне ставить!
— Увидишь! Увидишь!
На кухню вышел Денис Иванович:
— Что расшумелись? Опять с бабушкой ссоришься?
— Я дядю Гену на день рождения позвал, а она говорит, что прогонит его!
— А ты зачем кого-то приглашаешь, не посоветовавшись с нами? Так, брат, не годится!
— Но день рождения ведь мой!
— Ну ладно, — сказал примиряюще дед, — как говориться, не дал слово — крепись, а дал слово — держись! Раз пригласил, пусть приходит, но впредь так не делай.
— Ну вот, опять ты ему потакаешь! — сказала Елизавета Владимировна.
— Ничего. Пускай сам увидит, каков его новоявленный друг. Совки проклятые — вечно им кто-то должен, кто-то виноват… 
— От Генки я такого не слышала.
— Да я не о нём, а вообще.

И вот пришла суббота девятнадцатого июля.
— Тётя Таня! — сказал Генка, ввалившись в соседнюю квартиру и наполовину заполнив её прихожую косолапыми ногами. — Дай денег, рублей тыщу!
— Не дам!
— Не спеши, бабка, не на самогонку прошу.
— На что ж тебе ещё может быть нужна тысяча рублей!
— У друга завтра день рожденья. Подарок хочу ему купить. Как думаешь, что подарить?
— Мишке что ли? Купи коробку конфет.
— Конфеты съест и забудет…
— Тогда не знаю. Сам выбирай.
— А деньги-то дашь? Я верну.
— Хорошо. Мальчишка и правда добрый. Дам денег. А если соврал, грех тебе! — и Татьяна Егоровна пошла за кошельком.
Генки не было целый день, даже гусят на лиман не гонял.
— Наврал, всё-таки, — сказала сама себе тётя Таня, — пьёт, наверное, с собутыльниками!

Но Генка не соврал. Он явился домой часов в шесть, уставший, пропахший травой и пылью. В пакете, который он нёс, что-то брякало:
— В Райцентр ходил, — сказал он соседке.
— Пешком что ли?
— А что такого? Конечно пешком. У меня однажды мотор заглох, так я зимой, ночью двадцать километров домой шёл. Правда, помоложе был.
— Гляди-ка! Не друзья твои на велосипедах едут? — спросила Татьяна Егоровна.
— И правда — Мишка и Егор. Смотри же, тётя Таня, буду отказываться — поддержи!
— Дядя Гена, — сказал, подъехав, Мишка, — не забыли? Завтра мой день рождения. Приходите.
— Ты прости меня, друг, но завтра никак не могу. Дрова должны привезти: мне и тёте Тане. Надо быть дома, ворота открыть, показать, куда сгрузить. Не смогу отлучиться.

— Тётя Таня, а вы не сможете одна ворота открыть? — обратился Мишка к Татьяне Егоровне.
— Я бы, Мишенька, с удовольствием, но, если уйдёт дядя Гена, мне надо будет гусят на котлован отогнать, а я медленно хожу, привезут дрова, а у нас никого нет. Другим отвезут, останемся без дров на зиму.
— Не горюй, друган! Мы с тобой ещё не одно твоё рождение отпразднуем. А я тебе всё равно подарок приготовил! Говорят, заранее нельзя, но раз уж такая ситуация, вручу сейчас. Вот держи! — И Генка вынул из пакета брякающую коробку.
— Шахматы! — радостно воскликнул Мишка. — Дядя Гена, я так мечтал о настоящих шахматах!
— Понюхай, как пахнут! Лаком! Так же пахли те, что подарил мне в детстве отец.
— Спасибо, дядя Гена!
— Не за что, друг! Хорошо тебе отпраздновать день рожденья. Я бы пришёл, но, правда, не могу! Извини уж!

На следующий день с утра Генка надрался в хлам. У него осталось двести рублей от шахмат, он купил в магазине конкурентов бутылку водки, сбежались друзья-собутыльники, выпили, где-то заняли, ещё выпили. Что было дальше Генка уже не помнил. Очнувшись вечером, он определил свои координаты и правильно выбрал азимут движения к Шанхаю.

Покачиваясь и разбрасывая в стороны ноги, он шёл по знакомой дороге и уже фиксировал взглядом цель путешествия: высокую берёзу над своим домом. По белёсому асфальту носились велосипедисты разных возрастных групп, виляя и вправо, и влево, крича, хохоча и ругаясь. Совсем неожиданно за спиной его раздался сигнал автомобиля, он почувствовал удар под зад и полетел в заросли лопухов.
— А-а-а! — услышал Генка отчаянный крик. — Дядю Гену машина сбила! Дядю Гену машина сбила! А-а-а!

Генка пошевелился и попробовал сесть.
— Подождите, подождите, дядя Гена! — он увидел перед собой искривлённое ужасом Мишкино лицо. — Я сейчас кого-нибудь позову!
И Мишка умчался, сверкая сандалиями с воплями:
— Тётя Таня, тётя Таня! Идите скорее! Дядю Гену машина сбила!
Генка сел. Пряно пахли цикломеновые цветки репейников. Кажется, всё цело. Удар пришёлся в мягкое место. Генка поднялся встал на четвереньки, поднялся на ноги. Пошатался, ища равновесия.
Поднял глаза, к нему бежал Мишка с мокрым от слёз лицом. За ним бежала Татьяна Егоровна.
— Дядя Гена, дядя Гена!
— Ничего, ничего, Мишка! Не бойся! Живой я!
— Ты что, летна боль! Не слышал машины? — набросилась на него тётя Таня — Что случилось-то?
— Тётя Таня! Его какая-то белая машина сбила и уехала, — плакал Миша.
— А номер не заметил?
— Нет, не успел.
— Идти-то можешь, горе луковое?
— Вроде могу.

— Где же можешь! Держись уж за меня, — Татьяна Егоровна подставила ему выпиравшее из ситцевого летнего платья костистое плечо.
С другой стороны подбежал Мишка и обвил Генкину руку вокруг своей загорелой шеи.
— Я сам! — сказал Генка. 
— Мне не трудно, — возразил Мишка, не отпуская его руки.
— Вам больно? — через каждые пять минут спрашивал Мишка.
— Нормально. Жив буду. Не переживай за меня, друг.
Так добралась процессия до Генкиного жилища.
— Ну всё! — сказал он. — Дошли. Кости, похоже, целы.
— Башкой-то не треснулся?
— Нет. Всё нормально. Идите домой, до дивана сам доберусь.

— Ну смотри. Пошли, Мишка. Пусть твой друг отдыхает, — сказала тётя Таня. — Напугал ты меня, у меня самой перед глазами всё темно.
Солнце играло в вершине берёзы, красными цветками горели в закате редкие облака.
— Ну как ты? — спросила на другое утро Татьяна Егоровна, когда помятый, нечёсаный сосед вышел покурить.
— Ничего. Всё нормально. Ушиб. Синячище на всю ж… А Мишка-то как закричал, как плакал! Жалко меня стало… Чудно…
— А что чудного?
— Да ничего…
— Душа в нём ещё живая. Сохранил бы…
— Во мне тоже когда-то была… Пропил…
— Смотри, друг-то уже едет. Наверное, хочет узнать, как ты…
Подъехал Мишка:
— Дядя Гена! А я сегодня уезжаю! Мама с папой записали меня в лагерь.
— Да ты что!
— Я не хотел, а они: «Это полезный лагерь. Будешь английский закреплять, там между собой только по-английски говорят.
— Жалко!
— Мне тоже. А дров-то вам привезли?
— Сегодня привезут, а может завтра. Когда уезжаешь-то?
— Через час. Я пришёл попрощаться. Я ведь вчера хотел, да…
— Ну прощай, друг. Когда опять приедешь?
— Не знаю, может на осенние каникулы.
— Заходи.
— Обязательно.

— Неожиданно как-то. Я хотел с тобой на рыбалку сходить.
— Это было бы круто!
— Ну на следующий год… Если буду жив.
— Хорошо. Обязательно сходим. Я удочки привезу.
— Ну прощай!
— До свиданья. Спасибо за шахматы.
— Тебе спасибо, Миша.
— За что?
— Да так... Что-то важное вспомнил…
Мишка сел на велосипед и поехал в центр, прочь от Шанхая. Генушка смотрел ему вслед, пока он не исчез за поворотом.

                Люди и гуси 

Наступил октябрь. Тётя Таня стала хворать. Когда копали картошку, наверное, надорвалась, таская мешки в домашний погреб.
— Что-то нехорошо мне, Генка.
— Опять давление?
— Да нет, другое. Не знаю, что болит, то ли живот, то ли спина.
После первых морозов собралась с силами, срубила пять кочанов капусты и засолила в трёхлитровых банках. Но после этого уже не поднималась.
Генка приходил, спрашивал:
— Что, бабка, плохо тебе?
— Неважно.
— Может врача вызвать?
— А что он скажет? Старость. От старости лекарства нет.
— Печку затопить?
— Ну затопи, коли нетрудно.
— Может, из магазина чего принести? — спрашивал Генка, управившись с печкой.
— Ну хлеба купи, если нетрудно. Кошелёк на столе, возьми сколько надо.
— Телевизор включить?
— Бог с ним! Не до телевизора мне.
— Пойду. Денису надо сказать, чтоб гусей своих забирал. Зерно-то кончается.
После Покрова выпал снег. Дни были тёмные, незаметно переходившие в ночи.
— Тётя Таня, ты может съела бы чего? — спросил однажды Генка.
— Ничего не хочется. Разве чего-нибудь кисленького.
И Генку осенило:
— Давай гуся тебе потушу с кислой капустой! Ну помнишь, как ты дяде Коле делала?!
— Да что ты, Генка! Где ж ты гуся возьмёшь!?
— Здравствуйте! У меня их в сарайке сто штук, а я тебе одного не найду!
— Так не твои же! Не твои! Не надо!
— Сиди, бабка! Не мои! Всё лето их пас, и не мои!

Генка выскочил на улицу. Снег белел пятнами на жёлтых листьях со старой берёзы. Гуси сидели в сарае на брюшках и грели лапки в собственном пуху. Он взял ближнего:
— Пойдём, брат! Прости, смерть за тобой пришла.
Гусь не ждал от него ничего плохого, не вырывался и не кричал, а только склонил голову и одним глазом доверчиво смотрел ему в глаза, словно спрашивал: «Куда ты меня несёшь?»
Генка опустил его у чурбана и пошёл за топором.
Шёл уже третий час, когда довольный Генка с кастрюлей под мышкой ввалился в квартиру Татьяны Егоровны.
— Прости, тётя Таня, задержался! Гусак большой: пока ощипал, выпотрошил, потушил… За стол выйдешь, или сюда принести?
— Ну вот ещё! Выйду, конечно!

— Что, тётя Таня, плохо? — спросил Генка, глядя, как она, задыхаясь и дрожа от напряжения, вышла на кухню и села за накрытый цветастой клеёнкой стол.
— Помирать, наверно, скоро.
— Боишься?
— Ну, не то чтобы очень… А всё же страшновато. Я, Геннадий, давно хочу умереть. Впереди у меня ничего нет, никому я не нужна, так лучше уж скорей.
— Тётя Таня, тебе ножку или от грудки?
— Всё равно. Хоть грудки.
— Ну вот… Мясо хорошее, мягкое, капусты побольше. Ешь на здоровье.
— Я, когда хорошо себя чувствовала, боялась, что смерть меня забыла, а когда плохо, наоборот, её боялась. А сейчас вижу: чтобы умереть, тоже сила нужна. Только бы хватило — страх побороть! 
Тётя Таня съела маленький кусочек мяса, пол-ложки капусты.
— Ну и хватит! Спасибо тебе, Геннадий! Хороший ты человек. Там на столе на бумажке номер телефона. Когда умру, позвони сестре, скажи: «Померла Татьяна, приезжайте хоронить». Только вряд ли приедет…
— Может сейчас звякнуть?
— Не надо. Приедет, а я не помру… Ей ведь тоже непросто.
— Забрали бы тебя в Город.
— Не дай бог! Ты уж сделай, как я прошу.
— Сделаю, тётя Таня, как сказала, так и сделаю, не сомневайся.
— Ну и всё тогда, пойду ждать. ЕЁ.
— Проводить?
— Сама дотащусь.

Генка вернулся домой. Тяжело на душе. Пойти что ли к Денису, на бутылку попросить? 
А тут Елизавета Владимировна сама припёрлась.
— На ловца и зверь, — обрадовался Генка.
— Какой я тебе зверь, и какой ты ловец, тем более на меня! Знай сверчок свой шесток! За своим пришла, за гусями.
— Я и говорю! Хотел к тебе пойти, денег попросить, а ты сама нарисовалась. 
Пошли в сарайку к гусям. А идти-то мимо чурбана! А он в крови, топор в него всажен, а рядом гусиная голова!
— Этто что такое! — грозно закричала Цицерониха. — Ты что, гуся моего сожрал?!
— Не сожрал, а съел, не твоего, а своего. Заработал я за целое лето одного гуся!?
— А ты у меня спросил?! Наглец! Какой он твой!? Вот когда я бы с тобой рассчиталась и предложила тебе за работу, он был бы твой! А так он мой, и ты его украл!
— Мелочная ты тварь, Лизка!
— Чтооо!? Что ты сказал, свиное рыло! Да я тебя урою, нищеброд несчастный! Не знаешь, с кем связался! Да мы…

— Я-то прекрасно знаю, с кем связался. Жулики вы! Думаешь, не знаю, как твой Денис свой поганый капитал сделал?! Я всё помню! Помню, как комсоргом у нас был, мозги мне компостировал : «Ты недостоин быть комсомольцем! Знаешь, кто такой комсомолец? — Молодой коммунист! А ты…» Выгнал меня из комсомола. Один из нашего класса в партию вступил. Мы в поле пыль глотали, а он в райкоме комсомола по кабинету расхаживал, папиросочку покуривал, о патриотическом воспитании молодёжи думу думал! Встретил его однажды у магазина — май был, мы с друзьями открытие съезда народных депутатов отмечали. Я обрадовался: «Дениска! Одноклассник! Пойдём выпьем за хорошие результаты съезда!» А он оттолкнул меня: «Мне стыдно, что я был твоим одноклассником! Пошёл прочь, пьяная рожа!» — «Сука ты! — отвечаю. — Ты же первый к буржуям переметнёшься! Я тебя насквозь вижу!» И как в воду глядел: первым у нас буржуйский кооператив открыл с такими же секретарями, как он: «Три Ц» — Цицинов, Цимбалюк, Цицеронов. В клубе порнуху за деньги показывал! Пиндосовские фильмы гонял, как русские офицеры вьетнамских баб крокодилам в яму кидали! А магазины как у него оказались? Ходил по домам, у нас дураков паи потребкооперации выкупал: я вам десять рублей, вы мне свой пай. Вот где воровство-то! За шиш с маслом все райповские магазины скупил! Да ещё вместе с товарами!

— И ты, дебил, хочешь, чтобы мы тебе после этого ещё и заплатили! Фигу тебе, поганец! Хватит тебе того гуся, что ты сожрал! Пошёл …!
— Одним гусем ты, …, не отделаешься! — взъярился Генка. — Я тебе устрою «утро стрелецкой казни»!

Выдернув из чурбана топор, он кинулся в сарайку и тут же выскочил обратно, намертво зажав шею бьющего крыльями гуся. Перекинув его через чурбан, рубанул по длинной тонкой шее. Тушка с окрашенными кровью перьями свалилась в одну сторону, голову Генка швырнул в другую — под ноги Лизке.
Цицеронова завизжала, кинулась на него, схватилась за топорище. Он выдернул его из наманикюренных рук, побежал за следующей жертвой.
— Спасите! На помощь! — заорала Цицеронова и бросилась вон со двора.
Когда Цицероновы примчались обратно на крытой тентом «Газели» посреди двора высилась целая гора обезглавленных гусей. Гусепаса нигде не было видно.
— Ничего, ничего, — успокаивал Денис Иванович воющую жену. — Он, дурак, наоборот бесплатную работу нам сделал. Всё равно пришлось бы нанимать какого-нибудь забулдыгу б;шки им рубить…
 
Накидав битую птицу в кузов «Газели», Цицеронов сказал удовлетворённо:
— Десять штук убил, подонок! Успеем, однако, оскубить и продать — не протухнут. Сейчас людишек позову, чтоб оставшихся домой погнали, — и Денис Иванович полез в карман за телефоном.
На следующий день он выдал Генке расчёт, удержав полторы тысячи рублей за гуся, и выгнал его к чёртовой матери.

                Две смерти 

Тётя Таня скончалась в начале ноября. На праздник народного единства и согласия друзья накачали Генку до бесчувствия пивом и чем-то ещё покрепче. Два дня он был мертво пьян, и как говаривал когда-то Костянов отец, «не годен к употреблению».
Очухавшись, он с ужасом вспомнил о тёте Тане: он не топил ей печь двое суток.
— Татьяна Егоровна, ты живая? — завопил он, вваливаясь в её комнату и щёлкая выключателем.

Тётя Таня пошевелилась под ворохом одеял и прошелестела одними губами:
— Жива.
Было так холодно, что из Генкиного рта шёл пар.
— Не замёрзла? Негодяй я, пьянствовал, а о тебе забыл. Как был поганцем, так и остался. Э-э-эх! Нутро моё проклятое! Потерпи, сейчас затоплю.
Тётя Таня ничего ему не ответила.
Он принёс дров, угля, затопил. Когда печь загудела упруго и гулко, он подсел к старушке. Она повернула к нему не голову, а одни глаза:
— Как погода?
— Снег идёт.
— Хорошо. Ну всё, иди. Нет, постой. Если что, сходи в Райцентр к батюшке. Может пришлёт кого... Чтобы, как положено, по-человечески…
— Сделаю. Может ещё что?
— Нет, больше ничего не нужно. Хорошо мне, легко, ничего не боюсь.
— Вечером приду. Затоплю на ночь.
— А и не надо, я не чувствую... Будто нет меня. Один дух.

Когда он пришёл вечером, Татьяна Егоровна обиралась, что-то шептала, но шёпот походил на слабое шевеление воздуха, и он ничего не разобрал. Но вот руки её остановились, словно наткнувшись на что-то, глаза закрылись, вырвался из груди оставшийся воздух, и произошло самое непонятное на свете: превращение живого в неживое. Генка постоял ещё, удивлённо вглядываясь в ставшую такой незнакомой тётю Таню, взял со стола бумажку с номером телефона и выключил свет. Татьяна Егоровна осталась в темноте.
 Генка сделал всё, что положено. Съездил к отцу Александру, который отправил с ним каких-то старушек, знавших, что и как делать в таких случаях, позвонил сестре тёти Тани, зашёл в администрацию села, и обматерил-таки главу, недавно вступившего на эту должность, после чего привезли гроб и переместили в него покойную. Приехавшим из Города родственникам Татьяны Егоровны оставалось только оплатить счета.

После похорон были поминки, на которых Генка опять напился. Он очнулся в собственной квартире от собачьего холода и разрывающей череп боли. Но как он очутился дома — этого он не помнил.
Боль была жаркая, режущая глаза и выворачивающая нутро. Так плохо с похмелья ему никогда не было. Он испугался. Похмелиться надо было немедленно. Но денег у него давно не было.
Дрожа от холода, тошноты и боли, он вышел на улицу. Шедший последние дни снег прекратился и сменился пятнадцатиградусным морозом. Взошло солнце, и свежий снег был точно таким, каким он помнил его в детстве — горящим несчётными искорками в солнечных лучах.
Генушка двинулся к магазину — только там могло быть спасение. Странные видения кружились в его больной голове. Ему привиделся первый его грузовик ЗИЛ-130, который он дольше ремонтировал, чем ездил на нём, жёлтая цистерна молоковоза, дорога на маслозавод, промелькнули свадьба, пьянки, увольнения, Денис Цицеронов, Костя Райс в ковбойской шляпе, развод, Шанхай… Зачем это было? Кто его любил, кому он был нужен? Никому… Разве всё это и было им?! Да нет же! Он — это совсем другое: то, что он чувствовал внутри себя, что никому не было видно, и до чего он сам так и не добрался! И вдруг он услышал отчаянный детский крик: «А-а-а! Дядю Гену машина сбила! Дядю Гену машина сбила!» И в голову ему пришла мысль, что этот крик и есть лучшее, что у него было в жизни? Может, не так уж он плох? Но как горько, что хорошего было так мало.
 
Цицеронова в магазине не было, водку в долг без него не дали. Пошёл к нему домой. На улицах не было ни души, и о том, что село живое, говорили только высокие дымы над крышами. У Денисова двора под парами стоял джип в облаке розовых выхлопов. Генка с трудом переставил во двор через порожек непослушные ноги. Навстречу шли Елизавета и Денис.
— Чего надо? — грубо спросил хозяин.
— Умираю, Денис Иванович. Похмелиться бы.
— Вот тебе! — сказала Цицерониха, показав неприличный жест.
— Просить у человека, обокравшего весь район! Где же твоя гордость?
— Сгоряча сказал, Денис Иванович!
— По-твоему, было бы лучше, если б эти магазины остались ничьими и их растащили?
— Да нет, ну болтал, не зная, что. Прости! Дай хоть глоток. Правда умираю. Никогда такого со мной не было.

Денис Иванович окатил его торжествующим взглядом:
— Знаешь, кого ты мне напомнил? Вестового Крапилина : «Хорошо ты начал, да скверно кончил!» Чёрт с тобой! Неси ему, Лизка, полторашку — пусть подавиться!
— Да что ты, Денис…
— Неси, я сказал!
Елизавета Владимировна, недовольно бурча что-то под нос, вернулась и отперла ключом дверь.
— На, подавись! — сказала она через минуту, подавая Генке пластиковую бутылку:
Генка схватил её, дрожащими руками отвернул пробку, сделал глоток и поперхнулся:
— Ко-лоом! — захрипел он, хватаясь за горло.
Бутылка выпала у него из рук, пульсирующая струя самогона хлестнула из горлышка в снег.

Цицеронов схватил её и передал жене:
— И правда подавился! Спрячь скорей! Генка! Генка! Ты что? — Денис принялся колотить Генушку по спине. — Ну! Ну!
Но дыхание прочно застряло в горле несчастного. Выкатывая глаза, он опускался на снег!
— Лизка! Держи его! Смотри, синеет, мать его!
— Что, что делать?! — суетилась жена.
— Домой его надо! Срочно! Пока не увидели!
Елизавета Владимировна мгновенно всё поняла, сунула бутылку в снег и подхватила Генку. Денис подсел под него, взвалил обмякшее тело на плечи и потащил к машине.
— Никто не видел? — спросил он жену, сваливая Генку на заднее сидение.
— Никого нет, — ответила она, задыхаясь.
— Садись вперёд!

Машина тронулась. Яркое солнце упало на лицо Генушки, закачалось, а потом стало гаснуть, гаснуть, и наступила тьма.
Джип остановился против Генкиного двора на Шанхае. Денис Иванович, озираясь потащил бесчувственное тело в дом. К счастью двери были не заперты — у хозяина и замка-то не было. Через минуту Цицеронов уже бежал обратно.
— Никто не появлялся?
— Никого не видела. Что там?
— Кажется сдох…
— Поехали отсюда!
— Как мерзко в доме пахнет. Наверно, печь дымила. Лодырюга!
— Слава богу, никто не видел! — обрадовалась Елизавета Владимировна, когда джип снова остановился у их дома.

Но их видели! В тот же день по селу поползли слухи, что Генка умер от самогона, который продали ему Цицероновы. Кто-то видел, как Елизавета Владимировна спрятала бутылку, из которой он пил, кто-то видел, как они с мужем отвезли его на Шанхай и засунули в дом, чтобы думали, будто он умер у себя в квартире.
Цицероновых осуждали все, но только за глаза. Генка действительно был никому не нужен. Патологоанатом выдал бывшей Генкиной жене, равнодушно хоронившей его, справку о смерти от сердечной недостаточности, и память о нём булькнула, как камень в котлован за Шанхаем.
И только приехавший следующим летом Мишка Петров, узнав, что друга его уже нет на белом свете, всплакнул немного и пошёл играть в увлекательнейшую игру «Герои Меча и Магии» в недавно купленном ему смартфоне. А виртуальные игры, как известно, надёжно успокаивают даже самые беспокойные сердца.