Заячья петля. Часть 5 - Таёжные истории

    



   Мы подходили к Тулунскому тракту. В просвете, где  лесная  дорога  выходила  на  трассу, изредка мелькали
  проезжающие  автомобили.  Азуне,  к  этому  моменту, видать, наскучило  мышковать  и она  занырнула  в  распадок. Чёрными  точками  на  белом  снегу, немым  укором остались  лежать её  охотничьи  трофеи. Правда, одну  или  две  мышки  она  поначалу  съела, что  меня  немного  удивило. 

   Мы  уже  дошли, примерно, до  середины  вырубки, когда  я  обратил  внимание  на  то, что  на  Азунькином  следу,  который  тянулся  слева  от дороги  вдоль  распадка,  краснеют  небольшие  пятнышки, словно, кто ягодку  раздавил.  Я  не  на  шутку  встревожился  и было от чего.  Этого ещё не хватало, чтоб единственная собачонка - и та покалечилась.  Стал  звать  собаку.  Когда Азуня  подошла, я принялся, первым делом,  проверять подушечки и когти на лапах -   они  чаще  всего  повреждаются.  Когти на месте  и не надорваны, подушечки целы -  всё нормально.  Ничего не понимаю.   Пока я  проверял   Азунькины лапы, Иван присел на корточки  и  принялся  рассматривать  след. Я  уже  отпустил  собачонку,  как   Иван вдруг заметил, что на самом донышке следа  красные отметины отсутствуют, а видны они только в самом верху его.  Значит, проверять надо не подушечки – а, где – то,  повыше. В самом деле, красные  пятнышки располагались, практически, на  выволоке. 

   Опять позвал Азу.  Проверяли  уже  вместе с Иваном.  Обследовали  ноги  на высоте предполагаемого повреждения.   Ничего не нашли, но собачонку намучили. И, как только  мы  её освободили,  пустилась со всех ног прочь от своих мучителей. Я прошёлся по её следу –  и успокоился. След был чист,  никаких  тревожных  признаков  не наблюдалось.  Если и была там какая - то  небольшая  ранка, то  неопасная и, видать, затянулась сама собой.  Ну и  слава Богу. 
 
   Семён не принимал участия в наших  ветеринарных  изысканиях.     Он  всё это время  стоял  рядом,  наблюдал   и  ждал, когда мы закончим  свои обследования, чтоб вместе идти дальше.  Хотя, идти  до трасы  оставалось -  всего ничего.   Он и сам  в любую минуту мог уйти – но не уходил.  Ждал.  Судя по всему, тяжёлый,  где – то,  опасный  переход  по гиблым  таёжным  местам,  пошёл нам на пользу.   Мы  вместе  натерпелись,   намучились  - и  мелкие  обиды,  случайные  недоразумения  отвалились  сами собой,  как  старая,  ненужная  шелуха.  Обида прошла,  отношения  наладились, жить стало лучше, жизнь стала веселей. Так бывает. 
 
     Шагая  по лесной  дороге, я невольно бросал взгляд на  следы  с  красными отметинами и всё  пытался вспомнить:  когда  же  Азуня здесь  пробегала?  Почему – то, не мог припомнить её  на этом месте.     Собрался   уже  Ивана   спрашивать,  но тот завёл  с  Семёном разговор по поводу его отъезда.               
 -  Сень, ты если решишь  походить  тут  с ружьём - рябчики   здесь,  конечно,   встречаются, то имей   ввиду:  уехать надо засветло.  По темну никто не остановиться. 
  –  Да нет, наверное,  никуда  уже не пойду.  На тракте ждать буду…  Надо, как – то   уехать…,  -  Семён  отозвался   не сразу,   спустя некоторое время.   Видать,  мыслями  уже был там, на трассе.
 
  -  Уедешь, не сомневайся.  Рассчитывать  только  надо на лесовозы.  Эти охотно берут, - это  уже  я  посчитал нужным вклиниться в разговор,  -  только  надо учесть,  что  лесовоз резко не остановится, он обязательно проедет  метров сорок,  а то и больше,  прежде чем стать.  И  тебе надо быть на стрёме, чтоб вовремя добежать.  А то  - зазеваешься - и  уедет.  Бывало и такое. 
- Да, было такое, - подхватил  Иван. –  Он прошёл мимо,  и мы решили, что   всё.  Что он поехал дальше… Не остановился.  Мы  с дуру  и развернулись  в сторону  Тулуна - стали  выглядывать   новый  лесовоз.  На этого  уже и не смотрели.  А он остановился.  Постоял, постоял – и уехал.  Мы услышали, когда он газанул, прежде чем тронуться.  Развернулись,  увидели, дёрнулись к нему, но он уже тронулся и ждать  не стал.   
      
    Да, чего только не  случалось  на тракте за многие годы, за  долгие  часы томительного  ожидания,  в надежде,  что  найдётся добрая душа  и тебя  подберёт.  Я  стал   рассказывать  один занимательный, как мне казалось,  случай.               

   -  Как – то,  добрался  я до тракта  - ну,  прямо,  впритык.  Вроде ещё светло, но вот – вот  начнёт темнеть.   Надеялся, что  повезёт,  что  успею уехать.  Но надежды мои  стали  таять  с каждой минутой.  Ноябрь месяц.   Дорога плохая, машины  идут  редко.    Час стою, два стою. Так и стемнело.   Ни  одна собака не остановится.  Я уже, на всякий случай,  высмотрел  сухостоину   на дрова, если  заночевать придётся.   Притаранил к ней скат, который нашёл на обочине.  Можно и прикорнуть на нём, можно и поджечь при  необходимости. Не замёрзнем.

    Мы были вдвоём с  Чалдонкой.   И понятно уже, что никто не  станет,  и вроде, как пора уходить с трассы и готовиться к ночевке.  Но я всё  тянул резину,  не хотел раньше времени  жечь дрова.  Экономил, чтоб до утра хватило.    Просто так, без огня в тайге не усидишь,  а  здесь – то  постоять   ещё можно, хотя и подмёрзли мы основательно.  Я привязал  Чалдонку  к  лямке рюкзака,  оставил  на обочине,  чтоб был под рукой,  на всякий случай, а сам всё приплясываю  вдоль тракта – то в одну сторону, то в другую.  В общем, греюсь, а заодно и развлекаю сам себя, чтоб не заскучать.   

    И, вроде,  нет никакой  надежды, а всё равно,  надеешься.  А вдруг… И ведь  оно   случилось! Это самое - «а вдруг».   Остановился молоковоз.  Правда, далековато стал.  Я, вначале – то, не поверил в такое  везение, думал: тот стал  по какой – то  своей  надобности.  Бежать – не бегу, но глазами, так и прикипел к нему.  И он мне посигналил.  И какая же удача, что Чалдонка  рядом оказался!  А уж как мы с ним бежали к молоковозу!  Когда   забрались в кабину,  водитель меня  и  спрашивает:  «Что, ночевать на трассе сильно хотел? Что ты там отплясывал?  Лезгинку, или барыню?  Я,  понимаешь,  остановился, жду,  а они и не чешутся!  Хотел уже уезжать.  Да, дай думаю, посигналю, может не видит»               
 
   - Да я не понял, что ты нас ждёшь…  Стал – то ты  далековато.  Думал – по своим делам остановился.  Я не поверил…  Видишь,   как   получилось. Извини, дружище.  По темну, редко кто станет,  сам знаешь.  Я  и не понял…  Так что, извини.   
- Да ладно, не извиняйся.   Я, поначалу,  и сам хотел проехать,  потому и стал далековато, - худощавый, жилистый водила расплылся в счастливой улыбке, повернулся ко мне,  подмигнул левым глазом и приосанился, словно хотел сказать: вот какой я молодец! Он прибавил газу, и уже по серьёзному, добавил, - собачку стало жалко. Вижу, замерзает  совсем.  Небось, оголодал в тайге?       
  -  Да, есть маленько.  Избегался.  Работал, не лынды бил.  Да и молодой ещё.  Первая осень  у него  в тайге.
  -  Толковый пёсик?   
  -  Да старается.  Хвалить не хочу, но и плохого – не скажу.               

  - Ну и правильно.  Понимаю. У меня самого такие  же:  кобель да сучёнка.  А в тайгу  не могу выбраться уже третий сезон.  Работа, будь она неладна. И собаки совсем  извелись – в тайгу просятся, - жаловался мне  водила,   с  заметной  симпатией,   поглядывая  на  Чалдонку,  который  примостился на полу  у меня в ногах, положил  свою большую  тёплую голову  мне  на  колени и, видать,  блаженствовал в тепле и покое.    
  - Так что,  и по темну, бывает,  стают, но только ради  замёрзшей собачки…  Сибирь – матушка, –  заключил я свой рассказ.

    Так,  предаваясь воспоминаниям,  особо не поспешая,  мы  продвигались  к тракту, и когда до  него  оставалось метров 300,   раздался   собачий лай.   Как же мы с Иваном его ждали!  Лай был  уверенный, призывный,  словно это не соплюха  желторотая лаяла,  а вполне самостоятельная рабочая собака.   Поискав глазами,  мы увидели - справа, немного сзади на вырубке  Азуню,  которая  забралась на  кучу  хлыстов  и  лаяла: то вниз, в  эту самую  кучу, то  куда – то вверх,  буд – то звала  нас на помощь.  Чернеющее  на  вырубке нагромождение брёвен,  в котором Аза кого - то нашла,  напоминало  собой  что – то среднее между  сложенным  штабелем  и  небрежно   сваленной   кучей длинномеров.  И было  понятно, что вывозить  их  отсюда  никто не собирается, так здесь и сгниют.

  - Нашла,  таки.  Молодец  Азуня! -  радовался  Иван. – Это же надо!  В брёвнах нашла. Как думаешь,  колонок?               
  - Посмотрим.  Может, колонок.  Может, горностай.   Главное, голос подала!
  - Прорезался голосок, да ещё какой! -  радовался напарник.
 Да что говорить, мы оба  радовались несказанно.  С  таким нетерпением  мы ждали  этого  лая!

  -  Ну что Сень, будем, наверно,  прощаться.  Иван  пойдёт с тобой  до  трассы, отправит тебя, а  мне надо идти к Азуне.   Лает – надо подойти, чтоб не испортить собачонку.
-  Да ладно вам, мужики.  Чего смеяться.  Считай, на трассе стоим.  Сам дойду, сам и сяду на попутку,  чего тут идти.  Нянька  мне не нужна,  -  с усмешкой, но довольно твёрдо  отказался от  провожатого  Семён и полез в рюкзак за чехлом  для ружья. 
  – Сень, а ты не хочешь  пойти с нами, глянуть, что она там нашла?  Там, скорее всего,  колонок или горностай.   Но, может быть и соболь!  Нет желания? -  поинтересовался  Иван.  -  Ты потеряешь, максимум, 30 минут,  не больше.  Время у тебя есть, с запасом.
 -  Да нет, пойду на трассу.  Вы  уже тут сами разбирайтесь, -  Семён   разобрал  ружьё и принялся его зачехлять.

    Я  поглядывал на Азу, которая, аккуратно ступая  по  брёвнам,  шарахалась  по  чернеющей  на белом поле, древесной  куче,  то в одну  сторону,  то в другую.  Видимо, она  кого – то  там чуяла,  и  этот «кто – то»,  внутри  штабеля  не сидел на месте,  передвигался.  Я опасался за Азунькины  ноги - рисковая барышня.    Иван  советовал  Семёну  ружьё не зачехлять, потому что  на подходе к тракту,  в соснячке,  он  обязательно  спугнёт парочку рябчиков.  Они всегда там торчат.
 – Ништо-о-о, - бодро   выдохнул  Семён,  лихо закинул  на  плечо  рюкзак,  и  стал с нами прощаться.      

    Когда мы с Иваном   подходили  к  нашей  бедовой   охотнице - верхолазке,  та  вдруг  спрыгнула   с  брёвен и устремилась к левому торцу штабеля, где прямо зашлась  звонким,  азартным лаем.   Дождалась своих и осмелела.  Казалось, она в любую секунду готова  сцепиться  с неведомым нам зверем.  Мы  направились  к Азуне, хотели посмотреть:  на кого же  она там   лает.   И  в этот момент,  совершенно неожиданно,  внутри  штабеля загремели  брёвна.  Мы ещё ничего не успели сообразить,  как Аза  рванула  к  противоположному торцу,  где  приняла бойцовскую стойку  и  стала  грозно,  агрессивно лаять,  словно преграждала путь  врагу.  Видать,  внутри  штабеля есть  пустота, по которой и носится неведомая зверюшка с одного  конца  на другой, задевая при этом,  свободно  болтающиеся хлысты,  которые, ударяя  друг  друга,  издают  этот  впечатляющий грохот.

    Мы  тут же  направились,  если можно так сказать, от головы штабеля в его хвост,  где  в это  время  воевала наша Аза.  Как только мы подошли к ней,  внутри   опять загрохотало,  и  Азуня моментально вернулась  на своё прежнее место,  в  голову  штабеля.  Мы поняли, что зверюшка, в основном, пугается нас.   Как только мы подходим – она убегает  в противоположный конец брёвен.  Аза  всё  продолжала лаять, но уже не так злобно и агрессивно, словно давала нам возможность  сообразить, что же, всё таки происходит. 

    Правду сказать, мы ничего не понимали.  Мы считали, что в колоднике может таиться колонок или горностай. Это их излюбленные места.  Но  издавать такой грохот колонок никак не может, мелковат он для этого, не говоря уже о горностае.  Тот,   вообще,  мелочь.  Тогда – кто? 
  - Может коза раненная  забралась туда? - высказал предположение Иван.
  – Маловероятно,- засомневался я. – Там ведь, явно, кто – то бегает.  Козе там не развернуться.  Надо смотреть, может следы какие увидим.
  - А если  кто  забрался до снегопада? Какие тогда следы?   

    Да, тут  с напарником  не поспоришь, если кто – то туда забрался до  того, как  выпал снег, то следов не найдёшь.  Тем не менее, я отправился  обследовать местность  вокруг штабеля.  На противоположной  его стороне  нашёл  только   Азунькины следы, других не видел.  Правда,  получалось, что она там пробегала дважды, и оба раза в одну сторону.  На  следах  опять  появились  красные  пятна,  к тому же,  стало  понятно,  что повреждена у неё левая нога.  След  здесь  тянулся  не строчкой,  как предыдущий,  который шёл вдоль распадка – этот  шёл двойками,   когда собака  бежит  галопом,  и  теперь  было легко определить, где ступала левая нога, а где – правая. Судя по длине  прыжков,   неслась она здесь во всю прыть.  От того и ранка открылась, решил я.  Почему она  здесь  неслась,  сломя голову?  Какая причина?  Не понятно. 

    Мои   исследования  прилегающей территории ничего не дали,  кто там прячется  под брёвнами – не известно.   Мы с Иваном  подошли  к лающей   Азуне  и попытались заглянуть внутрь  штабеля,   в  торце которого,   была заметна   достаточно большая  ниша.   Когда мы  склонились  и  попытались  что – то там  высмотреть, то Азуня  осмелела  и  со свирепым лаем,   короткими  рывками – шаг вперёд, полшага назад -  начала  понемногу продвигаться  вперёд,  и тут же мы услышали  изнутри злобные,   сиплые   звуки.  Мы  решили, что  это - колонок.  Как мы  и  предполагали.  Правда,   колонок  защищаясь от собаки, стрекочет,  как сорока,  здесь  же никакого стрекотанья мы не услышали,  но сам тембр,   его  сиплое  звучание с какими – то кошачьими нотками  - всё это навело нас на мысль, что там – колонок.  Другого   ничего в голову не приходило.

    Возбуждённая до дрожи,  Азуня  всё продолжала  отчаянно  лаять  и  понемногу  продвигаться  внутрь штабеля.  Она чуяла  врага,  чувствовала, что  тот  рядом  и,  прямо, заходилась в ярости.  И в какой – то момент,  с правой стороны  вынырнула   рыжая,  довольно большая   голова  с  оскаленной  белёсо – рыжей  пастью, которая и издавала  эти  угрожающие,  злобные  звуки.  Голова   высунулась  достаточно высоко над землёй.  Это не колонок!  Это – лиса!  Рыжая  голова  хищника  то  пропадала,  то опять появлялась  и  всё время,  угрожающе  изрыгала   из  пасти   сиплый, какой – то,  птичий лай.  Затем - и голова, и сиплый лай куда – то пропали.  Мы напряглись,  не понимали – что происходит?  Но загремели брёвна,  и  стало  понятно:  лиса  пустилась наутёк.

    Азуня,  заметив  бегство врага,  пустилась  вслед.  Но теперь она не стала  оббегать  вокруг  штабеля,  а отважно   ринулась  внутрь его,  громыхая хлыстами.  Я испугался  за  мою  юную  собачонку.   Я  что – то кричал  Азуне,  пытался её вернуть, но  той  было не до меня.  Она всё ворочала брёвна  и  рвалась вперёд за  добычей.    Я,  с ружьём наперевес,   бросился   к  концу  штабеля, где  предположительно,  должна была  выскочит  лиса.   Она и в самом деле, громыхая хлыстами, там выскочила и рванула прочь.  За ней, с таким же грохотом,  выскочила   и  Азуня.  Я вскинул ружьё. Иван закричал: «Не стреляй, попадёшь в собаку!».  Лиса бежала рядом, в  десяти  метрах,  по – этому,  упреждение я взял минимальное.  Прозвучал выстрел,  и заряд  мелкой дроби (на рябчика), не успевший  сильно рассеяться,  вонзился  в снег  у самого  лисьего носа. 

    Надо сказать,  что  и сам выстрел, и упреждение - всё  это делалось  бессознательно, на автомате.  Лиса от испуга на мгновенье   застыла – на что я и рассчитывал.   Секундной заминки  оказалось достаточно, чтоб Азуня  лису  настигла и  уцепилась  зубами  ей  в  надхвостье,  всеми силами пытаясь  удержать зверя.   Но зверь есть зверь - лиса  моментально развернулась  и  вонзила  свои острые  зубы в  Азунькину  щёку.   Собачонка  испуганно  завизжала,  свалилась  в  снег и отпустила  добычу, при этом она  отчаянно  пыталась  освободиться от жёсткой   хватки  зверя, но ей это не удавалось,  и  мне ничего другого не осталось,  как броситься   юной помощнице  на помощь.

    Я подскочил и ткнул  стволами  в морду обидчице моей Азуни.  Ткнул  я  коротко, не  сильно, боялся ружьё  повредить, но этого хватило. Лиса бросила терзать Азунькину щёку и оскалилась на меня.  Тут подскочил Иван и наступил валенком  зверине  на шею.  Азуня   всё ещё  лежала на  снегу,  опасливо поглядывала на обидчицу и поскуливала то ли от боли, то ли от обиды… 
«За что?  Я ведь делала всё правильно!» - слышалось  в  её  жалобных  щенячьих  всхлипах.
 
    Иван предложил мне поискать хорошую палку, чтоб не  портить шкурку выстрелом. В то время лиса   была  в моде, её носили.  Я окинул  взглядом,  занесённую снегом,  вырубку – тут не только хорошей палки, тут никакой не найдёшь.  Вообще, таёжники  ходят постоянно с топором,  в том числи и для того, чтоб зимой не замёрзнуть  в тайге, если придётся заночевать.  Не так просто,  в занесённой  снегом тайге,  найти дрова, чтоб запастись  ими  на всю ночь.   И в этом деле  первый помощник –  топор.  Сухостоину всегда найдёшь,  сколько  бы  снега не навалило.  Найдёшь, свалишь топором, и будешь до утра греться, подставляя огню - то спину, то грудь, то левый бок, то – правый.  И так всю ночь, до утра.  Уснуть – не уснёшь, подремать – подремлешь, и не замёрзнешь – это главное.

    Сама идея  разобраться с лисой с помощью хорошей палки, мне не казалась удачной.  Я переломил ружьё, достал из левого ствола  дробовой патрон - два нуля (на глухаря), ножом выковырял картонную  прокладку и высыпал  на ладонь дробь.  Затем, три  дробины   вернул обратно  в гильзу,  остальные выбросил на снег.  Достал из кармана лоскут тонкой ткани, оторвал от неё ленточку, и  просто  воткнул  её в гильзу,  чтоб не высыпались мои три дробины.    Тонкая ткань, вроде ситца, всегда в кармане.  Её накидываешь на  ноготь большого пальца и этим ногтем,  покрытым тканью,  чистишь мездру беличьей шкурки  во время  долгих, однообразных  хождений по тайге.   

    Трёх дробин хватило.   Дело было кончено.   Лиса оказалась мощным   лисовином.    Пышный ,  скорее  не рыжего, а песочного цвета  мех,  смотрелся  красиво и очень достойно.   Густая   длинная  шерсть   на  концах была совершенно седая.  И эта  седина,  щедро рассыпанная  по  золотисто – песочному фону,  придавала  меху  особую  красоту -  сдержанную и благородную.    На  таёжном  пушном промысле  бывает  всякое:  случаются  удачные трофеи,  случаются -  так  себе.   В этот раз повезло,   добыча,  по тем временам,  была  ценная.  Но в  данном   случае,  всё это было  не самое  главное.    Главное -  нас ждал сюрприз.
 
    Дело в том, что  у нашего   красавца   лисовина   не доставало одной лапы.  Вместо положенных четырёх – у него их было три. Левая задняя нога его в месте скакательного сустава заканчивалась культей.  Травма была свежая,  культя ещё кровоточила,  и стало понятно,  что след с  красными пятнами был не Азунькин,  а лисий.  Мы с Иваном  ошиблись,  приняв его за   Азунькин.   По  глубокому сыпучему снегу  -  это  не трудно.  Лайка молодая, стройная – следы оказались схожие.   Зато, теперь многое прояснилось.   Видать,  Азунька, где – то прихватила  лиса,  когда тот мышковал, или отлёживался  в укромном месте  и  погналась за ним.  Тот, в обычной ситуации,  ушёл бы от  неё  в тайгу, на этом бы всё и закончилось.  Но теперь,  он  почувствовал, что ему на трёх ногах от собаки не уйти и заскочил в колодник.  Наверняка, он в нём раньше  бывал и всё про него знал.

    Но  самое удивительное  в этой истории  было то,  что лапу лисовин  отгрыз себе  сам.  Это стало понятно, когда я заметил на  его голени проволочное кольцо.  Видать,  зверь  случайно  попал ногой в заячью  петлю.  Сама  петля была несколько необычная.  Как правило,  на  заячьи петли  идёт  не  ржавеющая  проволока  из  нихрома.  Эта  же,  сделана  была из обычной  обожжённой черняшки,   местами приржавевшая,   заметно  толще  стандартной.  Попав в петлю,  лисовин,  конечно,  пытался   освободиться, и кто знает, сколько он там  на привязи  просидел?  Видать, не одну ночь.  И, в конце концов, он отгрыз себе лапу  по  скакательный сустав.  Но это ему не помогло.   Дело в том, что  постоянно дёргаясь, он  сильно  затянул  петлю,   которая находилась  на голени, как раз над суставом.  Но, на беду зверя, сустав оказался  шире голени, и выдернуть  повреждённую культю  из петли у него  так  и не получилось.

    Видать, он продолжил попытки освободиться, и  старая  проволока,  неизвестно кем и кода поставленная, в конце  концов,  оборвалась.   Вернее, она обломилась  у  самой петли, где остался  маленький  кончик, загнутый крючком.  За этот– то крючок  и  зацепилась,  небольшая  по размеру,  петельная проушина, в результате чего,  проволочное кольцо зафиксировалось  и оставалось на  голени  лисовина.  И,  благодаря  этому  обстоятельству,   мы смогли  разобраться  в этой  непростой удивительной  истории.

    Мы возвращались в зимовьё. Мы знали - Семён уехал.  Иван  нарочно сбегал на трассу, чтоб удостовериться в этом. А мы шли  и всё говорили, говорили - это какая  же невероятная жажда жизни,  какое  неодолимое  стремление к свободе  в диком звере,  что  он  сам себе отгрызает  ногу.  Вот он, удивительный, свободолюбивый  и  суровый дикий мир.
    И надо  сказать,  впоследствии,  если  выпадал подходящий случай, то я  с удовольствием рассказывал эту необычную,  как мне казалось, романтическую историю.  Слушатели мои, как правило, принимали  её с интересом  и  полностью  разделяя мой, несколько  романтический  взгляд на произошедшее.

    И вот, как – то ехал  я  на  чунской электричке, возвращался  с  охоты.  Напротив меня сидел  немолодой  уже  мужчина,  лет  шестидесяти.  Невысокого роста, худощавый,  смуглый.  По  его  осанке,   по тому,  как  он  себя держал,  можно было   с  уверенностью сказать:  мой  попутчик  из тех, кто знает себе цену.   Зря болтать не станет.  Мы  и  ехали молча.  Довольно долго.   Соседей  рядом  никаких не было,  и  наше  молчание  через какое – то время,  стало  заметным  и, даже,  неловким.    И естественно, что   в  какой – то момент  у нас  с попутчиком завязался разговор.  Я ехал с ружьём, и он спросил:  как охота?  Куда я ходил?   Вскоре  я  понял,  что  эти места  он  хорошо знает, что охотник он с большим опытом  и  пониманием.   Слово за слово, мы разговорились.
   
   Долгая дорога, однообразный  привычный стук  вагонных  колёс,   проплывающие  за окном  знакомые таёжные пейзажи
 - всё это располагало  к  неспешному, обстоятельному  разговору  о  тайге, об  охоте. Какие – то  случаи  вспоминал мой попутчик, я же рассказал ему историю с лисовином.
 – А что, - говорит  мой  собеседник, - петля ему ногу пережала, кровь перестала поступать.  Да,  ночью ещё и приморозило,  нога онемела - он  её  и отгрыз, как сучок. 
 
   Я был  ошарашен его объяснением.  Так всё просто. И никакой романтики,  одна проза жизни.  Должен сознаться, что я после этого случая,   рассказывать эту историю  стал намного реже, а если и рассказывал, то уже без прежнего   пафоса.

   С тех пор прошло немало лет,  и  я  давненько  уже перешагнул  возраст моего попутчика  по  чунской электричке,  и  по – прежнему,  нет у меня  никаких сомнений в правдивости его рассуждений  о том, что всё обстояло  просто - онемела лапа, и отгрыз  он её,  как сучок.   Но,  нет - нет, да и возникнет у меня вопрос:  а как же с собаками?  И  мои собаки,  и собаки моих знакомых охотников  в тайге нередко попадали в заячьи петли.  Но никогда я не слышал, чтоб промысловая собака, попавшая  в петлю отгрызла себе ногу. В петлю, не  в капкан - там совсем другая история.