Выбор. Глава 1

В коридоре главного корпуса университета толпятся абитуриенты-заочники. Последний вступительный экзамен. Девушки и парни волнуются — суетятся, натужно улыбаются, сосредоточенными взорами упираются куда-то в потолок. Повсюду витает ощущение парадной наутюженности и трепетания.

Кто  шатается, как маятник, взад-вперед и повторяет заученное. Кто беззаботно мурлычет песню, пытаясь на мгновение отключиться и забыть всё, что осилил в математике ранее. Другие, стоят особняком и играют нервами. А есть и те, которые, сбившись в кучку, подбадривают друг друга робкими шутками и из подбровья присматриваются, пытаясь распознать потенциальных друзей, подружек и прочих попутчиков в случае удачи.

Семен Цветов стоял у окна и безучастно скользил взглядом по парадному двору университета. Он думал о себе. Ему тоже тихо нервы теребил предстоящий экзамен, поэтому мысли перекатывались вперемешку — белые с черными.
От чего-то накатывала досада по эпизодам жизни… Никого не вспоминал, но думал обо всех. Кого-то неловкой фразой шаркал наждачкой по душе, кому-то беспардонно наступал на самолюбие, разбрасывал желчные слова в запарке, а потом, когда приходила вменяемость, просыпался от жестокосердия своего и пытался зализать это с каким-то раскаянием и подобострастием. Остальные делали с ним тоже, по большей части, но не просыпались. А по существу-то обычные терки жизни. Все уходяще, хотя и подвигает к самоанализу. А самоанализом он был силен. Дошел до того, что библию прочитал. Прочитал как учебник, как моральное пособие. И в результате определился — глубоко омарализовывать себя не стыдно, но вслух говорить чревато и не принято. Потому скрашивал и припудривал убеждения эти некой свободой мысли, либерализмом суждений. А столкновения с окружающими — аксиома жизни. Нет их, значит умер. Так, в целом, серые пятна на биографии. Жадность вспоминать по молодости о неурядицах — неприятное счастье.

А дальше встает солнце, становится светло и простирается позолотой окутанный горизонт жизни. Хлебай-неперехлебай радость. Все впереди, все в твоих руках. А это горизонт, не мелкие терки глупых настроений. Только б преодолеть последний рубеж, распахнуть дверь для похода к лучу света — диплому, и параллельно, вполне, к знаниям.
Дорога к вратам образования тянулась не извилисто, не змейкой, а целенаправленно и с устоявшимся убеждением. Расщелкнуть науку и работать по правилам вызрело изначально еще со школьной скамьи, но уверенности в роде деятельности не было. Здесь случилась заминка, а метания подостыли в армии. Бравым солдатом стать не сложилось. И учиться на офицера не тянуло. Как-то глупо и топорно задавались там смыслы, не по его потребностям и умозрению. Особенно удручали тернии мирного быта. Философия армейской жизни очевидна: один за всех и все за одного. Вроде бы ничего плохого, но индивидуализму крах. Приходилось не только есть глазами начальство, но и себе подобных, и так по спирали. Большинство обозначает себя личностью, но она тает как дым в диктате коллективизма.

Через все это пришлось перешагнуть и остановить свой выбор на романтике технологии очистки воды — то, что приходилось сейчас штурмовать. И теперь уже не с обширным поисковым люфтом, а с бесповоротным выбором. Специальность захватила целиком, без остатка. Работал уже не первый год с вдохновением. Все ладилось и шло по накатанной.
 
— Трепещешь? — шепнул на ухо парень, внезапно выросший перед ним.
— А ты? — равнодушно встретил его вопросом Семен.
— Мандраж бывает только у неуверенных в себе персон. Убиваться жизнью — это не моё. Ей надо упиваться. Я конченый оптимист. Играть в косинусы-синусы — удел «ботаников». Скучнейшее занятие, скажу я тебе.  Поход к диплому куда важней. Есть корочка, есть движение. Главное в жизни не застыть, а брать все, что даровано по факту рождения…
«Выразительная внешность у этого явления, — подумал Цветов, заинтересованно обернувшись к нему. — Франт, да и только. Интересный жук… А несет от него, как цветов объелся…»

Молодому человеку лет около тридцати. Запах одеколона, кажется, облаком окутывал его. Крепкий, высокий, как молодая елка. В черном с блесками прозелени костюме.  Огнем пылающие глаза, умная улыбка, оклеенная темными ворсинками усов, щепетильно подрезанных над бледно-розовой губой. Из-под узкого воротника кремовой рубашки по шее перекатывался ручеек желтых звеньев цепочки. На безымянном пальце тоже золото — печатка с вензелем «ВМ». Идеальная геометрия зубов сверкала белым фарфором. Весь подвижный, брызжущий жаром, как утюг. Он запрыгнул на подоконник, поболтал остроносыми туфлями. С интересом заглянул в глаза Семену и спросил:

— Зубы мои изучаешь? У коней тоже смотрят — оценивают здоровье.
— И зубы смотрю… Нарядился, как экспонат вот я и изучаю.
— На севере дубак, вот зубы и выстудил, а про чеснок забыл. Пришлось их в металл заковывать. Вот и красиво. А если под металл заглянуть — как борона от трактора и только. Я помню одного якута. Тот, когда последний зуб потерял, сразу Богу душу и отдал. Аппетит к жизни исчез… Поэтому живем в ускоренном ритме — берем от жизни все поспешая. Вот и цепочку одел как оберег — может до пенсии сбережет…
Цветов ухмыльнулся.

— Уж больно мрачно судишь — ведь живем еще в начале пути. А оберег — это не Бог. Это всего лишь символ. Бог — это нечто большее, модно говорить, экзистенциальное. Он душу ваяет. Из человека-сырца личность делает…
Собеседник с подоконника взглянул на него, как сова.
— Ты идейный, что ли?!
— В смысле? — не понял Цветов.
— Ну, я про Бога-то?
— Да нет, но и не язычник, чтобы на бусы молиться…
— Ладно, прием — принял!..
— Ты вот про диплом, как про аусвайс — предъявил и дальше пошел. А где качество — сделал и забыл? — вернул его к началу разговора Цветов. — Беспринципность какая-то выходит?

— Заочник — это не наука. Скорее специфика. Услышал, увидел, прочитал и внедрил. Все на инстинктах, а не на глубине познаний. Вертеться надо везде, а не грызть годами гранит науки. Это профессорский удел. Время не ждет, а деньги ковать надо не отходя от кассы!..
— И что же все измеряется рублем? И цель в этом? — возмутился Цветов. — Меня бы тоска заела — зачах бы от злата…
— Не знаю никого, кто б от лишних денег зачах. Кончают жизнь не от денег — от жадности. Копил-копил, а они обвалились. Плюшкин бы не задумываясь повесился…
Франтоватый собеседник мгновенным жестом рук обозначил на шее веревку, затянул и выстрелил в висок пальцем.
 — Жизнь — игра, и тем она интересней, чем выше цель, — продолжил он. — Проще в жизни играть на слабостях и использовать их не упрямо, не варварски, а мягким касанием души. Не беспринципно, а с принципом. Что можно предложить преподу? Заставить его думать, что мы единомышленники, что мы так же беззаветно любим его предмет…

— Психоаналитика, эквилибристика, — с недоверием отмахнулся Цветов.
Не моргнув глазом, лихо поддев мелким гребешком непослушный чуб, тот продолжил:
— Не тупо кивать головой, а философски. Логику мысли его можно уловить, ввернуть пару умных слов, например, «аддитивность», «додекаэдр». Зачем произносить разделение, если напрашивается трисектирование. Или зачем многочлен, если звучно — полином. Даже мы с тобой вполне тянем на гомотетов, то есть равных, а вот тот экземпляр вполне потянет на гексаэдра! —  он кивнул на плотного сложения парня, трущегося у противоположной стены коридора. — И непременно нужно обозначить, что ты на короткой ноге с Бойлем-Мариоттом и Гей-Люссаком и так далее. Здесь главное в строчку употребить, поразить не решением задачи, а умеренной эрудицией. Чем решать при подготовке кучу примеров, полезнее за вечер вызубрить сленг — и это гарантия триумфа. Препод — жертва науки, и вписаться в его предсказуемое линейное мышление — семечки.

— Да, знакомство с Гей-Люссаком — это струна, по нервам бьет с припевом... База знаний, конечно, больно у тебя сомнительная, но впечатляет. Архаистикой слов можно и убить препода, — неуверенно вбросил  Цветов.
— До «скорой» не дойдет, а нокдаун получит!.. Все гениальное просто. Я же не с луны свалился. Готовлюсь – познаю, но экстерном, как бы. Например, математику не решаю, а читаю как художественную книжку. Ленин между строк писал, а я читаю. И скорость у него была космическая – по пятнадцать страниц в минуту. Весь фокус в памяти, а память у меня на пять. Почти наследник вождя, кто знает?!
И он расплылся в улыбке.

— Хватил тоже… А если всё же провал?
Тот, не задумываясь, ответил:
— Конечно, тактика эта мало применима к вступительным экзаменам, а вот в сессионной текучке вполне. Знакомые, коллеги все учились-переучились здесь — все схвачено, у всех длинные руки… Группа поддержки — это непременно. Иметь карманного препода тоже неплохо.  Можно предложить переэкзаменовку, например, в ресторане, кафе. Всё может сработать. Главное —  заинтриговать или манерами сразить, запустить весь арсенал средств… и побольше пыли.

— Вероятно, легко прыгать стрекозой по жизни, но как-то уж больно авантюрно, — заметил Семен.
— Жизнь — плод нашего опыта, познания сущего и бытия. Важно определение цели как априори жизни. Аморально не все, что служит достижению цели. Если упрямо копать, то аморально даже само пребывание человека на земле. Попробуй взвесить мораль и цель на весах судьбы. Результат заранее предсказуем…
— Если цель — спасение души, то я солидарен с иезуитом де Лойолой, но не с Макиавелли.
— А чем Макиавелли тебе не угодил?
— Тем и не угодил, что не о душе, а о власти. Власть — это цель, больше о борении зоологическом, о душе — церковь. Я все же больше о равновесности понятий. И чтоб исключить предсказуемость результата, то о морали не стоит забывать…

Собеседник спрыгнул с подоконника, протянул руку и отрапортовал:
— Володя Матьяш — сын венгерско-подданного, сирота и осколок женской русской любви!
— Цветов… Семен — сын своих родителей…

У кромки подоконника вырос новый незнакомец. Тоже на вид ровесник. Тот кого Матьяш обозвал «гексаэдром». В белой рубашке с коротким рукавом. Выпученными глазами он жадно поедал собеседников. Казалось, что готов был кинуться и обнять всех вместе широко распахнутыми волосатыми руками. Новоиспеченные друзья синхронно отшатнулись, предвкушая его неуправляемый порыв, ощущая неизбежность соприкосновения. Каким-то смешным и нелепым он показался.

— И совсем вы не так меня поняли. У меня руки не оттуда растут. Я всегда, когда приятное удивление испытываю, растопыриваю руки, как краб. Клешни у меня несуразные и рефлексиям Павлова подвержены, — оправдывался он. — Я тут хлопал ушами и услышал, что вы о глубинах морали общественного сознания речь ведете. Интерес к этому вопросу имею неподдельный… Позвольте присоединиться к вам?
— Отчего ж, можно и полюбопытствовать, — согласился Матьяш.
— Я — Гена Майский, — представился новый знакомый.
Матьяш и Цветов попеременно пожали ему руку.

— А отчего Майский? — с каким-то занудством полюбопытствовал Цветов.
— Видно, предки были любителями маёвок. Красная веха российской истории, — без колебаний ответил тот и продолжил: — Так вот, этический рационализм Сократа основан на библейской истине: возлюби ближнего своего как самого себя. Подтверждая это, он ссылался на знание, что есть добро. Если нет знания, то ближний используется как цель. А вот здесь можно и поспорить с мыслителем. Если исходить из того, что добро — это душа, а цель — это зло, то и по определению не может быть никакой гармонии между добром и властью. А если цель есть путеводная звезда к добру, то промежуточным звеном в походе к добродетели есть не духовное, а материальное. Производство материальных благ и является средством достижения света правды и духовной чистоты.

— Да ты, брат, идейный марксист! Мутновато, но очевидно. А я-то, следуя веяниям новой эры, возомнил упадок, мало того, сыграл похороны диалектическому материализму. И вот, как снег на голову, новоиспеченный Коба! — воскликнул русский сын венгерско-подданного.
— А разве возможно верить в Бога? Всё мифология… Знакомый моего папаши всю жизнь проработал в планетарии. Смотрел каждый божий день в телескоп, а Бога-то там и не увидел.
— Хорош, чего скрывать!
— Значит, не в ту трубу смотрел, — заметил Цветов.
— В какую ещё смотреть? Не микроорганизмы ж через микроскоп изучать. Там точно бог им не товарищ! Только средства производства и двигают историю, заставляют мозг человека шевелить извилинами.

— Душа умосозерцательное существо и без средств производства, без телескопа обойдется. Иными соками она питает разум. Она не вещественна, но ощутима. Она о сущем, а орудие производства — о войне, о конце света.
— Оригинальная мысль, — с усмешкой вставил Матьяш. — Вот вам и дилемма. Вечное борение противоположностей… Марксист в современном обществе — почти изгой. Христианство — писк моды. А сам-то ты веришь в то, что несешь?
Цветов отмахнулся.

— Всё умозрительно. Фанатизм — крах цивилизации. Марксисты перевернули мир. Демократы от партии опрокинули марксистов. Заметьте, процессам этим десятилетия. А христианство непоколебимо тысячилетие… Все новаторство истории в пришествии Христа! Остальное бессмысленная мясорубка…
— Согласен с тобой. А что Христос принес с собой?! — засиял Владимир. — Правильно, любовь ради спасения мира!.. Согласись, а любовь без вулкана страстей — совсем и не любовь даже. Высшее проявление души сносит разум, а это и есть в чистом виде форма фанатизма:

«Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной,
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой».
Это как гора — или ты на вершине, или в пропасти. Нет, безумие любви — это не фанатизм даже, это хуже — падение нравов… Хотя иной раз можно и упасть. В свободное от работы время, — размышлял Матьяш.
— Любовь — исключение из порядка вещей, — вставил Майский. — Там, где женщины, там катастрофа. Производственные отношения не терпят безумия, а потому любовь разрушительна.

— Коба, а ты мог бы в нерабочее время, ну, например, пригласить девушку на свидание? Чтоб без руин обошлось, без сожалений? — вдруг развернул разговор Матьяш.
Парень напрягся, почесал затылок и без задора ответил:
— Можно и пригласить. Почему бы и нет. Женщина тоже друг человека. К тому же социально полезна и светится радугой.
 — Я тут знакомлюсь с образами потенциальных однокашников, — сказал Матьяш, обнимая глазами по соседству стоящих девушек. — Есть одна ягодка, которую не терпится съесть. Поползновения моей добродетели могут нарушить безмятежные помыслы объекта моего внимания. Какова, а?!

Он кивнул на особу, которая стояла напротив и что-то увлеченно лепетала малиновыми губами своим соседкам.
— Боюсь, съединенья и сочетанья не выгорит, — засомневался Цветов.
— Федор Тютчев не мог знать о моей мировоззренческой независимости, — возразил Владимир. — Он был чрезмерно лиричен. А я в облаках не витаю… И всё же я вдруг подумал о высокой политике. По существу, Вождю народов тоже было не до серенад и высоких материй, но подозреваю, что стишки-то он почитывал. И на женщин смотрел не только как на средство, но и как на цель. Так что диалектический материализм не препятствует лирическим отступлениям. Коба, в связи с этим предлагаю это социальное сообщество, пахнущее цветами, со всем твоим крестьянским простодушием очаровать и охмурить.

Парень округлил глаза. Пальцы рук рассыпались веером.
— Что, слабо? — наехал Матьяш.
— Да как бы несообразно… обстановка смущает. Да и время рабочее. С чего бы?..
— Обстановка вполне торжественная — на экзамене будет некогда. Это ж цветы нашей жизни скучились. Без нас здесь нет идиллии. Нужен творческий порыв и мы в букете!..
— А если стена — не воспримут? — засомневался марксист.
— А тяжелая артиллерия-то на что? Второй эшелон начеку! Мы как курок — на взводе…
Коба бесцеремонно внедрился в щебечущий звонкоголосый кружок девушек.
— Здравствуйте!
— А вы кто? — спросила «ягодка» с малиновыми губами.
— Я Пифагор. Спешу к вам на помощь: доказать, что дважды два четыре.
— Но тогда я солнечный зайчик.
— Почему же зайчик?
— Потому что мираж. Потому что алгебра — заблуждение, а интегралы — бред: вероятность невероятного. Математики вообще заблудшие догматики.
— Тогда хаос — это благо, а жить хорошо — неприлично, — Пифагор на секунду потерялся. — Тогда я бы, пожалуй, застрелился.

— А мне нравится ход ваших мыслей, — нарисовался Матьяш, воспользовавшись заминкой. — Если сравнивать алгебру с геометрией, то их объединяет только математика, а биссектрисы, кубы и всякие катеты не вещественны, и отличие их такое же, как у местоимений «он» и «она».
— А я бы возразила, — вступила в разговор рыженькая с мелкими редкими веснушками вокруг остренького носика с бантиками и ленточками в косичке. — Если нет математики, то откуда взяться электричеству? А ГЭС, а атом, а заводы? Без этого ж каменный век…
— Всё это плоды прагматиков — скучных, упертых, оклеенных математикой гениев… Бездушие — враг человечества. Они даже чай пьют трагически. А нам, простым смертным, нужен праздник. Чтоб ноги наши ступали по жизни с вдохновением, мягко и со смятением душ…
— Тогда вам не в инженерный институт. Вы ошиблись дверью, — вновь возразила девица с остреньким носиком. Бантики и ленточки у неё ощетинились. — Для вас филология открыта. Там двери пошире таким…

— Боюсь, Аля, что с черного входа только, — вставила всё та же блондинка.
— Вот это точно подмечено. Моё благоразумие начинается с черного входа. А любовь — с дверей рая. К этому я больше склонен, чем к наукам.
— Да вы донжуан?
— Я падший лирик, но благородный… А у вас… как вас?
— Лидия!
— А у вас, Лидия, разноцветные глаза.
— И какого же цвета?
— Лилово-земляничного. В них смотришь и ощущаешь себя на необитаемом острове, как Крузо — с романтикой и трепетом, но без страха.
— У вас вид сугубо парадный. Представляю вас в лохмотьях Крузо.
— Я бы не прочь, если бы вы были и Пятницей, и Субботой и Воскресеньем!
— Мне кажется, что аппетиты у вас чрезмерны и несоразмерны.

— Чтоб хорошо меня понять, не следует торопиться верить. Вера в придуманные страхи от непонимания. Она убивает в человеке идею. Я немало знавал безыдейных людей. Они воском пахнут. Пустота и вялость — порок слабых. Идея лечит. Моя мечта — идеализмом очеловечить зоологические инстинкты.
— Плюнуть с высокой колокольни на мораль?!
— И снова предубеждения… Зоологические инстинкты должны быть управляемы. И управляемы не разумом, а чем?.. Не поверите — любовью.
— Но любовь и есть зоологический инстинкт.
— Не попали. Любовь — это идеализм с человеческим лицом, и если любовь не разумна, то человеческое-то в ней и правит инстинктами. А иначе на голом идеализме можно докатиться до Адама и Евы. И без райских яблочек…

— Лида, ты разве не видишь? Он наряжается в яркие слова, чтоб мозг вынести, — не выдержала Аля, теребя указательным пальцем розовую ленточку на косичке. Глаза у неё набухли синевой и недоразумением. — И ты думаешь, что после такого ты вспомнишь про математику?! Он голову забивает инстинктами и сеет там хаос… чтоб запутать… Вот Пифагор ближе к теме: он знает, сколько будет дважды два.
Майский не устоял перед откровенным вниманием к своей особе:
— Более того, я даже знаю, кто поэму «Мцыри» написал.
— Вот и налицо истинный вундеркинд. Чувствуется конкретика и фундаментальная школа, — обрадовалась Лидия и, глядя на Семена, заметила: — А вы, молодой человек, чего приуныли и не проявляете себя?
Цветов встряхнулся:

— Я слишком много знаю, чтоб веселиться. Мои друзья шутят по обязанности весёлых людей. Коба у нас безжалостно умён, а Владимир — как фонарь на площади — дарит свет разноцветным бабочкам. А я человек невеселый, болезный. Всё больше болею за своих неординарных друзей.
— Девочки, мне кажется, пора экзамены сдавать, а не разбрызгиваться словами, — вступила в разговор, вероятно с намерением его прервать, овальная девица с румяными яблоками щёк. Острые вишенки глаз осуждающе выпиливали мужские силуэты. — Так можно и математику провалить. Ей острые языки ни к чему… и детские теоремы не помогут.
Она акцентировано блеснула взглядом в сторону Пифагора и, как заботливая наседка, обняла крыльями своих цыплят.
Девушки отвернулись, и все выдвинулись к двери аудитории, где должен был начаться экзамен.

Молодые люди смотрели вослед уходящей разлучнице. В душах хранилась досада от обрыва бурной беседы. Они видели со спины её роскошные формы и бурлили.
А потом Майский как бы опомнился:
— Девочки, мы с вами! Мы ваши талисманы!.. И кто бы чего не подумал, а я бы согласился и экзамен за неё сдать, и за всех сразу, — озираясь по сторонам, решительно заверил он.
— За кого за неё?
— За женщину с румяными яблоками щёк!..