Сага о Степанове-112. Парфянская стрела

«Парфяне убегали,
не прекращая пускать стрелы.
В этом они после скифов искуснее всех;
да и нет ничего разумнее,
как, спасаясь, защищаться
и тем снимать с себя позор бегства.»

Степанов отложил томик Плутарха,
пытаясь представить себе
конных парфян-катафрактариев,
закованных в сверкающую броню,
за которыми гнались разъярённые римляне.

Римлянам казалось,
что их враг разбит, рассеян,
но небо раз за разом обрушивало на них
град сдобренных ядом парфянских стрел,
которые дружно пускали из луков
обернувшиеся на скаку коварные парфяне.

Степанов снова перечёл про себя слова,
которые никак не мог выбросить из головы:
«… и тем снимать с себя позор бегства».
Кажется, он понял наконец, что должен сделать.

В далёком две тысячи пятом году
Степанов попал под жёсткую раздачу,
став пешкой в игре власть имущих.
Его работодатель, олигарх местного разлива,
имел глупость поссориться с губернатором,
который в ответ отказался от собственных слов,
и обычная ситуация в момент стала криминальной.

Первая неудавшаяся попытка ареста
сыграла очень важную роль в жизни Степанова —
совершив вынужденную экскурсию в Зазеркалье,
он успокоился, уверившись,
что страхи его были сильно преувеличены,
жить можно везде — было бы желание,
главное — соблюдать правила и вести себя тихо.

Хотя очертания Системы и внушали поначалу ужас,
но многочисленные враги его оказались на деле
вовсе не так уж умны и сплочённы,
как представлялось ему извне Зазеркалья.
До суда оказалось так же далеко,
как до Луны пешком,
провести это время в изоляторе
среди малоприятных персонажей
было непродуктивно и глупо —
одним словом, Степанов увидал спойлер
наихудшего варианта своего ближайшего будущего,
угадал чутьём самый нужный момент
и красиво сыграл на опережение,
оказавшись на воле под домашним арестом.

Нельзя вечно болтаться, как дерьмо в проруби,
это начинает всем действовать на нервы,
с такими людьми часто случаются неприятности.
Поэтому Степанов принял линию поведения,
единственно правильную в его понимании —
он стал охотно давать показания следствию,
говоря всегда и везде только правду,
какой бы неприятной кому-то она ни была.

«Нет ничего разумнее,
как, спасаясь, защищаться» —
и это стало для него лучшим способом защиты.
Поначалу такой расклад устраивал всех,
кроме его воинственного работодателя,
наивно желавшего остаться лицом непричастным,
но из песни слова было уже не выкинуть —
померла так померла,
как говаривала бабка Степанова.

Следователи тоже зря обрадовались такой удаче,
потому что чистая правда вещь опасная,
словно бритва в неумелых руках —
где-то она идёт на пользу следствию,
пытающемуся доказать причастность обвиняемого,
но чаще всего плодит сомнения,
руша все стройные красивые версии
точно так же, как сказочный волк
уничтожал домики трёх поросят.

Правда Степанова оказалась никому не нужна,
поскольку в банкротстве завода отметилось
невероятное количество всяких чиновников,
прошумело с десяток совещаний администрации,
и если начинать разбираться досконально,
то банкротство производилось до конца
без всяких страшных тайн или попыток вранья —
Степанов просто выполнял приказы губернатора,
бегая почти каждое утро на доклад в ФСФО,
службу по оздоровлению и банкротству предприятий,
где отчитывался за каждый потраченный рубль,
согласовывал каждую деликатную ситуацию.

Но губернатор всерьёз взалкал крови своего врага,
опального олигарха, купившего завод на торгах,
плюс сам факт участия чиновников в этаком беззаконии
мог легко стать компроматом на губернатора —
кто его знает, президент был непредсказуем,
мог начать в России ревизию итогов приватизации,
и что тогда? сушить сухари? нет уж, увольте!

Следователи начали лепить что-то странное.
По их версии выходило, что некий хитрый негодяй
охмурил всех чиновников и купил завод за бесценок.
Но губернатор сам лично упрашивал этого «негодяя»
забрать задолжавшее предприятие чуть ли не даром,
об этом не знали в области только глухие и ленивые —
а король-то голый! — как говаривал сказочник.

Степанов с интересом наблюдал за следствием —
в ход шла такая казуистика, что захватывало дух.
Если прокурор хотел доказать в суде, к примеру,
факт встречи двух руководителей предприятий,
то ему было достаточно признания её свидетелем,
даже если второй участник начисто всё отрицал.

А если требовалось опротестовать факт встречи,
то свидетеля намеренно запутывали в календаре,
заставляя его сомневаться в собственных показаниях,
и доведённая таким образом до умопомрачения
секретарша Степанова, к примеру, говорила так:
«Сказал, что едет в ФСФО. А вот ездил ли — не знаю!»

Степанову было и смешно, и противно —
опера, так жаждавшие когда-то его показаний,
теперь уговаривали его давать их избирательно.
Но Степанов обнаглел и упёрся,
понимая, что вернуть его в СИЗО
прокуратуре будет сложно и хлопотно.

Тогда следователи окончательно плюнули на приличия,
разобрали его протокол допроса на мелкие цитаты,
и трактовали слова Степанова вне контекста
так, как им заблагорассудится.
Способов борьбы против такого шулерства не было,
а ложь странным образом всё липла, липла, липла,
заставляя Степанова усомниться в своей правоте.

Сначала он активно сопротивлялся, ругаясь,
но потом сдался, понадеявшись на праведный суд:
«вот приедет барин, барин всех рассудит» —
в этом-то и состояла его главная ошибка.
Судья оказался мастером высшего класса,
обладавшим талантом скропать дело из ничего,
он руководствовался «внутренними убеждениями»,
или, красиво говоря, не буквой закона, а его духом.
«Будет сидеть, я сказал!» — как говаривал Жеглов.

Два года Степанов доказывал, что он не верблюд,
что он просто выполнял свою обычную работу,
но диалог слепого с глухим закончился предсказуемо.
Он в одиночку дрался на двух фронтах —
если прокурор упрямо гнул свою линию,
то его работодатель размечтался доказать суду,
что Степанов сам обанкротил завод
и теперь валил всё с больной головы на здоровую,
поэтому все показания Степанова суть клевета.

В итоге вся жизнь Степанова оказалась препарирована,
беспощадным образом вывернута наизнанку,
хотя найти в его деяниях криминала так и не удалось.
В финале одураченный надеждами Степанов
оказался перед странным выбором.
Вроде бы он оказался ни в чём не виноват,
но в чужой афере всё-таки был замешан.

Что следовало ответить на вопрос о признании вины?
Афера была липовая, но судом всё же доказанная.
Не признать вину означало потерять шанс на УДО.
Какое исправление, если не согласен с приговором?
Но признать вину означало гораздо более худшее —
потерю личного достоинства, капитуляцию, позор.

И Степанов признал на суде свою вину частично,
стыдливо развёл руками — да, морально виноват,
доверился нехорошим людям и помогал им,
но он-то лично не имел никакого желания
навредить кому-то там по незнанию…
Судья ехидно ухмыльнулся и поставил галочку.

То, что такие мелочи уже ничего не решали,
Степанов понял с ужасом в момент приговора.
Виноват он был или нет? «To be, or not to be…»
Этот вопрос мучил Степанова очень долго,
и сам он никак не мог найти простого ответа —
ну не могли же судьи, почтенные и умные люди,
столь хладнокровно возвести на него напраслину?

Говорят, что наказаний без вины не бывает.
Значит, что-то всё-таки было, что-то пошло не так —
ему ведь шептали: «уходи, беги от своего идиота»,
но он не понимал, зачем — не видел причин.
Пока он мучился в безуспешных поисках вины,
ответ на все вопросы сложился сам собой.

Арестованное имущество несчастного завода
осталось удивительным образом без охраны,
хозяйство быстро пришло в упадок и сгнило,
всё ценное растащили под шумок мародёры —
если Родине был так нужен этот заводишко,
почему же она отняла его у работавших на нём
и так легко дала разграбить другим, чужим?

Если Степанова обвинили в воровстве миллионов,
а потом их изъяли и бездарным образом просрали —
то чем это было лучше того, что сделал Степанов?
Кто-то убеждал его, что Родина тут ни при чём,
она у нас де-хорошая, это дьяки плохи — они лютуют.
Степанов посмеялся в ответ — уж насмотрелся он,
как относится народ к предпринимателям,
с какой радостью готов он их всех перевешать,
сколько добра ему, народу, не сотвори…

Когда всё стало ясно-понятно, то пришла другая беда.
Явились без спроса две подруги — обида и ненависть.
Степанов тяжко заболел жаждой отмщения тем,
кто постановил отправить его из князей в грязь.
В малых городишках всегда одна проблема —
всё тайное очень быстро становится явным,
и уже задолго до нежданного появления Степанова
из мест заключения добрые люди рассказали ему,
кто и какие решения принимал по его вопросу,
кто радовался его беде и наслаждался его позором.

У Степанова разыгрался синдром Монте-Кристо.
Несколько месяцев он строил планы мести
всем тем, кто так или иначе желал ему зла,
но потом как-то подувял, скис, начал жалеть врагов,
понимая, что все они по сути люди подневольные.
А потом просто сел в самолёт и улетел навсегда —
оставаться в городе было просто невыносимо.

Что только в те дни не приходило ему в голову!
Степанов не мог понять, что с ним происходит.
В какой-то момент он поверил, что проклят небом —
все смертные грехи ада обрушились на него,
начиная с гордыни, гнева и обжорства,
и заканчивая унынием и печалью.
Он, спец немалого класса, хозяйственник со стажем,
оказался никому не нужен в этом городишке.

А начинать свой бизнес Степанов теперь боялся —
понимал, что поить государевых людей бессмысленно,
прикажет им Родина — и примут они его, как родного.
Теперь только одно мучило Степанова,
превращая его бытие в адские мучения —
он хотел исторгнуть из себя эту чёртову правду,
оставшуюся никем не услышанной и не понятой.

Она разъедала его изнутри, жгла и мучила,
и не было от этой боли никаких лекарств.
Пусть решётки, запреты и засовы его давно пали,
пускай многие страхи остались в прошлом —
он жаждал мести, словно перс-катафрактарий,
долго копивший в колчане отравленные стрелы.
«… И тем снимать с себя позор бегства».

Степанов умчался на безопасное расстояние,
и в тот момент, когда о нём все прочно забыли,
наконец-то осмелился написать и опубликовать
свой первый несмелый текст о том, что пережил.
Это была его первая робкая парфянская стрела.

Боже правый, как его уговаривали не делать этого,
убеждали, мол, зачем ворошить былое, злить власть,
зачем писать обо всей этой российской мерзости,
которой переполнено опроволоченное Зазеркалье,
зачем вообще вспоминать о прошлом?

Когда-то губернатор подобно Понтию Пилату
сказал с ухмылкой насчёт прошения Степанова:
«Не я его арестовывал, не мне и выпускать…»
Спустя десять лет, несмотря на болезни и ордена,
бывшему губернатору вдруг впаяли четыре года условно.

Степанов и сам не ожидал такого развития событий.
Он-то считал, что пишет в стол, его никто не читает.
Он выпускал свою первую стрелу, даже не целясь,
просто пытаясь намекнуть на иную версию событий.
Потом начались неприятности у мэра, у чиновников,
и на вопросы бывших «друзей» Степанов радостно врал:
«Да уж без меня в этом деле никак не обошлось…
Долго ли мне тут в столице шепнуть кому надо?
Вешайтесь теперь, суки, лучше сами вешайтесь!»

Вряд ли всё это было как-то связано с творчеством
нашего новоявленного «певца русской жизни»,
но Степанову нравилось сладко грезить о том,
что его стрелы неминуемо достигают цели,
а главное, он видел, что в Энске его боятся, ему верят.
Верят и ждут со страхом всё новых и новых стрел.

Если настоящая правда была там, на другой стороне,
то отчего ж тогда так всполошилась та, иная сторона?
Или они прекрасно знали,
что вся их протокольная правда вовсе не была истиной,
опасаясь того, что за 37-м годом придёт 38-й —
найдутся охотники и по чёрные души дьяков!

На душе накопилось так много, что Степанов писал,
как некогда князь Курбский Иоанну Грозному:
«… прочтёт, улыбнётся и снова прочтёт,
и снова без отдыха пишет…»
Теперь он был в полном ладу с собой.

Он выпустил книжку, потом другую, третью —
они расходились по друзьям и родственникам,
и хотя вряд ли достигали сонного пыльного Энска,
но зато теперь Степанов засыпал спокойно —
отныне он был опасен, он снова жил на острие,
он смог победить все страхи, крикнув однажды:
«Вот он я, весь перед вами, люди!»

Теперь можно было спокойно жить и умирать —
любой желающий отныне мог прочесть
его собственную версию своей прошедшей жизни.