Каждому - свое. рассказ

Каждому - свое
                Рассказ


     Вышел из Интернета, одумался, оглянулся и увидел огромные серые ворота лагеря смерти с призывной надписью «Каждому – свое». Сразу вспомнил: «Слово – Бог. Цифра – Сатана». Да, вначале было слово. И слово было у Бога. И слово – было Бог. И тут же появилась Цифра. И цифра стала Дьяволом, стала Интернетом, концлагерем, в котором каждому  свое… 
    Сон был стариковский, неспокойный. Неизвестно откуда, может, из Интернета, всплывали случайные  мысли, рождавшие беспокойство.  Проснулся, когда едва рассвело, лежал,  двигаться не хотелось, не хотелось беспокоить спящую рядом жену.  Но мысли шевелились уже другие - житейские: какое сегодня число июля месяца, какой день недели, кажется,  вторник, где и что делают дети, внуки. Вспомнил, что сват вчера умер… А потом опять стал вспоминать,  о чем читал ночью в Интернете: что-то фальшиво бодрое о декабристах  в Чите и фальшиво умное от Ницше, от Марка Аврелия о философии жизни, от принца Гаутамы-Будды…  «Интернет, как концлагерь для человечества, где каждому свое»,  - думал я.
   После молитвы перед иконой Казанской божьей матери с Иисусом Христом на руках,  вышел в лоджию на своем девятом этаже, на горе, испытал  душевное утреннее удовольствие от рассветной панорамы провинциальной столицы Забайкалья  Читы. Перед моими глазами  крыши, улицы, что-то строится, местами поднимаются даже читинские «высотки» этажей в шестнадцать, а за ними Титовская сопка,  прикрывающая город с юга. А за рекой Ингодой  видны волны хребта Черского, покрытые соснами, уже высвеченными солнцем.  Воздух прозрачен и похож на увеличительное стекло: кажется, что на сосновых  ветках вдали видны даже крепкие зеленые хвоинки с двумя иглами каждая.   
    А в городе красуется золотой купол  православного храма святителя Луки, чуть дальше торчит темный шпиль старой деревянной Михайло- Архангельской церкви, в которой молились либералы девятнадцатого века - декабристы, три года отбывавшие каторгу в Чите. Возле церкви похоронена дочь Волконских Софья, родившаяся и умершая в Чите.  Князь Волконский с женой Марией, Анненков с женой Прасковьей - французской модисткой Полиной Гебль, офицер и писатель Бестужев,  бароны Розен и  Штейнгель и другие декабристы двести лет назад, просыпаясь в своих бревенчатых домиках в тюремном дворе, в постели с женой или во время утренних земляных работ на улицах Читы  видели ту же Титовскую сопку, тот же хребет Черского, такие же сосны со свежей зеленой хвоей на склонах сопок… А потом рвали на грядке свежий зеленый салат и ели его во дворе Читинского острога,  в тюремной беседке, где по вечерам устраивали шахматные турниры.
   «Не верьте ничему, независимо от того, где вы это прочитали или кто это сказал, даже если это сказал я, если это не согласуется с вашим собственным рассудком и вашим собственным здравым смыслом».  Сейчас это «я» - Интернет. Ему можно верить только тогда, когда это согласуется с моим рассудком и моим здравым смыслом.  У бурятского народа, живущего в Забайкалье, в Чите,  была и есть глубинная связь не с Интернетом, а с окружающей природой. Это деревья, минеральные источники, родники. Мать-дерево – береза, отец-дерево – лиственница, дерево рода – сэргэ. На таких деревьях, растущих на высоких вершинах, на перевалах, у источников целебной воды, повязаны красные и синие шелковые тряпочки, кое-где под ними стоят сосуды с древними монетами. И так по всему Забайкалью.  Буряты, как тигры, волки, собаки или коты, метят такими деревьями свою территорию, на которой появились и сложились, как генотип, тысячу, или больше,  лет назад. И все это  правильно, это согласуется с их и моим здравым смыслом.
     Этот смысл появился давно. Тогда  набирал силу 1975 год. По лунному календарю – год 2518-ый, начавшийся с первого весеннего месяца сагаан сара.
        Солнечным морозным утром в начале февраля, на бурятской чабанской стоянке, в крытой части кошары, лама мирянин Содбо читал мантры. Он просил Владыку Колеса Времени Дуйнхора дать большой и здоровый приплод от племенных овцематок.
     Лама в темно-синем халате на толстой ватной подкладке, опоясанный широким белым поясом, сидел на низкой скамейке возле железной печи, в которой ровно гудело пламя. От печи в прохладной кошаре рассеивалось тепло и шел душистый запах кизячного дымка.
  - Намо, Будда, Намо Дхарма, Намо Сингха, - покачивался лама в такт словам, и высокий треух из овчины на его голове бил поклоны буддийским богам. За его спиной стояла знаменитая бурятская чабанка, член Читинского областного комитета коммунистической партии Цыпжит Юндунова. Женщина-гном, ростом чуть выше племенных баранов, она стояла, не шевелясь, с блаженной улыбкой на плоском темном лице. На ней был грязно-белый тулупчик до пят и черная кроличья шапка ушанка.
     А рядом, за невысокой дощатой перегородкой, стояли беременные, покрытые густой грязно-белой шерстью,  овцы. Скоро у них должно было начаться предродовое беспокойство, а пока они были спокойны, неторопливо поводили челюстями, жуя жмых, и понимающе смотрели на ламу.
     - Пойдем, Содбо, в дом, греться надо, - сказала Цыпжит. - Владыка Дуйнхор услышал тебя.
     Содбо замолк, потом трижды произнес: «Сарва Мангалам. Бхавата! Бхавата! Бхавата!» Что означало: «Благословляю всех. Да спасется все живое!» - и поднялся со скамейки.
  Комната в доме была большая, светлая. На чисто выбеленных стенах в деревянных рамках висели десятка два грамот. На комоде у окна стояла ошкуренная голова барана в белых крупных завитках сварившегося жира. Шел третий день Сагаалгана – праздника Белого месяца.
    Цыпжит скинула на лавку у двери тулуп, шапку и оказалась в сером деловом костюме, увешанном орденами, медалями, с золотой Звездой Героя Труда на груди. Темные, с проседью волосы на ее крупной голове были подстрижены, как у мальчика-первоклассника. Она была полна, коротконога, но двигалась на удивление живо.
     - Дарико, наливай чай! – крикнула Ципжит и ласково погладила по спине сухонького старика-ламу. – Проходи к столу, Содбо.
    Содбо положил на лавку меховые рукавицы, треух с головы, потер пальцами красные, слезящиеся глаза и пригладил жидкие топорщащиеся волосы.
    Из соседней комнаты плавно вышла настоящая восточная красавица: стройная темноглазая девушка с толстой косой на левом плече, в синем шелковом платье с крупными белыми бусами на груди. Она поклонилась Содбо и проворно начала расставлять блюдца и чайные чашки из дорогого китайского фарфора на круглом столе посреди комнаты. На лице ее была такая же кроткая улыбка, какая не сходила с губ Цыпжит.
      Содбо сел на стул и моргал веками, слипающимися от выступивших слез.
    На столе перед ним мелькали руки Дарико и Цыпжит, появилась тарелка с высокой горкой сметаны, вазочка с медом, колотый сахар в сахарнице, печенье, конфеты и молоко в глиняном кувшине. Потом появился огромный заварной чайник с красными петухами на боках.
     Содбо и Цыпжит начали пить чай с молоком, дуя в большие блюдца. Осторожно поставив блюдце на стол, Содбо закряхтел:
      - Сегодня Сагаалган. У тебя есть лечебная настойка? 
      Моментально появилась Дарико с бутылкой, налила половину граненого стакана и подала в руки подслеповатому Содбо.  Тот заморгал, засомневался и Цыпжит сказала:
     - Пей, это лечебная, на полыни. А мне нельзя, овцы такой запах не любят. Выпей за наш Новый год, за меня и за овец. - Она намазала густой, как масло, сметаной кусок хлеба, положила его на стол перед ламой. – Поешь, Содбо, белой пищи.
     Содбо неторопливо выцедил настойку, закрыл глаза и откинулся на спинку стула, ожидая хорошего настроения. Цыпжит терпеливо ждала, потом легонько толкнула ламу в плечо. Он встрепенулся и сразу заговорил ясным голосом:
     - Большой у тебя будет нынче приплод. По сто двадцать пять ягнят от сотни овцематок, однако, будет.
     - Мы будем стараться, - закивала Цыпжит, - не подведем Владыку.
     - Ай-яй! – зацокал языком Содбо. – Нельзя все валить на Дуйнхора! Каждый человек должен сам найти в себе свет и освещать им свой путь. Ты нашла этот свет, Цыпжит.
     - Ты помог мне, - неожиданно звонко засмеялась Цыпжит, и щелки глаз совсем исчезли на ее лице. – Налить еще лечебной?
      - Не надо, у меня уже щеки горят…  Когда твой сын вез меня сюда, он рассказал, что в прошлом году ты перенесла чабанскую стоянку на три сопки дальше от военного аэродрома. Не побоялась хлопот, зато овцы сразу стали рожать больше ягнят.
      - Здесь тише, и овцам спокойнее, - подтвердила Цыпжит.
       -  Как гудят эти большие самолеты, когда поднимаются в небо! Как гудят! – Содбо оскалил гнилые зубы, изображая, как гудят на взлете стратегические бомбардировщики. - Ягнята в утробе сжимались от страха и не хотели выходить на белый свет.
       -  Самолеты защищают нас, - с пониманием сказала Цыпжит.
       - Я не против самолетов, - закивал Содбо. - Говорят, они летают далеко за океан, к самой Америке и бросают там бомбы. Не на людей, а только пугают. Чтобы Америка видела: мы сильные.
       Цыпжит кротко улыбалась, слушая старого ламу, которого помнила с детства. Непонятно было: верит она ему или нет. Наверное, не верила, потому что спросила с подвохом:
      - Как они за океан летают? Это очень далеко. И как они назад возвращаются? Я несколько раз летала в Москву. Самолет садился по дороге заправиться бензином. А в океане сесть некуда.
      Около дома раздался протяжный звук автомобильного клаксона. Цыпжит проворно подскочила к окну:
     - С телевидения приехали, – обернулась она к Содбо. - Про моих овец будут снимать кино. Говорят, в Москве покажут… Дарико! Одевай красивое пальто, встречай гостей. 
       Гостей было двое: низкорослый шофер в солдатской зимней шапке с опущенными ушами, в старых облезлых унтах и корреспондент с областной студии телевидения – рослый, с худым лицом в овале пушистой песцовой шапки, в черной дубленке большого размера, явно с чужого плеча, в огромных валенках и с пузатым желтым портфелем. Дочь Цыпжит, Дарико, помогла ему раздеться и вместе с шофером, который привез его из центральной усадьбы племенного завода «Комсомолец», усадила рядом с ламой за стол, пить чай.
     После взаимных поздравлений с Сагаалганом, корреспондент, заметив на Цыпжит парадную форму с наградами, сказал, что он приехал один, без съемочной группы, чтобы написать сценарий, а съемки будут позже, когда начнется окот овец. 
    Цыпжит за стол не села, толклась возле гостей и подсказывала дочери, какие угощенья еще принести. Ее смущал хмурый вид приехавшего с телевидения корреспондента, который не притрагивался ни к чаю, ни к еде. Она старалась выказать все свое радушие гостю и сомневалась стоит ли ему предложить выпить «Пшеничной».
   Шофер директора племенного завода «Комсомолец», который привез корреспондента на чабанскую стоянку, торопливо швыркал из блюдца горячий чай, посматривая краем глаза на своего пассажира. Корреспондент сидел понуро и отстраненно осматривался вокруг.
      Шофер поманил Цыпжит в соседнюю комнату. Там сиплым шепотом поведал ей, что корреспондент из области свалился вчера, как снег на голову, ехал к ним в племзавод на всесоюзное совещание овцеводов, а дозвониться до конторы не мог и поперся с железнодорожной станции на рейсовом автобусе.
    - Двадцать километров до нас не доехали – сломался автобус, - дыша перегаром, докладывал шофер. - Они там на дороге два часа костер жгли. Детей и женщин с попуткой отправили, а он и еще двое наших мужиков в грузовике под брезентом приехали затемно. Совещание уже закончилось, прощальный банкет в гостинице был. Этого корреспондента за стол усадили, он почти оледенел: одет плохо, губы синие. Ему, чтобы не заболел, стакан спирта подали. А он, - тут шофер от восхищения закатил глаза, - взял и выпил! Я сроду такого не видел! Прямо за столом и отключился - закусить не успел.
    Цыпжит понимающе кивала головой:
     - Я все видела, я там за столом была.
     - Точно была! – выпучил глаза шофер. - Ты не думай - я все помню…  А сегодня директор велел мне его к тебе на стоянку вести, говорит, фильм для Москвы будут снимать – а он никакой. Похмеляться отказался наотрез, даже чай пить не смог – вырвало.
     Когда Цыпжит вернулась в большую комнату, корреспондент сказал, что не может засиживаться, ему надо поговорить с ней, записать кое-что на магнитофон и осмотреть ее хозяйство. Шофер и Дарико удалились в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
    Корреспондент достал из портфеля магнитофон «Репортер», вытащил его из чехла, чтобы согревался, открыл блокнот, зажал в руке ручку и некоторое время сидел с закрытыми глазами.
    Цыпжит почтительно ждала.
    - Цыпжит Юндуновна, - не открывая глаз, заговорил корреспондент, - Я знаю, что у вас так принято, но не могли бы вы на время нашего разговора чем-нибудь прикрыть баранью голову с этими… кудрями из жира. Я не могу на нее смотреть – плохо себя чувствую.
    Цыпжит отреагировала моментально, накрыла голову барана белой простыней, которую достала из комода, ушла на кухоньку за русской печью и через минуту аккуратно поставила перед корреспондентом большую тарелку с горячим бухлером – жирным супом из свежей баранины.
    Корреспондент  открыл глаза и увидел перед собой тарелку с бухлером. Его передернуло:
     - Даже смотреть на это не могу, - отвернулся он.
       - Я вчера видела тебя за столом, - ласково сказал Цыпжит. – Не надо смотреть, кушать надо. Сразу хорошо будет – правду говорю. Закрой глаза, я покормлю тебя.
     Корреспондент несколько секунд с сомнением смотрел на Цыпжит, стоящую около него с ложкой в руке, но потом послушно закрыл глаза. Первую ложку он проглотил не сразу, вторая и третья пошли уже быстрей, а когда Цыпжит влила в его открытый рот пятую, он открыл глаза, взял из ее руки ложку и стал есть сам.
     После второй тарелки бухлера корреспондент  протяжно сказал:
    - Я снова родился…  Скольких же несчастных вы так спасли?
    Цыпжит оживилась, радостно засмеялась:
    - Ой, много! Первый муж свой, бурят  был, а детей не было. Сильно пил. Я с ним пять лет мучилась. Дарико я родила от второго мужа. Он был грузин, сидел в нашей колонии за драку в ресторане, но был веселый и хорошо работал. Тоже пил, но не всегда. Он прожил у меня два года. Мы с ним машину на ВДНХ заработали.  Он разбил эту машину и еще мотоцикл, когда гонял по сопкам. Потом мне дали в помощники еще одного «химика» из нашей колонии, русского, Матвея.   Мы прожили с ним полгода. Он больной был и совсем не пил, но убежал куда-то, и его не нашли. И потом я родила Бато…
     - Тяжело вам живется? – спросил корреспондент, невольно улыбаясь, потому что с лица Цыпжит не сходила кроткая улыбка. Он даже подумал, что это не улыбка, а какая-то врожденная особенность ее лица.
    - Нет, нет! – запротестовала она. – У меня хорошая жизнь, я счастливая.  Когда мне было двадцать лет, и никто не сватался, я пошла к ламе Содбо и спросила: «Я такая некрасивая, как мне жить?»  Содбо сказал: «Работай больше всех и будешь счастливая.» И вот я работаю и работаю. Мне сам Брежнев на грудь звезду крепил,  машину дарил…  Не в том счастье! Овцы не любят несчастных. Люди – тоже… Ты мою Дарико видел? Видел, какая она красивая?! Мне не верят, спрашивают: ты сама ее родила?! А я боюсь. Как ей такой жить?
    Потом, в сретенские морозы, были трудные съемки на чабанской стоянке.  На открытом воздухе кинокамера быстро замерзала, а в кошаре, где круглые сутки топили две печи, объективы запотевали. От яркого света софитов овцы поначалу шарахались и не хотели рожать. 
    Но постепенно съемки наладились, и за три дня отсняли все, что было намечено. Съемочную группу из пяти человек и трех женщин-помощниц, принимавших роды у овец, кормила Дарико.  Цыпжит ничего не ела, только пила горячий чай с молоком. И, кажется, совсем не спала.   
   Корреспонденту хотелось, чтобы Цыпжит перед камерой повторила свои слова о том, что «овцы не любят несчастных людей», но она, неожиданно для него, наотрез отказалась это говорить. Пожалуй, это была единственная неудача во время съемок. Отчасти ее компенсировала короткая синхронная съемка Дарико с новорожденным ягненком на руках.  Она, стараясь сгладить упрямство матери, глядя на ягненка, с нежностью сказала:
      - Люди и овцы похожи. Только овцы лучше людей.
   Было это много лет назад, когда я был молод, но сопки вокруг Читы и сосны на них, какие я видел сейчас из лоджии после неспокойного стариковского сна, были такие же, как тогда.  Я зашел из лоджии в квартиру, где только что проснулась  моя  жена, пожелал ей доброго утра и твердо решил хоть один, этот день, не заходить в Интернет, потому что я все-таки и все еще homo sapiens, а не homo Deus…
    А внутренний голос издевательски нашептывал мне:  в Интернет ты все равно сегодня пойдешь, куда ты денешься!?