Либерализм ортеги-и-гассета

ЛИБЕРАЛИЗМ ОРТЕГИ-И-ГАССЕТА

Борис Ихлов

Новое вино в старые меха
      
В 1993 году в свет вышла серия брошюр под общим заголовком “История и теория культуры”, предлагаемая вниманию студентов вузов. В одном из сборников под названием “Культурология” опубликована статья Т. Мальковой “Субъекты культуры”, где анализируются понятия масс, элит и их культуры.
       В отношении понятия “массы” автор приводит несколько различных точек зрения, что считает достаточным для вывода.
      Х. Ортега-и-Гассет, упоминаемый Мальковой, в работе “Восстание масс” “отмечает, что массы… вышли на авансцену, “герои исчезли, остался хор”. Причину такого выдвижения масс Ортега видит в низком качестве цивилизации и культуры”. Далее у Мальковой следует выдержка из работы американского исследователя Д. Белла “Конец идеологии”. Белл определяет 5 основных определений массы: “1) Массы как недифференцированное множество, в противоположность классу, или другой относительно однородной группе. Масса не имеет организации, конформна, является потребителем информации… 2) Массы как синоним невежественности. Белл выделяет этот смысл термина, основываясь на трудах Х.Ортеги-и-Гассета. Современная культура, по мнению Ортеги, не является “моделью или стандартом” для массового человека. Широкие массы не могут стать образованными и овладеть культурными ценностями. 3) Массы как механизированное общество. … превращение индивидуального в его техническую функцию. Человек утрачивает индивидуальность, становится придатком техники. 4) Массы как бюрократизированное общество. В современном обществе все решения принимаются исключительно наверху, в отрыве от основных производителей. Это не только лишает людей инициативы, но… приводит к потере самоуважения, личность теряет свои черты в пользу “стадности”. 5) Массы как толпа. … Отдельный человек… “в толпе – это варвар””.
      
Если опустить, что Малькова подменяет слово “характеристика” (или “впечатление”) словом “определение”, то можно отметить, что, возможно, ей стоило бы привести описание велосипеда гораздо более ранней конструкции, но, тем не менее, и гораздо более полное и точное, в “Экономическо-философических рукописях 1844 года” Маркса. Правда, в “Рукописях” фигурирует не “масса”, а “класс-в-себе”, который, впрочем, в противоположность “классу-для-себя”, также “не имеет организации, конформен, является потребителем информации”. Но Маркс не в моде.
      Затем Малькова излагает концепцию английского социолога Р. Хоггарда, которая, как она считает, отлична от предыдущей. “Хоггард разделяет массовую культуру на “мертвую” и “живую”. … Первая, насквозь коммерческая по духу, используется властями, держателями средств массовой информации в целях массового внушения нужных стереотипов поведения. Конечной целью … “ширпотребной” культурной продукции является … поиск формул манипулирования публикой, сведение всех к одному типу личности. Так что дело не только в увеличении досуга,… стремлении снять напряжение и стрессы,… а в большей мере в формировании личности авторитарного типа…” Напротив, “живая” масскультура “обращается к личности и стремится ответить на ее … запросы, вызвать интерес к ее ценностям… Она, по Хоггарду, и должна быть взята за основу изменения качества повседневного бытия трудящихся…”
      
Довольно странно, что Хоггард полагает масскультуру лишь орудием манипуляции массовым сознанием, что возможно лишь при крайней анархии производства, а не средством прямого подавления, вытеснения самостоятельного мышления. Абсолютизация плана «сверху», приводящая к его противоположности, полной анархии производства, что и проявлялось в ССС в 80-е, одновременно милитаризация экономики, как это было в Германии в 30-е, есть характерный момент капитализма, усиливающий сверх обычного подмену отражения реальности в общественном сознании отражением абстрактного штампа, превращенной социальной формы (Маркс), когда фетиши СМИ и масскультуры подменяют и реальность, и культуру. В новейшее время продукция масскультуры воспринимается с точностью до наоборот – достаточно привести пример исключительно низкого процента участвующих в избирательной кампании – и действует, скорее, на физиологическом уровне. Скажем, является ли алкоголь средством манипулирования массовым сознанием? Да. Но никому не придет в голову назвать пьянство масскультурой.
      С другой стороны, если “ширпотреб” “желтой” прессы, предназначенный, по Хоггарду, для манипуляции массами, содержит достаточное количество ложной информации, то очевидно, что любая проверка приведет к негативному ее восприятию, и, следовательно, издатель “желтой” прессы явно имеет другие цели. Напротив, качественная буржуазная пресса содержит лишь незначительный процент ложного, но именно он и разворачивает всю массу достоверной информации в нужном издателю направлении. В настоящее время не только любое научное открытие используется ВПК и службами “безопасности” (чем сверхъестественнее, тем привлекательнее), но и высокая литература на службе у “безопасности” и средств массовой информации – чем выше, тем действеннее манипуляция. Это – азы, преподаваемые на любом журналистском факультете студентам. Об этом Хоггард забывает.
      Далее следует краткий свод характерных черт массового сознания, данный в отечественной литературе. Однако совершенно неясно, как с этим списком работать практически. Например: “Массовое сознание является своеобразным фокусом, в котором сходятся все существующие сечения общественного сознания. Поэтому оно наиболее емко, суммарно отражает уровень и состояние культуры общества в целом”. Или: “Массовое сознание – неотъемлемый элемент многоуровневой структуры духовной жизни общества. Непосредственно отражая действительность на обыденном уровне, оно включает в себя и элементы специализированного, теоретического, научного знания”.
      
Но часть списка чрезвычайно точно характеризует саму “отечественную литературу”. Эта часть призвана застолбить место под солнцем для создателей “литературы”, т.е. идеологической элиты. Посмотрите, что пишут: “Массовое сознание консервативно, инертно… Массовое сознание ограничено. Это проявляется в его неспособности охватить процессы в развитии, во всей сложности их взаимодействия, в неспособности концептуального осмысления элементов культуры…” То есть, навязывается простенькая мысль о том, что существуют люди, которые способны, что этим людям нужно указывать неспособной массе путь, и получать за это от массы зарплату, привилегии и т.п. В конце концов, привносить в косную, инертную материю  божественное сознание за приличное подаяние. “Настоящее искусство должно быть хорошо оплачено!” – и от критики манипулирования массовым сознанием совершен переход к идее его полного управления. Которая и развивается в анализе автором  понятия элиты.
       Вначале Малькова так же приводит обзор западных “впечатлений”. “Согласно теории элит… необходимыми (подчеркивание мое, Б.И.) составными частями любой социальной структуры является высший привилегированный слой или слои, осуществляющие функции управления и развития культуры. … Элиту по сравнению с массами характеризует высокая степень деятельности, продуктивности, активности. Г. Моска полагал, что элита должна обладать рядом качеств… среди них организованность, воля, способность объединятся для достижения цели. Это люди,… пользующиеся в обществе наибольшим престижем, статусом, богатством, обладающие интеллектуальным или моральным превосходством над массой, наивысшим чувством ответственности (Х. Ортега-и-Гассет). Это творческое меньшинство общества в противоположность нетворческому большинству (А. Тойбни)”.
      
Что-то вроде сказки о калифе-аисте: “Философ, докажите, что моя власть должна усиливаться”. Нет слов, под господствующее положение элиты, будь то советская номенклатура или современная буржуазия, подводится “научная” база. Чтобы создать впечатление, что элита не все сливки снимает (семейно наследует), итальянский ученый В. Парето рисует так называемую возможность перехода в высший слой. “По мнению В. Парето основное свойство социальных систем – стремление к достижению равновесия. Парето представляет себе общество в виде пирамиды с элитой на вершине. Наиболее одаренные из низов поднимаются наверх, пополняя ряды правящей элиты, члены которой, … деградируя, опускаются вниз, в массы. … Чередование, смена элит… - закон существования общества”.
      Затем, в соответствии с разделом о массах, следует классификация теорий элиты: биологическая (генетическая, т.е. нацистская, Б.И.); техническая и художественно-творческая; распределительная, организаторская и функциональная (элита выполняет важнейшие функции в обществе) теории. Малькова упоминает появление в 70-80-е годы на западе концепций баланса элит и смену самой концепции (неоэлитизм), поскольку пара “элиты-массы” не дает возможности анализа общественной динамики. “Вот почему элиты все чаще рассматриваются как “группы по интересам”, способные оказывать существенное влияние на демократические процессы в обществе, а демократия – как сила, позволяющая …контролировать влияние той или иной элиты, достигать баланса элит”.
      
Малькова не делает в конце обзора каких-либо выводов (как в первом разделе), хотя они напрашиваются: теория баланса элит фактически сводится к апологии многопартийной системы, где массе предоставляется единственная возможность выбирать руководство, оставаясь массой (исключения, типа Римского клуба, который не является партией, слишком редки). Смысл появления теорий баланса элит очевиден: это глубокий кризис в Европе и Америке многопартийной системы, которая все больше и больше игнорируется массой в избирательной кампании и уже не может играть роль сдерживающего фактора. Первоначально узость партийной организации для масс была понята внутри Коминтерна, что привело к созданию более широких организаций типа Народных Фронтов. В США в середине 90-х будто бы заговорили о создании Партии Труда, как в Израиле, как организации, где осуществляется взаимодействие между компартией и профсоюзами. Но такое взаимодействие – не ново, оно на правом и левом фланге осуществляется глобально. Причем нельзя назвать результативным сотрудничество, скажем, между троцкистской Партией трудящихся и профсоюзом “Форс увриер” (“Рабочая сила”) во Франции, а в английских профсоюзах горняков, традиционно работающих с партиями, сами функционеры жалуются на забюрокрачивание аппарата профсоюза. И если даже Народные Фронты отошли в небытие (и в России тоже), то Партия трудящихся (т.н. ламбертисты) получают на выборах порядка 1% голосов, гораздо более мощная компартия Франции, несмотря на поддержку самого крупного профсоюза, получила на последних выборах 9% голосов. Это итог.
      Малькова, без сомнения, выросла на штампах старой идеологии. На это указывает и бездумное оперирование марксовыми категориями, и стиль, и абсолютная невозможность выделить что-либо из этого оперирования для практической деятельности, и наукоообразная констатация общеизвестных фактов. Достаточно привести в пример один отрывок: “Суммируя сказанное, подчеркнем, что массовое сознание есть реальное отражение существующей материальной, духовной, художественной культуры во всем разнообразии ее проявления. Оно детерминируется достигнутым уровнем культуры общества, эпохи, это неотъемлемый компонент духовной жизни общества. Массы, носители массового сознания, становятся не только носителями образа действительной культуры, не только реализуют культурные образы в повседневной жизни, но в известной степени ориентируют на формирование образа желаемого будущего, на уровне здравого смысла выявляют тенденции будущего развития, творят культуру”.
      И, разумеется, поскольку невозможно для бывшего и настоящего идеолога, западного или российского, игнорировать “народ”, демос, Малькова делает кивок в его сторону: “И какие механизмы заражения, идентификации не срабатывали на уровне… массы, индивид всегда обладает… своим “Я””, которое способно “противостоять бездумному прыжку в массовый, общий вагон”. Кроме того, мы неожиданно узнаем, что “массы в наши дни существенно изменились, стали более образованными, информированными, они чаще задумываются о последствиях своих действий и поведения”.
      
Пытаясь синтезировать различные мнения о массе при помощи набора слов “противоречивость массового сознания”, “двуединая природа массового создания”, Малькова на деле оказывает “массе” медвежью услугу. Вместо того, чтобы подчеркнуть, что, несмотря на “возросшую образованность”, общественное сознание мифологизировано, разорвано, над ним господствует абстракция, наполняемая неявно элитарным содержанием (собственность узкой группы лиц именуется родиной, их интересы – общечеловеческими и т.д.), вместо того, чтобы показать причину “массового” сознания и пути его преодоления, Малькова успокаивает: индивид всегда обладает своим “Я”, массы чаще задумываются.
Кроме того, какую материальную и духовную культуру отражает массовое сознание? Может быть, материальную нищету? Имеют ли массы реальное право и возможности для реализации культурных образцов в повседневной жизни? Для культурного творчества? И в какой сфере общественной культуры?
      Всерьез ли пишет и Хоггард о “живой” масскультуре, которая обращается к личности и вызывает интерес к ее ценностям? Ведь в таком плане она может быть воспринята лишь теми, кто уже ее преодолел, вобрал в себя и превзошел. Массовым человеком любая культура воспринимается урезано, вплоть до анекдотов.
      
Почему Малькова пишет о манипуляции “массовым сознанием”, когда этой манипуляции подвержена и элита? Например, в одном из рассказов такого интеллектуала, как Андрей Битов, герой вспоминает стихотворение Пастернака, где церковь горела, «как печатный пряник». Очевидно, сказалось действие ежедневной телевизионной пропаганды, так как у Пастернака “И мы прошли сквозь мелкий, нищенский, сквозной трепещущий ольшаник, в имбирно-красный лес кладбищенский, горевший как печатный пряник” (Само стихотворение, безусловно, носит отпечаток религиозности: Фавор, “преображение господне”, “прощай, лазурь преображенская и золото Второго Спаса…”, но церковь отсутствует вообще). Церковь еще раз появляется в рассказе Битова: герой убежден, что она, в отличие от советских организаций, справок не требует. Возможно, Битов просто не информирован, церковь вполне бюрократическая организация, но у него и она мифологизируется.
      Малькова почему-то не приводит творения нацистов, тех, что манипулировал массовым сознанием практически и самостоятельно описал способы манипулирования. Из анализа выпадает и столь незначительная конкретизация, как производственная структура, и это основной момент, который объясняет направленность анализа. Дело в том, что Малькова желает разорвать связь между делением “массы-элита” и делением на классы. Использование марксистской терминологии вкупе с поглаживанием масс по щечке не добавляет научности. Наоборот, здесь (как и в былые времена) марксовы категории используются как средство манипулирования общественным сознанием.
    
Что же в сухом остатке? То же, что и в высказывании профессора Преображенского у Бортко: «Не люблю пролетариат». Создать у самого народа впечатление о народе как о быдле – вот задача, поставленная Мальковой, она с ней почти справилась.

Отпустим Малькову с миром, уровень ее статьи вряд ли остался неоцененным студентами начала 90-х. Нет нужды долго критиковать прислугу, более интересно, удастся ли вцепиться в горло вожака, автора, к анализу работы которого мы переходим.

Идентификация
      
Белл, “основываясь на трудах Х. Ортеги-и-Гассета”, определяет массы как синоним невежественности. Однако на цитированном “Восстании масс” основываться нельзя. Потому что этот труд вообще лишен основания.
      Работа впервые напечатана в 1930 г., в 1991-м в Москве вышел сборник работ Ортеги “Эстетика и философия культуры”, в том числе труд “Восстание масс”.  В комментарии отмечается “избыток риторики”, а Г. Фридлнедер в предисловии, чтобы сгладить антидемократическое впечатление от работы, пишет, что она направлена против фашизма. Однако сам Ортега говорит, что лишь бегло коснулся фашизма (и большевизма). Народники видели корни отсталости и безграмотности в нищете “бунтующей черни”, их описание быта рабочих и крестьян, как и во всей русской литературе XIX века, носит сочувственный характер. Ортега определяет цель своей работы – “обрисовать определенный тип человека и, главным образом, его взаимоотношения с той цивилизацией, которой он порожден”. Он “знаменует собой не торжество новой цивилизации, а лишь голое отрицание старой. И не надо путать его психограмму с ответом на главный вопрос – каковы же коренные пороки современной европейской культуры”.
      Тем не менее, неявно Ортега намечает контуры ответа. Относительный рост жизненного уровня масс  дает повод именовать массы “избалованными”, “заевшимися”. И автор дает феноменологию “массового человека” с позиций человека элиты.
      Итак, идентификация.
      “Массовый человек” может испортить настроение элите лишь тогда, когда она (точнее, ее часть) чувствует себя отстраненной от управления обществом, лишенной права голоса в руководстве. Тогда она начинает обвинять в этом “массового человека”.
Ортега почему-то считает, что “преобладает масса и решает она”. (Российские коммерсанты, диктуя цены покупателю, тоже почему-то убеждены, что на Западе решает потребитель, его слово – закон.)
      
Возможно, черты “массового сознания” у элиты Ортега принимает за реальное участие масс в решении общественных задач. Нужно быть достаточно оторванным от жизни, чтобы утверждать в те годы подобное. Но философ чувствует, что “не та элита у власти”: раньше-де “в эпоху всеобщего голосования и демократии… массы не решали, а присоединялись к решению того или другого меньшинства. Последние предлагали свои “программы” – отличительный термин. Эти программы – по сути, программы совместной жизни – приглашали массу одобрить проект решения (везде подчеркивания мои, Б.И.)”.
      Оставим на совести философа понимание цены программы или пятилетнего плана (совместной жизни). Сравним лишь схему Ортеги со схемой юной пермской социал-демократии: 1) большинству совсем не обязательно заниматься политикой, политика – удел небольшой группы компетентных людей (причем этот тезис лидер пермской СДПР И. Аверкиев привел для защиты от вопросов насчет исчезающе малой величины партии пермской СДПР); 2) необходимо наличие нескольких меньшинств – многопартийная система, (которая всегда казалась российским “демократам” краеугольным камнем демократии, где каждая партия занята составлением “программы” и рекламированием ее широкой публике.
      
Почему именно так? Потому что “в хорошо организованном обществе масса не действует сама по себе. Такова ее роль. Она существует для того, чтобы ее вели, наставляли и представительствовали за нее, пока она не перестанет быть массой или по крайней мере не начнет к этому стремиться”.
Нетрудно видеть, что данное мировоззрение полностью совпадает с мировоззрением КПРФ, с ее тезисом об управлении компетентными. «Стадо баранов во главе со львом победит стадо львов во в главе с бараном», - говорит активист пермской КПРФ доцент университета Дементьев. Это и есть платформа сталинизма - править обществом, по выражению Сталина, должно избранное меньшинство, «лучшие люди», «своего рода орден меченосцев».

      Одно странно. Как это у Ортеги в хорошо организованном обществе может быть такое явление как масса? Работа Ортеги посвящена ее критике. Если же масса перестанет играть “свою роль”, что отвел ей Ортега, то она перестанет быть массой, чего Ортега и желает. Но и этот шаг, выводящий из “массового состояния”, философ не доверяет массе: “Но сама по себе она осуществлять это не способна. Ей необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от избранных меньшинств. Можно сколько угодно спорить, кем должны быть эти избранные, но то, что без них, кем бы они ни были, человечество утратит основу своего существования, сомнению не подлежит”.

      Итак, воспроизведена идея Либкнехта-Бернштейна о привнесении социалистической идеи в вечно ограниченное экономизмом рабочее движение. Причем доведена до логического совершенства, Сталин мог бы позавидовать: “Мы, коммунисты, - неуклюже произносил он на траурном заседании Съезда Советов 26 января 1924 года, - люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы – те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии… Не всякому дано быть членом такой партии”.
      Но Ортега не ограничивается воспроизведением одной чужой идеи. Очевидно, начитавшись книг об историческом материализме, далее он говорит что-то совсем несуразное – оказывается, его воспроизведение есть “не частный вывод из ряда наблюдений и догадок, а закон социальной “физики”, под стать ньютоновым по своей непреложности”
      Осталось “закон социальной физики” оформить юридически, т.е. закрепить положение элиты или номенклатуры в законодательстве. Это будет сделано уже после Ортеги-и-Гассета – при режиме Ельцина. Законодательное Собрание Пермской области само себе продляет посредством им же изданного закона сроки своих полномочий. Это вам не 6-я статья Конституции!
      
Масса не имеет права действовать самостоятельно, ибо это “означает для нее восставать против собственного предназначения”, а ее предназначение – чтобы ее вели, наставляли, чтобы служила она верой и правдой царю, императору, падишаху. Чтобы затем какой-нибудь чиновник, действуя “от имени народа” (представительствуя от массы) расстрелял толпу. Но масса не хочет, чтобы ей помыкали, она восстает, и Ортега делает вывод, что Европа утратила нравственность. Можно подумать – она ее когда-либо имела. Вот до чего, между прочим, можно договориться, если понимать закон фаталистически (механистически). Кстати, закон Ньютона, если иметь в виду общую теория относительности, и есть частный вывод из ряда наблюдений и догадок.
      Что ж отношение к массе столь утилитарно, за что так третирует ее Ортега, отводя роль послушного исполнителя воли верхов?
      Один из пороков массы, который он отмечает – стадность. Стихийный рост массы “предполагает совпадение целей, мыслей, образа жизни”. Совместная “масса” характеризуется как раз противоположным: отсутствием единой цели, невозможностью достигнуть единого мнения, замыканием в собственном (максимум - семейном) жизненном пространстве. Ортега хочет уничтожить профсоюзную солидарность! Именно с целью элиминировать из массового сознания понятие о солидарности, подменить его негативным «стадность», и старается Ортега.
      Есть кажимость, что в очереди у всех покупателей наличествует единство цели. Однако достаточно объявить о том, что дефицит заканчивается, как мы увидим, что одинаковые цели оборачиваются противоположными. Здесь – стадность.
      
Не существует какого-либо явления, по поводу которого у массы не возникало бы множество несопоставимых мнений, попытки их изменения ни к чему не приводят, причем сами мнения весьма далеки от объективной оценки, вполне могут быть противоположны даже ближайшим интересам. Если даже внутри какой-либо политгруппы, например, возникают совпадения, “понимания”, то они, как правило, иллюзорны: достаточно сделать шаг в их развитии, как выясняется, что под одинаковой формой  понималось  достаточно различное содержание. Есть анархия мнений, совершенно точно отражающая современную производственную анархию, которая порождает покорное следование деспотии обстоятельств, воплощенных во властных (элитарных) структурах. Здесь – стадность.

Если бы Отрега жил при первобытно-общинном строе, вовек бы охотникам не загнать в яму мамонта, вымерло бы с Ортегой первобытное общество от голода.
      И если Ортеге совпадение мыслей относительно результата перемножения два на два дает повод говорить о “стадности”, не удивительно, что в совпадении образа жизни он винит не обезличивающий (делающим одинаковыми) процесс труда, а саму массу.
      
Описание Ортеги относится к периоду нарастания тоталитаризма, времени иллюзорного единства (а не совпадения) мыслей и целей, подмены реальности мифом. Это возможно тогда, когда все отношения между людьми проходят через  единый мифообразующий орган и им же разрешаются. В странах, где централизация капитала подменила концентрацию труда, мифообразующим органом становится государство. Именно в нем Ортега видит главную угрозу.
      “Здесь-то и подстерегает цивилизацию главная опасность – полностью огосударствленная жизнь… поглощение всякой социальной активности – словом, удушение творческих начал истории… Масса говорит: “Государство – это я” – и жестоко ошибается”.
Ортега не мыслит, он лишь повторяет основной либеральный тезис: пусть  государство уйдет отовсюду. Пусть существует где-то само по себе. Анархисты хотят ликвидировать государство с сегодня на завтра, Ортега не хочет. Ортега хочет не замечать государства. То, что государство – орудие подавления трудящихся в руках правящего класса, Ортега не ведает.
Но ведь ни в одной стране мира государство не отказывается от своих функций, самое главное, от протекционизма. Именно от протекционизма – во имя всяческих либеральных свобод! – желает освободиться Ортега. То есть, на самом деле, под бантиком свобод – услужить интересам крупного международного капитала, которому этот протекционизм и мешает. Где же этот крупный капитал располагается7 Разумеется, в США.

       Как мы уже поняли, философ лишает массы права социального творчества. Он проходит мимо монополизации капитала, которая уже удушила внутри монополии социальную самостоятельность, массе она и не нужна. Творческие начала истории сублимируются в элите. Но Ортега точно улавливает мифологизацию массового сознания, когда масса полагает, что государство служит ее интересам в условиях его неподконтрольности, то есть, в условиях отсутствия социального творчества. Ортега сужает эти условия, выпрашивает право на творчество лишь для элиты или элитарных групп. И здесь он уже забывает о типе “массовый человек”. На помощь  против него он призывает сословия. “С середины прошлого века средний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужать свою жизнь. … Не существует ни сословий, ни каст. Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек усваивает, как истину, что все люди узаконено равны”.
Философ пишет об этом всерьез! То, что это чепуха, ясно каждому, и Ортега не с Луны свалился. И если он так пишет, это не философский дискурс, это камлание, агитпроп.
      
Ортега почему-то постоянно полагает, что “массы избалованы”, государство обеспечило им комфорт. Комфорт избран массой вместо духовности; выбор цивилизацией тенденции к потреблению, комфорту ведет ее к гибели (симптоматично, что в наши дни москвич Сергей Кургинян воспроизводит данный тезис, хотя клянет либерализм, полюбившийся Ортеге, и агитирует за консерватизм. Но какая разница? Табличка не влияет на суть.)
      Неважно, что буржуазное сословие обладает большим комфортом, это не вызывает неприязни у Ортеги. Его кредо – преодоление человеком трудностей, и он обеспокоен тем, что массы, получив минимум, уже ни к чему не стремятся. То есть, выступая против “благосостояния народа”, он определяет необходимую специфику трудностей для массы – отсутствие комфорта? Для элиты – он не сомневается, мы это увидим – трудности иные.
Но если массы стремятся получить больше – Ортега и тут против, забастовка – это уже массовый человек, стадо. Пойми, кто может!
      Неважно, что массы ничего не “выбирали”; что касается духовности, их попросту обокрали. Дело не только в масскультуре, оккупировавшей средства массовой информации, но и в традициях тред-юниона, который сводит экономический интересы рабочего к вещным, удерживает рабочее движение от политики, ограничивает его. Рабочим – профсоюз, компетентной элите – партии: типичный штамп социал-демократов.
      “Очевидно, - пишет Ортега, - что в XIX веке имелись и “какие-то врожденные изъяны, коренные пороки, поскольку он создал новую породу людей – мятежную массу – и теперь она угрожает тем основам, которым обязана (! Б. И.) жизнью”.
      
Все, что угодно, пусть сословия или касты, пусть материальное расслоение общества, пусть традиции и догмы – но только не восстание масс. Огосударствление порочно лишь потому, что ограничивает влияние элит, выступая посредником между трудом и капиталом, и оттесняя в этом социал-демократию. Но лишь только анархо-синдикализм (развитый в Испании) поднимает шум насчет государства, Ортега приравнивает его к фашизму.
      Эта тема посредничества (фактически – представительства от имени масс) в пику революции облекается в форму сотрудничества (т.е. переговоров при разумеющемся посреднике): “Либерализм сегодня… – предел великодушия (! Предел снисходительности верхов. Осьмушку пирога отрежу, но на половину и не рассчитывайте, Б. И.): это право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный (! Б. И.) клич… Он возвестил о решимости мириться с врагом, и, мало того, врагом слабейшим (?? Б. И.). Трудно было ждать (но ведь и не дождались, Б.И.), что род человеческий решился на такой шаг, настолько красивый, настолько парадоксальный, настолько тонкий, …настолько неестественный… И потому … вскоре упомянутый род ощутил противоположную решимость”.
Ортега – философ? Да он просто дурак.

      Итак, провинности верхов снова переваливаются на голову ненавистной массе. “Народ достоин своих правителей” – но ведь Ортега сам считает жесткую связь между массой и государством иллюзорной?
      “Шаг” тонок и красив, плох лишь тем, что оказался невостребован. В этом повинен, по мнению философа, род человеческий, сама же концепция не анализируется. Но ведь она сводится к тому, чтобы уговаривать буржуазию  не притеснять слишком сильно, и одновременно уговаривать рабочих не слишком сильно возмущаться. В рамках традиций. То есть, как попытка усидеть на двух стульях, изначально порочна. Потому что буржуазия сама посредник, опосредует, подменяет общественные экономические отношения, следовательно, увеличивает издержки производства. Она вполне может управлять без надстройки, а если та ей понадобится, она возведет государство как средство от взаимного пожирания враждующих классов (Энгельс). Оно и будет посредником. И не просто оттеснит элиты, а будет их подавлять.
    
Вот этот момент и беспокоит испанского мыслителя, хотя он сам бы не прочь обеспечить элите государственные функции: “Европе не на что надеяться, если судьба ее не перейдет в руки людей мыслящих “на высоте своего времени” которые слышат подземный гул истории, видят реальную жизнь в ее полный рост и отвергают саму возможность архаизма и одичания”.
      Компетентность – характерное словечко эсдеков. Заботится об элите и Кургинян, однако, очевидно, из-за конкуренции с московской СДПР, нашел другую нишу – консерватизм, который, в свою очередь, обругиваем Ортегой. Кургинян точно так же пытается апеллировать к немногим понимающим избранным, но, более практичный, прямо намекает на свою собственную значимость для истории, запугивая прихожан клуба “Постперестройка” громким именами, графиками и прогнозами. “Купи меня!” (или “Дай государственное кресло!”) – этим мотивом пронизаны многочисленные брошюрки Кургиняна. Кургинян не стесняется говорить миру, что он общается с Духом Истории.
И, разумеется, что консерватор, либерал и проповедники социального партнерства эсдеки в случае их непризнания руководителями или, на худой конец, светильниками разума, угрожают миру катастрофами и клянутся интересами Европы, России и глубинными (еще не проявленными) интересами народа. Метод работы “светильников” – “кричать” (Ортега), “проартикулирловать” (вместо “пустой болтовни”, Кургинян), “глаголом жечь сердца людей” (Демократический Союз), предлагать “программы” (социал-демократы), завоевывать политическую власть путем пропаганды идей социализма и убеждения масс в правильности своей программы (троцкисты, КПРФ и пр.). Но катастрофы случаются одна за другой. Может, стоит подумать о ценности метода?
      
Кургинян, как и Ортега, ропщет, что во власти “не та” элита. Партийная номенклатура – это, по Кургиняну, псевдоэлита, не имея конфессионального (духовного) базиса, она не дотянула даже до уровня ордена меченосцев. У антисемитов – орден заменяет пугающая “масонская ложа”, действительно, почему партия должна образовать “орден”, если после иезуитов ордена слабо были связаны с политикой, скажем, орден картезианцев занят – уже 700 лет – изготовлением ликера “Шартрез”… Все оказалось проще! И Сталин, и антисемиты в духе наших социал-демократов не мыслят общественного устройства иначе, как элитарное управление массами.

Допустим, «та» элита приходит к власти. А дальше? Ортега поясняет: “… современная чернь избалована окружением. Баловать – это значит потакать, поддерживать иллюзию, что все дозволено и ничто не обязательно. Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих пределах. Избавленный от любого давления извне, от любых столкновений с другими, он и впрямь начинает … никого не считать лучше себя. Ощущение чужого превосходства (компетентности, Б.И.) вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному (например, самоорганизованной массе? Б.И.), кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается важнейший урок: “Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня””.

Церковь распространяет подобную пропаганду, подавляющую протесты, с гораздо большим успехом, и уже давно.

      Не касаясь сферы производства вообще, Ортега ставит конкуренцию между рабочими двигателем прогресса. Он просто не в курсе, что в странах существуют резервные армии труда.
Ортега может допустить конкуренцию даже по отношению к себе со стороны других “носителей программ” для “одобрения масс”. Но что совершенно точно, он ее не допустит по отношению к себе со стороны масс. И если последние попробуют критиковать (в любой форме) его слуховые способности различать “подземный гул истории” (трактовать христианство или марксизм вместе с пятилетним планом, все равно), то есть, его “культурную ренту”, интеллектуальную монополию, тогда он… прибегнет к силе, хотя лишает массу права насилия: “но ведь нередко к насилию при бегают, исчерпав все средства образумить, отстоять то, что кажется (!) справедливым. Печально, конечно (что приходится противоречить самому себе, правда? Б.И.), что жизнь раз за разом вынуждает человека к такому насилию, но бесспорно также, что оно – дань разуму и справедливости”.
      
И эти плоскости и примитивную пропаганду преподносят за образчик философской мысли XX века! Казалось бы, массу только что отругали за “ощущение собственного совершенства”, за нежелание двигаться, преодолевать трудности, за предпочтение “благосостояния” духовности – и тут же отнимают у нее право избавиться от указанных пороков. Человек низкого роста не должен сметь становиться выше нас – вот суть высказывания Ортеги. У Салтыкова-Щедрина есть сказочка о вяленой вобле.  Плавала она себе спокойно, затем ее выловили, били, солили, отжимали, высушивали на солнышке, давили и т.д., и от всего этого озарила ее мысль (на которой и состоялась она политически): “Не растут уши выше лба, не растут!” (Ленин регулярно это цитирует).
      Может быть, “хамское”, “варварское” отстаивание массой своих прав понимается Ортегой лишь в плане требований отрезать от пирога побольше? Т.е. либерал, придя к власти, превратился в ультраправого? Во всяком случае, ясно, что он хочет оставить массу массой, в ее варварском состоянии, как это и толкуют социал-демократы: кесарю кесарево, а слесарю – слесарево. В лучшем случае - профсоюз. Но при наличии профсоюзной элиты! При попытках “поколыхать болото” массы ведут себя “как расшалившиеся дети, которых нужно поделом отшлепать”, как выразился один военный депутат Верховного Совета по поводу Прибалтики.
      “Массовый” “самодовольный недоросль” – это “тип человека, который живет, дабы делать то, что захочется. Обычное заблуждение маменькиного сынка. А причина проста: в семейном кругу… даже тяжкие проступки остаются… безнаказанными”.
      Между тем “судьба (! Б. И.) проступает не в том, что нам хочется, напротив, ее строгие черты отчетливее, когда мы сознаем, что должны вопреки хотению”.
Рабочие делают, что хотят! Здоров ли Ортега?
      
Мало того, что, вопреки хотению Ортеги, для массы ничего не было “наготове, без каких-либо предварительных усилий, как солнце, которое не надо тащить в зенит на собственных плечах”, как не было и возможностей делать то, что захочется; это как раз привилегии элиты. Но, например, Пильняк сверхубедительно показывает абсурд “осознания, что должны вопреки хотению”. Одного большевика по ошибке арестовывает ЧК, а суд приговаривает его к расстрелу. Незадолго до казни к нему приходит его друг, тоже большевик, и говорит примерно следующее: они поняли что ошиблись, но если об этом узнает народ, это подорвет его веру в ЧК. Если же заключенного расстреляют, это укрепит веру, так что пусть не обижается. “А, - восклицает тот, - понял!” И начинает весело барабанить пальцами по столу (“Шоколад”).
      Вот тебе и “свобода как осознанная необходимость”. У кого списывает Ортега? У журнала “Коммунист”, который, агонизируя в перестройке, поднимает вопль, что “демократия – не вседозволенность”? Что касается его упражнений насчет “руководящей и направляющей роли элиты”, то может сложиться впечатление об окончании мыслителем Высшей Партийной Школы. На этом идентификация заканчивается.

Новый массовый человек
    
Итак, если масса руководима элитой, следует ей, это устраивает Ортегу. Его не устраивает мятежная масса. “Революция, - пишет не кто-нибудь, а Жорес, - варварская форма прогресса. Сколь благородна, плодотворна, необходима не была бы революция, она всегда принадлежит к более низкой и полузвериной эпохе человечества”. (“Социальная история”).
      Социальная революция, провозгласившая отмену сословий, свободу, равенство, братство – и это вместо привилегий, ограничений “Домостроем”, правилами аристократического тона или аракщеевщиной, полицией и т.п., вместо классового неравенства и подчинения властям – подчиняет личность давлению социума, стирает личностные черты. “Будто лицом протащили по асфальту”, - пишет Буковский об СССР. Выясняется – в США то же самое. Складывается впечатление, что каждый думает о котлете – элите наплевать на состояние массы, она озабочена даже не реализацией таланта, а собственной культурной рентой. Для этого “классовое неравенство” подменено “неравенством вообще”. “Буржуазной демократии по самой природе ее свойственна абстрактная или формальная постановка вопроса о равенстве, в том числе о равенстве наций. Под видом равенства человеческой личности вообще буржуазная демократия провозглашает формальное или юридическое равенство собственника и пролетария, эксплуататора и эксплуатируемого… Идея равенство, сама являющаяся отражением отношений товарного производства, превращается буржуазией в орудие борьбы против уничтожения классов под предлогом будто бы абсолютного равенства человеческих личностей. Действительный смысл требования равенства состоит лишь в требовании уничтожения классов.” (В.Ленин, “Первоначальный набросок тезисов по национальному и колониальному вопросам”).
      
Возможно, Ленин, подобно Милюкову, желал относиться к оппонентам серьезно, но какая может быть серьезность, когда неважно, какое слово фигурирует рядом со словом “равенство”? Есть, например, слово “редкая”, а там смотри по общепринятым оборотам, и уже без разницы, кто там долетит до середины Днепра – то ли редкая сволочь, то ли редкая баба.
      Но важно другое. Не только массовое сознание чревато революцией или тоталитаризмом, но и саму революцию, совершаемую мятежной массой против сословной (классовой) иерархии, обвиняют в нагнетании массового сознания для каждого. “Исторически невыразительная”, по впечатлению сидящего в теплой ванне Ортеги, революция в России, утвердила примат общественного над личным, между тем как свободный Запад утверждает самостоятельность личности так традиционно – так традиционно противопоставляются “коммунистическая” и “свободная” системы в либеральной (и ной антирабочей) литературе. С одной стороны, СССР всегда обвиняли в нереализованности принципов Парижской коммуны (“Апрельских тезисов”), т.е. всегда понимали иллюзорность провозглашаемого советскими СМИ примата общественного. Другое правило игры – обвинить в том, чего нет (редкая сволочь долетит…): обратиться к несвободным бедным рабочим в СССР, намекая на свободу богатого частного собственника на Западе. Естественно, что намек был воспринят адекватно лишь несвободной партийной элитой.
      Но Ортеге не до игр в противопоставления. Он, подобно Радзинскому, обвиняет все революции скопом, западные и восточные, удачные и неудачные, и даже несостоявшиеся.
      
У западных политических деятелей вызвало недоумение, что многие россияне, побывавшие в различных странах Европы и Америки, отметили сходство систем в этих странах со сталинизмом. Будто бы Россия показала Западу как гротеск тот процесс, который состоялся и в них тоже, лишь в иной форме. Судят по результату: достаточно визуального сравнения, чтобы отождествить американского или европейского обывателя с российским. Конформизм американцев отметил и Эрнст Неизвестный, и подчеркнул: форма другая… Для Ортеги, отдадим ему должное, “массовый человек” – такая же напасть Запада, как и Востока.
      “Масса – это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место  не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. Как говорят американцы, отличаться неприлично. Масса сминает все непохожее, недюжинное, личностное и лучшее”. … “Масса – это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его огромны”.
И чем же западный философ отличается от примитивной Мальковой?
      
В чем же Ортега находит причину посредственности? В росте возможностей, в том числе “благосостояния” и отмене запретов: “…когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулись настежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утверждаю, что эта закупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становится для человечества серьезной проблемой. … Непреложное право на собственный взгляд без каких-либо предварительных усилий его выработать как раз и свидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю “массовым возмущением”. Это и есть герметизм, закупорка души. В данном случае – герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нужды не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу”.
      
Однако посредственность не может быть причиной самой себя. И, только в конце работы отказываясь от поисков причины явлений, т.е. от предмета науки, фактически, отказываясь от обозначения пороков современной цивилизации, Ортега все же проговаривается: “природный (разрядка, Б.И. душевный герметизм)”… Слово вырвалось не случайно, оно традиционно: рабочими становятся потому, что в школе было лень учиться, бедными бывают потому, что лень работать и т.п. Отсутствие какого-либо реального исследования обязательно натолкнет на “фундаментальную” причину: генотип, происхождение. То есть, к точке зрения расизма (фашизма): люди рождаются способными и неспособными, активными и пассивными. Винерами и лузерами, как делила Новодворская. Но этого медицинского факта недостаточно для точки зрения, поэтому фашизм делает из него вывод, логически завершающий точку зрения буржуа: необходимо не просто выживание “способных” (а наличие способностей определяется теми же “способностями”, как в сказке Андерсена, где король, судья и адвокат – одно и то же лицо, или в России, что стало сегодня очевидно всем) за счет “неспособных” или усиление для этой цели эксплуатации (что оформляется как “интерес общества в целом”). Не просто “направляющая и руководящая роль элиты”: необходимо – чтобы не мешали выжить – уничтожение или, в лучшем случае, порабощение “неспособных”. Гитлер сжигал в печах алкоголиков, в Спарте инвалидов сбрасывали со скалы, Пол Пот так и говорил: в стране 8 млн населения, достаточно только трех.
      
Противоположная точка зрения о тенденции к уравниванию классов – не в смысле буржуазной уравниловки при кооперировании на заре капитализма, и не в смысле юридическом, формальном – действительно отражает отношения товарного производства, поскольку предполагает долгосрочный (а не кратковременный) буржуазный прогресс. Она исходит – переворачиваем формулировку Ленина, исключая из нее буржуазию – из взаимозависимости рабочего класса и интеллигенции, в частности.

      В какой же политической форме должна выражать себя незаурядная личность, согласно Ортеге? В оппозиции, оппонировании, по-современному – в многопартийности, для которых, по Ортеге, общество просто обязано предоставить зеленую улицу. Но – как говорили при перестройке, в России не может быть многопартийности, потому что и одну партию трудно прокормить. Европа 30-х годов отнеслась ко всевозможным оппозиционерам еще более жестко. И Ортега дополняет список пороков “посредственности”. “Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! … Ничто не отразило современность так беспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие оппозиционные ростки. Масса – кто бы подумал при виде ее однородной скученности – не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненавидит смертно”.
      
Разве не прав здесь Ортега? Его “закон социальной физики”, несмотря на непреложность, общество проигнорировало. И хотя масса, по Ортеге, заблуждается, отождествляя себя с государством, она, невзирая  на запреты философа, “действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм государства”. О какой же воле он говорит, если массовый человек волей не обладает? “Привычка ощущать превосходство, - характеризует он массу, - постоянно бередит желание господствовать”. Ортега не сомневается в своем праве (правиле) господствовать (участвовать в управлении как оппозиционеру) и ощущать превосходство над массой. Вполне последовательно (и верно) он выделяет только одну волю, один способ взаимодействия в унисон государства и массы – подавлять “творческое меньшинство”.
      Подавление осуществляется как при бисмарковском госкапитализме, так и в советском, однако нужно отдать  должное Ортеге – он не путает форму – огосударствление с содержанием – давлением массы на “творческое меньшинство”, он даже ставит противника огосударствления – синдикализм – в один ряд с фашизмом, то есть, распространяет процесс на все страны – тоталитарные и “демократические”, не запинаясь на крайних, “забежавших вперед” проявлениях и того же.
      
Массовое сознание узаконило: “выше головы не прыгнешь», «шапку по Сеньке», «каждый сверчок знай свой шесток”. Усвоено: “Он потому суетится, что ему больше всех надо”. В городе ничего не может произойти, а значит – все, что угодно: пришельцы, колдуны, мировая катастрофа. Знают, что где-то происходит, поэтому верят во что угодно, в то, что “есть страна, где люди с песьими головами”, даже сделают из этого сокровенную тайну – миф не личностен, как полагал Лосев, он “массовый”.
      В городе в принципе не может быть не великих открытий, ни великих людей, ни великой радости, ни трагедий. Смерть постороннего воспринимается как постороннее: “За ножку да об сошку. Перелобанил да и под лавку. Приперто – не валится, приколешь -  не пищит. Люди мрут, нам дорогу трут. Живи, да не заживайся! Несут корыто – другим покрыто!”
      В городе в почете самобытное убожество, примитивные мысли возведены в ранг озарения, в особую философию глубинки, прозябанье – в подвиг. И если кто-нибудь попробует вырваться из этого болота, хотя бы шаг сделать к новому, тогда болото, хлюпнув, поглотит бедолагу. “А зачем тебе это надо”. А если вырвет из груди пылающее сердце, и осветит путь перед ними во мраке, то … хлюпнув, поглотит бедолагу. У всех на глазах, на миру происходящая смерть – не красна, город постарается ее не замечать. Свершится чудо – сотворит из него “мероприятие” или … еще как-нибудь так сделает, чтобы ничего за этим не последовало, чтобы не отличалось. После чего – город гордится тем, что похоже на город.
      Любая несправедливость: грабеж и увольнения, нищета и даже война – с молчаливого согласия толпы.
      
В этом плане нет возражений Ортеге-и-Гассету.
Однако он пожелал заметить лишь факт, не видя ЗА фактом, поэтому перепутал причину со следствием. Не масса через (или заодно) безликое государство подавляет. Основа подавления “творческого меньшинства” – подавление творчества масс, в первую очередь, в управлении, что и приводит к тому, что государство руками массы подавляет меньшинство. Более того, для подавления социальной активности масс капитал (государство) использует руки “меньшинств” , включая Ортегу-и-Гассет: “Ощущение чужого превосходства вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному, кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается важнейший урок: “Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня”. Среднему человеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую мудрость…” … Что “не растут выше лба уши, не растут!” Помимо всего, подавление меньшинства имеет классовую специфику (которую старательно обходит Ортега), выражающуюся в “плетью обуха не перебьешь”, “кесарю кесарево, а слесарю слесарево”.
      Нетрудно видеть, что работа по подавлению не прошла даром. Рабочее собрание уральского завода перестроечных времен поддерживает администрацию, увольняющую рабочего; если же тот подает в суд, его товарищей по одному вызывают в кабинет и заставляют подписывать против него петицию в суд “от коллектива”.
      
Но если в 30-е годы “враги народа” или “неарийцы” вызывали озлобление, то специфика нового массового человека – в полном равнодушии не только к судьбе ближнего, но и своей. Массу заставили следовать концепции  либерализма – подчиниться тем, кто “слышит подземный гул истории”, и масса доверила общественное устройство элите.
      Сегодня европейские избиратели отдают консерваторам втрое больше голосов, чем либералам. Но либерализм не умер – идею “компетентного управления” и “социального партнерства” подхватили современные социал-демократы, уйдя вправо от собственного тезиса “вовлечение рабочих в управление”, а у социал-демократов ее отобрали те же консерваторы. Укрепилась она и в сознании советских исследователей, например, Б. Ф. Поршнева, чья “Социальная психология…” из всей системы взглядов Ленина выделяет и ставит ведущим именно либеральный, «меченосный» аспект. Возможно, социал-демократы попросту учли конъюнктуру – так называемой “всеобщее поправление”? (В этом уверены и многие левые партии, не чувствующие массовую поддержку; в партиях, производных от КПСС, нашел место термин “обуржуазивание рабочих”. Интересно, относительно чего? Относительно себя, антипода буржуазии? Или относительно диктатуры пролетариата, носителем которой, как оказалось, являются лишь партийные элиты? Но ведь и сама диктатура пролетариата есть буржуазность, см. «Критику Готской программы» Маркса). Но и социал-демократия теряет позиции; избиратели все более равнодушны к выражающим их интересы партиям. Происходит разрыв партий и масс. То есть, не “поправление”, а поляризация  населения. Дело в том, что лозунг “вовлечение масс в управление” использовала сама власть, но вовлекла не сами массы, а их представителей – партии, для которых рабочие в том числе суть лишь вспомогательный фактор. Тем самым самостоятельная активность рабочих была сведена к электоральной, а значит – подавлена. Так из патетического “Управлять с оппозицией!” был выброшен предлог “с”. Когда разочарованные массы лишили социал-демократию поддержки, капитал без труда изолировал партии и отстранил их от управления. Из всех партий, от ультраправых до ультралевых, от парламентских до суперкарликовых он соорудил предохранительный буфер меж собой и массами. Кто чем недоволен – пиши заявление в какую-нибудь понравившуюся партию.
      
Почему это удалось? По той же самой причине, по которой элиминирование классового в идеологии (анализе) встречает массовое одобрение элиты.
      Ощущение превосходства, “компетентности”, стояния “над”, в том числе классовым, как извращенное сознание, порождено реальным разрывом между массами и элитой, структурным кризисом в производстве (который, как оказалось, затрагивает и кап., и “соц” экономику), что приводит к невостребованности элитарного труда. Для России, скажем, это не только отсутствие широкого рынка для сборников усложненной поэзии 80-х, что обрекает поэтов на нищенство, но и невозможность реализации высоких на отсталой производственной базе.
      Из этого кажется очевидным вывод о невозможности реализации интересов “наемной элиты” вне реализации интересов массы (в марксовых терминах – без “осознания всеми слоями обществ интересов рабочих как своих собственных”). Но в отсутствие в базисе не опосредованной управленческим аппаратом связи между трудом двух групп наемных работников, труд каждой выступает как самодостаточный. Социологические исследования, проведенные в СССР, показывают, что представители обеих групп не имеют практики сравнения абстрактного труда инженера с более абстрактным трудом рабочего, что (“СОЦИС”, 1990) приводит к уравнительной по заработной плате тенденции.
Если учесть, что уравниловка – это оплата не по живому труду, а по овеществленному (от того, что купили раз, и по тарифу два), если учесть, соответственно, что уравниловка – это заслуга капиталистического способа производства (т.е. и в СССР был капитализм), не массовость, а именно посредничество управленческого аппарата порождает представления в рабочем классе об инженерах как о захребетниках, а у инженеров о рабочем классе как о быдле.
      
Данная ситуация (как и структурный сдвиг) возможна лишь тогда, когда интеллектуальный труд становится  товаром в развитой форме. При этом сдвиг (разрыв между социальными слоями) возникает на основе монополии элиты на информацию и образование, т.е. клановое выталкивание из сферы интеллектуального труда. о тех, кто частично успел “приобщиться”, но был вытолкнут, Ортега пишет: “Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеи массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся”.
      Об этом же говорит Надежда Мандельштам: частичная культура есть псевдокультура. Попытавшихся преодолеть монопольный барьер – “Их сотни тысяч…”, как пишет Осип Мандельштам, рассказывая о человеке, принесшем в редакцию журнала собственный перевод русской классики на французский. Сколько их? Имя им легион. «Я не ничтожество!» - истошным криком исходит маленький человек, и если он не умеет играть на скрипке, с целью доказать свой тезис он всему миру готов изъездить уши своим пиликаньем. Это я о вас, изобретатели, ниспровергатели физики, создатели теорий всего!
      
Однако главным отличием нового массового человека является не смена агрессивности  к себе подобному (когда верхи обеспечивают свое согласие за счет перенесения конкуренции в низы), а, повторим, равнодушием (которое также традиционно: как выразился Ремизов, человек человеку - бревно). В агрессивности лишь сместился акцент с массовой формы на личностную. Основным является “понимание массой своего положения”, причем этого оказалось недостаточно даже для создания партии. Собственные недостатки масса понимает значительно лучше как своих “поводырей”, так и благожелателей.
      Рабочим одного из цехов пермского завода им. Ленина было предложено создать собственный независимый профсоюз и объяснены (с подсчетами) выгоды. Через некоторое время стало ясно, что дело провалено, и один из рабочих, С. Палкин, пояснил: “В цехе активные куплены начальством, а процентов 70 рабочих – спившиеся. Никому ничего не надо”.
      
Отсюда видно, что завершенный логически тип “массового человека” есть обыкновенный, многократно “выведенный” в русской литературе обыватель, достояние любого класса.
      Поэтому желание обойти классовый анализ Ортега  дополняет делением общества в иной плоскости. Он полагает, что “радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить – это плыть по течению, оставаясь таким, какой ни на есть, не силясь сделать шаг вперед.
Аналогично человечество делили и Гегель, и Фукуяма. И даже в религии две ветви ортодоксального буддизма расходятся подобным образом: на более трудную и требовательную махаяну, “большую колесницу”, или “большой путь”, и более будничную и блеклую хинаяну, “малую колесницу”, “малый путь”. Главное и решающее – какой колеснице мы вверим нашу жизнь”. Только Гегель с Фукуямой ничего особо хорошего в рабстве, в подчинении более сильному, не видели. Ортега же возводит рабство в добродетель.

Что же? Разнообразные по партийному происхождению “новые левые”, что делят рабочих на “социалистических” и “пронизанных мелкобуржуазной идеологией”. Разве не существует объективно выбора в любой исторический момент, независимо от способа производства, какую “колесницу” избрать?
Но Ортега лишает человека выбора, у него, как у Валерии Новодворской, люди навсегда делятся на винеров и лузеров.
      Здесь Ортега даже не поднимается еще до рабочего магнитогорского “Метиза” Валерия Першина, заметившего: “Рабочие, интеллигенция… Главное – обывателем не быть. Мы должны быть против обывателя”.
      Совершенно очевидно, что если таким образом классифицировать общество, то необходимо дать определение, и в то же время бессмысленно давать “вечное”, не конкретно-историческое определение обывателя, обывателя “вообще” – не существует. На самом деле нет нужды проводить дополнительные исследования, чтобы выявить тот социальный слой, где в основном сосредоточены “способные слышать подземный гул истории”, и определить системную – именно о ней речь – причину попадания в этой слой.
      Ортега полагает равными условия и возможности (следовательно, и результаты) для “силящихся перерасти себя”, в этом стремлении он бы желал видеть героя-одиночку, но не массовое действие для обеспечения равенства условий.
      Какое массовое действие имеется в виду? Давление на творческое меньшинство? Но мы выяснили, что субъект этого давления – государство, которое лишь пользуется руками массы. Такого сорта действие не есть предмет атаки Ортеги. Не к массе обращены пассажи о необходимом иногда насилии и о том, что Европе не на что надеяться, если ее судьба не перейдет в руки людей, подобных Ортеге. Его  противник – не обыватель с каким угодно социальным происхождением – наоборот, вполне определенным, ибо это – восстание масс, что и вынесено в заголовок его работы.
      
Но восстание масс – не планируемая деятельность отдельного массового человека (тем и отличается от усилия “перерасти себя”), а реакция на внешнее противоречие, на внешнее ограничение. При этом массовый человек действительно, как подчеркивает Ортега, не выходит за рамки обезличенности – диктатура пролетариата есть тоже буржуазное государство с рыночным обменом продуктами труда (хотя бы между социальными слоями) и сохранением абстрактного труда рабочих.
      Отсюда обвинение в “массовом” характере восстания – не по адресу; во-вторых, первым шагом к тому, чтобы “перерасти себя”, является силовое воздействие для уравнения условий, анализ которых выпадает из внимания Ортеги вообще.
    
Специфика современного массового человека в том, что ему недостаточно ликвидации консервативных ограничивающих условий. Он вполне понимает обезличенный (неконструктивный, основанный лишь на негативе) характер ликвидации, после которой для него еще не готово поле его собственной “немассовой” деятельности. Частичная культура (накопление элементов культуры) привела не только к смешению языков строителей Вавилонской башни или к усилению консервативности в смысле доминирования систем контроля внутри массы (в понимании Ортеги – к “закупорке” души, “душевному герметизму”, “герметизма сознания”, я немного утрировал выше – ясно, что слово “природный” (герметизм) есть лишь сарказм, отказ от поиска причины, но не расизм). Частичная культура – не масскультура, как считал Хоггард – как связанная с производством, где сам труд – частичный, так и часть чужой культуры, расширяя возможность поиска.

      Совершенно безразлично, с какой языковой архитектуры – христианства, марксизма или кейнсианства – стартует искатель. Теософы, например, Г. В. Рязанов, утверждают, что не существует языкового релятивизма, но есть иерархия языков, направленная к основному догмату теософии – Абсолюту, или богу, связь же, переход между языковыми конструкциями происходит на уровне смысла. Хотя совершенно очевидно, что  связь между системами терминов, как и смысл, возникают лишь по преодолении догматики, то есть, в общественной практике. (Точно таким же, как и Абсолют, догматом, может стать “развитие производственных сил”, “прогресс” – за счет уменьшения численности рабочего населения на 6,6% с 1678 по 1710 г.г. при Петре I или за счет уничтожения ирландцев Кромвелем, или, наоборот, “стремление сохранение вида”). Не случайно мы начали рассмотрение феномена массы с того уровня общественной практики, которая отражена в логике мировой литературы.
      Современному либерализму на период поиска приходится возражать уже пассивной форме восстания масс – ведь масса не может противиться своей сущности! В том числе  обезличенному массовому протесту. Коль скоро “природный”, то, очевидно, переданный из поколения в поколения от беглых крестьян, протест к эпохе застоя принял универсальную форму: брак и “лень”. В ответ на давление элиты  масса снижает потребительскую стоимость рабочей силы или приучает работодателя  (чем крайне возмущался Ю. Андропов) к не планированной, не организованной каким-либо массовым лидером ежедневной, длящейся десятилетиями, забастовке с потерей чуть ли не половины рабочего времени.

      Именно в 30-е годы в СССР состоялась масса, “плывущая по течению”, заданному узкой социальной группой (партхозактивом). Здесь Ортега справедлив, хотя и подменяет большевизм, т.е. социальное творчество масс, творчеством партхозактива. Вместе с тем к цитированному фрагменту “Восстания масс” возникает несколько вопросов.
      Что вкладывает Ортега в термин “обыватель” (“массовый человек”) помимо феноменологии? Что может побудить массового человека к усилиям перерасти себя, существует ли системная причина побуждения? Полностью пассивное состояние современной массы (в том числе в социальном плане) – факт. Направление усилия? Его мотивация? Предполагаемые результаты? То есть, что делать?
     Примечательно, что Ортега критикует массового человека, а затем вдруг начинает обвинять лидеров, т.е. элиту, за которой следует толпа. Но ведь сам же призывает массы следовать своему предназначению – идти за кем-то. Значит, пророчит в поводыри себя? Значит, не масса ущербна, а поводыри? Или безнравственны те, кто возмущается «не по правилам», когда безнравственны лидеры?      

Без всякого сомнения, элита – это безликая отштампованная масса. Специфика политического момента в том, что массовое сознание элиты сегодня тождественно сознанию масс, массы безоговорочно следуют за элитой, не желая хоть немного вдуматься в те агитационные клише, которыми оперируют правящие классы.