Оттепель. Глава 10. Мой последний звонок в зоне

                МОРОЗНАЯ ОТТЕПЕЛЬ.

                ГЛАВА 10.МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК В ГУЛАГОВСКОЙ ЗОНЕ.
         
                37. ПРОЩАЙТЕ, ДРУГИ!.


 
    Поселившись на 17 отделении в жилой секции барака на втором этаже, а Коля Обушенков на первом этаже, мы образовали таким образом своеобразный "огонек". Сюда на традиционное кофепитие собирались ребята близкие по духу и по идеям. Часто к нам, на "огонек", и кофе забегал Сережа Пирогов. Особенно, когда к нему из дома, из Астрахани, приходила бандероль с газетами и журналами. Он старался поделиться новой информацией с товарищами. Фактически Сергей был поставщиком газеты югославских коммунистов-ревизионистов «Борба», которую выписывали дома его родители и отправляли сыну в лагерь. После прочтения и обсуждения интересных, на наш взгляд, статей газета переходила в мое владение. Я забирался на свою койку на втором этаже, как обычно ближе к свету, брал у Николая солидный сербско-хорватско-русский словарь и уже сам трудился над переводом того, что меня привлекало.
    После освобождения, я привез домой целую кипу газет «Борба» и газет польских коммунистов «Политика», где также было много статей на ревизионистскую тематику. Будучи на свободе, некоторое время и сам выписывал эти издания.

    Иногда забегал грузинский "витязь не в тигровой шкуре, а в зэковской робе", как я его называл,  Гиви Барамидзе. Среднего роста парень с широкими плечами и узкой талией, совершенно лысый и всегда чисто выбритый. Его широкая белозубая улыбка и блестящая даже в свете электрической лампочки лысина испускали какие-то удивительные лучи бодрости и хорошего настроения. Парень, кажется, никогда не унывал.
    Но Гиви больше интересовали не дискуссии и споры, а репродукции картин из журнала «Огонек», которых я собрал целую коллекцию, аккуратно выдирая их из библиотечных "Огоньков" в тех зонах, где мне пришлось побывать.  Репродукции картин великих художников я использовал для душевного отдыха, периодически просматривая и получая удовольствие не только от искусства, но и от другой нелагерной жизни, от общения с обычными людьми, изображенными на картинах. Наверное, такое чувство испытывал и Гиви, просматривая мое собрание. При освобождении я оставил ему всю эту небольшую коллекцию огоньковских репродукций.
    Иногда на чашку кофе заходили Марат Чешков, Коля Солохин, Альберт Жилинскас и другие ребята. Все умницы, интеллектуалы и незаурядные парни. Особой серьезностью отличался Альбертас. Потирая свой сократовский лоб и приглаживая рукой светлые волосы, заметно поредевшие, но все же торчавшие во все стороны на крупной голове, он спокойно и рассудительно доказывал какую-то истину.
    А Миша Молоствов поразил меня еще одним своим талантом. Зайдя к нему в барак под Новый 1962 год, я увидел, как сидя за тумбочкой, он рисовал новогодние поздравительные открытки. При этом рисовал фактически одним росчерком пера. Получалось у него чисто, аккуратно, не хуже печатной продукции. Но свежо, с легким юмором и впечатлительно.

                СПРАВКА.

     Пирогов Сергей Кузьмич, 1931 год рождения.
     Род. - г.Архангельск, Архангельский политехнический институт, преподаватель политэкономии.
     Проживал - г. Архангельск.
     Арестован - 21 августа 1957 г.
     Приговорен - Архангельский областной суд 12 февраля 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР (за "ревизионизм и орг. деятельность"), а также (за "кружок по изучению марксизма").
     Приговор - 8 лет ИТЛ. Постановлением ПВС РСФСР от 28.05. 1965 г. помилован. Освобожден 07.06.1965 г.
     В 1973 г. арестован повторно. Осужден по ст.190-1 УК РСФСР. Срок - 2 года ИТЛ (за хранение и распространение "Самиздата").
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

                СПРАВКА.

     Жилинскас Альбертас сын Антанаса, 1932 год рождения.
     Род. - д.Пуделю Укмерского района Лит.ССР, литовец. Каунасский институт проектиров - инженер.
     Проживал - г. Каунас.
     Арестован - 12 ноября 1957 г.
     Приговорен - Верховный суд Лит.ССР 29 января 1958 г. ст. 58-ч.1 (распространение воззвания на международном фестивале молодежи и студентов в Москве и участие в подпольной организации "Национальный фронт").
     Приговор - 6 лет ИТЛ.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

                СПРАВКА.

     Барамидзе Гиви Ясанович, 1929 год рождения.
     Род. - с. Леса Ланчхутского района Гр.ССР, грузин. Образование высшее, Управление кинофикации - заведующий рекламной группой.
     Проживал - г. Тбилиси.
     Арестован - 15 января 1958 г.
     Приговорен - Верховный суд Гр.ССР 25 марта 1958 г. ст.58-10 ч.1, 58-11. (распространение листовок).
     Прниговор - 8 лет ИТЛ. В 1960 г. срок снижен до 5 лет.
                Источник: НИПЦ "Мемориал", Москва.      

     После нового 1962 года часы уже отсчитывали мой «дембель», конец срока, выход на свободу. На работу я продолжал ходить, но практически уже не работал. Большинство бригад на 17 отделении работали на лесоповале. Предыдущие поколения заключенных еще не все вырубили мордовские леса. Наша бригада занималась тем, что распиливала стволы деревьев на чурбаки и затем колола их на поленья. Поленья складывали в штабели, которые тянулись на десятки метров, а потом их развозили в качестве топлива по всем зонам «Дубравлага».
    На работу я выходил с книгой, которую прятал за пазухой. Надзиратели при обыске во время выхода из зоны или возвращения в нее на книгу не обращали внимания. А я, придя на место работы, прятался от ветра за штабелем дров и, сидя на чурбаке, читал запоем, ни на что не обращая внимания. Ребята относились к этому с пониманием. До моего звонка оставалось всего несколько дней. Но на улице январь месяц. Долго не посидишь. Я прятал книгу в поленья и брался за колун. Он тяжелый, увесистый на длинной ручке и с размаху раскалывал любой чурбак. Наколов кучу поленьев и согревшись, снова брался за книгу. Замерзнув, грелся с помощью пилы, распиливая бревна на чурбаки с очередным напарником. А там, смотри, и дело к вечеру, к концу рабочего дня. Значит, еще один день прожит и с тобой ничего не случилось. И еще на один день ближе к свободе. Какое же это сладкое слово - "СВОБОДА".

    И, наконец, мой последний вечер в неволе. В бараке возле койки Коли Обушенкова и моей собрались друзья на последнее мое кофепитие. Добрые пожелания, напутствия, поручения, которые я должен выполнить на воле. Запоминаю номер телефона, по которому должен позвонить в Москве и передать пришедшему обычную книгу со словами: «Там же, на той же странице». Это старая зэковская почта. Письмо спрятано в переплете книги или, начиная с определенной страницы, иголкой накалывают буквы, из которых складываются слова. Наколы должны быть настолько незаметны простым глазом, что их можно увидеть только при остром зрении или с помощью увеличительного стекла. Прячу письма, которые я должен опустить в почтовый ящик где-либо подальше от Потьмы.
    Мой путь домой в Донбасс лежит через Москву. Николай пишет свой московский адрес и небольшую записку к жене, в которой рекомендует и просит ее принять меня на пару дней, чтобы я смог ознакомиться с Москвой и рассказать о нашей жизни в лагере.

    Ребята улыбаются, радуются, что их товарищ выходит на свободу. Кажется, что я должен радоваться больше всех. Но мне невесело. Мне почему-то стыдно. Очень стыдно, что я выхожу на свободу, а друзья остаются здесь в неволе. Я обещаю, что как только вернусь домой и устроюсь на работу, сразу же с первой своей получки пришлю посылку с кофе. Пусть «кайфуют» на здоровье. А себе даю слово, что когда-нибудь напишу о них книгу. Кажется, это слово я сдержал, хотя и через много лет.
    В чемодан уложены вещички и книги, в вещмешок - книги и газеты. Это все мое богатство, накопленное за четыре года в неволе. Зэковскую униформу оставляю здесь. На свободе она мне не нужна. А вот мою рабочую бескозырку, которую я сделал из фуражки, оторвав козырек, беру с собой в качестве лагерною сувенира и памяти о годах, проведенных за решеткой и колючей проволокой. Бескозырка долго еще хранилась у меня дома, пока в мое отсутствие ее не выбросила мама. Но память о ГУЛАГе сопровождает меня всю оставшуюся жизнь.

    Последняя ночь в концлагере. Лежу на кровати на своем втором этаже и не могу уснуть. Ворочаюсь, слушаю звуки лагерного спящего барака, заставляю себя считать и как-то незаметно проваливаюсь в сон.
    - Ты смотри, ему домой пора отправляться, а он дрыхнет здесь без задних ног, - чей-то насмешливый голос заставляет меня мгновенно проснуться и сразу все вспомнить. Уже шесть часов утра. Заключенные в бараке шевелятся, кряхтят, одеваются, бегут в умывальник, в туалет, собираются в столовую на завтрак. Обычная утренняя суматоха.
    Я слетаю вниз с койки, одеваюсь уже в гражданскую одежду, присланную родителями из дома. Только ботинки зэковские, рабочие. Но ноги уже не в портянках, а в паре теплых носков. Брюки, купленные еще на Воркуте в лагерном
 магазине, белая майка, рубашка, свитер, ватное полупальто и сверху шапка-ушанка - мое обмундирование при выходе на свободу.
    Письма ребят, которые надо бросить в почтовый ящик на свободе, прячу на плечах под свитером, сверху - полупальто. Ведь при выходе на свободу обязательно будет «шмон». Широко улыбаясь и попыхивая трубкой, подходит дневальный - мой старый приятель еще по швейной фабрике дядя Йозас.
   - Биркин, на выход. С вещами. Автобус уже ждет.
    Гурьбой с друзьями выходим из барака. Контрольно-пропускной пункт, куда надо явиться, находится рядом с нашим бараком. Последние дружеские рукопожатия, похлопывание по спине, по плечам, напутствия. Прощайте, други. Увидимся ли когда снова? Но уже обязательно на свободе!

    В сопровождении дневального подымаюсь по деревянным ступенькам на КПП. И тут дядю Йозаса как бы озорной бес подтолкнул.
   - Славка, ты же оттянул свой срок от звонка до звонка. Сейчас дам тебе твой последний звонок.
    Он подходит к висевшей у КПП на проволоке рельсе, ударами в который оповещают заключенных, что пора собираться у ворот для выхода на работу, берет обрезок трубы, лежащий на земле рядом с рельсом, и с силой ударяет в рельс. На звон выскакивает из КПП надзиратель, но дядя Йозас, несмотря на пожилой возраст, мгновенно исчез за углом барака.
   - Кто стучал?
   Я равнодушно пожимаю плечами.
   - Не знаю.
   - А, явился. Ну, заходи.
   Последний раз бросаю взгляд на зону, ее бараки и дорожки между ними, на свой барак, куда уже ушли ребята, готовясь к выходу на работу, и замечаю лукавую улыбку, выглядывающего из-за угла дяди Йозаса, пожилого литовца, добрейшей души человека. К сожалению, его фамилии я не знаю.   
    Все. 20 января 1958 года, таким же морозным зимним утром меня арестовали в студенческом общежитии на Фанинском переулке № 3, комната № 61 в Харькове и 20 января 1962 года, ровно через четыре года, освободили из 385\17 отделения «Дубравлага» в Мордовии по отбытию срока наказания.

    На КПП два надзирателя быстро и умело проверили содержимое моего чемодана и вещмешка, пролистали каждую книгу, перетряхнули все газеты. Посмеялись над моим сокровищем, которое я вез домой и накопил за годы лагерной жизни. Затем приступили к "шмону" моей персоны. Полупальто распахнуто, карманы вывернуты и тут один из надзирателей сдавил рукой мое плечо, одно и другое. С замирающим сердцем, я телом услыхал, как зашелестели под его руками, уложенные на плечах конверты с письмами. Но наружу этот звук не прорвался.
    В это время на КПП зашел какой-то военный, вероятно из автобуса.
    - Ну, вы скоро тут. Пора уже ехать.
    Надзиратели перестают меня обыскивать.
    - Ладно. Давай собирайся.
    Меня долго упрашивать не надо. Закрываю чемодан, задергиваю на веревочку вещмешок, вскидываю его на плечо, подхватываю чемодан и, не застегивая полупальто, выскакиваю в дверь на другую сторону КПП.
    Поскорее и подальше от этого злого и жестокого места.

    У ворот стоит старый, много раз ремонтированный лагерный автобусик ПАЗ. Водитель открывает дверь и я вваливаюсь внутрь. В автобусе несколько человек в военной и гражданской одежде. Но первым, кто сразу бросился мне в глаза и которого я сразу узнал, хотя видел всего раз в жизни, был толстый, с большой жирной физиономией человек, уполномоченный в лагере представитель КГБ, который еще на 11 отделении сватал меня в «стукачи». После того, когда я отказался им быть, вероятно, по его рекомендации меня и отправили в Воркуту.
    Кэгэбист заулыбался мне и радушно прохрюкал:
    - А-а, старый знакомый! Уже домой - то ли вопросительно, то ли утвердительно.
    Глядя в его маленькие на широком лице глазки, я пожал плечами.
    - Простите, но я вас не знаю.
    - Ну, как же. Мы ведь раньше встречались.
    - Но у меня нет такой профессиональной памяти, как у вас. Поэтому вас я не знаю.
    Его масляные глазки стали сразу жесткими. Он прекрасно понял, что я его узнал. Больше в автобусе не было произнесено ни слова за всю дорогу. Другие пассажиры просто дремали, хватаясь за передние сидения, при скачках на ухабах и резких поворотах.

    Меня высадили возле какого-то здания. Оглядываюсь вокруг. Там вдалеке виднеются знакомые очертания рабочей и жилой зон моего первого концлагеря - 385\11-го отделения. Дымит труба электростанции, к которой я когда-то подвозил уголь и где короткое время кочегарил. А прямо передо мной у входа в здание, возле которого меня высадили, красуется большая вывеска - «ЯВАС».
    С этой вывески для меня начинался четыре года назад Дубравный лагерь ("Дубравлаг"), как, наверное, и для десятков тысяч других заключенных. Ею сейчас для меня он и заканчивается.
      Интересно -  для других зэков тоже так же заканчивается? Что-то других освобожденных в это раннее утро здесь не видать. Снова всплывает в памяти прежний каламбур, но уже с небольшой поправкой:
   - "Ну, что ж -  ТЫ НАС, а теперь - Я ВАС".
    Подымаюсь по ступенькам крыльца и вхожу в помещение. Там небольшой зал. Вывески: «Кассы», «Паспортный стол», Расписание поездов узкоколейки, лавки. Людей еще нет. Еще рано. Сажусь на лавку и достаю справку об освобождении, которую мне вручили на КПП при выходе из 17-го отделения. Там не бьшо времени ее рассмотреть и прочитать. Теперь я внимательно изучаю этот долгожданный листок бумаги. Я его ждал четыре года, другие ждут гораздо больше. Справка с фотокарточкой, на которой запечатлен полусонный мальчишка в спортивной рубашке с буйной шевелюрой на голове. Таким я был четыре года назад, когда после прибытия с этапа, устроился в бараке и уснул на своей первой зэковской койке. Тогда дневальный разбудил меня и отправил фотографироваться на зэковские документы. Оказывается и в концлагере зэк не является зэком без документа.

    Вот моя справка об освобождении. Привожу полностью.
    Слева красуется штамп с надписью:                Справа:

    РСФСР, Министерство внутренних дел,                СПРАВКА №064043.
         ИТЛ, ЖХ, 385\17               
         20 января 1962 г.                Серия № БУ.
               
       "Выдана гражданину Биркину Вячеславу Васильевичу, год рождения 1937, национальность - русский, уроженец  г.Краматорска Сталинской области, осужденному Харьковским областным судом 28 марта 1958 г. по ст.ст. 54-10 ч. 1 УК УССР к четырем годам лишения свободы, в прошлом судимости нет, в том, что он отбывал наказание в местах заключения МВД с 20 января 1958 года по 19 января 1962 г., откуда освобожден по отбытию меры наказания".
       Ниже:
      Слева - моя фотография, справа - печать и подписи Начальника Управления подразделения и Начальника отдела части.
      Оказывается, меня должны были освободить еще вчера вечером. Значит одну ночь свободы у меня украли. А всего украли из жизни 1461 день, проведенных в неволе, и столько же ночей. Из них одни сутки приходятся на високосный
год. А теперь украли и еще одну ночь. Вот сволочи!
     На другой стороне справки написано:
"Следует к месту жительства в город Краматорск Донецкой области. Выдано денег на питание в пути на 5 суток - Один руб. 70 коп".

     Вот это да! Как же я должен обжираться в течение пяти суток по дороге домой на эти один рубль и еще 70 коп? Да, с этими клоунами не соскучишься. Но мне денег на руки выдали больше. Читаю справку дальше:
    "Выдан билет на проезд до станции Краматорская Донецкой обл. железной дороги стоимостью (сумма не проставлена) руб. Личных денег в сумме - тридцать пять рублей 42 коп". Далее следуют подписи начальника финчасти  и освобожденного зэка. Еще ниже написано от руки:"Справка ф.№1 для получения паспорта в Зубово-Полянском РОМВД выдана". Эта надпись тоже скреплена моей подписью.
     Тридцать пять рублей и 42 копейки я заработал в ГУЛАГе за четыре года каторжного труда. Вспомнил, как один старый зэк с саркастической улыбкой уверял меня, тогда еще совсем зеленого зэка, что мы здесь в лагере живем,как при коммунизме - бесплатно нас одевают, кормят, охраняют и, конечно, бесплатно мы работали. Но оказывается все наоборот. За все эти удовольствия мы оплачивали своей рабской работой. Из нашей зарплаты лагерная бухгалтерия аккуратно высчитывала все судебные издержки, связанные с моим осуждением Харьковским областным судом, а также все расходы на содержание и питание заключенного в течение всех лет пребывания в ГУЛАГе.
     Подсчитал сумму выданных наличных денег. Точно 35 рублей и 42 копейки. Теперь я богач, куркуль. Можно и домой отправляться. А тут уже открылось и окошечко с надписью "Кассы".

     Подаю в окошечко кассы справку об освобождении. Кассир, симпатичная девушка (сейчас для меня они все симпатичные), ее тщательно изучает. Печати, подписи - на месте. Выдает мне железнодорожный билет до Краматорска. Поезд следует через Москву, где мне нужно будет сделать остановку и пересадку.
     Открывается и окошко паспортного стола. Подаю справку об освобождении и в это окошко. Там уже приготовлен для меня паспорт. На паспорте такая же фотокарточка, как и на справке об освобождении. Листаю паспорт, ищу отметку о том, что находился в местах лишения свободы и за мной тянется шлейф судимости. Такой отметки там не видать для непосвященного. Делаю наивное лицо и обращаюсь к паспортистке, суровой, пожилой женщине:
     - Девушка, а вы не отметили в паспорте, что я у вас срок тянул.
     Но паспортистка шутить не намерена.
     - Все, что надо там отмечено. И кому надо, тот увидит.

     Вместе с паспортом возвращает мне и справку об освобождении. Ну, вот, кажется, и все. Я снова гражданин Советского Союза, а не заключенный Советского Союза. Но какая разница. Если я раньше находился в малой зоне ГУЛАГа, то теперь оказался в большой зоне все того же ГУЛАГа.
     Что касается моего паспорта, то отметка о судимости скрывалась в словах "паспорт выдан на основе Положения о паспортах". Ровно через пять лет после освобождения, а паспорт был выдан на десять лет, (судимость же с моим сроком заключения сохранялась за мной в течение пяти лет), я его "потерял". А точнее - сжег.  Вместе с ним сжег и все отметки в паспорте о судимости. Получил, в связи с потерей предыдущего паспорта, новый паспорт. Но саму систему, конечно, сжечь тогда было невозможно. И я числился во «врагах народа» целых 33 года. До реабилитации в 1991 году. Значит хвост судимости тянулся за мной все эти годы. Но бдительное око не прекращало свое наблюдение за "антисоветчиком" и я находился под "колпаком у Мюллера" в течение всего времени, когда занимался политикой  даже при новой, капиталистической системе, и, в конце концов, глубоко и жестоко разочаровавшись в этой грязи, хлопнул дверью и ушел из политики.

                38. АДАПТАЦИЯ К СВОБОДЕ.

    На станции Потьма приходится ждать довольно долго до посадки на московский поезд. Наконец-то я еду в нормальном пассажирском, как и все люди, а не в тюремном вагоне. Точнее, не в тюрьме на колесах под названием "столыпин". Странно видеть рядом с собой людей в гражданской одежде, а не в зэковской робе или военной униформе. Мужчины, женщины, дети. Особенно отвык от общения с женщинами и детьми. Они мне кажутся странными существами не от мира сего. Но я понимал, что не от мира сего являюсь я, а не они. А ведь в изоляции, в лагере, я
пробыл всего четыре года. Как же чувствуют себя после освобождения люди, которые находились в заключении 10,15, 20 лет? Ведь они отвыкли от нормальной человеческой жизни, от принятия самостоятельных элементарных жизненных решений, без указаний со стороны, без постоянного контроля над твоими действиями и поступками. Да, человеку, проведшему многие годы за колючей проволокой и тюремными решетками необходимо определенное время для адаптации к жизни на свободе, даже если свобода и относительна, и призрачна.

     Забросив на верхнее плацкартное место свой чемодан и вещмешок, снимаю шапку и полупальто и тоже забрасываю их наверх, сажусь на уголок нижнего плацкартного места и глазею на соседей по купе, на проходящих мимо по вагону. Сижу и просто смотрю на людей и молчу. О чем с ними говорить - не знаю.
     Потом решил пройтись по вагону с той же целью - посмотреть на людей и только. Во время прогулки обнаружил, что за мной увязался какой-то парнишка лет 20-22-х. Где я остановлюсь, там и он остановится, куда я пройдусь, туда и он шагает. Наконец, не выдержал и повернулся к нему:
     - Тебе чего надо?
     Он нагло улыбается, скривив рот:
     - А ничего.
     И загораживает мне проход назад к моему купе. Парнишка явно напрашивается на драку. Во мне внутри что-то вскипает и ударяет в голову, тело напрягается для нанесения удара. Но тут же в памяти всплывает толстая физиономия кэгэбиста с острыми глазками-буравчиками и мелькает мысль:
    - Так я домой не доеду. И загремлю в лагерь снова, но уже по бытовой, т.е. уголовной, статье.
    С усилием подавляю свой боевой пыл. Тут же быстро ныряю под расставленные в стороны руки парня и оказываюсь за его спиной. Молча шагаю к своему месту, чувствуя спиной своего неожиданного противника. Сбросив, еще раньше расшнурованные ботинки, забираюсь на свою верхнюю полку.

    Сдвигаю к окну вещички, расстилаю полупальто и укладываюсь на нем, поджав ноги. Соседи укладываются тоже спать. Мой противник молча все это наблюдает. Я делаю вид, что он мне совершенно безразличен и делаю вид, что начинаю засыпать, положив на согнутую руку шапку, а на нее свою буйную головушку. На получение постели в вагоне у меня очень ограниченная сумма денег. На пять суток государство лагерное отпустило всего один рубль и 70 коп.
     Из-за полузакрытых ресниц слежу за дальнейшими действиями незнакомца. На нижней полке подо мной женщина все никак не может успокоить и уложить ребенка. Ей помогает отец, но ребенок продолжает капризничать. Постояв возле нашего купе еще некоторое время, парень удаляется. Но сон все равно ко мне не идет. Впадаю в полудрему, мгновенно просыпаясь при каждом необычном шорохе.
    Так проходит моя первая ночь на свободе, фактически не отличаясь от многочисленных ночей в различных концлагерях ГУЛАГа.

    В Москву приезжаем ранним утром. Столичный вокзал встречает шумом, гамом, толкотней спешащих куда-то людей с сумками, чемоданами и другими емкостями и баулами. Крепко держа в одной руке чемодан и ощущая за спиной тяжесть вещевого мешка, стою на перроне в полной растерянности. Но движущаяся толпа не дает возможности долго стоять и еще что-то осмысливать. Она вносит меня в здание вокзала и растекается там широким половодьем. Я стараюсь освободить дорогу людям и затискиваюсь в какой-то угол. Людской поток несется мимо.
    Теперь можно и передохнуть, и собраться с мыслями. В первую очередь надо найти почтовый ящик и вбросить письма ребят. Потом позвонить по заученному номеру телефона. Затем сдать вещи в камеру хранения и отправиться в город, чтобы навестить семью Коли Обушенкова.
    Поверх голов шарю глазами по вывескам. Ага, есть «Отделение связи». Собираюсь с духом и начинаю таранить плечом и чемоданом толпу. Возле «Отделения связи» висит почтовый ящик. Вбрасываю туда изрядно помятые письма. Ничего, дойдут по назначению. Теперь надо найти телефон-автомат. Он рядышком. Две монеты по 15 копеек заранее приготовлены. Но как же набирать номер да еще с буквой? Ну, номера просвечивают через дырочки. Здесь все понятно. А для букв дырочек нет. В мою прежнюю бытность на свободе звонить приходилось очень редко. Но там были только цифры. А тут еще и буквы. Вот проблема. Что же делать?

    Теперь все эти проблемы кажутся смешными, но не тогда. Книгу же надо доставить по назначению. Вставляю в прорезь телефона-автомата монету в 15 копеек и храбро ставлю палец на букву «3» (зэ), надавливаю и прокручиваю диск, затем прокручиваю цифру. С тревогой жду результат. Получилось или нет?
    На удивление кто-то быстро берет трубку. Слышен мужской голос. От радости, что получилось и волнения в замедленном темпе сообщаю, что я приехал из Мордовии. Нужно встретиться.
    - Где и когда? - без каких либо лишних вопросов.
    Я называю свои координаты и что встретиться надо сейчас. В ответ:
    - Хорошо. Жди. Я сейчас буду.
    С облегчением вешаю телефонную трубку. Кажется и второе поручение выполнил. Но тут же закрадывается тревога. Как же этот парень меня узнает, а я его? Вон сколько народу на вокзале. Стою у отделения связи и глазею на проходящих мимо людей. Не пропустить бы. Но кого не пропустить?
    Проходит совсем немного времени и тут я замечаю знакомое лицо, направляющееся прямо ко мне. Где же я его видел? Одет по-московски элегантно и, по моим меркам, весьма богато. Протягивает руку по-дружески:
   -Ну, как доехал?
   - Нормально - и тут же я узнаю его. Это же свой брат, из зэков. Я же встречал его и не один раз у нас в лагере, но знаком не был. Как человека преобразила нормальная гражданская одежда. Парень освободился на несколько месяцев раньше мен. Я достаю из-за пояса, спрятанную под полупальто книгу, которую приготовил заранее:
   - Там же и на той же странице.
   - Спасибо. - Книга тут же исчезает за пазухой его шикарного пальто.
   - Как там ребята?
   - Ничего, нормально. Работаем, учимся, спорим. А тебе как на свободе живется?
   - Плохо. В Москве не прописывают. Мне надо быть на 101 километре. Там должен проживать. Я здесь нелегально. Поэтому особенно светиться мне не резон.
   Мы прощаемся и парень быстро исчезает в толпе.
   Я снова один со своими мизерными проблемами в огромной шумящей толпе. Надо сдать вещи в камеру хранения, обратиться в кассу с билетом, чтобы продлили мое пребывание в Москве на пару дней. А для этого надо перебраться на другой железнодорожный вокзал, откуда поезда отправляются в сторону Донбасса. Оказывается железнодорожных вокзалов в Москве - уйма.
   Стою в раздумье. У кого же спросить? Мимо важно проходит, затянутый в портупею и ремни, милиционер в темно-синей форменной одежде. Московский друг, наверное, его имел ввиду, говоря, что ему светиться здесь не резон. Но мне-то бояться нечего. В Москве я проездом и имею право на вопрос, как обычный иногородний пассажир.

   Я догоняю милиционера:
   - Скажите, пожалуйста.
   Тот продолжает размеренно вышагивать дальше, не обращая на меня никакого внимания. Я настойчиво повторяю и как можно вежливее:
   - Скажите, пожалуйста.
   Милиционер останавливает свое движение, медленно поворачивается ко мне, осматривает с головы до ног. Интересно определил, что перед ним недавний зэк? Меня поражает его жесткое квадратное лицо с пронзительными глазами уголовной личности. Сквозь стиснутые тонкие губы выцеживается:
   - Чего надо?
   - Нет, ничего. Извините.
    Я быстро поворачиваюсь в обратную сторону. С таким стражем порядка московского лучше не связываться, и держаться от него подальше. Особенно в моем положении и при моем статусе только что освободившегося заключенного.

   Спросив нескольких спешивших пассажиров, наконец, выясняю, как можно добраться до Павелецкого вокзала, откуда идут поезда в сторону Донбасса. С грехом пополам, как говорится, добрался до нужного мне вокзала. Сдал вещи в багажное отделение. Уф, освободился от тяжести и неудобства чемодана и вещевого мешка. Сразу стало легче. Достоялся в очереди в кассу и продлил билет на три дня. Больше в Москве задерживаться не собирался.
     Если задержусь, то можно будет еще продлить билет.

   Теперь надо добраться до Обушенковых и найти их. Вышел из помещения Павелецкого железнодорожного вокзала на московские улицы. А там шума и гама еще больше. Постоянное движение автомашин, троллейбусов, автобусов, людей - тьма-тьмущая. И каждый прохожий старается тебя толкнуть да еще обозвать нехорошим словом. Поворачиваюсь во все стороны в полной растерянности. Вот тебе и Москва, вот тебе и столица.
   Это не Воркутинская тундра и не Сасовские каменоломни. Хочется удрать в тишину и в безлюдье. Но надо же выполнить обещание, данное Николаю - заехать к нему домой и рассказать жене и детям о нашем житье-бытье. А что рассказывать. Ну, живем, ну, работаем ну, просвещаемся. Все нормально. Что может быть особенного в нашей зэковской жизни?
   Дождался нужный троллейбус. Толпа вносит меня внутрь и затискивает между своими спинами и прочими частями тела. Москвы, естественно, в троллейбусное окошко не видать. Еду в неизвестность и чутко прислушиваюсь к объявлениям водителя. Как назло, водитель объявляет остановки невнятно. Ага, кажется, знакомое название. Пора выходить. Пока добирался сквозь толпу до дверей, троллейбус уже тронулся с места. Вылез, в полном смысле этого слова, уже на следующей остановке.
    Стою на остановке и осматриваюсь. Широкие улицы, вдоль которых стоят многоэтажные дома. Еще более широкое шоссе, по которому в несколько рядов мчатся, гудя клаксонами, автомашины. Раздумываю, как же перебраться на ту сторону шоссе, чтобы ехать в обратную сторону. И тут посещает голову озорная мысль - а чтобы было, если бы я сейчас выехал на это шоссе на бричке, запряженной волами, как я ездил в Казахстане по целинным степям и орал бы  во всю глотку: "Гэй, цоб-цобэ! Мать твою перемать!"
    Усмехнулся про себя при этой мысленной картине, но мне было не до смеха. Как же перебраться на ту сторону шоссе? Ведь по нему не перебежишь. Машины собьют. Спрашиваю на остановке у тетеньки-москвички. Та осмотрела меня критически с ног до головы, потом махнула рукой в сторону:
   - Вон там подземный переход.

    Я уже сам приглядывался к этому месту. Идут люди по улице, а потом спускаются вниз по лестнице и исчезают. Да, явно, что в москвичи я не гожусь. Перехожу по подземному переходу на другую сторону шоссе. Там тоже троллейбусная остановка. В троллейбусе народу поменьше и я смог даже сесть на освободившееся место и посмотреть в окно. И теперь никакая сила уже не могла оторвать меня от сиденья. Прости меня, Николай, твоя жена Лариса и дети, что не выполнил своего обещания другу-заключенному. Не могу я стать москвичом даже на короткое время, не могу адаптироваться к свободе, преодолеть свою растерянность и... стеснительность.
      Вышел я из троллейбуса только на конечной остановке у Павелецкого железнодорожного вокзала. Злой на себя, что не смог преодолеть свою робость и растерянность, и сразу же пошел к кассе. Там переиграли мой билет на ближайший поезд, идущий через станцию Краматорская Донецкой области.
    В тот же день я уехал домой. Москва оказалась не для меня. И как там живут москвичи? Не понимаю.

                39. ДОМА. И НА СВОБОДЕ.
               
    На другой день я был уже в Краматорске. Дома - мать и отец. Слезы радости. Вернулся из заключения сын. При этом - жив и здоров. Вечером собралась за столом вся семья: мать, отец, два брата с женами и детьми. Некоторых племянников я видел впервые. Они появились на свет уже в мое отсутствие.
    После чарок за благополучное возвращение из мест не столь отдаленных, встал вопрос, а как же мне жить дальше. Вопрос, который давно меня волновал. Брат Виталий сразу предложил:
    - А что тут думать. Пусть идет ко мне подручным токаря-карусельщика. У меня как раз подручный перешел на самостоятельную работу и нужен человек на мой станок.
    Брат работал на Ново-Краматорском машиностроительном заводе токарем-каруселыциком. Станок у него был огромен и его обслуживали три человека. Он в качестве основного рабочего и два подручных. Одним из подручных рабочих предлагалось стать мне. Тем более, что заработки там неплохие.

    А мне хотелось учиться, закончить университет, получить высшее образование и диплом. Хотя бы одному человеку из нашей семьи Биркиных.
    В течение нескольких дней я привыкал к свободе. Уходил из дома и просто бродил по улицам города, смотрел на людей, встречал знакомых, школьных друзей. Реакция их была различной. Одни, увидев меня, переходили на другую сторону улицы. Ведь слух о моем аресте органами КГБ и затем об осуждении быстро распространился в городе.
     Другие, наоборот, дружески протягивали первыми руку, здоровались, расспрашивали о житье-бытье. Но все же осторожничали и чувствовалось напряжение в разговорах. Ну, а мне было как-то неловко, сковано, отделывался общими фразами. А те друзья, с которыми когда-то задумывали «великие дела», разъехались. Разыскивать их, значит наводить на них тень. И я продолжал и на свободе играть роль «кустаря-одиночки».

    Несколько освоившись на свободе, решил съездить в Харьков. Где-то подспудно теплилась мысль: - "А вдруг удастся восстановиться и я снова буду учиться в университете!" Наивные мечты. Но, как известно, мечтать не вредно.
    За годы моего отсутствия в Харькове многое изменилось. Я уже знал, что все факультеты университета перебрались в новое здание ХГУ, построенное на площади Дзержинского рядом с Госпромом. До этого наш исторический факультет находился в здании по улице Тринклера, другие факультеты разбросаны были по всему городу.
    Харьков меня встретил, как незнакомого человека, как инородное тело, хотя я здесь прожил два с половиной года и сумел его полюбить. Автобус из Краматорска привез меня на совершенно неизвестный автовокзал, построенный в мое отсутствие. 
    Ну, ничего, успокаивал я себя, выйду с территории автовокзала, увижу название знакомой улицы и сразу сориентируюсь, где я нахожусь. Вышел, читаю название улицы - проспект Гагарина. Когда меня арестовывали в январе 1958 года, не только названия этого не было, но никто даже не знал имени космонавта Гагарина. Да и о самих космонавтах тогда вообще ничего не было известно. Разве только подобное слово встречалось в фантастических романах. Снова не могу сориентироваться. Где же я нахожусь?

    Решил пройтись по проспекту Гагарина до тех пор, пока встречу знакомое название улицы. Шел очень долго пешком, рассматривая окрестности. А мимо по проспекту мчались автомашины, автобусы, троллейбусы. Но, конечно, до московской насыщенности транспортом Харькову далеко.
    Устав от пешей ходьбы, наконец-то вышел к Московской улице, увидел знакомые номера трамваев. Теперь ясно, где нахожусь. Теперь можно подъехать и на трамвайчике.

    Университет встретил меня огромным, многоэтажным и тоже незнакомым зданием. Выясняю у вахтера - на каком этаже находится исторический факультет и как туда пройти. Шагаю по лестнице, добираюсь пешком на этаж, где расположен истфак. Заглядываю в его коридоры и пытаюсь увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Прохожу мимо кафедры археологии и вдруг открывается дверь и прямо на меня
выскакивает парень. Ба, да ведь это же мой бывший однокурсник. Наш курс закончил университет еще в 1960-м году и все выпускники разъехались на работу по назначению. Но кто-то остался работать и при университете.
    Вот это и есть знакомое лицо. Я искренне обрадовался встрече и с протянутой для приветствия рукой направился к нему. Парень, увидев меня, на мгновение остолбенел и тут же юркнул снова назад в дверь, как от прокаженного. Я
остался стоять перед закрытой дверью, засунув руки в карманы и горько усмехаясь. Теперь я никогда не буду первым узнавать знакомые лица и тем более первым протягивать руку для дружеского рукопожатия. Пусть сами меня узнают и, если хотят, здороваются первыми. Ну, а я еще подумаю, подавать руку или нет.

    Зашел в деканат. Декан исторического факультета новый. При мне он был просто преподавателем. Я представился и объяснил, что я бывший студент истфака, по независящим от меня причинам вынужден был оставить университет, а теперь хочу восстановиться.
    - Ну, что ж, пишите заявление, рассмотрим. А что это за «независящие от вас причины»?
    Я объяснил, ничего не скрывая. У декана выползли на лоб глаза от моей наглости. Протянув вперед руку, и указывая перстом на дверь, произнес одно короткое слово:
   - Вон!
    Пришлось последовать высокому указанию. От декана отправился к проректору университета. Узнав в чем дело, тот тоже не стал со мной разговаривать. Все мои наивные мечты рухнули. Я специально не называю имен этих людей. Они были детьми своего времени.

    Пошел в отдел кадров. Верните мои документы - аттестат об окончании десяти классов школы и справку, что я проучился в Харьковском университете два с половиной года. А мне в ответ: подпишите обходной лист. Когда подписывать, у кого? Пора уже и домой отправляться. Ночевать в Харькове негде, гостиница не по карману. Да еще хорошо помню пребывание в гостинице накануне ареста по милости провокатора.
    Вышел из здания университета, на душе скверно. Да и очень есть хочется. Весь день голодный. А ну, дай схожу в столовую пединститута на Фанинский переулок 3, где в общежитии меня арестовали четыре года назад.
    Общежитие капитально отремонтировано, столовая тоже. Всматриваюсь в лица пробегающих мимо студентов. Молодежь, новое поколение. Ни одной знакомой души. Раньше, до ареста, в общежитии знал всех и все знали меня. Захожу в столовую. Там тоже все новые лица. Только самообслуживание старое и также по старому носятся студенты между столами, поспешно проглатывают пищу и убегают на занятия. На столах остается только грязная посуда, которую в мои времена убирала добрая женщина тетя Маша.

    Я сижу за столом и медленно пережевываю пищу, оглядываю присутствующих. А вот и тетя Маша - единственное лицо из старого персонала столовой. Она убирает посуду на соседнем столике, складывая ее на поднос. И тут замечает меня. Глаза заметно расширились, как будто увидела привидение. Поднос в руках задрожал, так что посуда чуть не посыпалась на пол. Сжав поднос обеими руками, тетя Маша быстро ушла в мойку.
   Через некоторое время я увидел, как через раздаточное окно чуть ли не весь персонал столовой глазеет на меня. С тяжелым чувством и мрачным настроением покидаю столовую общежития.
 
   Теперь предстояло найти Виктора Купина - того друга и единомышленника, с которым когда-то составляли программу нашей группы, мечтая, со временем превратить ее в партию. До него КГБ добраться не сумело. Чтобы не навести на его след, из концлагеря я не написал ни одного письма и, вообще, старался выбросить даже его имя из памяти, чтобы ненароком с кем-либо и где-либо не проговориться. Одно знал о Витьке, что он на свободе. Это мне приносило моральное удовлетворение.
    В отличие от нас, юнцов, Виктор был постарше и имел уже жену и ребенка. Во время войны, ему, тогда подростку, оторвало кисти обеих рук и сильно изранило ногу. Но он нашел в себе силы закончить после войны школу, поступить в Харьковский библиотечный институт и тоже его окончить. Много читал, научился писать, держа ручку культями обеих рук, обслуживал себя сам и в няньках не нуждался.

    Встретились мы с ним  в пионерском лагере под Харьковом, где летом во время своих студенческих каникул я работал пионерским вожатым, а Виктор - воспитателем. Человек общительный, остроумный и веселый, хорошо эрудированный, он пользовался всеобщим уважением персонала пионерского лагеря и детей-пионеров. В начале нас сблизило то, что мы оказались земляками - оба из Краматорска, потом выяснилось, что наши старшие братья были летчиками и воевали против фашистов. Но его брат вернулся с войны живым, мой брат - погиб. А затем сошлись в оценке существующего положения в Советском Союзе, роли коммунистической партии и деятельности руководителей страны. Так стали единомышленниками и начали мечтать об изменении коммунистического строя. Ни много, ни мало. Конечно, в лучшую, по нашему мнению, сторону.
    Жил Виктор с семьей в полуподвальной однокомнатной квартире. Туда я и отправился уже под вечер, предварительно проверившись по всем правилам конспирации. Но, увы, на двери висел увесистый  амбарный замок. Видно сразу, что здесь давно никто не живет. Что же делать? Неожиданно в подъезде встретил соседку, с которой был знаком по прежним моим посещениям Виктора. Она объяснила, что он, как инвалид войны первой группы, получил нормальную однокомнатную квартиру, и около года назад перебрался туда. Но еще по старой памяти иногда заходит к ней и указала мне адрес.

    Уже совсем стемнело, когда я позвонил в двери квартиры Виктора на втором этаже многоэтажного дома. Никто не отвечал. Я продолжал звонить. Результат тот же. Собираясь уходить, дернул ручку двери. Дверь оказалась незапертой. Вошел в квартиру:
    - Эй, есть кто живой?
     Никто не отозвался. Пройдя дальше в комнату, увидел растянувшегося поперек кровати одетого и обутого своего друга, который безмятежно спал с заливистым храпом. Я обрадовался, что, наконец-то, нашел кого искал. Без всяких церемоний, подошел к Виктору и слегка ткнул его кулаком в бок.
    - Эй, соня, вставай. Принимай гостей.
     Но не тут-то было. Виктор продолжал спать безмятежным сном и только применив усилия, удалось его растолкать. Тот долго крутил головой, глядя бессмысленными глазами, пока пришел в себя. Оказалось, что он отправил жену с сыном к маме в Краматорск, а по дороге зашел к своему другу, с которым учился в Библиотечном институте. Того только что назначили директором школы и они обмывали новое назначение.          
     По обычаю слегка обмыли и нашу встречу. Беседа длилась чуть ли не до утра. Каждому было что рассказать друг другу. Задержался в Харькове еще на один день. Ни с чем и с разбитыми надеждами вернулся назад в Краматорск.
     Мечты об учебе пришлось похоронить. Харьков меня назад не принял.
 
    Отправился на НКМЗ устраиваться на работу подручным токаря-карусельщика у брата Виталия. Он уже договорился с мастером и начальником цеха. Те не возражали в отношении моего приема на работу, тем более, что Виталий был известен на заводе как классный специалист токарь-карусельщик, и ему часто поручали делать детали, за которые никто из карусельщиков не брался.
    Но тут у меня возникла проблема в отделе кадров. Начальник отдела кадров отказался подписывать приемную записку, заявив, что подручным он пошлет другого человека, а меня направит работать учеником токаря.
    Тут уж я не выдержал. Взбеленился. Сорвался. Нервы и так были на пределе. Наорал на начальника, покрыл его лагерным матом и заявил, что сейчас я отправляюсь в КГБ, устраиваю у дверей этого заведения демонстрацию и пусть они делают со мной, что хотят. Решительно направился к выходу. У самых дверей меня остановил голос начальника:
    - Вернись. Возьми.

    Я возвратился. Начальник протягивал мне приемную записку со своей подписью. Буркнув "спасибо", и взяв бумажку, сразу отправился в цех. Не знаю, что подействовало на решение начальника отдела кадров. Наверное, могущественное слово из трех букв - КГБ.
    Бывший студент и бывший политзаключенный ГУЛАГа стал подручным токаря-карусельщика цеха № 7 Ново-Краматорского машиностроительного завода.
    Так с трениями происходила адаптация зэка к свободе.
    С первой же своей зарплаты я закупил пачки с кофе и отправил посылкой ребятам на 17-е отделение, как и обещал.
    Через некоторое время получил письмо от Коли Обушенкова. Посылка моя дошла. Но случился казус. Одновременно пришла посылка ему и от жены из дому. По распоряжению начальства выдали только одну посылку - мою. А посылку жены отправили назад. Если раньше можно было получать неограниченное количество посылок, то теперь только одну в месяц. "Хрущевская оттепель" закончилась. Пошли "брежневские заморозки и морозы". Но это уже другая история.