Путешествие восемнадцатое

Партийный билет в деревне называли «хлебной книжкой». Нина эту не слишком политкорректную народную мудрость восприняла буквально и при первой представившейся возможности вступила в партию, а какое-то время спустя и вообще стала секретарём партийной организации колхоза, пусть и насчитывавшей в своих рядах три человека крестом, и о существовании которой колхозники в повседневной жизни вряд ли подозревали и воспринимали всерьёз. Да и в целом в их колхозе, а, может, и не только в их, партийная ячейка оставалась формой, но без содержания, без сути, некоей карикатурой на Макара Нагульнова из «Поднятой целины». Нина была самым, что ни на есть удобным парторгом, никогда не подававшим голоса, а, уж тем более, не возражавшим, чего бы ни творил тот или иной председатель. Предполагалась в теории, конечно, что секретарю надо бы быть образцом для односельчан, но как-то не вязалось это, ни с порядком в её доме буквально, ни с повадками. Дело в том, что у неё с мужем скоро определилось одно общее слабое место. Конечно, изначально Нину баловали те же односельчане, благодарившие за мелкие ветеринарные услуги, за неимением денег, чарочкой. Так ли, иначе ли, но скоро запах браги уже не выветривался в стенах дома, а женский алкоголизм не чета мужскому, тем более что теперь и для её мужа не осталось никаких сдерживающих факторов.
Её супруг, Женька, причём, сколько бы лет не добавлялось ему, в обращении к нему деревенских так и остался с этим уменьшительным именем, ничем примечательным не выделялся. Щуплый, ниже её ростом, какой-то весь сморщенный, беспрестанно куривший, с мелким не выразительным лицом, и в чём-то бесхребетный по характеру, он хозяином в доме не стал по определению. И, похоже, чем дальше, тем больше увлекался этой ролью почти приживальщика, а дом, в свою очередь, осознав, что поводья брошены, стал тоже брести кое-как, старея много быстрее, чем соседские, срубленные в один год и из одного и того же строевого леса. Быстро сообразив, что за спиною жены-парторга многое может сходить с рук, Женька сначала бросил работу слесаря в колхозной мастерской, потом ему надоело и скотником на ферме дежурить, и он стал никем, в смысле практически перестал выходить на работу даже по наряду в полеводстве. Да, столь же, честно говоря, его и назначать скоро перестали, а какой смысл, если он, либо с похмелья, либо пьян. Люба, обычно снисходительная к людям, к их слабостям и возможностям, любившая на вопросы Алёши о тех или других общих знакомых, повторять свою поговорку: «Сынок, что ты хочешь – Бог леса не сравнял, а люди тем более все разные», в данном случае в узком кругу повторяла другую народную мудрость, наверное, как нельзя лучше, подходившую к семье напротив через дорогу: «Не один чёрт лапти содрал, пока их вместе собрал»,  хотя хорошего тут не то, что было мало, а не оказалось совсем.
Опять же с годами у Женьки выработалась, а потом и укоренилась привычка разговаривать самому с собою. Причём, по мере того как в течение дня состояние от похмелья до полного опьянения развивалось по нарастающей, тон этих бесед менялся от ворчливого до бранчливого. Его напарник по работе на ферме Григорий как-то сказал, как припечатал, а после оказалось, что ввёл даже в деревенский оборот ходячую фразу: «Опять Женька газету читает». Причём повторяли её и не только взрослые, но и мальчишки, крутившиеся возле. Вообще, складывалось впечатление, что Женька сам догадывался как его аттестуют односельчане и вовсе не обижался на это. Порою казалось, что его и вовсе мало интересует, что происходит вокруг, если только день идёт как надо, то есть решена главная задача – не быть трезвым. Правда, иным казалось, что Женьке просто становится всё больше не по силам тот груз, который он тащит на себе, начало которому положила весьма тёмная история ещё времён оккупации, последовавший после освобождения района арест, а затем одиннадцать лет лагерей, хотя по приговору он должен был отсидеть двадцать пять. Срок скостили в том же пятьдесят шестом на волне массового пересмотра дел, связанных с небезызвестной 58-й статьей.
Поскольку спиртное, та же брага, в доме то водилась, то переводилась, в конце концов, её кому-то надо было ставить, варить, то Женька приспособился ходить по окрестным деревням и халтурить за стакан-другой бражки, за «красенькую», имея в виду поллитровку дешевой бормотухи из сельпо. Неизменным спутником его стала собака, такая же маленькая, щупленькая, как и её хозяин и бесконечно преданная ему, только одна она, знавшая все его маршруты по дальним и ближним деревням, куда его, поистине с собачьим чутьём, влекла любовь к зеленому змию. Когда, не дойдя до дома, Женька валился спать, где придётся: под стогом, в каком-то сарае, на ферме, а то и просто на обочине дороги, Жулька не отходила от него ни на шаг и никого не подпускала к нему. При этом, как судачили в деревне, организм мужичка так проспиртовался, что его не брала никакая хворь. Дело дошло до грустного анекдота, когда однажды поздней осенью в моросящий дождь, изредка переходящий в снег, Женька, которого ноги упорно не хотели донести до дома, снова решил прикорнуть на обочине дороги и снял для этого с себя фуфайку, чтобы постелить, но он, ложась, промазал попасть на неё и спал прямо на земле. На фуфайке, по такому случаю легла отдыхать верная Жулька. В итоге она застудилась, заболела воспалением легких и умерла, а ему хоть бы что.
Верхом его приключений стал случай, происшедший ранней весной.  В соседней деревне за четыре километра от дома гуляла свадьба. Женька знал твёрдо две вещи: первая, что за свадебный стол его, к тому времени уже совершенно опустившегося, грязного, не пригласят, а проще не пустят; вторая, это то, что пусть в сени, пусть на улицу, но угощение вынесут. Лёд на реке, разлившейся в пору половодья, ещё шел в виде мелких огрызков, лавы предусмотрительно сняли ещё осенью, идти в обход на мост значило добавить ещё четыре километра, и он, не раздеваясь, перешёл речку вброд. Потом трусцой, насколько позволяла мокрая одежда и силы, добрался до дома, где гуляла свадьба, там ему действительно не отказали, вынесли выпивку и закуску. От последней он отказался, выпил, сколько смог, закурил и побрёл в обратный путь, а там опять на пути река, но теперь ему уже было море по колено, а значит снова вброд через речку, расталкивая льдины. Дойти сразу до дома сил не хватило, но рядом находилась ферма и тут, завалившись за кормушками на сено, Женька спал до рассвета. Когда он постучался в дом к Сергею и, войдя, уселся на скамеечку у открытой дверцы печки, на него, трясущегося, как в лихорадке, было страшно смотреть. Он попросил выпить. Спиртного в доме не водилось, но оставались в банке дрожжи, которые использовались Сергеем для того, чтобы запускать процесс варки пива. Он слил с них жидкость и отдал Женьке, по счастью дома оказались забытые кем-то из игравших в карты сигареты "Прима". Употребив отстой и закурив, Женька произнёс сакраментальную фразу: «Ну, теперь буду жить».
Он и впрямь даже не заболел, но финал его личной истории оказался близок. Как-то он пошёл в сарай, взял бельевую веревку, накинул на шею, подвязал к перекладине, но поскольку за сараем он давно уже не следил и тот сильно осел в землю, пришлось подогнуть колени…
Наверное, остались ещё два штриха, косвенно связывавшие Алёшу с этим домом.  Трудолюбие и безотказность в работе на ферме Любы, а потом и показатели по надоям одни из лучших в районе, а может быть просто надо было, как водилось, принять в партию двух колхозников, чтобы разрешили принять кого-то из конторских, но какие-то соображения подвигли председателя завести как-то с нею разговор о вступлении в партию. Никаких политических мотивов для согласия или отказа у неё не существовало и в помине, но она честно сказала: «Знаешь, Софрон Радионыч, от того, что меня в партии не будет, города не залягут, а состоять в одной партии с моей соседкой мне как-то не с руки. О причине сам можешь догадаться». Неизвестно, передали Нине этот разговор или сработали опять же иные соображения личного характера, вроде поговорки о ползающих гадах, но когда Любу и ещё одну доярку с их фермы решили наградить за хорошую работу, то против её награждения высказалась именно парторг. А мотивировала Нина это тем, что орден Трудового Красного Знамени не совместим с иконами, которые на почетном месте висят в доме у Любы, и она при первой возможности ходит в церковь. В итоге орден получила только Мария, а Люба – медаль «За трудовую доблесть».
Впрочем, соседка безусловно была права в одном: ни за какие награды и звания Люба не согласилась бы убрать иконы…