Путешествие девятнадцатое

Нельзя сказать, чтобы последний из трёх, одновременно тогда построенных домов, оставался ничем не примечателен. Это была самая молодая из трёх семей, хотя отношение к возрасту у некоторых её членов было своеобразным.
Хозяин третьего дома Виктор всю жизнь, а здоровье точно, отдал технике. Едва только появились в колхозе первые тракторы, он, освоивший технику во время службы в армии, как сел на первые ХТЗ, так всё время и предпочитал гусеничные тракторы колесным. С появлением комбайнов тоже первым освоил новые агрегаты. Так и шли у него год за годом: посевная, уборочная, снова посевная озимых, зимою ремонт и текущие работы. Нет слов, техника облегчила жизнь на селе, но что это была за «чудо» техника: дребезжащая, рычащая, насквозь продуваемая, пропитанная пылью и гарью, которая въедалась в кожу и в лёгкие, особенно на комбайнах в зной, когда и так пекло. Зимою вынимал душу и здоровье ремонт под открытым небом, лежа на брошенной на снег старой фуфайке. Еда вечно второпях, всухомятку, из пресловутого тормозка, а чаще всего – это всего лишь кусок хлеба с куском жареного или копченного свиного окорока, варёное яйцо.  Виктор от природы был рослым и сильным, но аховские условия труда со временем основательно подломили его. Но хозяином он всегда слыл домовитым и по мере того, как власть ослабляла вожжи и удлиняла оглобли, и его усадьба обрастала новыми добротными строениями. А ещё он был по натуре человеком компанейским и вот тут-то, и нашла коса на камень, как говорится. Он был самым обычным русским, псковским мужиком: мог не только в праздник, дома или в гостях, но и в конце рабочей недели в колхозной кузне пропустить с мужиками по стаканчику бормотухи. Виктор не прочь бы и в картишки перекинуться, не для выигрыша, а так, для удовольствия, для разговора, - не всё ж курить в одиночестве, сооружая очередную пристройку к существующим постройкам. Правда, для этого нужно было на вечер, а то и за полночь уйти к соседям, а этого его супруга допустить не могла в принципе, а пригласить кампанию мужиков к себе домой он бы и помыслить не решился.
Когда работала уже допекала совсем и, при случае, подворачивалась халтура, которая давала какую-то денежку, это событие отмечали тут же в кузне. После 61-го года они скидывались по «рваному», - так в их обиходе именовался рубль, - а на получившуюся в итоге «трёшницу» как раз выходила бутылка «Московской», плавленый сырок и две ириски, - так гласил опыт. Он же с точностью подсказывал, что в бутылке двадцать один «буль-буль», итого по семь «буль-булей» на брата. Конечно, не все жены были рады таким застольям. Но, если после того, как Виктор, выпив свои законные 150 граммов, выкурив по дороге не одну папиросу, отмахав три километра по слякоти и бездорожью, появлялся дома с запахом спиртного, то Варвара долго пыхтела и дулась. В споре с нею не помогала даже ириска, съеденная на подходе к дому. Но, если рассудить, по совести, то в таком варианте эта, на ходу, стоя, почти тайком от начальства, выпитая на троих поллитровка ни семейный бюджет сильно не разоряла, ни здоровью сильно не вредила. И после почти каторжной работы хоть в каком-то, хотя бы даже в таком утешительном призе, мужики явно нуждались.
Виктор, уходя от ссор, просто погружался в домашнюю работу, благо она уже сильно отличалась по настроению и отдаче от колхозной. Он даже, договорившись с экскаваторщиком и заплатив ему, выкопал большой пруд в низине через дорогу, запустил туда не только карасей, но и речную рыбу, исключая щук. Он сделал всё это в надежде, что кто-то из соседей, тот же Сергей, бывший любителем посидеть на бережку с удочкой, будет приходить на часок, но жена сразу и во всеуслышание объявила, что чужим на пруду делать нечего и даже ребятишкам, а с ней деревенские предпочитали, от греха подальше, не связываться.
Его благоверная, по паспорту Варвара, но приучила всех: и домашних, и деревенских, что это неправильно и стала зваться Валентиной. Ещё одна причуда состояла в том, что, если обычно в деревнях старались при первичном оформлении паспортов, особенно после войны, когда многие церковные архивы, либо были вывезены немцами, либо погорели, приписать себе лишний год – другой, чтобы раньше получить ослабу от колхозного труда, Варвара «помолодела» на пять лет. Смысл этого маневра выглядел тем более странно, что в окрестных деревнях прекрасно знали, сколько ей лет на самом деле. И она, как будто нарочно, вела себя так, словно на самом деле она ещё лет на двадцать старше: смеющейся её, кажется, не видели никогда, улыбающейся, и то словно через силу, редко. Она и разговаривала как бы нехотя, а больше делала всё молчком, как будто была вечно чем-то недовольна, но верх в доме был именно за нею, а лучше всего это прочувствовала на себе мать Виктора, Матрёна. Варварой для свекрови заботливо был выгорожен уголок за печкой в буквальном смысле слова, где она, тихо плакавшая, тихо и умерла, как-то после обеда. Так случилось, что в это время и Алёша оказался в гостях у мальчишек из этого дома.
В доме, отличавшемся внешне чистотой и порядком, была и ещё одна особенность: посторонним вход позволялся только в кухню, дверь, как говорили в деревне, в чистую половину, стояла закрытой всегда и, что за нею находилось, никто из деревенских даже не видел. Варвара и на работе держалась как-то особняком, тем более что ей, окончившей семилетку, повезло куда как больше, чем другим. После того, как построили новую ферму, увеличилось поголовье коров, появилась необходимость вести учёт молока отдельно по дояркам и в целом по ферме, а также кормов, а потом и комбикормов, - соответственно, возникла должность фуражира и учётчика одновременно. Предложили ли её Варваре, или она попросилась сама, как-то не очень заботило односельчан, тем более, что в полеводстве, в силу особенностей её характера, особенно желающих работать с нею рядом, а уж тем более в паре, находилось немного. Эта же должность ставила её где-то между доярками и конторскими, и исполняла её она, также молча, подавая лишь самые необходимые реплики и практически всегда находясь в одной и той же позе. Записывала ли Варвара количество молока, перелитого из молокомера в бидон, стояла ли у весов, на которых взвешивали сено, или у других, где отпускался комбикорм, всё время, не занятое записями, было поглощено тем, что, сложив на животе руки и сцепив их, она постоянно крутила большими пальцами.
А ещё она держала на своём участке несколько ульев с пчелами, и деревенские ребятишки знали об этом только потому, что домики для пчёл стояли в саду.  А ещё эти труженицы больно кусались, или «жагали», как говорили в деревне, то ли по погоде, то ли когда встретившиеся мальчишка и пчела не успевали изменить своё торопливое направление движения, то ли когда Варвара вырезала соты, щедро окуривая ульи дымом. И никогда ребятам не доставался даже кусочек пчелиных сот.
Но было и ещё одно событие, которое столкнуло хозяек двух домов, если не развело окончательно. Весною деревня, зарезавшая традиционно, на Михайлу, (так сократили день памяти Михаила Архангела) боровов и хранившая их, смотря по морозам, пока они позволяли, в виде разобранных туш, а потом солившая свинину впрок, нутром чувствовала, что пора коптить окорока. Копченые окорока всегда рассматривались как самое надёжное, да и, честно говоря, лакомое подспорье в период сенокоса и уборки. Редко кто делал это в одиночку, поскольку процесс занимал не меньше двух суток, и поэтому складчина была обычным делом. Вот и Люба с Варварой не одну весну делали это вместе, в бане у Варвары, тем более что своей бани у Любы с Сергеем ещё не было, так что они и мыться ходили к соседям. По очереди заготавливали нужные дрова, а лучше всего годилась осина, собирали можжевельник, опилки.  И так же по очереди распределяли время кому ходить в баню следить, чтобы всё шло как нужно.  Чтобы не было слишком жарко или слишком прохладно, чтобы все куски окороков подходили равномерно, чтобы стекающий жир собирался вовремя, а ночью присматривать, как за процессом, так и за тем, чтобы и баня не сгорела, и чужой кто не поживился.
Эти дни были сущим наказанием для хозяек в том отношении, что мальчишки ходили вокруг бани, как привязанные и норовили попасть внутрь вместе с хозяйками с заранее припасёнными горбушками хлеба. Жар и дым, а то и чад, их совсем не отпугивал, а, скорее, развлекал. Дело в том, что, под подвешенными под потолком окороками ставились противни и на них стекал жир, пропитавшийся всеми ароматами копчения. Диетологов это, вероятно, повергло бы в ужас, покоробило и передёрнуло, но не было в эти ранние весенние дни лакомства слаще. Перво-наперво в этот горячий рассол можно было макать хлеб и, не торопясь, смаковать его. А, если ещё захватить с собою луковицу, то это походило на пиршество. Да потом этот жир, застывший и напоминавший собою  по цвету олифу, а по консистенции холодец, хозяйки не выбрасывали. Добавленный в отваренную и потолчённую картошку или в тушеную квашеную капусту, он добавлял эту самую копчёную банную нотку в такое привычное и обычное блюдо и делал его, по-своему, если и не праздничным, то уже и не повседневным, не будничным.
И вот, поскольку череда караулить последней была Любина, Варвара вдруг на всю деревню объявила, что та унесла ночью домой, а проще говоря, украла, один из кусков окорока из её Варвариной, доли. Люба, никогда не взявшая ничего чужого, никогда даже не помышлявшая об этом, не споря, оставила один из окороков их доли, и пообещала соседке, что ноги её больше не будет в соседском доме. Впрочем, этот разрыв не касался добрых отношений с Виктором, и в этой связи не ставилось никаких условий Алёше, как вести себя по отношению к соседям, и взрослым, и детям, всё оставалось ровно так, как раньше. Никто в деревне, кроме самой Варвары не верил в эту нелепость. Поэтому ли, почему другому, спустя время, Варвара попробовала как-то вновь перевести отношения из чисто рабочих в соседские, но получила всё тот же ответ. Наверное, с точки зрения христианской, Люба могла поступить иначе. Могла, но не смогла, да и не хотела, поскольку в её характере были определенные критерии человеческих поступков, где не могло быть, и так, и так, а только так и не иначе…
Очередной телёнок, свезённый в Ленинград, позволил родителям купить, пусть не новый, на вывоз, но цельный и полный сруб бани в хорошем состоянии. Отец сам подлил простенький фундамент, с помощью матери сложил и сомшил сруб, но в первую же зиму в сильный мороз пришлось испытать и первое искушение, связанное с новосельем. Дрова старались экономить и поэтому два дня баню не прогревали. То ли в связи с этой спешкой, чтобы на тратить зря так трудно нагоняемое в бане тепло, то ли просто по недосмотру, но где-то в глубине топки не заметили спрятавшуюся головешку. Первыми пошли мыться мужики, то есть Сергей с Алёшей. Отец, любивший париться увлеченно, надев ушанку и рукавицы, забрался на полок, Алёша изображал то, что он парится, сидя на скамейке. И, хотя от пола сильно тянуло холодом, сладковатый привкус в горле первым заметил он, но должного значения не придал. И даже когда буквально свалившийся с полка отец отчаянным усилием костылём открыл дверь в предбанник и приказал ему ползти на улицу, он ещё или уже плохо понимал что к чему. Сунув ноги в валенки и набросив пальтишко, Алёша, шатаясь, как пьяный, с трудом добрёл по тропинке до дома. Люба сразу сообразила в чём дело и, велев лечь, хоть на пол, бросилась к бане. Сергей уже сумел к этому времени сам перекатиться через порог в предбанник. Повезло, что Сергей вовремя заметил беду, помог морозный воздух, дома мать отпаивала их чаем, отваром из трав, а в первую очередь кормила ягодами рябины, хранившимися на чердаке. И тут сказалась, и пригодилась извечная деревенская запасливость. Алёша как-то больше обращал внимание осенью на то, как вместе с матерью раскладывал ягодки рябины между двойными рамами на старые тетрадные листки для того, чтобы радовали глаз осенью. Иногда, если совпадало по времени туда отправлялись и последние, поздние маленькие подосиновички. Но в то же время ему было невдомёк, что несколько самых спелых рябиновых кистей Люба отправляла на чердак и так повторялось каждую осень, ибо не было в деревне издревле средства от угара вернее и сподручнее, чем ягоды рябины, а угары, увы, тоже не были редкостью. Обошлось, слава Богу, и на этот раз, но коварность синих огоньков в печи, затаившихся в глубине головешек, Алёша запомнил на всю жизнь.