Ветер Октября

ВЕТЕР ОКТЯБРЯ

    В середине сентября 1967-го, когда учеба в школе уже шла полным ходом, ко мне подошла наша классная руководительница и сказала:
    - Сережа, зайди после уроков в десятый «А».
    - Зачем, Людмила Евгеньевна?
    - Ольга Яковлевна тебя приглашает, хочет с тобой поговорить.
    Ольга Яковлевна была классной в 10-м «А» и преподавала у них русский язык и литературу. В этом классе учились мои друзья детства, поэтому я смело зашел к ним после уроков.
    - Здрасьте, Ольга Яковлевна.
    - Здравствуй, Сережа. Садись.
    Я сел. В классе уже было человек десять из разных десятых классов школы. Я с удивлением увидел, что и из нашего класса тоже есть — Наташа Винникова и Витька Михалев.
    - Сережа, нам нужен матрос.
    - Но я …
    - Да, я знаю, ты пока еще не моряк, но и они еще не рабочие, солдаты, крестьяне и буржуи, - и  Ольга Яковлевна показала на сидящих учеников. Все засмеялись.
    - Четвертого ноября в Доме культуры будет концерт, посвященный пятидесятилетию Октября, и нашей школе поручили поставить спектакль на тему революции. Я предлагаю тебе роль революционного матроса.
    После недолгих колебаний я согласился, ведь в «труппе» уже были мои друзья Саша Столбунов и Юра Иванов, да и остальные — Саша Сучков, Вася Картохин, Толя Харлампиди, Витя Михалев, Гена Недик, Таня Иванова, Наташа Винникова и еще несколько ребят и девчонок — были «хорошие» и нравились мне. Да и что было думать, если наша красавица — Наташка Винничка, как мы ее звали, в которую было влюблено полшколы ребят — тоже будет участвовать в спектакле.
    - Ладно, Ольга Яковлевна.
    - Вот и хорошо. Репетировать будем два раза в неделю. Приходи завтра в этот класс после уроков. А пока возьми вот слова.
    И она протянула мне два листочка. Я облегченно вздохнул. Два листочка — не двадцать. У других было и побольше: Иванову досталась роль комиссара, Столбунову — солдата, Сучкову — рабочего, Картохину — крестьянина, Харлампиди — белогвардейца, девчонкам — революционерок и медсестер. И только Михалеву досталась роль буржуя, а Недику — попа. Но они не расстроились.
    Репетиции проходили весело, как и жизнь после Октябрьской революции, как думали мы, и день 4-е ноября наступил незаметно…

    … Всё было строго и красиво. На сцене темнели двенадцать фигур. Как у Блока. Шесть — впереди, шесть — сзади:

 Гуляет ветер, порхает снег.
 Идут двенадцать человек.
 Винтовок черные ремни,
 Кругом — огни, огни, огни…

    Винтовка была всего одна — у Столбунова-солдата, но зато у Иванова-комиссара и Сучкова-рабочего висело по огромному маузеру на ремне через плечо. Остальные — «мирные» революционеры и граждане. У Тани Ивановой повязана красная косынка, у Наташи Винниковой — белая с красным крестом. На мне — тельняшка, бушлат и бескозырка. Остальные «апостолы» одеты кто во что горазд из того, что было в реквизитах Дома культуры, всё равно за главной шестеркой их не видно — Петя Гринько, Сережа Сорокин — они на празднике 23 февраля скажут еще своё слово. Но пока говорим мы. Я вышел первым:

 И началось…
 Метнулись взоры,
 Войной гражданскою горя.
 И дымом пламенной «Авроры»
 Взошла железная заря.

    В центре выдвинулся Иванов-комиссар:

 Не то что мы,
 Которым всё так
 Близко, -
 Впадают в диво
 И слоны…
 Как скромный мальчик из
 Симбирска
 Стал рулевым
 Своей страны.

    Слева и справа от меня решительно шагнули вперед Сучков-рабочий и Картохин-крестьянин:

 И мы подымем их на вилы,
 Мы в петлях раскачнем тела,
 Чтоб лопули на шее жилы,
 Чтоб кровь проклятая текла.

    «Боже мой, - думал я на репетициях, - а мальчик из Симбирска знал об их таких планах?».

 И не смолкает грохот битв
 По всем просторам южной степи
 Средь золотых великолепий
 Конями вытоптанных жнитв.

    Таня Иванова-революционерка, подняв вверх правую руку, сжатую в кулачок:

 Самодержцы трусливые, куцые,
 Да погибнут под нашим огнем!
 Знамя новой, святой революции
 В землю русскую мы понесем.

    Грозные стихи приглушила и всех успокоила Наташа Винникова-медсестра:

 Солнечное утро битвы,
 Зов трубы военной — вам,
 Но покинутые могилы
 Навещать годами нам.
 Так позвольте теми руками,
 Что любили вы целовать,
 Перевязывать ваши раны,
 Воспаленный лоб освежать.

    Наташе шли такие стихи, и совсем не подошли бы те, что выкрикнула Таня Иванова.
    Все бойко зашагали на месте, декламируя хором:

 Ветер хлесткий!
 Не отстает и мороз!
 И буржуй на перекрестке
 В воротник упрятал нос.

    Михалев-буржуй поднял воротник тулупа. И где он его взял на Кубани? Среди реквизитов РДК тулупа точно не было.

 А вон и долгополый —
 Сторонкой — за сугроб…
 Что нынче невеселый,
 Товарищ поп?
 Помнишь, как бывало
 Брюхом шел вперед,
 И крестом сияло
 Брюхо на народ?

    Гена Недик выставил набитый ватой живот, запахнул халат, который заменял собой рясу, мотнул приклеяной бородой и стал неумело креститься.
    Закончил чтение стихов поэтов революции Столбунов-солдат, мрачно поправив винтовку на плече:

 Злоба, грустная злоба
 Кипит в груди…
 Черная злоба, святая злоба…
 Товарищ! Гляди
 В оба!

    Свет на сцене погас, дав уйти десятерым, и через некоторое время прожектор выхватил лишь меня-матроса, в одной тельняшке, без бушлата, но с синяком под правым глазом. Подле меня стоял Харлампиди-белогвардеец в казачьей форме и с обнаженной шашкой в руке.
    Зал притих. Казак, в котором зрители не узнали Толика Харлампиди из-за «выросших» на его лице усов и бороды, подступил ко мне и схватил за тельняшку.
    - Тише ты, порвешь, - шепнул я.
    Казак стал кричать:
    - Ну что, красная сволочь! Будешь говорить?! Где укрылись твои братки?
    Я-матрос мужественно молчал. Тогда белогвардеец-казак подошел совсем близко, размахнулся и «ударил» меня-матроса под левый глаз. Я, по задумке Ольги Яковлевны, должен был развернуться и нежестко упасть на грудь, амортизируя руками, как волейболисты. Но, желая сыграть еще «лучше», чем нужно было, я неловко повернулся и грохнулся о пол сцены.
    На секунду воцарилось молчание, после которого я услышал хохот — безудержный и безостановочный. Приподняв голову, я с ужасом увидел, что хохочет мой истязатель Толик-белогвардеец, не ожидавший такого падения революционного матроса. Зал вначале молчал, считая, что так задумано, но потом стал смеяться вместе с казаком-белогвардейцем, который не мог остановиться. Я лежал, сгорая от стыда.

    Всех выручил Юра Иванов. Он неожиданно вышел на сцену и зычным, звонким голосом, каким он всегда пел песни под гитару, произнес с расстановкой:

 Чер-ный ве-чер!
 Бе-лый снег.
 Ве-тер, ве-тер!
 На но-гах не стоит че-ло-век.

    И показал на меня рукой.
Все засмеялись и громко захлопали в ладоши. Занавес закрылся, но аплодисменты не прекращались. Спектакль был спасен.
    Толик-казак утирал слезы, постепенно переставая смеяться. Но когда я поднялся, он вновь захохотал, и засмеялись все, кто был на сцене — под моим левым глазом сиял синяк, но уже не намалеванный краской, а настоящий. И громче всех смеялся наш спаситель — Юрка Иванов.