Выбор. Глава 3

В комнате тишина. Всё так же, как у мужчин. Четыре кровати вдоль стен, только сдвинуты вплотную. Второй стол стоит рядом со входом в зоне прихожей, отгороженной шторой во всю ширину комнаты. На столе электрический чайник, три стакана и хлебница с яблоками. На кровати у окна, свернувшись в клубок, лежит Лидия. Иногда поскрипывает кровать, когда она переворачивается на другой бок. На ней трикотажные голубые штаны и розовая футболка со светлой мраморной розочкой. Она то посапывает, то открывает глаза, томные и ленивые, обнимает ими профиль подружки и вновь, кажется, уплывает в сон. За столом у окна сидит Вера — овальная девица с румяными яблоками щёк, уткнулась в учебник, делает записи в тетрадке, иногда вдумчиво смотрит в окно, пожевывая кончик авторучки. В комнату входит сочная как лимончик Аля, в жёлтом платьице с белой сеточкой узоров.

— Обалдеть, обалдеть! Я чувствую себя автомобилем, из которого пытаются выжать все, чтоб взлетел. Моя головушка как радиатор уже вскипает, — возмущенно жалуется она, вздёргивая носик к потолку. Мелкие веснушки при этом, кажется, бегают по лицу по кругу. — Столько всего наворотили, особенно по начерталке — это пипец, тёмный лес.
Вера повернулась к ней. Тоже вдумчиво посмотрела на ее порхающий силуэт и сказала:
— Аля, ты мыслишь автомобилем, застрявшем в лесу. Откуда у тебя пристрастие к механике? Из штурмана в рулевые пересела?
— Пересядешь тут, — застрекотала та. — Здесь до рулевого далеко, а там муж. У него бешенство за рулём. Я только и торможу в пол: «На взлёт пошёл?» — «Нет, — говорит, — я тебя пытаю — может, разродишься». «Я тебе что, курица, чтоб с испугу? Надо прежде семя заронить, а не геройствовать за баранкой». Так и пререкаемся. Всё бы ничего, только голова кипит, когда переживаю. Там разобьешься, здесь завалишь. Вот и приходится разбрасываться шоферскими символами.
— Аля, у тебя голова не кастрюля, чтоб кипеть. У тебя голова — гнездилище словесных ужасов. Накручиваешь, накручиваешь, а потом раз и в дамки — пятёрками откупаешься.
— А от мужа чем откупиться?
— Дышать надо не страхами, а оптимизмом. Дети — неизбежная тень любви, по крайней мере. Вот и думай о нём с любовью. Собачиться-то мы все с мужьями горазды, а любить не каждому написано.

— До какой степени малодушия надо дойти, чтоб влюбиться в собственного мужа?
— Вот и приехали! А я о третьем думаю, только после диплома. Думаю, любовь не расплескаю — смалодушничаю.
— Вера, ты у нас прямо мать-героиня! Вся такая правильная. Даже любишь того, кого положено, — приподняла голову с кровати Лидия.
— Потому что я думаю мозгами, а не передком. Даже душу любить заставляю мозгами. А вам мешает ненормальное половое любопытство. В чём и разница.
— Во, раскидала! И диагноз выписала, — заявила с обиженным лицом Аля и осела на свою кровать, которая стояла у ширмы вровень с Лидиной.
— А я вот хочу, чтоб спокойная и сытая жизнь полетела к чёрту, — вдруг заявила Лидия, а взгляд нарисовался какой-то ожесточенный и растерянный. — На душе так мерзко и горько, словно объелась полыни. Душу грызет какая-то тревога, что ли…
— Это что ж тебя так угораздило? — насторожилась розовощекая подружка. — Любовь обуревает, тарелки бить просит. Ну-ка, ну-ка, гляди на меня… На венгре, что ли, заморочилась?
Лидия кивнула.
— Плакала-плакала, глаза стало жалко…

Веру снесло со стула. Она присела у кровати и вонзилась глаза в глаза.
— Да ты что, матушка, поплыла в романтику никак? Вольница очаровала?.. Что ж, до такой степени, что ли?
— Да я уж и не пойму степень своего бесстыдства. Но мне кажется, оно какое-то священнодействующее, неприкасаемое.
— И разрушительное…
— Не знаю. И поднимает… и страх катится по душе.
— А себя, а мужика-то не жалко?
— Счастье приобретать не жалко, а мужа что ж жалеть. Он носит свой живот с достоинством, проносит так и по жизни…

— Ну ты, девка, сбрендила: либо жизнь пополам, либо голова вдребезги…
— Да я ещё ничего и не знаю, — отчаянно махнула Лидия. — Его-то я не слыхала. Он-то, может, и не ведает, не чувствует меня…
— Вот и не мути себя, — обрадовалась Вера и присела назад на край стула. — Он человек с лицом блудного сына.
— А сердце не выбирает лица. Оно выбирает душу.
— Вот у него-то душа и больна забавами распутного ума…
— Заладила: распутного, распутного. Придираешься, словно из собаки блох вычесываешь.
— Ну ладно. Он эффектный, жжёт умом, от него пахнет одеколоном и золотом, но внешняя оболочка-то несопоставима с духом правды…
— Вот ещё придумала! Откуда ты вычислила, где правда в нём, а где ложь? Это никому не ведомо.

— У тебя глаз выпал. Ты одним глазом ценишь его, а он и рисуется, старается… Ужом вьется, разбрызгивается перед тобой. Эдакий павлин надутый. Этим-то и виден весь его маскарад и душонка мелкая… У тебя, Лида, взгляд тоскливый и невидящий.
— Ты мыслишь только черными мухами и хочешь моей смерти…
— Здрасте!.. От этого ещё никто не умирал.
— А как же Джульетта?
— Начиталась детских сказок… Лида, я поняла: ты насильно воспринимаешь чужие истории. Ты бредишь любовью. Тебя надо в смирительную рубашку и срочно посылкой отправлять домой, к мужу.
— Ещё чего! Вера, у меня от тебя беззастенчиво скрипят нервы…
— Да он тебе голову вскружил так, что пропастью пахнет…
— Бывает, что и головокружение большая роскошь. У тебя, видимо, голова стальная, и тебе этого не грозит.

— Я жизненное равновесие удерживаю здравой головой и цепкими руками. Мне хоть потоп, а мой Ноев ковчег непотопляем.
— Вот что, Вера, мы с тобой друг друга не чувствуем — не созвучны, — решительно, но с сожалением вскричала Лидия.
— Ну чего ты прилепилась к несчастной женщине, — наконец встряла Аля.
— Ты ошибаешься Аля. Она счастлива потому, что глупа… Мало того, скажу — её восторг религиозен.
— Не преувеличивай. Молодая женщина влюбилась, что ж теперь, линчевать её?.. Мне, например, симпатичен Семен. И что — это трагедия?

— Нет, девоньки, это какой-то Содом и Гоморра! Хотите всучить мне, этого, как его там — Пифагора?.. Это действительно какое-то священное бесстыдство…
— А почему бы и нет?! Каждой твари по паре… Против законов природы волю свою напрягаешь.
— Аля, ну ты вообще с дуба упала. С какого перепугу я буду искать любовников?! У вас очумелые головы. На волю выбрались и рыщете как голодные лисицы. И причём здесь этот Пифагор? Он похож на деревенского лавочника.
— Ты же сама его выдумала.
Вера рассеянным взглядом окутала Алю. Вдруг её торкнуло.
— А что?.. По начерталке можно и обратиться. Ты, Аля, иногда генерируешь идеи? С кем не бывает…

Вера повернулась к столу и сосредоточилась. Взяла ручку и с каким-то остервенением стала её жевать.
— Вот и нашлось применение твоему проницательному уму, — выдохнула Аля. — Лида, а Семен, как ты думаешь, надёжный мужик?..
Лида со знаком вопроса в глазах подняла с подушки голову.
— Да ты не думай, я не о любви. Я о принципе. Ведь мужская рука и здесь востребована.
— Так рука, опора или что-то ещё? — спросила Лидия.
— Что значит ещё?
— Ну мало ли…
— А, ты о том! И не то, и любовь меня не интересуют, — отгородилась от подозрений Аля и упала спиной на кровать.

— А разве всё это не о любви? — с интересом спросила Лидия.
— Нет, это всё о похоти, — вставила Вера.
— Вера, у тебя, как у любого русского, душа-то хоть есть… кроме мозгов? — продолжила Лидия.
— А как же, у моего дяди была такая душа. Дай бог такую любому.
— А ты при чём?
— А у меня по наследству… Ой, девки, какой у меня был дядя, не дядя, а настоящая мать…
— Вот ты-то и есть извращенка. Ничего не стоит переодеть мужика в бабу. Ну при чём здесь мать? — не выдержала обиженная Аля.
— А при том, что душа… У мужиков что? У них половой инстинкт, а у матери — тотальная обнимающая печаль! Но умный он был феноменально. Ну просто Юпитер. Не бог богов, а бог сирого человечества!
— Ну, ты нас ещё балладами накорми. Нам здесь духа древности не хватало, — съязвила Аля, вытянув шею и хлопая длинными ресницами. — Надо же, и умный, и обнимающая печаль. Нарисовала себе папика и кормит образом…
— А потому, что сочетание очевидное. У бездумных не может быть души по определению.
— Это ты что о сумасшедших, что ли?
— О дураках!..
— Ну, ты как Кулибин — изобрела что-то новенькое… только в психологии, — возразила Лидия. — А как же Цицерон: лицо — зеркало души?
— Вот это и есть ответ. По лицу всё до мозга костей видно. Если дурак, значит, лицо пустое, как душа. Всё гениальное просто.

— Это и чувствуется, что я имею счастье быть рядом с гением. А я бы определила так: если у Али, например, доброе лицо, то она и лицом думает, и душой…
— Неудачный пример, — обрадовалось раскрасневшееся Верино лицо. — Она только что корыстью умывалась, когда Семена примеривала на себя, как блузку… А вот мой дядя Сергей — он только о добром. Тот врет, другой с чертями водится, а у него не образ, а вечность. С сердца каждого пылинки сдувал. Потому что ум у него душу счастьем обливал.
— Да что ж за дядя-то такой, что ты все уши прожужжала, от него столько лет плывёшь, как любовью обожжённая? — вдруг оживилась осунувшаяся было Аля.
— Знаешь, Аля, бывает человек вроде бы и не заметный, а люди вокруг счастьем светятся. Героических поступков вроде бы не совершал, а словом мог в человеке ангела воскресить. Всю жизнь пытаюсь подражать ему, а на первом же слове пресекаюсь, скатываюсь не в ту роль. Умел он по правде жить. Может, потому, что сердце у него с детства больное было. Вот и болело за всех…
— По правде надо уметь жить, собачий нюх иметь на неё надо.
— А как её узнать-то? Она ж уму непостижима… — озадачилась Аля.
— Правда — это когда душа полна и больше ничего не хочешь, — предположила Лидия и даже поняла, что сказала верно. — А полна бывает совсем и не часто. Душа-то у нас чесоточная, суетная.  Оттого в быту вязнем, а сами, как слепые котята. не видим ее.

— Я всё думаю — а если бы человек отказался от сладострастия? Какова жизнь бы стала? — сказала Вера, и показалось, что мечтательный её взгляд выпорхнул из окна.
— От конфет отказаться-то, что ли?
— Лида, у тебя выключатель в голове замкнул… От игр плоти.
— Вера, нет в тебе романтики, или какая-то вывихнутая она у тебя. Ты банально парадоксов друг, — упрекнула задетая за живое Лидия. — Как можно думать о счастье без любви? Нужно быть не человеком, а кремнем, неодушевленным предметом. Никогда и ни при каких обстоятельствах не озадачилась бы я. Это же наше естество, и если отказаться от него — значит, похоронить всё человечество впору…
— Ну уж хватила. А как же святая монастырская жизнь? Живут, отказываются от страстей и служат идее. И даже не обязательно служить Богу, а жить просто идейным. Служить, например, идее выжигания страстей и извращений в обществе.
— И чем же ты выжигать это собралась? Не огнём и мечом ли?

— Зачем же так. Ты в палачи меня не записывай. Есть понятие воспитания, котораое в любом обществе определяет мозг нации. Направь его в нужное русло и получишь результат.
— Тогда общество будет банкротом.
— Надо же, наследница Адама Смита. Я о морали, а она об экономике…
— Я не о том. Общество становится банкротом, если лишено материнства и бездетно.
— Я же не настаиваю на кастрации мужиков. Я настаиваю на перепрограммировании их плотских инстинктов. Увлеките их красивыми идеями, и они их полюбят больше, чем женщин.
— А вот такого и даром не надо. Из мужика какой-то прилагательный мускул изобрела. Амёбу! — возмутилась Лидия.

Аля с изумлением воскликнула:
— Что ж, получается, вроде бы и без кастрации, но не мужик?! Нет, идеи идеями, а мужик должен быть сильным, как станок…
— Вам все бы об этом. Да самая простая идея лежит на поверхности. Води в театр, прививай культуру, а телевизор нужен, как звуковое и идейное сопровождение жития. Заинтригуй их, и они оттуда не вылезут, — воодушевленная и заряженная своими мыслями, Вера добавила: — А если еще их любимая футбольная команда будет каждый день играть, то и про любовниц забудут! Совсем домашними станут…
Лидия не выдержала и вскрикнула:
—  Да-да, животы отращивать… и с пивцом. Открыла Америку! Такое болото всем женщинам известно. Это говоришь не ты, а лягушки с тебя квакают. Хороша идея втащить бегемота в то же самое болото!.. Верка, ты только не совращай остальных — женщинам поэзия нужна…