Жировоск

   В весенне-летние месяцы при обнаружении трупа на траве или злаках следует сравнить состояние растений под трупом и во-круг него. Если труп лежал в данном месте свыше 6—8 дней, то трава, находившаяся непосредственно под ним и лишенная солнеч-ного света, побледнеет вследствие потери хролофилла. Развитие растений под трупом несколько задерживается по сравнению с растениями около него. На длительность пребывания трупа на ме-сте его обнаружения указывает также прорастание сквозь него корней растений.

                Но ко мне это не относится – я скончался в ванне
               
                аутоминет

скорый поезд
брызги снега
я по крови сракой еду
еду быстро
еду скоро
еду с каменным укором
скорый поезд
едет в рот мне
едет кровью
спермой
калом
едет с каменным укором
плетью
жилой
пантографом
      язык у меня плотный и бурый, без дубления. Уже четыре дня, все четыре из которых я мёртв. Нет, мёртв я уже больше десяти ме-сяцев. Но язык закоченел только в среду. И, пожалуй, это последнее неприятное воспоминание, ставшее впоследствии последним прият-ным. Ах, как сокрушался я тогда и как грущу сейчас! Кто бы знал, как сокрушался я! На то, что язык изменился, я обратил внимание только тогда, когда собрался сделать себе послеобеденный минет, или как я ещё его назвал «королевский праздничный строгий ми-нет», и…
                не смог.
Не смог поласкать своим шаловливым кончиком головку, не смог поводить уздечкой по гиперчувствительным сосочкам своего языка, не смог сделать простейшее сосательное движение… Скажу вам от-кровенно, ни с чем не сравнимые испытываешь ощущения, когда газы раздувают мошонку и член. Терпкое, глубинное. Вы только вообразите себе постоянно эрегированный член со стабильно ре-лаксными мышцами. И всё это хороство Наполняет. Ваш. Рот.
Наверное, так ощущает себя спившийся эрудит, подумал я, вспомнив о прошлой своей, живой, жизни. Смешное словосочетание «живая жизнь».  А вот мне не до смеха – я уже больше никогда не смогу пососать себе член. Я говорю – никогда, потому что пони-маю, что происходящие в моём теле процессы уже необратимы. Не-обратимы и тем пугающи.
Помнится, на одном из уроков я попытался донести до детей ка-кую-то подобную мысль. Нет, не про минет и даже не про смерть, а про необратимость роста.
-  Вот вы растёте. – говорил я тогда. – Ваша машина априори со-вершенна, запущена и набирает обороты. Ты, "тугой разносчик пиццы". – я обратился к сосредоточенно внимавшему мне Мише. –  Понимаешь, насколько это чудовищно страшно. Даже не метафизи-чески, не абстрактно, а… буквально. Что такое процесс роста чело-века, процессростачеловека. – повторил я слитно и закрасивелся. – Это, прежде всего, удлинение, иначе вытягивание костей, хрящей,  наращение жира и мяса… вытягивание, наращивание, вытеснение и… и... – я захлебнулся. – Эта музыка мне отвратна, эта поэзия ме-ня калечит.   
Ребята меня не поняли. Я прочитал это в их глазах.

Кости в рост!
И жилы в рост!
В рост жиры!
И вон из тела
Сперма кал
Слюна и пот
Газы
Слизь.
Ты пой sibylla!

Хм. Вспомнилось… Песни сивиллы… как давно это было… словно бы в другой жизни. Опять эти грузные воспоминания о том чего не вернуть. Такое чувство, будто толстяк уселся на грудь. Воз-духа не хватает. В той, живой, жизни я работал учителем началь-ных классов одной районной школы. Звали меня Иваном Ильичом и здоровались снизу вверх. У меня в подчинении было двадцать де-вять детишек, первоклашек. Мда-а-а… удивительная штука – мой «горб» тяжёлых мыслей не перестаёт расти даже после смерти.
 И снова этот рост, этот адский не останавливающийся даже по-сле смерти рост! А теперь ещё и минет. Будь он проклят…
Мысли о нём не покидают меня.
Несмотря на недееспособный язык, я всё же склоняюсь к торча-щему колом члену, вот он касается головкой моего рта – иссиня чёрный, пахнущий разложением,  с вывернутой уздечкой и зёвом семенного канала – комнатной температуры. Входит в постоянно открытый и уже успевший сползти на подбородок рот, заполняет его. А я не могу пошевелить языком. Боже, как горько мне оттого! как больно мне в этом умирать! В невозможности насладить себя хотя бы этим единственно доступном мне срамным наслаждением. Я в исступлении потыкал членом в окоченевший язык.
Сколько ещё необратимых превращений ожидает меня?..
И тут меня обдало жаром – я с ужасом осознал, что не пройдёт и двух дней, как язык мой вспухнет и вывалится изо рта, как шестна-дцатилетняя Настя Черепухина из окна вывалится – необратимо вы-валится, головой в асфальт вывалится. И. Умрёт.
Ещё одна тайна волшебства фамилий.
 И тогда я смогу лишь бездарно тереться членом о его бесчув-ственное тельце, о холодный кончик его.
               
                правда о мухах

В полёте застыл самолёт
В полёте издал злобный вздох
В полёте раком
В полёте в зад
В полёте в рот
В полёте осталось всё
Что вырядило мой ад
В полёте застыл самолёт
В небе застыл крестом
В петле
У окна
Под зонтом
Укутавшись в кожу.
БЫЛ ОН

     Процесс моего умирания начался в толстом кишечнике. Я по-нял это сразу. По характерному жжению. Вывернутому, тугому, анальному. Почему даже после смерти так много кишечника? Не оттого ли что его во мне, э-э-э... тонически, было четыре, сейчас значит – семь, может, восемь метров. Не замерял. Шутка. Конечно же, это была шутка. Горькая.
     Ну, а теперь серьёзно. Самое первое моё недовольство смер-тью вызвали насекомые. Насекомых было много: мухи, жуки, му-равьи – откуда только в квартире взялись, клещи. Из них особенно беспокоили меня мухи. Не помню, когда конкретно они поселились во мне. Всё произошло как будто бы само собой, без моего участия. Появились они сразу и в огромном количестве. Я ещё даже не успел, как следует почернеть. Комнатные, трупные, синие, мясные – тьма мразей. Одно успокаивало – пройдёт совсем немного времени и они отстанут от меня, как отстаёт короста. Хотя отстанет – это не самое подходящее слово. Правильнее сказать, их сменит что-нибудь иное. Это закон жизнесмерти.
   И это иное ещё безжалостнее будет меня донимать.
   Короста. Хм-м… Саша Хромов. Блондин с длинными пальца-ми и аккуратными всегда несколько синюшными, по внутреннему краю, ногтями, словно бы он только что мыл посуду в холодной воде и ещё не успел отогреться, по "внутреннему журналу" прохо-дил как «кусочек». У него была очень красивая мама, звали её не менее красиво – Раиса. Саша был конченый гуманитарий. Все че-тыре года, что я преподавал у него, он радовал меня своими учеб-ными склонностями. А его мама радовала меня своими такими ва-сильковыми-васильковыми! глазами на всех 12-ти родительских со-браниях-х-х-х-х-х-х-х… как упивался я ими, как сосал их, как ими умирал! Они на долгие годы остались во мне тем, чем стал поцелуй для легендарного чеховского Рябовича. А восьмого февраля маль-чик, что сидел вместе с Сашей за одной партой, не помню его име-ни, пришёл с отвратной, диаметром с пятак коростой у нижней гу-бы, слева от значка октябрёнка.
 Красивый сын красивой мамы, а рядом короста – только и за-помнилось мне.
 А теперь вот это ужасное, практически нетранспортабельное слово
заставило меня вспомнить момент первого появления мух во мне. Как чудно всё это, как загадочно.
 Мне повезло – я умер в разгаре летних каникул. А это означало, что период моего распада будет как ни у кого короток. Гораздо ко-роче, чем у педагога умершего в разгар осенних каникул, чем у пе-дагога умершего в разгар весенних каникул и уж, тем более – чем у умершего в разгар зимних каникул педагога. Ключевое слово здесь – педагог. Шутка, конечно, что-то я сегодня в ударе, – в школе не бывает ни весенних, ни осенних каникул.
В школе бывает лишь детство.

Залетели черти в косы
И давай меня пытать
Кто ты
Член, налитый кровью
Или кожаная мать…
 
    Уже практически сразу после смерти, буквально в первые ча-сы, по  окружности глаз, в отверстиях носа, во рту, в ранах, кото-рые я устроил себе кухонным ножом  появилось огромное количе-ство яиц мух. Я понял это по молочному жжению, точно такому же, как в кишечнике. Всё ещё не веря до конца в свою биологическую смерть и, жалко борясь с истерией, я натужно пытался воскресить в учёной памяти своей всё, что хоть как-то могло быть связано с  естествознанием, химией, анатомией и биологией. 
Каша страха овладела мной и поработила.
     Страха перед превращениями.
Буквально на следующий же вечер яйца превратились в личинки червеобразной формы белого цвета. И едва это случилось, как они тут же стали выделять протеолитические ферменты – едкий-едкий запах, как клей только хуже, и активно поедать мои  мягкие ткани. Как дети. После весёлой, утомительной игры.
Питаясь мной круглые сутки, они к концу июля пожирнели, э-э-э… ну, где-то с иголочную головку
- Головку.
                сделались, и вытянулись сантиметра на полтора. Затем они окуклились, образо-вали ложный кокон, Боже, Зачем Я Всё Это Рассказываю?! или пу-парий, как его ещё называют, в котором находится куколка. Одни мухи окуклились прямо на мне, личинки других вбуровились мне в жир да в печень, где и образовали куколки.
 ****ая анатомия!
Сегодня из этих куколок, о Боже, Какая Гнетущая Правда – се-годня из этих куколок вышли взрослые особи, которые так мешают мне разлагаться.
   
    Мне снова вспомнились мои ребята – двадцать… девять… штук:

Акефалов Вадим
Астрахан Ирина
Бур Прохор
Бульюк Михаил
Власова Алина
Гей Степан
Жердь Анна
  Исачёва Ирина
 Измайлова Алла
Рахманов Вася
Саков Илья
Санаев Илья
Ковалёва Дарья
Лосев Рафаэль
Латушко Сергей
 Матько Сергей
 Максимович Елена
Умкина Александра
 Поленов Артём
Полтавская Рита
Путин Сергей
Плотский-Васькевич Артемий
 Перепёлкина Раиса
Ржуев Сергей
Расторгуев Иван
 Смирнова Ася
Свирская Маша
 Хромов Александр
Шантарович Потап

                как песня… без музыки

     О боже, какая Гнетущая Правда о Мухах…
Комнатные, трупные, синие, мясные

                числа

сало сал
как скалы скал
ехал с горки жирный мальчик
сракой ехал
ехал ртом
69 ехал
и вальтом
ехал в позе «по-пиратски»
и «по-****ски»
и «по-гадски»
«по-солдацки»
 «по-спартански»
И с отцом ехал
И с дедом
И с соседовым соседом

Хи-хи…


Вспомнилось мне время, когда я ещё мог передвигаться по квар-тире. Не скажу, что это доставляло мне удовольствие, скорее раз-дражение. Я таскал своё тело, словно шкаф… из комнаты в комна-ту. Бесцельно, никому не нужно. Топ да топ. Минул коридор. Топ. Тяжело даются шаги. Вот и кладовка…  Ещё четверть часа – угол спальной комнаты – такой большой я – такой сексуальной, когда-то, в той, живой, жизни комнаты.
Разрушение в разрушении.
    «Праздничное разрушение», как впоследствии окрестил его я. Топ. Топ. Так тягостно даются мне шаги, словно и не ногами я сту-паю по линолеуму, а поленьями, я даже эхо в своей осиротевшей квартире не могу создать – так беспомощен я.
     Топ и тишина в ответ, шарк и тишина…
     И я.
Единственной радостью от передвижения  было осознание того, что каждый новый мой шаг становился тяжелей предыдущего, са-моразрушительней. Я, словно космический путник, ощущал это со скоростью света, но не Вселенной, а своим близким к распаду, та-ким Большим теперь, телом. Я, как никто, чувствовал в те моменты Земное притяжение. Чувствовал его говяжий вес на своих человечь-их плечах и фатальность этого веса во вне.
Мн-да-а-а…
А в класс, в класс  я не входил – вонзался. Я врывался в него. Как поезд в самоубийцу. Как самоубийца в газон. Как в челюсть подонка кулак. Всякий раз упиваясь тем жарким восторгом, с кото-рым на меня глядели эти 29 пар беспомощных глаз. Я вихрем вры-вался в класс и упивался грохотом моментально приставленных в щелчке стульев. Щелчками каблучков о лакированный паркет. Щелчками и щёлканьем. Шелестом школьных платьев. Скрипом молодых суставов.  Слюной девочек и сухожильями мальчиков. Взволнованным дыханием двадцати девяти. Да-да, именно двадцати девяти –
                дети у меня не болели.
За все четыре года, как за четыре дня. Противоестественно не бо-лели, анти анатомически не болели. Ангина, грипп, гнойная ангина, ОРЗ, банальный насморк; глисты, переломы, сотрясения, гланды, расстройство желудочно-кишечного тракта, аппендицит – ничто не брало моих ребят в плен. 
И я один знал секрет этого чуда –
                они Любили меня, Люби-ли и уважали.
А любовь, как вы знаете, спасёт мир.
Любили 
 Любили…  за мою… сексуальность, а уважали за наш, как назы-вали мы Его, «неформат». Информация о котором бережно обере-галась «нашим общим детством» от взрослых.

Оберегалась тайна «неформата»
Оберегался секрет «неформата»
Оберегалось тепло «неформата»

Ах да – «неформат»… Я же ничего вам об этом не рассказывал. Так мы называли наши уроки. Наши волшебные уроки
                под боком у погрязших в социальных перверсиях взрослых, мы называли их «взрослики».  Да-да, у нас был свой сленг.
                под боком у школьников, которым не повезло – «малышки». С каким превосходством мои «отверстия» взирали на них на тех редких общешкольных меро-приятиях, что традиционно проводились «челядью» в актовых либо спортивных залах!!!
                прямо под носом у родите-лей – «глупыши». «Глупыши», как никакая другая социальная ка-тегория часто высмеивалась в нашем «кружочке общего детства».

 Наши уроки, как принято в младших классах, проходили в од-ной классной комнате и всегда за закрытыми дверями.

              пример:
               
                Расписание (внешнее):

- Русский язык
- Русская литература
- Химия
- Математика
- Физика

                Расписание (внутреннее «влажное»):

- Русский язык (просмотр мультфильмов для взрослых)
- Русская литература (чтение порно романов)
- Химия (коллективная мастурбация с просмотром порно роли-ков)
- Математика (придумывание кличек для «монахов», «быдла», «ослов», «челяди»,  а, в общем, для «баранов»; для особо зарвав-шихся «малышей», например для тех, что принимают  участие в олимпиадах, спортекиадах, да и просто для отличников;  для «глу-пышей», как для своих, так и для «глупышей» своих знакомых «тё-лок» и т.д.)
- Физика (мастурбация на фотографии родителей, мальчики на мам, девочки на пап)

В моём классе, кстати, практически все учащиеся были отлични-ками – я думаю, не стоит объяснять, как работала эта машина.

- Пение (прослушивание Радио Шансон, подробный разбор тек-стов, изучение биографий исполнителей)
- Биология (распитие кока-коллы и сон под медитативную музы-ку)

                Педокайф кал и сон спермогей

мы!!
Мы!!!!!!
М!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Еб ли


Ел салат я
Ел я кал
ЗАВАЛИЛ В ГАРАЖИК ТАНЧИК!!!
Завалил тебе в гудок
и три раза постучал
ел я кал
салаты ел
ел стучал
****
устал

Ух-х-х-х…

Мн-да-а-а… Нелегко… Когда я уже не смог больше вставать, я начал ворочаться, с единственной целью – вспомнить, как я ходил, а точнее, как с каждым шагом мне всё тяжелее становилось это де-лать. Я назвал это состояние «элемент самобичевания».
Я ввёл максимальный термометр себе в анус на 10 см, подождал 10 минут. 10, 10 – магия. 1010. Числа сводили меня с ума всю мою живую жизнь и вот теперь даже после смерти не оставляют меня в покое. Магия чисел магия фамилий
29, 29 лет, 29 ребят, 29 раз, 29 января
Да, действительно – двадцать девятое января. С этого дня, соб-ственно всё и началось. Хотя нет, всё началось значительно раньше и  началось с моей будущей жены. Ну, да обо всём по порядку. 
Пришёл я в школу не новатором от рedo, а обычным скучным, немного закомплексованным педагогом, «драчуном», как уже мно-го после на уроке математики окрестили мы такое явление, в быту оно ещё носит всем доступное название – неизбежный онанизм ин-теллектуала.
- Пальцы сухи от мела, это раз. – я аккуратно вывел на доске си-луэт фаллоса. – Ещё.
-  Аккуратно заполненный журнал. – послышался не по годам томный голосок Каки.
-   Скрип доски. – пискнул вдогонку  Мальчик.
- Та-а-ак, хорошо. Два. – я с не меньшим аккуратизмом вывел мелом два фаллоса. – Аккуратно заполненный журнал. Молодец, Кака. – я ослепительно улыбнулся ей. – Третье что? Напомните мне.
- Скрип доски. – повторно пискнул Мальчик.
 - Звонок на перемену.
- Как уже? – я обескуражено глянул на дверь.
- Да нет же! – по-детски непосредственно выкрикнул Сладкий копчик. – Это четыре. Звонок на перемену – это четыре.

Ах, Сладкий копчик, Сладкий копчик. Будущий мой великий пи-сатель, великий поэт, великий абстракт. Ты настолько абстрактен, что практически проф-непригоден к жизни на этой планете.

- Конечно, конечно четыре. – я, стараясь не проявить своего за-мешательства, нарисовал на доске четыре фаллоса.
- Да у нас уже вся доска в ***-я-ях! – нарочито актёрски удиви-лась постоянно играющая Обосравшаяся лошадь.
                Слёзы… слёзы по невозврат-но утерянному прошлому накрыли меня, дождевым плащом, плащ палаткой накрыли меня, и теперь я, словно стук дождевых капель о капюшон слышу стук своего давно остановившегося сердца. Эх,  Обосравшаяся лошадь, Обосравшаяся лошадь, теперь только и мо-гу произнести я. Никогда уже не почувствую я твою тугую, каждое утро бережно заплетаемую одним из твоих «глупышей» косу, не коснусь больше твоей лебединой, буквально мраморной из-за низ-кого кровяного давления шеи, не проведу большим пальцем правой руки по твоей мягкой, слегка надтреснувшей нижней губе, такой от-топыренной, словно бы легонечко поражённой, не услышу это твоё пресловутое: «Да у нас вся доска в ***-я-я-ях!»
Как смеялись тогда ребята, как я смеялся. Тогда ещё, в той, жи-вой, жизни. Смеялись мы так долго и заводно, что по окончании я был вынужден спрятать «влажный журнал», начертать на доске вместо фаллосов уравнения, распахнуть кисейные шторы, провер-нуть наш потайной ключ в замке, в общем, «превратиться из боже-ства в глиста», как тут же это явление окрестила Анальная жжёнка!..
- Ира. – строго погрозил тогда я девочке перепачканным мелом пальцем.

… Таким я был ровно два дня, ровно до того «дня прозрения», 2929, когда в моём классе появилась она – Алина. Именно таким, каким впоследствии и высмеяли меня мои же «отверстия»: пальцы сухи от мела, аккуратно заполненный журнал, скрип доски… зво-нок на перемену и, конечно же, неизбежный онанизм интеллектуала. Ко всему выше перечисленному можно было прибавить ещё и за-урядную внешность: очки в роговой оправе, причём даже без диоп-трий, так, для важности, серо-палевая безрукавка с базара, стрелка на заношенных брюках, и всё та же пресловутая меловая пыль на стоптанных, но всегда безукоризненно начищенных туфлях – вос-питание.
Жуткий рedo-персонаж, одним словом.
А Алина в то лето загостилась у бабушки под Одессой и не-сколько задержалась. Я знал о дате её появления в школе и уже предвкушал, как буду отчитывать её под испуганные и одновремен-но злорадные взгляды одноклассников. Я даже заготовил пример-ную, так шедшую мне тогда, речь. Она звучала приблизительно так:
 
«Вы представляете себе, Власова, что такое школа? Школа – это мощный механизм. И он не может подстроиться под вас одну. Я, может, тоже желал бы в сентябре понежиться на золотом песочке, поплескался бы в тёплой водичке. А вы подумали об учебном плане? о том, что для вас работает целый аппарат, состоящий, меж-ду прочим, из взрослых образованных людей. А вам, видите ли, за-хотелось на солнышке понежиться. Или вы считаете себя лучше своих одноклассников, учителей, людей обслуживающих хозяй-ственную часть школы?..»

И так далее и тому подобное.
Но всё произошло совершенно не так, как я запланировал. Войдя в класс она, вопреки моим ожиданиям, да и вообще представлениям о ситуации, не транслировала раскаяние виноватой – забегу напе-рёд, это «не раскаяние виноватой» впоследствии стало моей первой и главной сексуальной фантазией – а совершенно наоборот, она буквально упивалась своей свободой и вседозволенностью. Не по годам зрелая, сексуальная, здоровая и холёная она надменно, слов-но бы это был дорогой наряд, демонстрировала свой полный счастливых мгновений мир. Свой шоколадный плавно огибающий ровную кожу на лице загар, пёстрые фенечки, настолько выбивав-шиеся за рамки школьного дрескода, что, казалось, орали, модную, под карэ, стрижку, и, что больше всего меня потрясло, – она улы-балась. Улыбалась она долго, широко, щербато, непосредственно, ещё молочно, но уже настолько смело, что, казалось, небо должно было засохнуть от такой улыбки.
Улыбалась мне, улыбалась одноклассникам, улыбалась окнам и доске – она своим миром улыбалась встречавшему её миру, чем моментально заключало всё окружавшее её пространство в иллю-зорную, но довольно устойчивую гармонию.
Ровная, глазастая, потная, с кургузой затяжкой на правой колен-ке, улыбка, свет, тепло, радость, восторг – первое моё о ней впечат-ление.


Если первое моё впечатление было окрыление, то второе и по-следнее – тяжёлая безвылазная и, как мне тогда казалось, безответ-ная влюблённость.
Страдал я жутко. Отощал, совершенно неожиданно для себя, да и для окружающих стал заикаться, даже пришлось обращаться к дефектологу. Стал тихо пить. Именно тогда я начал замыкать класс на ключ – чтобы «монахи» не застукали меня прикладывавшимся к бутылке. Было ясно,  что это конец, ну, или начало конца. Всё, кро-ме Алины сделалось для меня второстепенным. Мой мир сузился до прямоугольника классной комнаты с яркой звездой посреди серой массы. Как вы уже можете догадаться,  звездой этой была ни кто иная как Алина. Я понял, что отчаянию моему настал предел, когда к моему основному раздражителю – звезда в сером прямоугольнике добавился второй, пока не доминирующий, но успешно продвига-ющийся к этому – способ самоубийства. Я мог часами выуживать из сети интернета всевозможные доказательства того, что человек спо-собен убить себя. Броситься с крыши, под поезд, под асфальто-укладчик – история знает и такие примеры – повеситься на дверной ручке, змеевике в ванной, в конце концов, классика – на крючке для люстры, но всё это было слишком страшно в применении к себе. Припав к монитору, я с ужасом взирал на растерзанные электрич-ками тела аутогероев, заглядывал в непомерные зрачки их, выну-тых из петель, разумеется, посмертно, смельчаков, расплющенные головы этих несчастных, не нашедших в себе сил жить дальше лю-дей, и не видел себя рядом с ними. Я уже находился в стадии актив-ного поиска способа своего ухода, как в мою судьбу вмешался слу-чай, случай, который подарил мне не полных пять лет мучительно-го блаженства, да и чего греха таить, вечного бессмертия.
 Однажды, это произошло в январе, я особенно захмелел к чет-вёртому уроку. К тому времени уроков я уже не вёл – я только неотрывно глядел во влажные глаза Алины своими сухими и, почти не прячась, потягивал из фляги вино. Ребятишки занимались своими делами, единственным условием моим было – не галдеть.
«Чтобы «монахи» не выпалили и не сдали «задроту»», как уже много после, уже применительно к новой, «влажной», слэнгизации  анализировал я.
Я уже говорил, что за два с половиной месяца моего с Алиной знакомства я страшно опустился. Странно, как меня вообще с рабо-ты не турнули: единственно возможным способом уснуть были сно-творные таблетки, единственно возможным способом прийти в себя после пробуждения – транквилизаторы, единственным способом дойти до школы – энергетики. Но, всё-таки решающую роль в моей истории сыграли как раз таки не психотропы, а, как ни странно, снотворное. Обычно баночка со снотворным стояла у меня дома, как у всех, на тумбочке у кровати. А тогда…
Тогда-а-а… шёл второй урок. Кажется, математика – за расписа-нием я уже давно не следил, как, собственно, и за календарём. Где-то между мыслями об утоплении в ванне и пускании себе по вене пузырька с воздухом я потянулся в карман за носовым платком, потому что ощутил, что вот-вот разрыдаюсь, и наткнулся на что-то круглое, пластмассовое. Этим круглым и пластмассовым  оказалась баночка с дифенгидрамиином или, попросту,  димедролом.
В моей голове моментально раздался щелчок.
(ремарка)

С этого мгновения моя жизнь превратилась в эфир! в сливки и сперму! и даже немножечко в гной! она окрасилась платиновой кровью и застыла спазмой, всосав полные лёгкие разведённого ка-ла, она понеслась в бурый ад-д-д-д-д-д
                и уже че-рез двадцать минут, этого времени мне хватило, чтобы сбегать в га-строном за одноразовыми стаканчиками и пятью бутылками Coca-Cola, я с упоением наблюдал, как мои ребятишки радостно глотают коктейль из коллы и дифенгидрамиина. А уже через сорок я погру-зил головку своего члена Алине в податливый не подающий при-знаков активности ротик. Влажный и мягкий, как листик мяты, с лёгким бисером зубов. К слову будет сказано, что я тогда всерьёз увлекался порно литературой, поэтому, возможно, мой слог пока-жется литературному гурману  несколько пошловатым. Я с насла-ждением елозил членом у неё во рту, не веря в происходящее и воз-вращаясь в реальность лишь для того, чтобы платочком подцепить, время от времени, свисавшую с её ротика мутноватую слюнку. Слюнка свисала с подбородка и паутинкой ползла по чёрному кру-жевному фартучку с оторочкой, а я ощущал себя паучком осед-лавшим муху. Раскачивалась слюнка в такт движениям моих яго-диц. Я заглянул в одурманенное сексом лицо её, под брови загля-нул, как ножом секционным по кости, вспоминал её первую улыбку, сильную, хоть и едва обнажившую зубы, первое сказанное мне сло-во: «Я», первое адресованное мне предложение: «Я немного задер-жалась. Извините», первый её рассеянный взгляд в окно. Ничто не ускользало от моего взора тогда, и ничто не ускользнуло от него сейчас. Когда. Мой. Член. Ритмично. Исчезал. За. Сфинктером. Её. Божественных. Губ.
Единственное, что насторожило меня тогда – я не мог до конца определиться с основой своих ощущений. Или я ребёночек, нако-нец-то заполучивший любимую игрушку в своё детское Царство, или я умудрённый жизнью старик, с любовью и растерянностью взирающий на свою успешную, красивую и раскрепощённую внуч-ку.
  Это и поныне остаётся для меня загадкой.
Кончил я, к своему удивлению, холодно. Тогда я окрестил это, как «дежурно». Тут же моментально отрезвев, я в панике обвёл мерно посапывавший класс глазами, наклонил Алину к полу и, ис-пугавшись, что она может захлебнуться, платком выгреб сперму из её рта.
То был первый опыт. Первый в череде бесконечных адовых ко-лебаний. И неестественно робких и бескомпромиссно отчаянных. Это было начало как для меня, так и для, как выяснилось позже, моих «отверстий». Мы, наша секта, наш «неформат», словно ребё-нок начал свой путь с жалких телодвижений и мыслеформ. Было всё: и первые робкие шаги, и бестолковые перебежки из одного края комнаты в другой, и прыжки и удары… был даже крик, один, правда, но очень громкий. Второго я так и не дождался.
Но то было лишь будущее, о котором можно вспоминать сейчас, вспоминать с тоской.
Назад в будущее. Вот и я сделал первый шаг, даже не подозревая о том, что пройдёт совсем немного времени, совсем доля, и мы осмелеем до божественных! коллективных мастурбаций, «уроков целования», «уроков стриптиза», «уроков развивающих либидо разговоров», и т.д. и т.п.  Тысячи и тысячи интереснейших для фи-зического человека уроков.
 
У нас был свой
                словарь:
Администрация :
Задрот – директор
Машка – завуч

Аппарат:
Исход – завхоз

Баба *** – Техничка 1
Баба цэлка – Техничка 2
Баба Цыган – Техничка 3
Дед ***ло – Техничка 4

Дворники:
 (пару слов о дворниках: они у нас подобрались прямо на подбор: алкаши в разных стадиях личностного разрушения, да ещё и раз-нополые. По этому случаю, мы с «отверстиями» даже целую алко-гольную классификацию разработали)

Батлхантер(охотник за бутылками) – Дворник 1 (м)
Синий робот – Дворник 2(м)
Аммиак – Дворник 3(м)
То ли девушка,  а то ли виденье (кличка Жанка) – Дворник 1 (ж)
Оно – Дворник 2 (ж)


Лаборанты: (целый выводок молодых парней и девушек, не по-ступивших с первого раза в ВУЗ-ы)

Рыжий *** – лаборант Саша
Щуп – лаборант Антон
Крыса – лаборант Андрей
Короважаба – лаборантка Олеся
Сопля   - лаборантка без имени
ССП (сука с помойки) – лаборантка Марина


Вахтёры:
Жалкий крот – Вахтёр 1(м)
***ня блевотная – Вахтёр2(м)
Дрысня – Вахтёр3 (ж)

Клизма – медсестра

     Преподавательский состав:
Арестант - математик
Хвост - химик
Карлик - химица
 Долото – трудовик 1
Ебздарь – трудовик 2

свой
                сленг:
Корзина для талантов – рот
Корзина для подарков – анус
Шалунишка – пенис
Красная «внутренняя»  шапочка – вагина
Мякоть – грудь
Плита (другой вариант – гроб) – парта
Размазня – доска
Мешок – портфель
Гробик – пинал
Метр – линейка
***к – карандаш
Блевок – ластик


свой
                журнал:
    (в порядке сексуального предпочтения):

Власова Алина (кожаная неженка)
Акефалов Вадим (мальчик)
Рахманов Вася (дежурный фашист)
Ира Исачёва (выделяющая серу)
Саков Илья (вантус)
Санаев Илья (рафинадик-чмок)
Артём Поленов (тугая гузка)
Ася Смирнова (плеть)
Свирская Маша (кака)
Артемий Плотский-Васькевич (анальный  аленёнок)
Бур Прохор (мальчик-лань)
Сергей Матько (дырочёс-****венник)
Лена Максимович (собачья кровь)
Алла Измайлова (резиновое кольцо)
 Саша Хромов (кусочек)
Ковалёва Дарья (мышиная дырочка)
Гей Степан (пустой мешок)
Шантарович Потап (полая вена)
Латушко Сергей (соска)
Ржуев Сергей (аризонская девственница)
Бульюк Миша (тугой разносчик пиццы)
Ира Астрахан (анальная жжёнка!)
Жердь Анна (кровьспермакал)
Расторгуев Иван (сладкий копчик)
Лосев Рафаэль (сахарная спазма)
Путин Сергей (кончик)
Полтавская Рита (роженица-каннибал)
Умкина Саша (обосравшаяся лошадь)
Рая Перепёлкина (маленькая дрянь)

свои
                оценки:
1 (кол) - Бяка
2 (два) – Хрюшка
3 (три) – Падчерица
4 (четыре) – Отстой
5 (пять) – Срандель
6 (шесть) – Хорошка
7 (семь) – Умняшка
8 (восемь) – Головка
9 (девять) – Синяя головка
10 (десять) – Царская головка

Оценки дополнительные (по числу апостолов):
11 (одиннадцать) – срань
12  (двеннадцать) –мега срань
13 (тринадцать) – гипер срань

и многое-многое в таком духе, но на главное, секс «без снотвор-ного», я так и не решился.
 Мн-да-а-а… Я врывался в них! В мои «отверстия». В понедель-ник они были «солёные отверстия», и я врывался, во вторник – «жабьи отверстия», и я врывался, в среду – «каловые сосиски», и врывался я всё равно, даже по выходным, когда мы ездили на пик-ник или сгребались в оргию где-нибудь в выдуманном для «лохов» краеведческом музее – я врывался. Эти нюансы можно смаковать до бесконечности. Ваших. Жизней.
 Жизни не хватит. И даже жизни после жизни не хватит, и после жизни жизни не хватит, что бы всё рассказать и как рассказать. Да и как можно всё это заключить в литературную темницу, есть тюрьма, да ключа от неё не найти. Какими словами можно описать мои чув-ства, когда я замыкал дверь на потаённый ключ за последним, едва ни опоздавшим ко звонку моим «отверстием», когда открывал рот, чтобы сообщить им, будующим, только вступающим в мир волшеб-ства сгусткам жизни, ошеломляющую информацию, как то
                -  что Том и Джерри занимаются сексом, когда вы закрываете книжку с комиксами или вынимаете кассету из видео-магнитофона.
                - что с возрастом у женщин во влагалище прораста-ет позвоночник, и единственный способ избежать этого – мастурби-ровать не меньше четырёх раз в день!
                - что христианские попы врут: на самом деле в ад попадают люди, которые говорят только правду, спят только со своими жёнами или мужьями, не воруют и не насилуют, не убивают и не поджигают чужие жилища.
                - что на самом деле в телевизоре живут специально выведенные людьми уродцы и, что эта тайна настолько страшна, что стоит кому-нибудь из «отверстий» заикнуться об этом в «лохо-базе» – всё пространство, кроме закрытого на ключ класса, – как их тут же похитят, превратят в урода, именно в «урода», в единствен-ном числе, размножат и засунут в телевизор…
боже, я могу говорить об этом вечно. Лишь бы мои «отверстия » слушали. Внемлели, впитывали, выпрыскивали, выделяли…
    Как серу
    Я врывался в них, в свои «отверстия». И чувствовал позвоноч-ником, как ветер в эти мгновения подбрасывал мои слипшиеся чи-стым потом пряди… и как они сами под действием силы притяже-ния опускались обратно на лоб…

За четыре года мой член побывал во ртах, попках, подмышеч-ных впадинах, ушных раковинах и пупах всех двадцати девяти.
29
Как пахнут ваши калы
29
Как слюнки ваши пахнут
29
Как пахну Я
29
Когда вы рядом


Боже, какое мучение хранить память о том, чего уже не воскре-сишь.
Какое мучение.
Я надавил себе на плечо. 2 кг/см2 – ровно то усилие, с которым мне нужно было надавить на свою кожу. А по-простому ткнуть так, чтоб фаланга напряглась и прогнулась. Пятно побледнело… хотя, что мне это даёт. Время смерти, дату… зачем мне это знать, для че-го… для чего знать дату смерти человеку, который уже умер.
               
                и снова о мухах


ел салат я
ел я кал
ел объедки
а-в-о-к-а-д-о
Срал сосал
Сосала срала
Вот, попробовал анальчик
Пальчик
Кончик
Локоток
Лай котёночек!
Мой мальчик!
Моё кало
Моё адо


 Я живу в… проживал. Проживал я в обычной квартире обычно-го Московского микрорайона. И, как и в тысячах  других квартир, при внимательном изучении, в моей вы можете обнаружить волосы и помёт, разумеется, мои,  остатки моей кожи и слюны, мои следы и запах, а ещё мою сперму – всюду...  и даже движение моей души – я однажды нарисовал цветок, на обоях, внизу и в углу, позже я при-крыл его шкафом – стыдно.
Помню, когда уже после смерти я в первый раз встал из ванной, выбрался из мутной холодной воды на половину уже состоявшей из меня, я испытал боль. Танка, задавившего солдата. Солдата с пред-назначавшейся мне гранатой. Не помню, для чего мне было нужно вставать из ванны – идти ли, стоять. Помню только, что я чего-то ждал, ждал какого-то важного для моей посмертной жизни события.
 Оказавшись в прихожей, я заметил распахнутое на одну створку трюмо, при виде его мне вспомнился армянин, одноглазый, он одно время торговал у нас на рынке арбузами и дынями. Странно, что за то время что я умер, меня ни разу не посетило желание посмотреть на себя, а вспомнив одноглазого, это желание вдруг возникло. Я подошёл к зеркалу. Вид собственного разрушения привёл меня в неописуемый аутовосторг.
- Дестракшн! – мысленно выкрикнул я тогда и почувствовал, как захожусь. Словно бы существующий во мне человек вдруг сделался красным и стал с неописуемой скоростью раскручиваться вдоль оси своего тела.
 Я тут же пожалел, что так редко смотрелся в зеркало при жизни.  Яички, личинки, куколки, струпы и венозные сети – Лусиан Фрейд для моих глаз! Бульканье жидкостей, скрип суставов, шелест сухо-жилий – Гурджиев для моих ушей. Духовное в телесном.  Всевоз-можнейшие виды мух, их яички в носовых отверстиях, уголках глаз, под веками, во рту и во всех естественных отверстиях тела, особенно во влажных местах, девственных, – Микеланджело для моего гения. Голубыепурпурныеалыекремовыемолочные!
                Я ждал… Я с наслаждением провёл торцом ладони в пахах.
А какие пахи были у Алины!!!!! Не пахи – песня. Она часто была потненькой. Потненькая пиписька, моя Алина. Кожаная моя девоч-ка-кожаная пиписька. Писечка-сосочек. Сосулька-сосочка, моя Алинка-мандалинка.
Раз в полгода я должен был проводить родительское собрание, «э. б.», 
как мы называли это мероприятие.  И всякий раз «э.б.», под стать своему названию, становилось эротическим событием.
 Событием существа во мне.
Вот сидит мама «дырочёса-****венника», тучная неприятная женщина с плохо гримерованой простудой на нижней губе. Еле умещается за партой. Она открывает рот, обнажая при этом нерав-номерно съеденные жёлтые резцы. Подростковая помада на устав-шем мятом лице довершает картину. Тут я вдруг заметил, что она разговаривает.
…. на физкультуре. – слышу я конец её, судя по всему, гневной тирады.
Она смотрит на меня возбуждёнными, ожесточёнными глазами.
А я не слушаю её
                я вспоминаю
                как сперма вытекает из его рта, «дырочёса-****венника», в мой платочек, с вышитыми мамой ини-циалами – И.И., как краснеют его щёчки во время мастурбации – от стыда, он так и не избавился от этого онанистического, свойствен-ного только недозрелым «глупышам», чувства, я даже посоветовал ему сходить к психологу – снять блок; как он забавно танцует стриптиз на моём столе, как в первый раз прилюдно покакал…
                из двадцати девяти никто так сексуально не стеснялся. Даже Алина. Она тогда какала пятой, сразу после «ту-гой гузки». И… пукнула. Моя Алинка, аленький цветочек мой.
Мама «дырочёса-****венника» снова начала что-то говорить. В уголках её губ появилась пена. Её перебил Даниил Сергеевич, отец «маленькой дряни», пожалуй, единственный из родителей, которого я по-настоящему уважал, даже планировал в далёком будущем по-святить его в наш «неформат», – волевой, благородный, любящий, обеспеченный и красивый – настоящий муж. По губам читаю, что речь идёт о покупке компьютера для факультативных занятий.
А мне не до компьютера, в глазах моих диафильмом проносятся воспоминания о первой анальной дранке с его дочерью. Шла пер-вая декада марта. В тот день я выбрал её уже с утра, загадал. Гля-дел её, вылизывал, фантазировал… После распития разбодяженой коллы ребята, как обычно, уснули. Я прислонил «маленькую дрянь» к парте, задрал юбочку, стянул колготы, приспустил до ко-ленок, раздвинул белоснежные, слипшиеся испариной ягодицы, приблизил нос к выходу, коричневому, несколько розовому, втянул носом аромат, калово-божественный, насладился видом шоколад-ной ды…


Фе-калии, не-жнейшие де-вичьи фе-калии, фе-ка-ли-и …..
Иииии.
Я вдруг увидел-увидел лицо Даниила Сергеевича. Представил, как пахнет его зад. Тут же вспомнил, что сейчас у нас «э.б.». Меня обдало жаром отвращения.
Даниил Сергеевич энергично показывал отцу «кусочка» какие-то прейскуранты. Постаравшись максимально абстрагироваться от происходящего, я снова вспомнил «маленькую дрянь». Её жёлтень-кие фекалии, белоснежную жопку

Белоснежные фекалии
Белоснежные глаза
На коричневом лице
Членом дрочится слеза
Белоснежная фекалия
Белоснежная слеза
В выси горней занебесной
Собирается гроза

Нанюхавшись вдоволь, я смазал член вазелином, пристроился и аккуратно легко-легко ввёл головку «маленькой дряни» в шоколад-ную дырочку.
Да, я же совершенно забыл вам рассказать. Забыл рассказать об одной анатомической особенности моего организма. Так случилось, что Бог наградил меня уникальным членом: тоненький и длинный, как шпага, как угорь, как термометр. Он в буквальном смысле предназначен был для детских соитий.  Бог наградил.
                Эта догадка только усилила моё предположение о существовании всевидящего Бога и о теории предназначения. Так вот мой член был самым что ни наесть явным подтверждением теории божественного.
               
Всевышний знал
Что будет кал
И пися будет между ног
И знал он точно
Про анал
Ведь он же Бог

Кстати все выше и ниже приведённые стихотворения мы сочини-ли вместе с ребятами на уроках. Представляете, какие таланты.
Кончив, я подтёр остатки вазелина и семени носовым платком, вернул бельё, колготы и юбку на место и усадил теперь уже навсе-гда распечатанную мною «маленькую дрянь» обратно на стул.
- Нужно показывать. Просто необходимо. У меня дома огромная коллекция фильмов об искусстве. Почему бы ни демонстрировать ребятам каждый день по фильму. Двадцать минут в день. Шишкин, Стендаль, малые голландцы…
Закончив, отец «маленькой дряни» выжидающе уставился в меня. Глазами «маленькой дряни», глазами её матери.
- А у меня есть интереснейший документальный сериал о мире насекомых. – на последнем ряду вспыхнуло бледное лицо мамы «анального оленёнка».
Как давно это было, бесконечно давно…
Я знал, что судмедэксперты исследуют последовательность появ-ления на трупах различных видов насекомых. Это нужно им для проведения экспертизы, как мазок в поликлинике. Преследует свою цель.  Существует определенное чередование появления на трупе насекомых. Один вид сменяется другим. Эти данные могут быть ис-пользованы для установления давности смерти. Проводится специ-альное энтомологическое исследование.
Почему эти никчемные мысли продолжают посещать меня и по-сле смерти. Жил мыслями о своём трупе и жить продолжаю. Лучше бы меня посещали мои мальчики и девочки. Кожаные мои мешочки. Адские дырочки. «Отверстия» моей души. Приди ко мне мой «де-журный фашист», «тугая гузка», «плеть», «мальчик-лань», «рези-новое кольцо», моя ненаглядная Алиночка…
Ушли мысли разрушавшие меня, остались созидающие, создаю-щие музыку моего медленного самоубийства. Гурджиев моего мед-ленного самоубийства, Лусиан Фрейд моего медленного самоубий-ства, Микеланджело моего медленного самоубийства – локомотив воспоминаний, локомотив представлений, локомотив само-убийств…

существа
природа обнажения
и адовы уста
разверзлись в вдохновении
(корявая, но до одури пронзительная строчка сочинённая «соба-чьей кровью» на уроке математики)

природа интимной жизни
природа интимной смерти
и красный локомотив
на обод тебя навертит

Проводится специальное энтомологическое исследование
                А всё же почему? Я стоял у зеркала и, как я уже говорил, ждал какого-то неизвестно-го, но чрезвычайно значимого события. Как девочка ждёт выпуск-ного бала, который из рядового ритуала давно уже превратился в сексуальный фетиш, как школьная раздевалка. Как дальнобойщик ждёт осточертевшую и такую незаменимую дорогу. Я до последне-го момента не мог решить, чего же собственно я жду.
И вот, прямо как пресловутый первый секс  оно случилось. Пря-мо там. Прямо перед зеркалом.


                Вылет мух продолжался часа три. Они рождались и рождались, обновлённые, мокрые…
Рождались и рождались…

                Моя Алина

Сосать вагину
Алкать ангину
****ь резину
Блевать вагину
И-и
Гу-гу
Ы-ннну

А сейчас я хотел бы рассказать вам о моей Алине. Алине Пет-ровне, как ласково я её называл. Она уже известна вам под именем «кожаная неженка». А ещё она известна вам, как человечек, с кото-рого и началась вся эта история и… что интересно, им и кончилась.
Алине было шестнадцать, когда она умерла. Пока я разлагался в ванне, она делала это на ковре в зале. В  том же платье и чулках, школьном, что в тринадцать, коричневом, как говно и не возбуж-дающем только фригидных пожилых учительниц и мёртвую про-фессуру. Ночью, когда всё в доме затихало, я слышал, как бродят газы в её мёртвом теле, переливаются, как, поскрипывая, выгибает-ся грудная клетка, в хрящах, ключицы, лопается и перетягивается кожа. Как боялся я тогда этих звуков, как брезговал ими, словно бы пердёж под семейным одеялом, словно бы поцелуй с утра, с белком и вонью, как пролежни после долгого сна, как пробуждение. С лю-бимой. Разрубал. Услышать бы их сейчас, эти потрескивания жиз-ни, когда от неё остались только косточки.
Бурлит жижа.
 Мы с Алиной поженились совсем недавно, в прошлую пятницу. Мн-н, я по привычке всё ещё живу живым временем. Как люди, ре-шившие вести отчёт времени от рождества Христова, так и я виду отчёт своего времени от дня своей смерти. Так вот, поженились мы за шесть дней до нашей смерти. Поженились по причине её бере-менности. Столько всего пришлось претерпеть, вспоминать тошно. Но, не буду загружать вас подробностями этой, по сути, скучной истории.
Лучше предамся воспоминаниям об Алине. Об Алине, которая уже перестала быть «кожаной неженкой», об Алине, которую я мог трахать без снотворного, об Алине, которая носила моего ребёнка, которая ради меня пожертвовала всем… Хорошая она у меня была, послушная. А мы ведь совсем немножко не дождались появления нашего первенца, нашего Алёши.
  Марина рассказала мне, что гниение у неё начиналось, как и у меня – в толстом кишечнике. В комнате было +16 °С.  На коже, в местах толстого кишечника ближе к передней брюшной стенке на 3-й день появились, так сразу напугавшие её пятна зеленого цвета, ко-торые затем расползлись по всему телу, и через две недели не оста-лось ни одного не захваченного ими в плен места. Образовавшиеся при гниении газы постепенно пропитали подкожную клетчатку и раздули её.
- У медиков это явление носит название трупной эмфиземы.  –  сказал я тогда.
- Спасибо. – ответила она и глубоко вздохнула. – Ты у меня та-кой образованный.
     Особенно раздутыми казались ей лицо, губы, молочные желе-зы, живот, кисти и ступни. Она прямо-таки физически ощущала их свинцовую тяжесть. Тело её в довольно короткий промежуток вре-мени значительно увеличилось в объеме. Вследствие загнивания крови в сосудах венозная сеть стала просвечивать через кожу в виде ветвистых фигур грязно-зеленого цвета. Она говорила много, страстно, пока в один из дней под действием газов язык её ни был вытолкнут из полости рта. Я не на шутку испугался.
     Под поверхностным слоем кожи уже вовсю бурлили гнилост-ные пузыри, наполненные кровянистой жидкостью. Я стоял над ней, а они лопались.
Напоминая мне салют на 9 мая. 
Я стоял над ней, пока гнилостные газы, наконец, вывернув матку, ни вытолкнули труп нашего Алёши на ковёр. Труп нашего первен-ца. Нашего Алёши.
Я плакал

                Жировоск

Алёшка, Алексей
Почему ты не Евсей
Не Евдокья и не Прокл
Не Паракл и не Пром

И вот мне 35. Моё лицо и тело серовато-белого цвета  –  зерни-стая масса с сальным блеском и характерным запахом прогорклого сыра. Не лицо – сказка. Кожа кистей и ступней бледно-жёлтая, зер-нистая, крошится прямо на глазах. Это моё третье кардинальное изменение со дня смерти и пятое со дна рождения.
Но смерть…
Смерть… мне выпала огромная у дача или, наоборот, большая беда – прожить её.   Последнее изменение со мной началось сравни-тельно недавно. Около недели. Я образованный человек и знаю, что  мой труп закончит формироваться в своём новом виде только меся-ца через два, итого – год разложения. А это значит, что ещё один Новый год мне суждено встретить на Земле.
     Ну что ж, сегодня я желе, или тот самый жировоск, о котором я вам уже рассказал. Занятное, но гнетущее состояние. Состояние не столько тела сколько души. Но теплится радость, неприкрытая и тревожная радость, радость неизбежного распада, неизбежного из-бавления от тела, а там и с грузом, что хранит каждая клетка его памяти.
Груз 200, не иначе – груз 200…