200 лет рода, главы 3-4. дети и взрослые

3. ДЕТИ И ВЗРОСЛЫЕ

     Киля и Анна были старшими, и на них в первую очередь опирались родители, когда рождались младшие дети. В семье, как это было принято еще на Волыни, работали все, и в поле выходили все, и со скотиной занимались с детства, и в доме крутились все. Пахали землю - за плугом шел отец, а восьмилетняя Киля уже вела лошадь под уздцы вдоль борозды; шестилетняя Нюра (так в семье звали Анну) несла ведро с помоями на огород для удобрений, а потом – похлебку свинье и еще следила за малышом, трехлетним Василием, мать была на сносях будущими близнецами Петром и Павлом. Всякому было свое дело в хозяйстве, распределенное матерью, и даже животные в неизбалованной семье были такими же умными и работящими.
Как-то, уже после рождения Петра и Павла еще не ходивший Павел, выполз из дома и пополз к лошади, стоящей у крыльца дома, прямо ей под ноги, а лошадь, косясь на него сизым глазом, поднимала то одну ногу, то другую, стараясь не задеть своими копытами этого неразумного ползуна-путешественника.
       И еще один случай об уме животных рассказала Анна Альке, когда после возвращения в Людиново повезла его в Голосиловку, чтобы показать, где проходило ее детство. 
      Зачем она это сделал, Альке было непонятно. День был жаркий, они встали рано и долго ехали из Людинова в полу разбитом, переполненном потными людьми довоенном автобусе, и долго шли потом по пыльной дороге среди колосившихся полей.  Алька даже заплакал, потому что не выспался, устал, все время хотел пить и вообще не понимал, зачем маме понадобилось тащить его в такую даль, вместо того, чтобы оставить его дома на бабушкиной улице играть с ребятами. Но когда они пришли, Анна показала ему на входе в деревню - нет, не дом ее детства, его уже не было к тому времени, - а другой, но очень похожий на него, каких Алька до этого никогда не видел и встретил похожий только на хуторе в Латвии, спустя несколько лет.
      Это был дом с двумя срубами: левый и правый,  между которыми был крытый проезд во двор.  Оба сруба и проезд были под одной крышей,  так что лошадь могла въезжать в проезд прямо с телегой, разгружаться и загружаться, а не мокнуть под дождем, проезжать дальше во двор, к сараям, амбару и хлеву, ограждавшими двор с задней стороны и образовывали вместе с домом загороженную со всех сторон усадьбу. Такой дом и был когда-то у семьи бабушки Саши и деда Мишы.
Это Алька представил моментально, и было для него очень интересно, а Анна, ведя его по улице и, продолжая вспоминать детство, рассказала ему об их домашней кошке, обыкновенной черно-белой домашней кошке по имени Мурка. Эта кошка ловила мышей и приносила их придавленных прямо к  постели бабушки Саши, иногда даже клала мышей ей на подушку, делясь с хозяйкой добычей и отчитываясь таким образом, что не даром живет в доме.
Молоко она любила особенно и всегда бежала впереди хозяйки, когда та по утрам и вечером шла с подойником доить корову. Но Мурка была так нетерпелива и так мешала бабушке Саше доить корову, трясь о ее ноги и подлезая под руки, что однажды бабушка, рассердясь, плеснула ей в морду струей молока прямо из соска коровы. Но кошка – нет, чтобы отойти - только с удовольствием облизалась и снова полезла к бабушке. Бабушка снова плеснула, но кошка,  снова облизываясь, даже заурчала  от удовольствия, чем очень рассмешила бабушку. Так они и ходили потом вместе на доение, получая каждый свои порции.
    Но в гражданскую войну, когда был голод и еды не хватало всем, их домашняя кошка забеременела и терлась на кухне у ног бабушки Саши, выпрашивая еды, а бабушка ругала ее: «Что трешься, подлиза?.. Дали тебе, а тебе мало?.. Видишь, детям молока не хватает, а ты живот нагуляла и ходишь, клянчишь?.. Уходи с глаз моих, нашла время рожать… Сейчас даже бабы не рожают. Уходи с глаз моих…
      И кошка ушла, пропала. Искали и в сараях, и на чердаке, - не нашли. День нет кошки, второй нет, и бабушка забеспокоилась и послала Анну по деревне искать кошку. Но Анна, сколько ни ходила, ни заглядывала в чужие дворы, не нашла. Бабушка совсем расстроилась: зачем отругала кошку? Не хорошо это - дом без кошки словно пустой: и мыши разведутся, и детям поиграть не с кем, и охранять некому. Кошка – вторая хозяйка в доме, и хотя живет по своим законам, но дом сторожит… 
      Но через неделю Анна шла по деревенской улице и увидела, что сидит недалеко на обочине их кошка, смотрит на Анну и мяукает. Анна – к ней, а она в руки не дается, отбегает, ждет и снова мяукает, и Анна поняла, что кошка зовет ее куда-то, и пошла за ней. И кошка привела ее на край деревни к заброшенному сараю и подвела к углу, где копошились четверо ее новорожденных слепых котят.  Так и вернулись домой вместе с кошкой и котятами в подоле.   
      И еще один случай рассказала Анна о том затянувшемся голоде.
Когда в двадцатом году уже доедали последние запасы в доме и начали резать кур, потому что кормить их было уже нечем, и единственной кормилицей всей семьи оставалась корова, отец с матерью, помнящие голод еще в девяностых годах прошлого века, открыли сундук, отобрали хорошие, почти не ношеные вещи «со свадьбы и на выход»,  праздничную скатерть и белье. Отец с мешком этой одежды отправился, как многие тогда, на Украину, менять все это на еду: сначала по дороге до станции, потом на поезде.
      Его ждали несколько дней, и он приехал, но с пустым мешком, потому что на обратной дороге в поезде его вместе с другими подобными задержал один из отрядов продразверстки, действующих по закону, введенному еще царским правительством во время первой мировой войны. Эти отряды действовали и при Керенском, и особенно жестко из-за голода в гражданскую войну, отбирая все излишки продовольствия в деревнях и селах, проводя облавы на дорогах и вокзалах против мешочников и спекулянтов, мало разбираясь с каждым отдельным человеком, и, бывало, даже расстреливали за сопротивление и сокрытие продовольствия.
      У отца, изъяли все, что он вез домой, хорошо еще не арестовали, как других, увидев его рабочие руки и поверив в его пятерых детей, - просто сунули в руки полбуханки хлеба и кусок сала и загнали обратно в поезд. И Анна помнила, как отец, сидя на табуретке посреди избы, плакал, рассказывая это матери, а вокруг стояли его дети и плакали вместе с ним.
И тогда Алька понял почему Анна привезла его сюда, почему захотела увидеть сама и рассказать ему о своем детстве в этой деревне со смешным названием Голосиловка, стоящей теперь с полу развалившимися заборами, с заколоченными окнами изб и заросшими бурьяном палисадниками.

      Обратно они прошли быстро, потому что надо было успеть к автобусу, который ходил один раз в сутки: туда и обратно. И Алька, уже не плакал, а терпел, и даже не задавал вопросов, потому что надо было спешить.
 Позже Алька понял, что она рассказывала ему о себе, потому что хотела показать ему часть своего детства, и видимо знала, что он ее поймет. 

4. РАССКАЗ ДЕДА   

      Наша память избирательна и ассоциативна. Она включается под воздействием ассоциаций и выключается, когда обнаруживается, что она просто не нужна. Точнее – не выключается никогда, работает рефлекторно и постоянно; просто мы не замечаем этого.
     Она делает это самопроизвольно, порой бывает навязчива, как мотив простенькой песенки, порой – пропадает в провалы, а потом снова проявляется на поверхности мыслей, когда мы ее не ждем, и снова будоражит нас своими образами и ассоциациями.
       Должно быть именно это свойство нашего мозга скользить по связям и ассоциациям непроизвольно от нас самих заставило ученых третьего тысячелетия уже нашей эры усомниться, в том, кто кем управляет: мы нашим мозгом или мозг нами?.. Во всяком случае они в начале ХХ1века прилюдно, хотя и не совсем  серьезно, задавали такой вопрос и не могли ответить на него с полной уверенностью. Хотя несомненно, что мы и наш мозг – это единое целое, и ставить такой вопрос научно, отделяя мозг человека от него самого, вообще бессмысленно, разве что для  забавы, создавая шутливый околонаучный парадокс.
Но…«Вот и прекрасно, что мы столкнулись с парадоксом, - сказал когда-то Нильс Бор, открывший конструкцию атома. – Значит есть надежда на прогресс!».
     …Порой нам кажется, что мы не управляем нашей памятью, но это – ошибочно. Когда мы попадаем в какие-то сложные ситуации и хотим вспомнить и понять нечто остро необходимое для нас, наш мозг, стараясь решить проблему, в поисках схожих прецедентов напрягается и его нейроны с такой скоростью начинают скользить по своим связям, что приходиться только удивляться в какие дебри, порой, они нас заводят.
     И если нейроны нашего мозга под действием лени или распущенности не обрывают своих связей прошлого с настоящим, они поднимают из глубин памяти такие образы и обобщения, о которых мы, якобы «давно забыли помнить».
Вот как запомнил пятилетний  Алька рассказ своего деда Миши, урожденного Яшина, праправнука Якова старшего (Зинукова), и правнука Якова младшего (Яшина), женившегося на бабушке Альки (урожденной Астаховой, но правнучке того же Якова старшего), - рассказ о том, как деда Мишу в лесу «водил леший».
      Разговор состоялся поздним вечером, при слабом свете керосиновой лампы в доме деда Миши и бабушки Саши в Людиново, куда Анна и Алька наконец добрались после своих железнодорожных мытарств и путешествий.

    …«Что?! – нечистая?!.. – неожиданно подскочил дед, вмешавшись вечером в спор своих старших дочерей Акулины и Анны о существовании нечистой силы. -  А как же?.. Ведомо есть!.. - и заговорил быстро, по привычке вздергивая голову и торопясь, словно боясь, что ему не дадут кончить.
- А вот расскажу про нечистую силу, как я в Куяву ходил, - вы еще девчонками были... Перед осенью было, уже холодало, зачем ходил не вспомню, туда и обратно – видать, надо было, и шел я уже обратно, от Куявы, значит,  домой - что там ийти?.. версты четыре-пять прямиком будя, не боле. Шел себе и шел, да по большаку, а подвод попутных ни одной, все в обратку, к Куяве тянутся... А день уже на склон пошел, вот я и мыслю: чего я на этом большаке в пыли не видал, сверну-ка лесом - места знакомые – и теплее лесом, и короче будеть, и грибов соберу. Взял да свернул и пошел лесом, по солнцу... Иду-иду, грибки подбираю, что попадутся, солнце спину подогревает, а тут что-то замешкался с грибами-то, гляжу и солнце уже вниз пошло над лесом и места-то словно не знакомые. Стал, подумал: по свету шел, раз солнце – в спину, да видно взял вправо, а мне надо к солнцу ближе, на закат, налево ийти… Пошел быстрее - уже не до грибов: затемно надо из лесу выйтить, - а солнце-то - в глаза, правильно все же иду, а чего-то нехорошо, словно лес не тот, и тропочки никакой не видать, против солнца то иду, а оно низкое уже, бьет по глазам… Ну думаю, надо побыстрее выбираться, уже версты четыре прошел, пора бы на наши поля выйти. Аж запотел, как тороплюсь, да поторопился. Через ручей какой-то – нет обойти - по елке лежалой пошел, а там с коры сускальзнул и – в ручей: и ободрался и промок чуть не по пояс, еле выкарабкался... Уже бегу, солнце совсем низко, а я не обедавши: перекусил, чем с собой взял еще в Куяве, а теперя и голодно и холодать стало, - сумерки уже и ветерок, а я все не узнаю дороги… Тут, вродя – знакомое болотце должно быть, вродя, обойти и прямиком по-над горком и на наши поля выйтить можно. Бегом вокруг болотца пошел, иду, продираюсь, широко иду, чтоб второй раз в воду не угодить, а выгорка все нет, и болото вродя не наше - больше стало. Сунулся в одну сторону, сунулся в другую, смотрю, вродя - наше, а вродя - не наше, смотрю, а я снова туда пришедши, откуда ушел. Вот бес!.. Пошел по второму кругу, теперь уже медленно иду, чтоб не сбиться, да темно уже – глаз наколешь, как жить будешь? – остерегаюсь. А кругом – елки да березы и снова – елки, - да так обступили, что и не продраться. Продрался, смотрю, а я снова на то же место вышел, откудова шел, вот тут я и испужался, понял: не иначе Леший водит. В пол версте от дома, и дома найтить не могу… Как подумал, и ветер по деревьям пробежал, как отозвался, и березы листьями зашуршали, и в глазах потемнело… Господи, думаю, спаси и сохрани!.. Спаси и сохрани, Господи! Не за себя прошу, за детей своих!.. Сел, голову руками обнял и шепчу только: «Господи, спаси душу грешную, Господи, спаси и сохрани…» и крещусь. Три раза сказал и тут слышу, ветер вроде спал и теплом потянуло, но сижу, глаз не открываю, потом открыл, глаза поднял, а небо-то еще светится слегка, и на небе - высокая береза головой качает. Господи! думаю, да я ж на эту березу, давеча, дня два как, смотрел, как она по небу головой качает! Господи, спасибо! А правее березы – ель старая, а промеж их - тропа и взгорок на поля к дому… Вот так, узнал все же… Перекрестился, встал потихоньку и пошел, сначала к березе, к ели, потом по тропе на взгорок, так и вышел… Вот как бывает с нечистой силой-то… Только господь и спасает... – и дед вздохнул с облегчением.
        Бабушка Саша, урожденная Астахова из того же рода Якова-старшего (Зинукова), но внучка Евстафия (потому и Астахова), при этом - троюродная тетка деда Миши, если судить по родословной, потому что он оказался на одно колено моложе ее, хотя и на шесть лет старше, - весь его рассказ молчала, а потом вздохнула и сказала:
-  Устал ты тогда шибко, Миша. Эко, десять верст туда и обратно отмахать… Набегался за день… солнце затылок напекло, и заторопился… Вот нечистая сила тебе и привиделась.
       Дед начал возражать, но она не оспаривала его. В бога она верила, как и дедушка, а в нечистую силу - нет, считая, что все нечистое идет от людей. И Алька, подумав, логически согласился  с ней: просто устал тогда вечно работающий дед, да еще в ручей провалился, вот и показалось ему, что леший водит.
       Так и рассказы Анны были избирательны и ассоциативны, порой -   спонтанны, словно возникали ниоткуда, порой вырастали из размышлений, и тогда, говоря о своих ошибках, она давала ему советы, предостерегая от подобных ошибок. Иногда, рассматривая старые фотографии, она рассказывала ему о людях изображенных на них и, словно натолкнувшись в памяти на какую-то связь, спешила побыстрее рассказать об этом Альке, чтобы не забыть самой. И уже сам Алька по ее рассказам, как они оставались в его памяти, сумел восстановить историю ее детства и молодости так же, как он сделал это намного позже, восстанавливая историю жизни папы Гриши.