Выбор. Глава 4

Университетская дача утопает в посыпанной позолотой берёзовой роще. Среди частокола белых рябых стволов вальяжно раскинулся по всей дуге холма бревенчатый трехэтажный сруб, какой-то неестественно раздутый, косыми углами утопающий в понурых шапках берёзовой листвы. Разносится повсюду не только аромат разнотравья, но и слащавый запах свежеструганной сосны и пыльной пеньки. Вдоль строения видна небольшая аллейка с парой скамеек с бетонными поручнями и белесыми деревянными брусками.

Цветов и Аля видят на одной из скамеек друзей, но держатся поодаль, не тревожа их, занятые собой.
— Я что-то сегодня вся взъерошенная, — щебетала Аля Семену, пребывая в каком-то приподнято-растерянном состоянии. — Меня Лида залила какими-то приключенческими несуразностями, что я до сих пор не разберусь, куда вы влипли. Сели в такси и нате вам — девочки по вызову. Матьяш, как всегда, в своём амплуа: нарвался на какой-то рабский труд ради того, чтоб подальше задвинуть учебники в стол. Мёдом его не корми, только чтобы из науки сделать эквилибристику или заменить её на какой-нибудь карточный домик. Чем вы, похоже, здесь и занимаетесь… В нём семь чертей живут, и каждый говорит по-своему.
Цветов улыбнулся, а в глазах при взгляде на Алю запрыгали зайчики. Он шёл рядом, распиная зелень муравы новыми белыми подошвами кроссовок.

— Да, он гремучей энергии человек. Если бы его нелюбовь к образованию, быть бы ему министром…
— Кислых щей, — ехидно вставила Аля.
— Я, конечно, иронизирую, но ты к нему несправедлива. Он человек дела — не живёт, а горит. Бьюсь об заклад, если б не Лида, ты б его полюбила.
— Вот еще фокус. Лиду я уважаю, а может, даже люблю, но неужели ты  не видишь, что от него авантюрой пахнет? Я хотя к нему без претензий, но чем вы занимаетесь в данный момент, как не авантюризмом? — Она вдруг остановилась, подбоченилась, а глазами, казалось, жевала Семена.
Семен даже отшатнулся от неё. И, почесав затылок, ответил:
— Аля, ты как прокурор. На юридический тебе дорожка заказана, не пробовала?.. А ты всё об изгибающем моменте, о динамической нагрузке… мелочишься. Зачем тебе это? Прессовать ты, оказывается, не хуже умеешь…
— Ладно, погорячилась.

Она расслабилась, выдохнула.
— Практику по геодезии он прогулял, да и контрольную недосуг было… Вот и надоумил он завкафедры на героический труд. Геодезия не пострадает, если дачные дела мы продвинем… Записались типа в стройотрядовцы.
— А ты-то что увязался? У тебя ведь и по контрольной пятерка, и, сама видела, с теодолитом бегал как заправский геодезист?
Цветов замялся. Спрятал глаза. Ответил:
— Да так, за компанию… На природу потянуло — чем не романтика? — очертил рукой лоно природы. — Хоть раз в жизни надо побывать в стройотряде… Разгрузили две машины досок — вот и вы подкатили. Можно теперь и вдохнуть прелести тихой радости вместе… Вон речка журчит. Почти как ты — раскатисто…
— Ну, ты прям Шишкин: «Утро в сосновом лесу».
— Ага, только косолапых здесь не хватает и сосен…
— Зато волшебно!..

Помолчали. Потом она продолжила:
— Вы нас тоже решили на разгрузке досок использовать для перевыполнения плана? Твой друг же во всём стахановец. И рабыни Изауры кстати…
— У тебя физический труд — сплошное рабство. А труд облагораживает человека. Белинский был не дурак.
— А для красного словца он добавил: «А лень делает человека счастливым…»
— Да, игра слов. Рассыпаться словами мы все горазды. Но если о рабстве. Рабов в истории не было, были просто пленники. Одни в плену своих хозяев, другие в плену собственных иллюзий. Но самый желанный плен — это добровольный… Вот ты, Аля, хотела бы быть в добровольном плену?
— Это на что ж ты намекаешь? — глаза у Али вспухли, сделались круглые. — У тебя в плену, что ли? Я давно уже замужем в добровольном порядке. Других хозяев мне незачем. Растрачиваться — не моя идея.

Она остановилась, просверлила глазами, казалось, всю душу до дна и спросила:
— Маешься, что ли?
Лицо Цветова взялось краской, замялся, закашлял, пробивая голос.
— Не думаю… Пытаюсь тебя вообразить.
— Это как? В каком виде?
— Наверно, в непристойном.
— И как, получается?
— Незначительно.
— Я приехала не твои эмоции лечить, а ради Лидки! Её потянуло в даль светлую. А я уж так, приложение по состраданию. Жизнь смотрит тысячью глаз, любовь смотрит одним… Свихнуться можно не на чем. Вот и сопровождаю.
— Что она беспокойная, что ли? Вполне Лидка адекватная.
— Если учесть, что теперь они относятся к людям с вывихнутыми мозгами, то и до бесовства рукой подать — любовь… А так, пожалуй, это их выбор… Не настаиваю на обратном и не осуждаю. Каждый торит себе сам дорожку…

Тихо шуршала трава. Желтая позолота листвы пробивалась сквозь летнюю зелень выпукло и ярко. Солнце лизало лица играющими зайчиками. Дышалось легко, пахло жухлой прелью. Крикливо голосила река.
Аля искоса смотрела на Семена, пытаясь понять его.
— Что значит незначительно? — вырвалось у неё.
Цветов, словно проснулся. Сморщил лоб, почесал пальцами нос.
— Ну, это когда картина не рисуется. Мутно всё, смазано… У реальности есть границы, у воображения — нет. Только я думаю о большем, а вижу фигу.
— Не пойму, Сёма. То ли ты озабоченный комплексами, то ли развратом? Какой-то ты себе на уме…
— Да ни того, ни другого нет. Красивая ты, вот и всё. А красивых иногда хочется за ушком лизнуть, по ножке погладить. Ну, как бы, эстетики хапнуть…
— А как же жена?
— Так, я же об эстетике, а не о детях.
Аля одобрительно вздохнула. Видимо, про красоту свою слова понравились.
 Сделалось безмятежно и радостно.
— Всё бы вам мужикам увиваться за юбками — ценители муз! Болела б я очарованиями жизни, как Лидка, пожалуй, не устояла б.
— А я вот тоже не очарован жизнью. По невменяемости шалить — только усугублять действительность.
— Ну ты и орешек! — брызнула улыбкой Аля и, поднявшись на цыпочки, поцеловала Семена в щеку, как клюнула.
Он было потянулся к ней руками, но она отпрыгнула со словами:
— Да ладно, уж и на том хорош!.. Друг — ты и есть друг.

Шли молча. Идти рядом было тепло. Видно было по глубине придыханий. Когда спокойно и надёжно, краски природы кажутся ещё ярче, насыщенней.
— А как же вас угораздило без соратника, без Майского? — вдруг прервала молчание Аля.
— А он штурмует подмостки образования. Ему не до прелестей природы, не до свободного познания наук, как нам…
— А Верка б тоже не поехала, даже если б знала, что он здесь…
— Тоже болеет несвободой?
— С ней хорошо по железным дорогам ездить — не опоздаешь. По пунктам жизнь расписана…
— Не хотелось бы быть таким правильным. Скучно знать всё до гробовой доски — когда родишься, когда умрёшь…
— Зато можно всё успеть.
— А, — отмахнулся Цветов, — щепетильность воробьихи… С мелкими мыслями в историю не попасть. Проигрышное дело.
— Зато вы здесь попали в исторический материализм!
Аля усмехнулась.
— Ну, может, не совсем ещё, но веха жизни уже прочерчена жирная. Для мемуаров точно пригодится…
— Не знала, что так высоко летаешь.
— Человек рожден для полета… Еще Горький закономерность эту приметил.
— Да, от законов природы нам никуда не деться, — задумчиво произнесла Аля, тепло глядя на отрешенный профиль друга.
Шли по топкой траве, по небольшому склону между берёз, покачиваясь от кочек, то и дело придерживая друг друга…

Лидия и Матьяш сидели на скамейке. Думалось им о чаепитии из чашечек на блюдечках. С дымящимся самоваром. Чтоб шёл парок и крепче пахло цветочным чаем. Чтоб вперемешку с преющим листом и дымом доносилось до самого затылка. Тишь да гладь осенняя убаюкивала, растлевая умильными фантазиями. Сидели молча, глубоко втягивая в себя сказочные дуновения природы. Лидия прервала молчание.
— У тебя смеющаяся жизнь. Танцующая какая-то. И в то же самое время ты для меня — муж разума. Расплываюсь я в тебе… и покоя не вижу. Володя, что ж мы теперь с нашими чувствами-то будем делать? Какие-то они у нас с тобой радужные, но подзаконные. У меня жизнь шла, как морским штилем выстлана, а без чувств она в тягость. Жили с человеком, как на необитаемых островах, и каждый на своем. Хочется из обстоятельств вылезти, как из кожи вон, и быть чистой, новой, забыть обо всём на свете. Только чтоб нам с тобой было светло. Как два голубка ворковали бы до самой смертушки…

— Знаешь, Лида, я когда думаю о тебе, то кажется, что сижу на облаке, там комфортно и уютно, но слишком возвышенно. Не верится, что это со мной. Что это так бывает. А характер-то у меня не терпит моральной высоты. Голова кругом идёт. Как бы не свалиться оттуда.
— Значит, сомневаешься, впотьмах пребываешь?
— Что ты, Лида, не доверяй разуму, слушай сердце. Впотьмах — это когда слепой, а возвышенно — это когда с душой. А с ней говоришь, жизнь обновляется, хоть и загадочно, и с тревогой.
— А если счастливая? А если впереди заря навстречу?..
— Вот к этому-то и тянемся.
— А что ж мешает нам любить друг друга?
— Мы и так любим. У меня даже с языка не сходит круглосуточно. Слушай:

«Недаром на каменных плитах,
Где милый ботинок ступал,
“Хорошая девочка Лида”, —
в отчаяньи он написал.
Не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл.
Так Пушкин влюблялся, должно быть,
Так Гейне, наверно, любил».

— Хорошо-то как.
— Смеляков… Был такой лирик… советский.
— Я согласна и на советскую любовь! Раз пробирает…
— А как же Гейне?
— И на международную тоже. Но без радужных капризов…
— Да, уж, такую красоту — и ту опошлили… Я как-то по жизни скачу, как на коне, а остановиться не могу. Мелькают лица, много лиц — жизнь как нескончаемая пьеса. Множество разных персонажей и добрых, и веселых и сумрачных — множество. Есть друзья — разные, есть близкие, но по обязанности. Конечно, дочка не в счет. А так, чтобы зацепиться, чтоб навсегда — не факт. А вот увидел тебя и растерялся. Ты — неожиданность моей жизни… Как из какой-то другой пьесы. А пьеса-то была одна — долгоиграющая, но привычная.
— Вот и ничего объяснять не надо, когда одним живём… И души перекликаются. Душа-то человечья детская — доверчивая. Как у нас…

Посидели молча. Матьяш всколыхнулся, и понесло.
— Эх, Лида, не существовать — жить охота. Я хочу сделать для тебя что-нибудь невероятное. Ты только подскажи, что душа желает, и я расшибусь, но исполню. Исполню любую прихоть, эксклюзив, только намекни… Хочешь, на макушку той березы заберусь, а хочешь спрыгну с третьего этажа этого облезлого корпуса…
— Зачем, зачем же, зачем? — залилась восторгом Лида.
— Чтоб ты испугалась… Чтоб ты волновалась...
— Милый и чудный, Володька. Зачем же мне твои героические поступки. Ты мне и такой мил… Ну, зачем тебе так?
— Чтоб мы немножко сошли с ума…
— Тогда я стану этой березой… и мы точно сойдем с ума.
— Мы с тобой на одном выдохе живем. Кажется, и на березу лезть не надо  — уже с ума сошли…

Обнялись и затихли. Где-то над головами кукушка отсчитывала чьи-то годы. Синицы разноголосо вытягивали свои струны, листва берез вторила им своим шуршанием…
Пары встретились у скамейки. Отзывчиво, словно не виделись вечность…
— А вот и наши подельнички, — скаламбурил Матьяш. — Тоже в зобу спирает от лирических дуновений? Пришли поделиться романтикой жизни?
— Матьяш, не сваливай свою одухотворенность на других — заразительно, — ответила Аля.
— А я думал, что здесь все страдают от счастья.
— Может, кто и страдает, да скромничает. Не то что некоторые, — вновь укусила она Матьяша.
— Да уж, в таком деле лучше глубоко дышать, но не выпячиваться. Самое дорогое средство в любви — интим. Остальное — разоблачающая шелуха…

Со стороны строящегося здания раздался сигнал автомобиля. Оттуда же донеслось: «Эй, студенты прохладной жизни! Сгружай… Последняя ходка — баста!»
— Ну вот, труба зовёт… — уныло произнёс Матьяш.
— Вы пока прогуляйтесь, почирикайте с птичками, а мы на разгрузку — с занозами бороться, — распорядился Цветов.
— А здесь змеи-то есть? — растерянно спросила Аля.
— Да так, не больше, чем среди людей.
— Ну и язык же у тебя Матьяш.
— Да, без костей, но с любовью!..

Девушки утонули в кустарниках, лишь шепчущие шаги давали знать об их недалеком присутствии.
Наступило молчание. Разноголосый трезвон синиц щекотал уши и раскрывал душу. От солнца полыхала осень.
— Ушли… А как хорошо… — глубоко вдохнул Цветов.
— А я вот что-то в себе засомневался, — выразился неопределенно Матьяш.
— Ты что ж, Вова, странно погас, не светишься. Всё так серьёзно?
— Да в том-то и дело, что серьёзно. Голос тихий, но звонкий, как подземный ключ у неё.
— И грация-то у ней какая-то ленивая, манящая. И ходит, вывёртывая ногу из бедра… — попытался подыграть Цветов.
— Ладно уж, не язви. Хотел, чтоб у неё аскетическое лицо монахини было? Это твоя Аля не ест, а фокусничает.

— Вот, и сразу до обид… Всяк себе цену хочет знать. Алька хорошая, преданный друг.
— Тебе или мужу?
— Да ладно зубоскалить. По хорошему счёту, и мне друг, и ему преданная…
— Так не бывает. Диссонанс интересов — игра эгоизмов. В жизни — с женщиной либо вместе, либо порознь.
— А как же дружба, как же духовные ориентиры?
— Третьего не дано. Духовные — это мораль, — а мораль — понятие не надежное и аморфное.  Ты прям как по недоразумению из гнезда выпал… В школе все проспал на уроках. Вы с Алькой, видно, антагонисты. Не по закону Кулона устроены, а по Евклиду. Не прямо пропорциональны, а параллельны. Ходите рядом, а произведения нету.
— Ты сегодня как не свой. Злишься? Неужто так зацепила?
— Не просто, а по самую селезенку… Как багром.

— Тогда не пойму тебя. Говоришь вразрез обстоятельствам. В голове каша манная.
— Отшучиваюсь…Кровь играет, а выхода нет, — поднял он березовый сучок и разломил пополам. —  Да любовь у меня… Вот что, понял…
—  Так что хнычешь? Своих привычек испугался?
Матьяш, казалось, почернел и плюхнулся на скамейку.
— Понимаешь, она и плотская, и духовная. Смотрю теперь глазами ночной птицы, которая не умеет смотреть. Мне теперь всё равно — с мухами могу говорить. Лишь бы баюкать себя. Однажды я с цинизмом произнёс фразу: «Жизнь нам для лжизни дана». И сегодня тебе с цинизмом. Она в эти дни зазвучала для меня по-шекспировски. Быть лжизни иль не быть? Я не могу быть ниже наших с ней отношений, но и с Галькой пуповиной связаны, и с дочерью. И все, что извне кажется путаным. Понимаешь ты это или нет, Сеня?

— Я, кажется, чувствую себя пустым зрителем катастрофы… — неуверенно отозвался друг, а помедлив, спросил:
— У тебя отец такой же был?..
— Какой — такой же?
— Ну, мягко говоря, любвеобильный…
— А… не помню. Я детдомовский. Брошенный. А при чём тут?..
— На детях сказываются грехи отцов. Может, ты по стопам пошел?
— Да пошел ты, сволочь! С тобой о вечном, а у тебя в голове генная инженерия. К чужому делу ошибочно пришит… Поистине, не надо спрашивать о качестве ухи у рыбной чешуи…
— Да ладно ты. Я ж вникаю. Где фальшь, а где истину распознаю. По-дружески цепляет такое. А ты — чешуя…

— Сенька! Чувствую себя бывшим человеком. Жизнь поставила нараскоряку, что ли. Ищу за что зацепиться, а хватаюсь за воздух… Все мысли всклокочены и точат. Вчера прочитал про Донбасс. Русская окраина нацизмом заболела. Гражданская война полыхает. Безмятежный наш покой под горку катится. Народ наш, как ты называешь, богоборец, в страданиях разрывается там, а здесь большей части невдомёк. Собой люди заняты. А мне праздно жить страшно становится. Все хотят жить с удовольствием, а о совести мало кто помнит. Вот и я всю жизнь собой занят. Строю жизнь для благоприличия. Фантазирую себе семью, придумываю любимую работу. Вот и университет сочинил для значимости и самолюбования. Раздуваю имидж своей жизни. Персонаж у Чехова в точку попал: «Тля ест траву, ржа ест железо, а лжа — душу». Коррозией болеем.  А на самом-то деле, что надо человеку? Быть таким, какой есть. Ни под сурдинку, не на показ выворачивать себя, а состраданием жить, единым духом, когда в мире по невменяемости и упадку мужественности фашизм голову поднимает. И к чертям бы этот весь имидж послать. Бьют-то по существу, по вере нашей, по стране. А мы как бы без идеи, играемся судьбами. А тут еще от любви голову сносит.
— Про веру-то ты точно заметил. Только кидает тебя то в жар, то в холод. Мечешься ты…

Матьяш на мгновение призадумался. Взбил наотмашь чуб и чуть слышно продекламировал:
«Если стану счастливым,
Если стану спокойным,
Если стану ленивым,
Для борьбы недостойным…
Унесут меня с топотом
Кони огненной масти…
Пропадай оно пропадом,
Моё тихое счастье!»… Только как совместить все?  Как разрешить?
— По правде говоря, какой комар тебя укусил? Где брызги твоей беспечной удали? Таешь на глазах… Да, видно, всколыхнула тебя любовь — страшная штука… Понесло по закоулкам.
— Хочешь прошлое возбудить. Намекаешь, что вольность свою зря истрепал?.. А может, жить только начал?..

Замолк. Тягостно тянулось молчание.
— Да, не отрекаются любя… — просветленными глазами посмотрел он в глаза другу, слова выпали сами по себе. На высокой ноте:
— Пожалуй, я в речке искупнусь…
«Да, где ж вы, черти, пропали?.. Время — деньги!.. Эге-ге, орёлики!..» — донеслось издалека.
Цветов дернулся, но остановился. Махнул в сторону уходящего друга рукой.
— Ну тебя к чёрту, дозревай как знаешь…