Кусок

Дед вертляво язычничал:


"Немного вещей голый человек может сделать, будучи запертым в тёмной комнате. По сути, все сводится к двум вариантам времяпровождения - мастурбация или смерть. Мастурбация как игра в фантазию, воображаемый эскапизм - придумываешь в голове барышню, член встает, ты её ебешь, а на деле - рукой дрочишь, но кончаешь, сперма стекает по животу здесь и сейчас, а барышня только в голове была, а не в комнате, ты руку свою же ****. В руке мало прыти интимной, ты сам себя наебал, но результата достиг. Устал и дышишь как свинья, в поту. И вот эта мастурбация - она повсеместно разрекламирована, от жопы в рекламе, до политических идеологий и религий. Факта нет, а результат есть, пока мы верим, что рука - это сочная ****а нимфетки.


А вот второй вариант он спрятан. Ты головой об стену можешь себе мозг расплескать. И говном истечь среди этой темноты. Стать тем, чем был до рождения, небытием, вечностью, на фоне которой твоя дрочка - отрезок в внезапный миг. Про это всё прячут и рекламы не покажут. Покажут дрочку, венки, могилы какие-то, праздники, дополнительные фантазии о загробном, вся та же мастурбация. А о настоящей смерти - ни слова, ни мысли. Страшно. Когда человеку про такое говоришь, он уши поджимает, и слушатель в нём закрывается.


Ни одного фильма о настоящей смерти, ни одной книги. Так, чтобы чёрный экран, а в титрах - лишь ты.


Вот и получается, пути два, но все только дрочат.


И если представить, что счастье человеческое это весы, то смерть - это никак, это центр меры, тонкая игла опоры между счастьем дрочки на воображаемые радости и болью и бессмысленностью сущего на другой стороне. Ну то есть не просто так люди через боль себе вены выгрызают, лишь бы от жизни избавится и ничего более не чувствовать.


А потому отнимают наше право на смерть. Пропаганду запрещают, в тюрьмы сажают, да и в тюрьмах следят, чтобы чего с собой не сделал. Придумали посмертие, и пугают, что там дрочка только в сухую будет, сместили чаши весов, смерть на место жизни передвинули, жизнь опорой поставили и пугают и думать о ней не дают.


Ты им тут живой нужен, умникам этим. Ты потреблять их самку трудящуюся должен, жрать и страдать, бегать за мифическим, кончать, кончать, потеть и пыхтеть, пока способен. Пока ты жив, пока ты дрочишь - они могут настоящие сливки снимать, свои фантазии настоящими делать, да радоваться. Всегда радостно, когда дурака за нос водишь, а он твои шутки с проникновенностью слушает.


Так вот потому и пыхтим.


Думаем, важно, чтобы ракеты летели. Чтобы вид межпланетным стал. Чтоб собак бездомных спасать. Да только все одно - онанизм. Ты сюда телезрителем пришёл. Слишком высоко нос закидываешь - атомы переставил, смыслом наделил и смеешься. Память о тебе в летах. А память и лета - сами придумали. Гибели не бойся. Большего не ищи. Разум - чудо чудное, да проку в жизни не найдется, когда всех заранее списанными видеть начнешь."


За замусоленным копотью окошком уже пролилась темень, серый снег оттиском оторвало от ныне чёрного неба, земля наконец отделилась от неба и каменный шар луны покатился по этому веснушчатому полотну.


Два или три ночи. Ни лучика снаружи, лес через пять метров от дома превратился в картину сна - такая же черная, неясная масса, за которой чувствуешь её страшный вес, ожидаешь, что оно двинется вот-вот и всматриваешься, ждешь, когда начнется.


Ждешь, и боишься, что дождешься, потому как плана у тебя нет, и ничего ты с этим не сделаешь, одна поступь будет - запереть, сжаться ртом и впустить, отдаться этому лесу, корягой кровавой пустить корни внутрь земли, крик - в скрип на ветру превратить и не убегая, смириться и стать будущим собой.


Пламя тухлой свечи ворошит тени, в тишине ты дышишь как повешенный, пот чешет нахмуренные морщины лба, но наваждение пропадает. Сколько прошло минут, под этот скрипящий голос старика, сколько ты всматривался в лес, пока он молчал?


Обернешься - а он застыл в своём кресле, под навесом домашней тени и стеклянным взглядом сверлит воздух за твоей макушкой.


Страшно, да! Сковывает этот страх, а скованный и боится с усладой, один путь - бежать некуда.


- Так почему же мы с рождением боимся перестать дышать, дед? Почему нам мертвые снятся и зовут, а нам - не велено, нам страшно идти?


Дед давит щеки, натужно крутит папиросу и жадным кашлем сплевывает лишнее из себя.


- Да почто я знаю, чего ты боишься, да о чем сны жаждешь? Я лишь за себя могу молвить, и то понемногу.
Знаешь, давай-ка, горемыка, укладывайся на печь, да сам своих мертвых спроси. А то вид у тебя больно шальной, видать в нездоровую землю Я семечки свои выбросил. Завтра по свету найдем тебе выход, лыжи в сарае да ладные палки.


На том и разошлись.


И снилось Корчагину что-то рваное, тряпки малиновые, дождь с градом, паруса из этой ретузной ткани мылит шквальный ветер, а под этим ярким бесчестьем стоит у штурвала дед с трубкой и правит на скалы, прямо на маяк. Корчагин кричит ему, что маяк для того и создан, чтобы видеть, куда плыть не надо, а дед лишь усмехается и подгоняет в парус булькающими проклятьями. Да смеется тебе в лицо.


Корчагин пытается выбить колесо штурвала, но дед силен, он упирается как бык и своей ногой отшибает тушу в сторону, Корчагин силится поймать равновесие, но шторм бьет в лицо, корабль шатает и он падает за борт, как куль мяса.


Вода обжигает, воздух влетает в горло с водой, но во сне он почти сразу понимает, что вода не вода, а какой то кислый бульон, в нём намешан отвратительный запах слюнявой крови и выделений, и потому Корчагина рвет, рвет таким же морем в эти волны, и он уже рад утонуть, только бы не чувствовать этого смрада.


А под ногами нащупывается дно, и вокруг - все одно мелководье, и неясно, как мы вообще плыли по таким глубинам, и сверху гром, и снизу эта щелочь и тело такое вязкое в этой жиже хочет просто закрыть  глаза и исчезнуть, и маяка не видно и корабль ушёл прочь от взгляда.


С детским всхлипом Корчагин просыпается и скрюченными пальцами мусолит простыню. За ширмой свет дневной, по зимнему холодный, а только сил после такого сна кажется меньше, чем вчера, но все одно, Корчагин рад, что проснулся от этой суеты и обнаружил себя на печи, в покое и тишине.