Детство не детство
Это было давно, когда я учился в девятом классе «б» СШ 8, ст. Бессарабская, Молдавской ССР (Советской Социалистической Республики), на улице Гоголя.
Наш классный руководитель Нина Васильевна преподавала химию. Она была доброй и справедливой, вежливой, с добрыми мягкими очами, любила нас материнской и заботливой любовью. Никогда она не кричала на нас, удалялась сплетен, старалась всегда быть с нами. Одноклассницы очень доверялись ей, секретничали и всегда открывали ей потаенные мысли, волнующие их, как в настоящем, так и о будущем. Я это знал, видел и всегда старался быть к ней в послушании и добрым помощником. Поэтому, возможно, меня выбирали и назначали старостой класса, наряду с другими девочками класса, мы, по очереди, меняли друг друга, потому что у меня были и другие обязанности по школе.
Однажды Нина Васильевна объявила, что будет большая контрольная работа по химии. Мы, естественно, усердно готовились. Наступил день, когда предстояло писать контрольную работу. В классе было тихо, волнительно, так как такая контрольная работа была, пожалуй, впервые (потом их ввели и по другим предметам). Когда заканчивали писать, Нина Васильевна и говорит: «Прошу всех подписать, чья работа, класс, чтобы я потом не тратила время на поиски по вашим почеркам, чтобы, оценив, я выставила оценки».
Контрольную работу я написал, время оставалось, да и на листке было еще много свободного места, а тут объявление учителя: «напишите подробно, кто и когда…». Я и написал: «Благородный Евгений Геннадьевич родился с четверга на пятницу, в три часа ночи, 9 февраля 1945 года, в доме моей бабушки, в городе Жмеринка, переулок Карла Либкнехта, дом номер 4 (либо Батумский переулок, дом 6), Винницкой области, на Украине, Союза Советских Социалистических Республик». Написал дату и 9 «б» класс. Закрыл листок и со спокойной совестью отдал, вполне удовлетворенный всем, что сделал, написал, вложился во время, да и выполнил добросовестно задание классного руководителя, ничего не имея плохого в мыслях, по своей натуре и простоте.
Проходило время, уроки за уроками, события, менялись за событиями. Все уже и забыли, что и была контрольная по химии. На очередном уроке химии, заканчивая урок, Нина Васильевна и сказала: «а сейчас, я прочитаю вам оценки за контрольную работу». Все возбудились, притихли, а классный руководитель стала называть фамилию за фамилией и оценки:
Васильева Зоя – отлично, Красникова Лариса - … Чаусова Таня, Подгорный Женя -…, а мою фамилию пропустила. Я поднял руку и сказал: «Вы меня забыли прочитать, Нина Васильевна!». А она и говорит: «А теперь послушайте, что написал Женя Благородный» и прочла все мои координаты рождения: что, где и когда. И добавила: «контрольная написана весьма успешно, но из-за того, что ты родился в три часа ночи, я поставила тебе «три с минусом», чтобы больше так не делал». Моя простота обидела учителя, она сочла, что я это сделал, по отношению к ней, с ехидцей и колкостью. Я взял листок и сел…, а весь класс взорвался смехом, смеялись с завыванием, хватаясь за животы свои и, уже, вместе, с Ниной Васильевной, а я молчал, сидел в конфузе с улыбкой, без обиды на классного руководителя и на класс.
Прошло много времени, я уже был подполковником и приехал в село Сидаво, под Жмеринкой, вместе со своим первенцем Денисом, к моей родной тете Мане, родной сестре моей мамы Ани. Мы беседовали, фотографировались, потом пришли во двор и сели на лавку, а тетя Маня и говорит: «ты родился раньше, это тебе оформили документы, в свидетельстве о рождении, 9 февраля 1945 года». Ведь шла война, время было тяжелое, голодное и тревожное.
Потом я держал в руках свое свидетельство о рождении не один раз, но когда наступило то время взросления и размышлений, то я обнаружил, что мое свидетельство о рождении подделывалось (подчищалось), исправлялось имя матери, а потом восстанавливалось, что было заверено гербовой печатью и подписью делопроизводителя работника ЗАГСа, но уже выданное в пятидесятых годах, а точнее, 3 декабря 1955 года, и подписано: «исправленному «Анна» верить». И подпись (ниже я поясню это исправление).
Итак, хочу, особо, отметить, что начало моего бытия началось в обмане, что продолжалось потом и далее в рассказах моего отца и матери, о чем свидетельствует и сам документ моей метрики. Это горько да и обидно. Думаю, читающий уразумеет из нижеизложенного, если Бог позволит это мне исполнить.
И, тем не менее, я благодарю Бога моего, что я, действительно, был рожден для Его милости.
Отец (по документам): Благородный Геннадий Никифорович, родился 9 июля 1922 года в городе Ново–Московске, Днепропетровской области, украинец.
Мать: Благородная (девичья фамилия Войтко) Анна Никитовна, родилась в селе Потоки, Жмеринского района, Винницкой области, 27 сентября 1924 года, но потом мне от нее же стало известно, что она прибавила себе два года, чтобы получить паспорт и устроиться на работу. Значит, она родилась в 1926 году. От нее же, я и узнал подробности моего рождения во времени и днях: с четверга на пятницу, в 3 часа ночи. Родился я, преждевременно, семимесячным, а повитухой была соседка Поповичка (дом у нее был большой из красного кирпича и зажиточный, стоял на углу, в пересечении улиц Долинской и Батумского переулка.
Город моего рождения находится на холмах, весь в садах и зелени, видно, что в старые времена, чья – то властная и добрая рука организовывала посадку дубрав и рощ, деревья, несвойственные положению города на Украине, здесь виднелись повсюду пирамидальные тополя, барбарис, кизил. Город стоит на множестве источников, бьющих вкусной ледяной, до ломоты в зубах, водой. Ручьи, ручьи и ручьи, журчат везде. Черешни величавые, груши, особенно, глэки, высокие и ветвистые с желто-зелеными большими плодами, созревающими в конце августа, а более, в сентябре. Весной вся Жмеринка в ароматах цветения, все от белого цвета, залито, как молоком. Среди всего этого изобилия цвета, гул пчел, а в вечернее время, среди напоенного ароматом воздухе, гул, от множества, светло-коричневых хрущей (жуки, толстые, чем – то напоминают больших шмелей), «добродушных» и доверчивых, летавших сотнями и тысячами. Хочешь - лови, в вечернее время, и прячь в коробок от спичек, а проще, поутру, когда прохладнее, в безмолвии и цветении, когда идти в школу, подойдешь к небольшому ветвистому дереву, тряханешь, а хрущи, спящие, осыпаются десятками и десятками. Нет спичечного коробка, насобираешь и, сколько душа желает, да за пазуху, а они отогреются и ползают по всему туловищу, цепляясь своими лапками за твое худенькое тельце. На уроке, потихоньку, вытаскивал и игрался с ними, делал из тонкой проволочки качельку, тонкую нитку привязывал за лапку хруща, а другой конец к качельки. Раскручивая его вокруг перекладины качельки, жук вертелся и жужжал своими крыльями, отвлекая учеников от уроков. Учитель останавливал урок и требовал, чтобы все ребята выпустили хрущей в раскрытое окно, а то и из класса выставляли.
Цветущая Жмеринка – это неописуемый восторг и радость. Идешь по улице, как в туннели, потому что кроны деревьев, вверху, смыкаются с ветвями друг с дружкой, земля усыпана белыми лепестками от цветущих черешен, вишен, груш и яблонь. Я представляю себе картину: идет жених и невеста в безмолвной природной декорации, дышащей радостью, светом и миром. Так и представляется тебе хороший и редкий кадр для фотографа. Уже, потом, живя в Подмосковье, наблюдая такие цветущие сады, я всегда вспоминал родину моего рождения, но все это является каким – то, напоминающимися, подобием, потому что таких высоких груш и черешен в этой местности нет. Деревья на Украине высокие, на одну черешню или грушу может залезть по десятку и более человек (!).
Все улочки и переулки в цветении сирени, жасмина, пионов, георгин, роз, хмеля, дикого винограда, а ныне, и добротного сортового винограда и абрикос, привившихся во многих садах и усадьбах города и прилегающих сел в округе.
Название города, по преданию, исходит от того, что ранее происходило много погромов и нападений, друг на друга, вождей народа той местности. Но, однажды, разум возобладал и эти вожди собрались в селе Сидаво (от слова «сидеть») на самом высоком месте, где стояла, по преданию, церковь, высеченная из единого монолита камня ракушечника. Под своей тяжестью, церковь со временем, столетие за столетием, ушла под землю, только каменный крест, высотою менее метра, возвышается над землей. У меня есть фотография, где мой сын Денис стоит у этого креста. Это место напоминает большую площадь, а вокруг расположились селянские хатки, одна из которых, хатка моей тети Мани и ее мужа дяди Олэксы (Алексея) Колесниковых. У основания церкви лежат женщины и мужчины великаны. Женщины лежат на своих длинных волосах, доходящих до стоп. Волосы у женщин светлые. Этот факт истории, о котором мне и рассказывала моя тетя, будучи очевидцем раскопок, которые делали ученые – краеведы из Винницы и Киева. Археологи раскопали всю церковь и многие сельчане все это видели, но, когда раскопали тела усопших, то жители села потребовали прекратить работы и оставить усопших в покое. Все было засыпано и возвращено к тому состоянию, от которого начались раскопки. А ученых и археологов попросили уйти с миром.
Так вот, на этом, возвышенном над всей округою, месте и был заключен договор мира о том, что более вожди враждовать не будут, что воевать и убивать друг друга более не будут. А местом этих битв, была как раз Жмеринка. От словосочетания: «Жмэ руку» («рукопожатие») и произошло название «Жме ринки». Вот такова краткая история о моем городе.
Жмеринка - большой город, в нее входит район Малой Жмеринки, Большой Жмеринки, Корчевки, Заречья, Угольника и, собственно, Жмеринки. Это большая узловая железнодорожная станция, с прекрасным железнодорожным вокзалом, вошедшим в Красную Книгу СССР. Вокзал имеет большие переходные тоннели, выложенные красивым кафелем, а их два, рядом с вокзалом, примыкает большой гранитный мост. Здание вокзала построено в царские времена. Первым начальником этого гигантского по своим размерам, вокзала, был мой прадед, по линии моей бабушки Галковской Полины. Будучи мальчишкой четвертого – пятого класса, я лазил по чердаку бабушкиного дома, где находил почтовые, дорогие, открытки с марками царя – батюшки, а так же пачки «катенек» и «червонцев», пятирублевок – царских казначейских билетов, которые я, естественно, по своей мальчишеской изобретательности «пускал в оборот». Потому, что деньги последней реформы 1947 года, особенно сторублевки и пятирублевки, были чрезвычайно похожими на старые купюры и по размеру и по расцветке. У бабушки Поли (Галковской) от первого брака с Войтко Никитой, из села Потоки, было две девочки: Маня (на два года старше моей мамы) и Аня (Нюся). Войтко были богатыми землевладельцами, мне шепотом (один на один) потом об этом говорили родственники по селу Сидаво, когда я стоял на окраине села и обозревал красоту полей, лесов, дорог и неба. Мне говорили: «Женя, это все наша и твоя земля»…
После революции, так называемая, Диктатура Пролетариата, во главе с «отцами» народов Лениным Владимиром Ильичем, а потом «верным его учеником и соратником» – Сталиным Иосифом Виссарионовичем, и возглавляемые ими партией большевиков – коммунистов, уничтожила буржуазию и помещиков и стала, потом, необычной общностью людей – «советский народ», состоящий из рабочего класса и, в союзе, трудового крестьянства – двух родственных классов, при гегемонии, «исключительно талантливого рабочего класса», а между этим и двумя союзными классами, была, так называемая, «плоть от плоти прослойка – советская интеллигенция». Во главе всех и всея стояла партия ВКП (б) – Всесоюзная Коммунистическая Пария (большевиков), переименованная впоследствии в КПСС – Коммунистическую Партию Советского Союза.
Церковь «была отделена от государства» и стали строить «счастливую и самую лучшую жизнь на земле». При этом, «буржуев» и «помещиков» (землевладельцев) кого расстреляли, кого убили, кого живьем закапывали в землю, топили, жгли,… и угоняли в советские концлагеря. СССР стал страной концлагерей, где ежегодно уничтожались до миллиона «врагов народа» и это «перевоспитание» осуществлялось под неусыпным оком вождей и их руководства, под бравурную маршевую музыку, пение, парады с кумачем,… Пели: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
Поэтому, дед мой Никита Войтко был вынужден «разойтись» со своей женой (Палашкой Петровной) Полиной Петровной, то есть с бабушкой Полей, а его, который сперва бежал от ареста, но его где-то арестовали и, с двумя малютками - дочерями Маней (девяти лет) и Аней (пяти лет) сослали в лагеря, где они втроем были на этапах: дед мой и враги народа - дети. Об этом, случайно, я узнал из уст моей тети Мани, уже перед ее смертью. Она проговорилась, а я не стал расспрашивать, было такое время, когда лишнее слово сказал – лагеря: десять, двадцать пять лет, а то и расстрел. Сажали тех и других: кто говорил и кто слушал, по статье 58 – ой. Был такой анекдот, уже позже: «Шлема-а-а! Ти знае-ешь, кто строи-ил Волго–Донски-и-й кана-ал? Шлема: нет. Да просто: оди-и-н берег, кто говори-и-л, а друго-ой, кто слушя-а-л, ответил Изя».
Деда моего, отца матери, я никогда не видел и не знал. Потом, когда мысли мои стал беспокоить вопрос: «а кто мы и из какого рода?», то стал собирать фотографии родства моего, перефотографировал их, стал расспрашивать и интересоваться родословием, когда находился в отпусках, от оставшихся в живых родственников, о жизни отцов и дедов.
Со временем я посетил родословное село Потоки, нашёл самого старого жителя, сверстник по рождению моей мамы – 1926 года, он мало что помнил, но сказал, что в селе жили Войтко, которых он слышал, под угрозой расстрела, заставили отказаться от родословной фамилии и стать «Войтко». В годы войны в селе стояло большое подразделение румынской армии. Село освободили в марте 1944 года, а это значит, что очень тяжело найти архивные документы, в чём я и убедился. В сельсовете ведутся актовые записи с момента освобождения от захватчиков. Да поможет мне Господь, если дарует мне жизнь и здоровье.
В декабре тысяча одиннадцатого года я получил объёмное письмо от моих родственников, выходцев из села Сидаво, наследие родной старшей сестры моего дедушки Войтко Никиты Ивановича, звали её Устинья (Юстына) Ивановна, а мужа её именовали Гордей Павлович, от которых и родились дочери: Маня, моложе моей мамы на четыре года, Фрося, Саша, Ганя. С двоюродной сестрой моей мамы Маней, по мужу Брославской, мне удалось повидаться в краткосрочном отпуске в октябре. Из письма дочери тёти Мани Брославской, Наташи (22.3.57г.р.) и Лиды (12.10.53 г.р.), дочери Гани, ныне проживающих в Жмеринке (мне очень посчастливилось!) увидеть копии фотографий моих родственников, а так же получить копию о рождении бабушки Юстыны, из которой выяснилось, что моего прадеда звали Войтко Иван Семаронович, а прабабушку – Войтко Александра Гордеевна.
К слову сказать, о том единственном старце из села Потоки. Фронтовик-танкист, войну закончил в Польше, никого из родства у него нет, «бабка помэрла, я одын, скоро зыма, трэба топыты, завизлы мэнэ до военкомату и до уряду (власти), а там казалы иды просыты до тих, хто посылав на ту вийну»… и горько заплакал…
А осенью 2011 года я снова посетил село Сидаво, дом покойной тёти, где нашёл много фотографий, которые скопировал. Нашёл интересные фотографии прошлого времени, глядя на которые, у меня больше вопросов по родословию моему, нежели ответов. На одной фотографии была мама, Семёнов А.К., две женщины и мужчина. С обратной стороны, я прочёл: «Новосибирск, 16.02.57г., выше затёртая клеем из муки надпись, судя по всему поясняющая, кто такие женщины и мужчина. В этот день, там же в Сидаво, я навестил тяжело больного моего двоюродного брата Толю с его немощной женой Верой, к которым приехал их сын Валентин со своей второй женой Светланой. При беседе, со слезами и волнении, Толя вспомнил, что наш дедушка проживал в городе Новосибирске под фамилией Музыка, а тётя Маня, то есть её свекровь, говорила, что вроде бы Мацера.. Также вспомнила, что у дедушки нашего была старшая сестра Юстына, у которой были дочери Саша, Фрося, маня и Ганя. Вот эта сестра дедушки и жила в Сидаво, на улице, как я вспомнил, что несколько раз бывал у них в доме, будучи малым пацанёнком, что знал их по именам. Помнил Ганю, у неё был сын Гриша, с которым мы были дружны, а у Гриши были сестры Лида и Маня. При разговоре на волнующую меня тему, Вера вспомнила, что у тёти Мани (двоюродной сестры моей мамы и моей родной тёти Мани Колесник) родились дети Вася и Наташа, то есть мои, уже, троюродные брат и сестра. Но самое главное, Вера вспомнила что тётя Маня проживает в Жмеринке на улице Готвальда, а у дома стоит колодец. После общения с ними и совершённой молитве о них, я вместе со своим племянником Андреем, который весьма любезно возил меня в те места, куда я его просил, приехали на нужную улицу, и расспросив соседей, нашли нужный дом моей двоюродной тёти Мани. Номер дома тридцать шесть. По указанному адресу меня встретил её муж – Михаил Андреевич (они вместе с женой 1928 года рождения), он «только что» пришёл от жены, которая лежала в больнице, а идти в десяти минутах ходьбы от их дома. Естественно, мы поехал в больницу, я зашёл в палату, разговорились, показал фотографию мамы, на котором она узнала моего дедушку. Маня с Михаилом ездили в г. Новосибирск в гости, от неё я так же узнал, что у её мамы и моего дедушки Никиты был родной брат Сергей, проживавший во Львове, в свое время они так же были и у него в гостях. У тёти была хорошая память, но она была сильно туговата на слух (мне пришлось ей громко кричать на ухо). Тётя Маня вспомнила, что дедушку звали Лука, дочь их звали Надя, а вот имя его второй жены подзабыла. У Нади, то есть моей родной тёти, по дедушке, был муж Коля, у них были дочери Вера, Люба и Таня. Где-то в 1968-1969 годах, когда служил в Жуклино молодым офицером, от моей мамы пришла телеграмма, что Надя умерла, то есть её родная сестра. Но я тогда ничего не понял.
Пишу о витиеватости моей судьбы, чтобы донести и до моего наследия, помните тех, кто рядом с вами, общайтесь с родством, родственниками, потому что в этом есть нечто связующее и драгоценное, не забывайтесь в эгоизме на себе и своих проблемах… Сегодня это так, а завтра может оказаться совсем не таким, каким нам хотелось бы.
К чему я это? Дети, наследие моё! Помните уроки истории, грядущее видно из знания прошлого, которое можно и нужно правильно оценить, спрогнозировать… Ищите Бога, как нищий ищет хлеба.
«Всё возвращается на круги своя», - народное выражение, которым любит выражаться один из наших друзей в церкви. Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах… Уповающий на Бога не постыдится, так говорит Библия. У Него милость и всё. Да хранит он нас во спасение!
«Хаим товим!» = «Хорошей вам жизни!», как выражался иракский мудрец 19 века из Багдада, раввин Йосеф Хаим. «Барух тихье!» = «Благословенны будьте!», любил говорить раввин Ям-Шель Шломо, Бава Кама, 8, 64.
Пишу уже третье издание, в котором мне Господь помог найти кое какие нити связующие в родстве. Главное: Фамилия моего дедушки, родного отца моей мамы Ани (Нюси) – Никита Иванович Войтко = Лука Никитич Гринчук (1902 – 16.2.1962 гг.) одно и тоже лицо. Похоронен на кладбище «Сто домиков», посёлка КСМ, Первомайского района, г. Новосибирска. Всю свою жизнь жил под этой фамилией, как мне сказали, что он удачно воспользовался документами, умершего своего двоюродного брата из села Потоки. Проживал мой дедушка в г. Новосибирске, по улице 3-ей Механической, дом № 36. Его вторая жена – Гричук Елена Павловна (21.5.1905 – 1.11.72 гг.), она тоже из села Потоки родом. У дедушки с Еленой Павловной была дочь Надя (28.7.36 г.р. – 16.7.78 г.р.) – она носила фамилию «Гречук Надежда Лукьяновна», сестра моей мамы, которая вышла замуж за Колю и у них родились дочери:
Вера -11.10.60 г.р., по своему мужу носит фамилию Коротеева, имеет дось Елену 1980 г.р., она экономист, её муж – Игорь, они имеют сына (уже внука) – Максимку. Сын Андрей 1987 г.р. Работает моя двоюродная сестра Вера на «Новосибирском стрелочном заводе», где разрабатывают и изготовляют современные стрелки для железной дороги России, испытывают их на полигоне Щербинки, ныне, Москвы.
Люба – 5.2.62 г.р., по мужу Покатнёва, мужа зовут Саша, имеют детей: Ира и Юля. Люба имеет внучку Полину. А дочь Юля, на момент поисков вышла замуж.
Таня – 1.2.72 г.р., по мужу – Щербанова, мужа зовут Саша, у них дети: Надя и Даша. Старшая дочь учится в институте.
Девичьи фамилия моих двоюродных сестёр: Колюкаевы, по своему отцу. Таня по сей день проживает в доме своего дедушки, по тому же адресу: 3-я Механическая , № 36.
На завершающем этапе поиска дедушки и его наследия, мне помогла начальник почтового отделения, которой я написал, письмо и она проявила понимание и сочувствие, которого не хватало людям сидящим в государственных учреждениях, которые делали отписки косности и безразличия. Оказалось, что начальник почтового отделения знала лично мою двоюродную сестру Любу хорошо и сообщила ей, что её разыскивает двоюродный брат. Люба позвонила мне, а остальное уже реальность общения…
Так Бог ответил мне на мои молитвы по поиску дедушки и моих сестёр.
На настоящий момент я имею достаточно точную информацию по родословию маминого отца и его родни, со всеми подробностями, по именам родословия. А по линии своего дедушки по линии моего отца Геннадия Никифоровича, ещё много неясностей.
Судя по всему, и быстрее всего, это было в 1939 году, перед началом войны, тетю Маню и мою маму Аню (Нюсю) выпустили на «вольную» жизнь строить советское социалистическое и коммунистическое будущее, так как социализм - то победил в СССР, но еще не окончательно. Предстояло ещё миллионы и миллионы соплеменников пропустить через «школу» лагерей, лесоповалов и гибели от расстрелов, мора…
Мне удалось найти «Свидетельство о Рождении», как восстановленным, 27 сентября 1939 года, за порядковым номером 400, в «Книге записей актов гражданского состояния» в сельском Потоцком ЗАГЗе. Хотя не за горами уже поджидала война, серые тучи сгущались над страной, смятение грядущего витало в воздухе, но пропаганда кричала, что «мы их шапками закидаем» и, всего ужасающего хватало с лихвой.
Тетя Маня вышла замуж за Олэксу (Алексея Колесникова), которому она молодой девочкой и родила в 1939 году Анатолия, в 1946 году – Александра, а уже в пятидесятых годах, сильно похожего на своего отца, Мишу. Колесниковы Маня и Олэкса, до конца жизни, прожили в селе Сидаво, на той самой высокой возвышенности, рядом с погрузившейся каменной церковью. Жили они в доме родителей Олэксы, досматривая их, а потом и похоронили.
Дома, по тем временам, строили просто: веранда, коридор, упирающийся в чулан, приставная лестница на чердак, а справа и слева по комнате –зале. Слева, в большей по размеру, жили молодые, а справа, та, что поменьше, старики – родители. В каждой комнате были по русской печи, одна кровать, длинный стол, по периметру широкие и прочные лавки с перилом от стены. В лучшем случае пол из досок, а чаще глиняный, вымазан цветной глиной с кизяком (конским навозом) и, конечно, один два сундука (скрыни), закрывающиеся на внутренний или навесной замок, где и лежало добро, приданное, разные ценности, кто что имел, а так же спрятанные иконы разных святых, как семейная реликвия, передаваемые из поколения в поколение. В каждой комнате, в «красном» углу, висели дорогие иконы, а поверх их, отбеленные льняные, с вышивками, рушники, с украинским национальным орнаментом, из цветов и петухов, длинные и узкие, белые полотна, отделанные кружевами. Такое же почтение оказывалось и фотографиям в больших рамках под стеклом, с фотографиями родственников, от первых фотографий до последних рожденных в родословии ближнего и дальнего родства.
Детство моё прошло в городе Жмеринка, но я любил приходить в село, в дом, где жила семья тети, любил рассматривать и расспрашивать: «а, кто это? а это кто?…». Там были фотографии и моей мамы, а позже, и моей семьи и моих детей.
Длинные лавки служили и сидением и лежаком, под голову клали, что попадется, а накрывались кожушком – вот и вся постель, а то еще проще – на полу: один возле другого. Под головой старая фуфайка, в лучшем случае, подушка, а поверх кожушок или ватное одеяло, но это была уже роскошь.
Длинный стол служил для восседания и принятия трапезы всего родства, во главе старший по возрасту, глиняные миски, деревянные ложки (бывало и разрисованные лаковыми красками) и ели из одной, а то из двух глубоких мисок, начиная от старшего и заканчивая младшим, подставляя кусок краюхи, домашней выпечки, вкусного и ароматного хлеба, после откусывания - под ложку, чтобы не капало и было чисто за столом. Я очень радовался, когда мне доставалась горбушка – краюшка. Каравай хлеба в диаметре доходил до сорока сантиметров, высотою до пятнадцати сантиметров, круглый с волнистыми, по периметру буханки выступами (от металлической формы, в которой выпекался хлеб). Весь хлеб выпекался в русской печи.
А, если гости дорогие и редкостные, или на праздники, то к столу подвигались сундуки, застилали скатертью и накрывались на стол «чем богаты, тем и рады». Сундуки были громадные, тяжелые, высотою до одного метра, длиною до двух метров, шириною около метра, отделанные узорчатой медью, разрисованные по периметру крышки, крашенные темными лаками. Это было целое искусство в изготовлении таких сундуков. Внутри сундуки оклеены, как обоями, разными гравюрными картинками. Я видел сундук, оклеенный картинками царского флота с названиями кораблей и краткой их историей. Рассматривать эти рисунки было чрезвычайно волнительно и интересно. Дело в том, что так просто такой сундук никто не открывал, ключ хранился хозяином или хозяйкой в потаенном месте. При посторонних, сундук никогда не открывался (принцип: «подальше от чужого сглаза»), так как там лежало самое дорогое и ценное, и праздничное. Шкафов, как правило, в те времена не было, так как это была уже роскошь.
Так вот, стол и сундуки накрывались снедью, выпивкой (в основном мутный самогон, который гнали из сахарной свеклы, хлеба, меда, сахара) в бутылях три – четыре литра, с длинными горлышками, закрытыми, очищенными от кукурузы обломками качанов, а то, на скорую руку, газетной затычкой.
Газета в селе была редкостью и использовали ее мужики, в основном на самокрутки с махоркой – самосадом (табак рос под окном, почти, каждой хатынки). И я, будучи любопытным мальчишкой, расспрашивал, что и как, то мне доверяли, под контролем, резать высушенные листья табака, обрывая мякоть отдельно, а палочки листа отдельно. Нарезали на специальной, для этого дела, широкой доске, острым, типа сапожного, ножом. Махорку (это сучки и палочки листа) – это очень сильное курево, а листья для папирос или самокруток – более мягкое курение. Табак растет высотою до и более двух метров, листья широкие, длинные, типа большого фикуса, цветет белыми и розоватыми цветочками по верхушке стебля. Будучи лет двадцати, мне однажды, пришлось зайти на плантацию табака, когда он цвел. От табачного аромата - дурмана, я опьянел до кружения головы (!). Не зря Минздрав предупреждает: «Курение опасно для вашего здоровья». Эта лукавая надпись, на пачках сигарет, появилась в конце восьмидесятых годов прошлого столетия. То, что было тогда и то, что творится сегодня, я имею ввиду убийственное курение, это подобно Содому и Гоморе, по сравнению с теми «благонравными» временами.
Гуляли на селе, с выпивкой, весело, с танцами, гопаками, польками и кадрилью, многолюдно, просто и доступно. От мала до велика. Пили все и наливали всем. «Стопку держишь, тогда пей!» (!?). Одно было неустройство, если тебе, с другими гостями, сидеть приходилось не за столом, а за сундуком, который давил в колени и повернуться некуда и выйти просто невозможно, потому что гости, сидевшие рядом, зажимали тебя слева и справа, а за спиной побеленная стена. То ты становился заложником обстоятельств до тех пор, пока все не напьются и не выйдут, на перекур или до витру.
Люди на селе, были просты, добродушны и доброхотны. Если пришел в село, в праздник, в день свадьбы, то видя, что я городской мальчонка, был приглашаем в хату и к столу. Бывало только спросят: «из чьих, ты?». Я отвечал, что дида Ливонка правнук или бабушки Поли, брат двоюродный Колесниковых, то быстро вычислялась моя родословная. «Так, ты, Нюси сын?!» и, тогда все становилось на место, потому что все и вся знали друг за друга. В селе, через дом, все дальние или ближние - родственники.
Но был случай, когда я был гостем нежеланным. Это было ранней весной, мне было пять или шесть лет, когда я пришел в село из города, по болоту. Сказать это, это значит, что ничего не сказать. Нижняя часть села, со стороны города, переходит в лесную зону, а за ней и поля, простирающиеся справа и слева, в низине журчащий и полноводный родниковый ручей, шириною от одного до полутора метров, несущий свои воды в сторону Сидаво. Чтобы пройти в село, так не миновать единственной черноземной дороги, превращающейся в сплошное месиво черной грязи, глубиною до полуметра. Когда же, пробравшись через такую изнурительную преграду, весь мокрый и грязный, входишь в село, то здесь тебя ожидает, пожалуй, последнее испытание – болотное пересечение дорог, еще глубже. Только видимая полоса подъема, при выходе из болота, ободряла меня, что скоро всем мукам твоим конец. Выбравшись и, очистившись, найденной щепою или палкой, приходило облегчение от сброшенного груза грязи, наступало блаженство от отдыха и удовлетворения, что при вытаскивании одной ноги из болота, переставляя на шаг вперед другую, не упал плошмя в грязь, что было бы трагедией, так как ты один, а кругом ни души, только поникшие от серости и влаги, хатки, крытые соломой. Затем последняя преграда, подъем по узкой стежке крутогора, километра полтора. Все выше и выше, при всей грусности, возникает приятность от виденного внизу села (одно из любимых мест для созерцания). Это та возвышенность, где в старые времена собирались для мирного договора вожди округи. Внизу разливные ставы, разделяющие село на две половины. В летнее время смотреть на эту красоту необычно вдохновенно: зелень, камыши, огороды и сады, да выглядывающие, сквозь них, хатки. Глядишь: «там дом тети Насти, родной сестры бабушки Поли, примыкающее жилье дида Ливонки и прабабушки Гани, а там, дальше, дома, поля, дорога, горизонт»…
Вот так поднимаясь, я встретил тетю Маню, шедшую с женщинами на работу в колхоз. Одетых в серые ватные фуфайки, закутанных, поверх головы и шеи, в теплые хустки, на ногах резиновые сапоги, так как им предстояло, обязательное преодоление, болотистой низины, чтобы добраться к месту труда. Поздоровавшись, мы разминулись, они вниз, а я вверх. Было, от житейских забот, не до меня.
Выйдя на место майданчика, располагавшегося вокруг торчащего из земли креста, я прошел к дому Колесниковых. Пройдя к веранде дома, разулся, зашел и разделся, а там все наследие – мои двоюродные братья. Стали дружно играться (а «погода такая, что пса на улицу не выгонишь»). За играми не видели, как время пролетело, глянув в окно, увидел, что идет тетя Маня. Дети закричали: «Женя! прячься под стол. Мы скажем, что тебя нет». Спрятали мою обувку, одежду и шапку, а я под стол, у сундука. Вошла в дом усталая тетя Маня и спросила: «а где Женя?», сынишки ее и сказали, как договорились, она же, со вздохом облегчения: «Слава Богу, а то и его еще не хватало».
Я же, как услышал эти слова, со слезами обиды, вылез из под стола, забрал свою фуфайку и шапку, одел мокрые сапоги и пошел в обратный путь со двора, как шелудивый пес, голодный и несчастный. В след, я слышал, что выскочила Тетя Маня со словами прощения и еще чего – то говорившей, но я не оборачиваясь, пошел, уже описанной выше, дорогой в город. Я понял, что моя тетя сказала обо мне то, что сложилось в ее сердце, до того.
Пошел я к родичам дальним, к которым я никогда не ходил, но так как голод понуждал меня искать куска хлеба, которого я не получил в доме тетки, то пришел к троюродной сестре мамы Нюси. Зашел не раздеваясь, постоял у порога, у меня о чем – то спросили, что – то положили в карман ватника. Распрощавшись и поблагодарив за угощение, вышел на путь к городу, до окраины которого нужно было пройти через болотистую дорогу, многие и многие километры. Снег еще лежал, местами речушка была еще подо льдом, покрытым влажным настильным снегом. Шел и ел то, что дали, то ли старый пряник, то ли еще что.
Пройдя половину пути от села, встретили меня двое сельских подростков, на лет шесть – восемь старше меня, пристали, ни за что избили, сняли шапку с головы и бросили в бурлящий поток речушки, а она и поплыла быстро, как лодка, расставив ушаки вверх и стороны со свисающими веревочками, скрываясь подо льдом.
Я бежал, продрогший, по болоту, усталый и голодный, в очередных обидах, опережая движение воды. Выловил свою шапку, выскочившей из под очередной льдины, стряхнул и выкрутил ее от впитавшейся воды и, под гигиканье и подзатыльники сельских пацанов, которые выкрикивали злостно: «иди, иди кацапура» («кацап», значит «русский»), пошел в сторону города, натянув влажную шапку на свою (несчастную) голову, а они побрели болотным шляхом к родному селу, не подозревая, что я, возможно, являюсь их родственником. Я говорил, от рождения, по-русски, но хорошо понимал украиньску мову, это и послужило к тому, что я получил урок назидания, что нужно не только понимать, но и говорить на языке, который разумеешь. Да, это был один из первых уроков националистического проявления моих земляков по отношению ко мне. Прощал я быстро и не хранил зла в сердце своем, так было тогда, так оно и сейчас.
Вечерело, сгустился холод, подмораживало, солнце село за горизонт, а до дому нужно было идти еще более десяти километров.
Никто, нигде меня не ждал, не приготовил поесть и согреть ни словом, ни делом. Один Бог смотрел на меня, думаю, с болью, не лишая меня Своей милости.
А что бабушка Поля? Перед войной она вышла замуж за «пролетария», чтобы скрыть свое родословие. По первому, Галковская стала Войтко, а при замужестве второй раз - Андрюхина. В 1937 году десятого сентября родился мой дядя Коля, а 2.09.39г. - второй дядя - Володя, которых я очень любил.
Началась война с фашисткой Германией 22 июня 1941 года. Война была тяжелая, но закончилась победой над ними 9 мая 1945 года. А осенью, СССР разгромили квантунскую армию Японии, так завершилась и Вторая мировая война, которая началась 1 сентября 1939 года, с нападения Германии на Польшу, «поводом» послужило, сфабрикованное гестапо, «нападение поляков – диверсантов» на немецкую радиостанцию «Гляйвиц» (немцы убили своих, одев в форму польской армии).
Мужа бабушки Поли, Андрюхина Федора, работавшего водителем в торговой организации железной дороги, ОРСе, призвали с грузовиком на фронт, а через месяц пришла похоронка, прогиб под бомбежкой со своим грузовиком. Володя рассказывал, что о подвиге его отца, он читал в воспоминаниях Маршала Жукова Г. К. Осталась бабушка Полина одна, с двумя сыновьями, четырех и двух лет, а рядом была еще и моя мама Нюся, которой в 1941 году исполнилось 15 лет.
В селе Сидаво, (на топографической карте это село называется «Сидава», но в народе никогда люди своё село так не называют) в шести - семи километрах на восток, от Жмеринки, жила родная сестра, Настя, у которой был муж Иван (ему то я и резал самосад) и у них были дети: Толя, Боря, Оля, Шура, а потом родилась Галя (моя сверстница), с которой мы вместе дружно спали на русской печке, когда я приходил в Сидаво к прадеду и прабабушке, проживавших в этом же доме, в пристройке.
Пока старшие и родители занимались своими заботами, мы с Галей, при попустительстве старших, залазили на русскую печь и, вполне серьезно, играли в папу и маму.
Прадедушка Ливонко имел большую бороду, голова с залысинами. Крепкий и кряжистый, высокий ростом, был конюхом колхоза. Кони и повозка постоянно находились у прадеда во дворе. Ждал прадед мою прабабушку сорок лет, так как любил ее одну на целом свете, пока не стала его женой. Жили мирно и дружно, содержа добротно свое хозяйство. Проживали в одной комнатушке, где была русская печь, на которой они и спали. В хате стояла лавка, столик на троих, у небольшого оконца. Двери жилья выходили в темный чулан – коридор. В проходе стояла, постоянная, кадушка литров на сорок – пятьдесят, с грушевым квасом из глэков, сушенных на дыму. Ведро, кованное из металла, обрамленное кольцами меди, а на деревянной крышке кадушки с квасом, стояла кованная из меди, кварта, вмещавшая более литра жидкости. Силен был прадед в труде, но и мастер был выпить. Выпивал стакан самогона, закусывал, что попадало под руку, поднимался и шел к своим трудам. Проходя через чулан, расправлял усы и бороду, зачерпывал полную кварту игривого кваса, выпивал, что – то доброе говорил в его адрес и, выходя, бодро залазил на большую телегу, брал вожжи, запряженных в пару, а то и в тройку лошадей, стоя размахивал батюгом (кнутом), говорил слово громкое к лошадям, чуть ли не в галоп, выезжал на сельскую дорогу из тупикового переулка, где находилось его жилье, а сзади повозки бежали один – два пса, да пара жеребят красной масти, под стать своих родителей, запряженных в телегу.
Будучи босоногим пацаненком, мне нравилось пить грушевый квас, пока наливалось в пузо, подражая прадеду, вытирал свой рот рукою влево и вправо, поправляя «усы» и «бороду». Но, заглядывая в кварту с квасом, я видел, что после моего употребления, она остается полной.
Прабабушка Ганя (Ганна) была очень маленького росточка, труженица, с высушенными от трудов и времени, руками. Была доброй и волевой, молчаливой и несчастной, как все люди на этой земле. Прадеда убили воры на сеновале, где он стерег колхозные стога сена. Он, говорили, узнал воров, боролся с ними, но они превозмогли и удушили его… прабабушка осталась одна.
Запомнился случай с поросятами, которых у прабабушки было два или три, шустрые, кусали друг друга, лезли в лоток ногам, куда им накладывали пищу. Кричали, визжали, требуя своего – пищи. А прабабушка не спешила на их крик. Я говорил: «бабушка дай им кушать», а она отвечала мне: «я их воспитываю, потому, что когда даю им есть, они выбирают все повкуснее, а остальное переворачивают своими рылами… вот, дня три, ничего им давать не буду, то после этого, они у меня будут послушными, будут есть все подряд, как миленькие». А «миленькие» эти «дня три» кричали на все село, возвещая о недовольстве методами педагогики своей хозяйки.
Эту педагогику прабабушки Гани я запомнил на всю свою жизнь и часто, при случае, вспоминал, к воспитательному воздействию, не только с пищей.
Однажды я заболел и сказал об этом прабабушке. Она спросила меня: «что болит?», я ответил, что болит горло. Тогда она сказала: «я сейчас тебя вылечу в одно действие». Взяла длинную щепку, обмотала ватой, смочила из канистры керосином, заставила меня, пошире, открыть рот, куда быстро вставила эту щепу, смоченную керосином и, в одно вращательное действие, смазала, жестко, мое больное горло. Прошло время, и я был здоров. Сказала, что керосином на селе многое лечат, а так же рассказывала другие рецепты народной медицины, что можно врачеваться и своей же мочей. Знаете, при нужде, я использовал советы моей прабабушки. А ведь мне от роду было всего несколько лет. Учите детей по – взрослому, наставляйте словом Господним и житейскими советами. Я тому подтверждение памяти моей.
В один из базарных дней, прабабушка, пришла в Жмеринку, навестила свою дочь Полю – мою бабушку, а я пришел к бабушке тоже, в гости. Отдала она своей дочери сельские гостинцы и попросила меня нести ее камышовые сумки, перевязанные льняным полотенцем. Чтобы не давило плечо, да и легче, чтобы было нести их. Одна сумка спереди, а другая сзади, на спине. Было мне, возможно, семь – восемь лет. Ростом я был мал, еще в шестом классе, я был самым маленьким в своем классе. Нужно было идти по городу, а дальше в село, что составляло значительно более двенадцати километров. Чтобы ободрить меня, она пообещала дать мне один рубль, на который, по тем временам, можно было купить: порцию мороженного или билет в горкино, или бутылку ситро. Это были большие деньги! Но нес я не столько из – за рубля, а из – за любви к моей прабабушке. Честно говоря, я не помню, получил ли я этот обещанный рубль?
Наш поход прошел через «большой базар», на Заречье, где прабабушка продала, что имела, купила, что могла и мы пошли по стежке, вдоль бурно журчащего холодного ручья, на окраину Жмеринки, мимо поля, колхозного сада, леса. До села оставалось более шести километров. Время было послеобеденное, по дороге встретились односельчане и попутчики из села Потоки, расположенного за Сидавом. Идти вместе и веселее и общительнее, за разговорами, незаметно проходит путь и усталость не усталость. Конечно, и другие матери и бабушки шли со своими детьми и внуками. Прабабушка с женщинами, а я, с пацанами, которые так же несли торбы и, «модные тогда», камышовые сумки, наполненные городскими покупками. Перед этим, подошел я к прабабушке и сказал ей, что пойду вперед. Когда я говорил с ней, меня поразили ее глаза, на загорелом и морщинистом лице, они были девичьими и добрыми, удивительно голубые, красивые и светло-чистые.
Я пошел вперед, как сказал прабабушке Гане, а она, то ли заговорилась, то ли забыла, по - старости, что я ей говорил, но, когда я дошел до окраины села, меня догнали путники и сказали, что прабабушка Ганя меня потеряла и в тревоге… мне долго пришлось ожидать ее. Потом мы пошли вместе, но имели взаимное огорчение от такого события. Таким запомнился мне этот день: теплым, солнечным, мирным, но с приключением.
Осталась прабабушка одна, без помощи, так как, за это время, через стенку живущие дети и внуки, многие из них ушли в вечность, один за одним, а в ее хатке – комнатушке, осталась с нею бедность и сирость: одолевали настырные крысы и черные тараканы, она пряталась от них на русской печи, брала свою клюшку и засыпала, но они подступались к ней и кусали, а она отбивалась клюшкой. Тараканы изгрызли всю межпальцевую кожу на руках и ногах, и вокруг глаз, где кожа была еще «понежнее». Когда я приходил к ней из города, то мне было очень горестно видеть ее такую брошенную и несчастную. Я сам искал общения и человеческого тепла, внимания и пищи, но видел, что она находилась в, еще более, ужасающих обстоятельствах: бессилии, страданиях, беззащитности и голоде. Я мог, хотя бы, бегать и искать, а она и того не могла делать, так как передвигалась с трудом от болезни и отсутствия пищи.
Она рассказывала мне о своем горе. Показывала руки и ноги, выеденные изнутри и выше колен, свое лицо, а безмолвно текущие слезы по ее впалым и сморщенным щекам дополняли, к виденному, ужасность ее трагедии… а, что я мог сделать? Разве, что рассказать о ней другим.
Жизнь закрутила в свои узлы судьбы родства, сыновей, дочерей, внуков, правнуков. И так случилось, что моя бабушка Поля и прабабушка Ганя, к старости, остались парализованными… Забрал ее, к себе, мой дядя Володя – сирота, сын бабушки Поли. Дяде то исполнилось, едва, 15 лет. На одной койке мать, на другой, рядом, его бабушка. Денег нет, бедность, голодность. Володя продолжал учиться в вечерней школе, подрабатывал и, одновременно, учился в ЖУ – железнодорожном училище, где бесплатно кормили и давали форменную одежду. Помню, как их ЖУ–шников вели большой колонной по городу, на фабрику – кухню, расположенную с другой стороны вокзала, где их постоянно кормили, а я оказался на пути этой колонны, стал бежать за ней и что – то доброе кричал Володе. Тогда ему удалось и меня провести в столовую и покормить, поделившись своей пайкой. Окончил Володя ЖУ и стал кочегаром паровоза, потом помощником машиниста, затем машинистом паровоза, а затем тепловоза и электровоза, но это было потом. В самое тяжкое время, похоронил прабабушку, а потом и свою мать – мою бабушку Полю Галковскую. Досталось ему, в этой жизни, он был брошен обстоятельствами и, почти, всеми.
Володя Андрюхин был добр и простодушен, но в детстве досталось ему от изуверских поступков его старшего брата Коли. Будучи подростком, Коля, рано вкусил «базарной» жизни. Он был развращен женщинами - переростками через выпивку и закуски, курение и похоть плоти, предаваясь сладострастию. Прошла война, много мужчин погибло на войне, вот и впал он в руки противоположного блудливого пола.
Я же часто забегал к бабушке Поле, когда она была еще в здравии, которая зарабатывала на жизнь тем, что выпекала хлеб из муки, которую давали в долг. Ночью делала и выпекала хлеб, а утром шла на рынок и продавала его. Бывало, что придёт усталая, засыпала на скамейке, на которую присаживалась, под большим кустом розы. А к ней приставал пьяный сын, Коля, избивал ее и забирал деньги. Избивал изуверски Володю, который пытался защитить мать. Я стоял рядом, смотрел на все это. Меня же он, никогда не бил. А самому то дяде, было только тринадцать, мне пять, а Володе – одиннадцать. Когда такое повторялось и умножалось многократно, то бабушка, рыдая, кричала, вслед уходящего Коли: «чтобы тебя забрали в тюрьму, будь ты проклят!». Наперед, скажу, что и это проклятие сбылось, через шесть лет позже, когда он, раньше времени, вернулся из армии, в возрасте восемнадцати лет. Коля получил срок, максимально возможный, по своей статье.
5 марта 1953 года умер узурпатор и тиран Сталин И. В. – «отец всех народов». Власти менялись, преемственно: Маленков, потом маршал Булганин плюс Хрущев, потом, единолично, Хрущев Никита Сергеевич, избавившийся от соратников вождя во власти, одного за другим. Наступила, так называемая, «Хрущевская оттепель».
Приехал, по – тихому, из ссылки дед Никита Войтко (выжил!) – отец мамы Нюси и тети Мани. Побыл с родней, повидался, пообщался и, попрощавшись, уехал в Сибирь, где находился после ссылки. Там и определилась его дальнейшая жизнь. Женился, имел пятерых дочерей. Проживал в городе Новосибирске, я видел фото всей многодетной семьи моего деда. Одна из моих теток, очень похожа на мою маму Нюсю. Подробности поиска кратко я уже описал.
А вот дедушку Благородного Никифора Евдокимовича, 1894 года рождения, я видел несколько раз, один – два раза в детские годы и, уже, будучи офицером, с ним имел беседы. Дедушка был ровного и тихого нрава, от детства, весьма богобоязненным, в чем наставлял и детей своих. Невысокий росточком, с серо-голубыми и добрыми глазами. Первое, что виделось в нем – доброта светлых глаз, мохнатые брови, выразительный большой нос, с широкой частью в переносице, но лицо его не теряло привлекательности, несмотря на годы. Он был священнослужитель православной церкви. Об этом было, как – то не принято говорить, тем более что КГБ делало свою «работу», люди больше помалкивали.
Любопытно, когда начал размышлять о последней встрече моим дедушкой Никифором, то из глубин памяти всплыл наш разговор, а это более сорока трёх лет назад. Тогда я был капитаном Советской Армии, слушателем военной Академии, приехал в Жмеринку, навестил отца, а дедушка уезжал в Днепропетровск. Сегодня я точно знаю, что ему было тогда 80 лет. Это не был старец, в понимании возраста. Он был симпатичный человек, насыщенный годами, но удивительно чуткий, внимательный, исходящий добротой и с отличной памятью. В ожидании прибытия поезда, мы ходили и беседовали с ним в тени навеса перрона, один на один, а мой отец спокойно находился в стороне и не мешал нашему общению. Вот, в эту последнюю нашу встречу дедушка рассказывал мне о своей жизни, а я слушал. В конце нашего разговора дедушка мне сказал, что, если судьбе будет угодно и я приеду в город Днепропетровск (ныне город Днепр), то чтобы зашёл в Храм, где должно найти старицу (он назвал фамилию, имя и отчество) и, чтобы рассказал ей, кто я. Он гарантировал: «то буду принят, как самый родной и дорогой ей человек». В этом Храме он нёс своё служение Богу. Дедушка Никифор напомнил, как пройти или проехать к Храму. «Если выйти со здания вокзала, то проехать трамваем № 3, вправо от вокзала, на улицу Рабочую, остановка рядом с Храмом».
Проходило время… служба, семья, свои заботы, казалось, что всё стёрлось из памяти о том разговоре. Но Господу было угодно, чтобы я возревновал о судьбе дедушки, отца и всего родословия. Я пожелал найти через интернет ту улицу и Храм, это была улица Рабочая. Потом приобрёл карту Днепропетровска и области, когда открыл карту, то вспомнил наш разговор с дедушкой… и, сразу же, нашёл, что искал – всё оказалось точно так(!?). Воистину: «Барух хаШем!» (евр.) = «Господь Благ и Милосерд!» Слава Ему!
Недавно я приехал в город, где ходили ноги моего дедушки и отца… первым делом, я пошёл пешком к тому Храму. Зашёл. Расспросил что и где и когда… там, где меня долго ждали я уже не нашёл никого.
Взял свечу, нашёл икону Христа, идущего с Крестом на Голгофу, зажёг её от одиноко стоящей свечи предшественника, склонил колени и молился Тому, Которому должно поклониться в покаянии и благоговении, славить и благодарить за всё. Настоятель церкви уже пятьдесят лет несёт своё пастырское служение, его зовут отец Георгий, он должен был знать и помнить моего дедушку-священнослужителя, его помощника, Свято-Благовещенской церкви. Но о. Георгия в тот день там не было, потому что он нёс своё служение на выезде. Адрес Храма: ул. Рабочая, №3-А, трамвай №3, в десяти метрах остановка, «недалеко и вправо от здания вокзала». По прошествии немногого времени, я написал письмо и вложил фотографию моего дедушки на настоятеля Храма о. Георгию, но ответа не получил. Я долго молился, ожидал, но, очевидно, время совершило свою работу, в противном случае я получил бы то долго ожидаемое мною письмо.
Воистину! Пути Господни неисповедимы. Как много у Тебя, Господи, благ, которые Ты приготовляешь и хранишь для любящих Тебя!
Знаю из рассказов, что отец моего дедушки, Евдоким, рано потерял жену, что с русско–японской войны 1905-1907 годов, его привезли без рук и ног. Помимо моего дедушки, у его родителей было еще одиннадцать братьев, но многие умерли, а Никифор, из оставшихся, был старшим по возрасту. Вся забота о них была на Никифоре. Некоторые умерли от голода и болезней, но многие выжили и «вышли в люди». Пишу эти строки по воспоминаниям, по отдельно оброненным фразам, которые сохранились в моей памяти с детства. Отец мой, Геннадий Никифорович, частенько рассказывал о своем прошлом, но за свою прожитую жизнь я убедился, что он меня обманывал, когда я просил его рассказать о себе и о родословии.
Я все запоминал, когда он говорил, а он путался, то говорил, что наша фамилия «Благородный», то «Благодаренко», то «Благородий», и еще и еще, но я молчал, не упрекал его в этом обмане, по этому и другому поводу, делал вид, что просто слушаю и не придаю этому никакого значения, но это было, для меня, не так. Повторяю, что, начиная от моего рождения, я видел обман, неправду и, еще раз, обман.
У дедушки была глубокая и хорошая память, он помнил множество цифр, званий и фамилий, четко и емко умел обрисовать события в своей жизни. Он был взвешен в словах, говорил весьма просто и мудро. Никогда я не слышал от него гнилого слова и резкости. Он любил славить Бога и молиться. Жил скромно, отлично умел шить на швейной машинке, был отличным закройщиком. Посмотрев на человека, без замеров, мог сшить и верхнюю и нижнюю одежду. Это даровало ему пропитание в трудные годы.
Когда началась первая мировая война, в 1914 году, его призвали на службу в армии. Несмотря на то, что он единственный кормилец у оставшихся братьев. Как это все разрешилось, не знаю. Но вот из повествований моего дедушки Никифора, запомнил следующее. На призывном пункте, всех раздевали догола и, после осмотра, приводили по одному, на заседание комиссии, в большой зал. Во главе комиссии был полковник, когда Никифор назвал свою фамилию, имя и отчество и ответил на вопросы: что, где и когда, то полковник встал, взял личное дело Благородного Никифора Евдокимовича отвел его в сторону и сказал: «Сынок, я знал твоего отца, в русско-японскую с ним воевал, знал о нем все, как лишился рук и ног. Я был его командиром. Возьми свое «Личное Дело» и иди, только, в правую дверь, если будут не пропускать и заталкивать в левую дверь, не иди туда, а только в правую. Сошлись на меня. Та дверь – направление на службу в тыл, а левая – на фронт». Пожал руку и тихо сказал: «ступай, только, в правую» и пошел заниматься своими делами. Так мой дедушка попал в Екатеринобург (Свердловск), столицу Урала, в караульную роту, где старшиной оказался его земляк, который всегда доверял дедушке особые дела по службе. Дедушка рассказывал, что командиром их полка был граф, немец, который ненавидел русских, высокомерный, чрезвычайно, строгий и все его очень боялись (фамилию того графа, как и другие, я позабыл). Караульная рота часто проверялась, занималась муштрой. Содержали себя в чрезвычайной чистоте и блеске. Ходить, петь, уметь отдавать воинскую честь и использовать оружие, нужно было четко и умело, чеканить каждое слово, зорко глядеть в глаза начальнику.
За грубое нарушение дисциплины отправляли на фронт, а то и расстрел. Во главе рот стояли опытные офицеры – фронтовики, имевшие ранения. Командиры рот получали, один раз в месяц, денежное довольствие на нужды роты, в том числе и на продовольствие. Хорошо было тем подчиненным, когда их командир не соблазнялся деньгами роты, а бывало, что значительную долю денег, принадлежащую солдатам, офицер пропивал, от этого солдаты голодовали, а службу нужно было нести прилежно. Поэтому солдаты частенько воровали, что могли, у местного населения.
Командир роты, у деда моего, был капитан, тяжело раненный, благородный и солдат не обижал. Однажды солдаты роты, неся караульную службу, уловили бычка, зарезали его, разделали и спрятали в роте, под кроватью, тихонько мясо использовали, при приготовлении пищи, как прибавок к пайку. Все было тихо – крыто.
Неся караульную службу, солдаты обратили внимание, что глубокой ночью, периодически, ездит возница – дед с телегой, запряженной лошадьми, а на телеге бочки и емкости. Проедет тихо в тайгу, а рано, но еще затемно, перед рассветом, возвращается. Доложили старшине это наблюдение и узнали, что этот дедок владеет корчмой. Так как шла война, то по России был сухой закон. За продажу самогона – расстрел. Все проанализировав и взвесив, порешили в солдатском совете: «надо брать». Старшина выдал оружие, без патронов, палаши, всю армейскую амуницию. Дед Никифор и еще двое верных солдат роты, пошли загодя в тайгу, залегли и ожидали, когда появится ожидаемая телега. Все, как по расписанию. Проехала телега, томление в борьбе со сном, но ожидание восторжествовало успехом.
Хозяин корчмы имел курень в тайге, где гнал самогонку, а потом с емкостями, наполненными хмельной жидкостью, возвращался в город. Немного подвыпивший и, мурлыча что – то себе под нос, внезапно, был атакован вооруженным нарядом троих, под щелчки затворов и крики нападавших, к ужасу возницы, что его дело обнаружено, стал негромко возглашать о помиловании, чтобы не расстреливали, так как знал, что за такие его дела смертная казнь на месте – расстрел.
«Вняли» его просьбам, «договорились», забрали достаточную часть самогонки, припугнув, взаимно разошлись в разные стороны. Тот поехал в радости, что легко еще отделался, а солдаты, по- тихому, вернулись в роту, с добычей, большой емкостью самогона, которую спрятали у старшины роты.
Но приключения на этом не закончились. С наступлением дня, на территорию караульной роты явился хозяин исчезнувшего бычка. Уверенный, что его бычок уведен, солдатами роты. Заявив командиру роты, что достоверно знает, что его бычок у солдат его роты. Командир роты был «воробей стреляный», отвечал, пришедшему так, чтобы слышал старшина роты. «Не переживайте, вот сейчас, мы пройдем в казарму и вы, самолично, все проверите и убедитесь в своей неправоте. Мои солдаты, защитники Царского Престола и Отечества, они не могли этого сделать». Когда же пришли в казарму, то, и к удивлению и пришедшего, и командира роты, увидели траурную картину отпевания «умершего от чахотки сослуживца». Казарма была погружена в темноту, так как окна были завешены одеялами, на «смертном одре» лежал «умерший», весь желтого цвета (натертый воском), в руках, горевшая, свечка, а вокруг отпевавшие тело, «ушедшего в вечность» сослуживца… мясо бычка было спрятано, под «умершим», под обтянутым белыми простынями одром. Старшина доложил, что отпевают умершего от заразной болезни, что подтвердил и командир роты. Но пришедший был тверд в правоте своего дела, стал осматривать всю роту, в добровольном сопровождении ротного командира и старшины. Так ничего не обнаружил, боясь заразы от умершего, сконфуженно, попросил прощения, был вынужден уйти ни с чем. Его провел капитан за пределы вверенной казарменной зоны, вернулся молча в роту, зашел в свою комнату, закрылся на ключ, предавшись своим переживательным мыслям.
Старшина роты, дал команду, чтобы навели порядок, сняли одеяла, разобрали «одр». Все переживали, какие же меры примет ротный? После небольшой паузы, старшина подозвал моего деда, приказав ему занести ротному, на подносе, большой кусок приготовленной телятины, графин с самогоном, закусками, все покрыли белым чистым полотном. Дедушка славился тем, что имел способность сказать нужное слово увещания, поэтому старшина – земляк вверил сию «миссию мира», именно, ему. Приведя себя в порядок, по внешнему виду, взял поднос, постучал в двери. Командир открыл двери и впустил подчиненного ему солдата роты. Вся рота, замерла в ожидании и тревоге, а Никифор Блогородный в это время, нашел нужные слова увещания и раскаяния от имени всей роты, поставил поднос на стол, снял покрывало, налил из графина стакан спиртного, пододвинул все ротному, пожелав здравия, его благородию, господину капитану. Ротный мирно принял угощение, выпил стакан, приказал навести порядок и, чтобы все молчали. Он сказал, что был возмущен поведением хозяина бычка, его грубостью и заносчивостью, похвалил за находчивость и солдатскую смекалку старшину и солдат. Рядовой Благородный поблагодарил, его благородие, попросил разрешения выйти. Вышел браво, в почтении подчинения, закрыв за собою двери. Выйдя показал мимикой и пальцами, что все в порядке, тихо доложил, ожидавшим его старшине и солдатам о разговоре. После сего события, рота еще больше полюбила своего командира, старалась изо всех сил, не подвести его по службе. Все молчали, нигде не проговорились, так как понимали ответственность, перед законом, их ротного.
Буржуазная и пролетарская революции застали моего деда все в том же г. Екатеринбурге. Эти события потрясли не только Россию, но всю землю, пленение тьмой сопровождало Россию более семидесяти лет, пока, по воле Божьей, не рухнула Советская власть, бескровно, тихо, в безмолвии силовых структур и КГБ. Много анализируют, исследуют, находят документы, доказательства. На сколько я понимаю жизнь и Бог даровал мне понимания, то причина революции в России – отступление от Евангелия Христа руководства церкви России, правящей религиозной верхушки царской России. За церковным перезвоном и обрядами, отошли от проповеди Христовой, перестали учить народ сверху – донизу заповеди Божьей по Духу Истины, освящение России не произошло, при всех положительных сторонах христианства. Произошла омертвелость духовной жизни в России, верхушка власти была в разгуле и сластолюбии, наказывали каторгами тех, кто стремился жить по Евангелию Христа, а царица, влиявшая на царя – батюшку Николая Второго, стала поводом и открытой дверью для мракобесия к погибели России, мужей богобоязненных и верных не слушали и не слышали. Вникните в историю христианства в России, организацию печатного Слова Божьего (историю РБО – Российского Библейского Общества) и последующие действия священства в России, на ход и исход истории великодержавия.
Так учит Библия, ее кровавая история рода человеческого. Там, где возвышался Господь – было благословение. Бог не оставлял народа Своего, хранил и укреплял, но, как только, было отступление от Его Слова и Уставов Его – следовало падение нации, пленение и рабство. История, Великодержавной, тому подтверждение.
К сожалению, наблюдая современную жизнь христианства (“со своей колокольни”), уроки истории в России НЕ УЧТЕНЫ, снова выпячивается гегемония колокольного звона, нежели возбуждение колокольного звона Духа Святого в сердцах людей. Только Церковь, держащаяся Истины Христа, пребывающая в благодати Его – единственная надежда этого мира, во спасение. Больше нет таких сил и средств, которые могли бы совершить благость для земли и землян.
Когда совершилась революция, то, по рассказу дедушки Никифора, видим, что царские вензеля сняли, пуговицы обшили шинельной тканью, командиры стали выборные, а далее пошло все своим чередом.
Дедушка вернулся на Днепропертровщину, разыскал оставшихся в живых братьев, жил с ними, трудился, женился на Марии Федотовне 1897 года рождения, моей бабушке. Она была высокого роста, крепкая телосложением, светловолосая, родила ему детей: в 1919 – Таню, в 1922 – Игнатия (Геннадия) моего отца, в 1923 году – Павла и в 1925 году – Ивана. Когда же началась коллективизация сельского хозяйства, хорошо описанная русским – советским писателем Пантелемоном – Романовым, расстрелянным в 1938 году, так как с юмором описывал жуткую правду, происходящих событий в Советской России. Тогда мой дедушка и его род, подпал под “врага народа”. Он трудился на земле со своими братьями, был женат, имел детей и своим трудом были удовлетворены и в колхоз идти не хотели.
Далее приведу выписку из протокола допроса, который по милости Господней, мне удалось сперва разыскать в архивах Управления СБУ (Службы Безопасности Украины) по днепропетровской области (ул. Чкалова, дом №23), а затем в Государственном Архиве по Днепропетровской области (Ул. Карла Либкнехта, дом № 89) летом и осенью 2010 года. НО, сейчас, продолжу своё повествование, как это было.
Однажды приехал на бричке, в кожаной тужурке представитель ВЧК (по фамилии «Беленький»), по вопросу коллективизации, а младший брат моего деда Марк, на момент ареста ему исполнилось 17 лет, проходя мимо, в вечернее время, помочился на колесо брички, припевая частушки. Результат: арест всех: Никифора (1894г.р.), Максима (1906 г.р.), Василия(?), Марка (1914 г.р.) привели ночью в сельсовет и потребовали, чтобы подписались, “добровольно”, в колхоз (сельхоз. Артель) Братья отказались, тогда и деда и его братьев закрыли в чулан, который находился за спиной председателя. Сказать, что “закрыли”, это не то слово, втрамбовали с такими же отказниками от колхозной жизни. Держали в чулане около десяти дней, без воздуха и пищи, без окна. Стоя, ходили под себя и по - малому и большому, многие умерли. На десятый день их открыли, в живых остались, по милости Божьей, дедушка и его братья, так как все они находились у двери, где были большие щели, что давало возможность дышать свежим воздухом. Это их и спасло.
Далее этапы, поездка эшелоном на север, арест был летом, а привезли под Архангельск зимой. Тогда, видя эту ситуацию, дедушка сказал своим братьям: “бежим побыстрее от эшелона, так как сейчас начнут друг друга убивать из – за одежды, чтобы выжить”. Когда же отбежали далеко, так, что уже никого не было видно, тогда дедушка приказал быстро строить из брикетов снега чум со сферической крышей. Когда соорудили “жилье”, тогда залезли в него и закрылись снежной глыбой. Начавшаяся пурга задула щели, а от дыхания братьев, в “чуме” стало тепло. Так и выжили в ту первую ночь на ссылке. От эшелона остались единицы “врагов народа”. На другой день, оставшиеся в живых, были собраны и приведены на окраину Архангельска и объявили, что новой власти нужен директор кирпичного завода. Так дедушка стал новым директором будущего завода, а братья его первейшие помощники. Нужно сказать, что ничего подобного у деда Никифора, до этого, общего с директорством и с кирпичом не было. Но именно это его согласие, спасло от полного вымирания их. И такое ответственное решение, тогда было по великой Божьей милости. К ссылке их всех был использован повод - коллективизация, отказ от вступления в колхоз («контрреволюционная деятельность»), а одна из основных причин, твердое исповедание и вера в Бога.
Со временем, летом 2010 года, я узнал, что дедушка и его братья стали «Благородными» под страхом расстрела, их заставили отречься от своей первородной фамилии. Эту информацию сказал мне мой племянник Максим, а ему когда-то рассказал его дедушка, то есть мой отец.
По прошествии нескольких лет, Бог даровал мне Свою милость читать карточку на Благородного Никифора Евдокимовича, в Архивах СБУ по Днепропетровской области, информацию о моём дедушке: 1894 года рождения, уроженец села Николаевка, Новомосковского района, Днепропетровской области.
Адрес местожительства: хутор Марьевка, Магдалиновского района, Днепропетровской области.
Профессия: хлебороб единоличник.
Национальность: украинец.
Гражданство: гражданин СССР.
Арестован: 10.05.31 года.
Характер преступления: контрреволюционная деятельность, Ст. ст. УК УССР 54 – 11.
Решением судебной тройки при коллегии ГПУ УССР 12.10.31 г. ст. 54 – 11 УК УССР.
Срок: 5 (пять) лет высылки в Северный край.
Арх.№ П – 21890.
Приговор вступил в законную силу 10.05.31 года.
Карточка составлена, по уголовному делу, 6.10.99 г., передано в ГПУ УССР в Державный Архив Днепропетровской области. Опис -2. Акт вид 30.06. 2000 г.
14.09.1989 года Благородный Никифор Евдокимович реабилитирован на основании ст.1 Указа ПВС СССР от 16.01.89г.
Состав семьи (на момент ареста): Мария Федотовна (это моя бабушка), дочь Татьяна – 12 лет, Сыновья – Игнатий, 9 лет (это мой отец Геннадий), Павел – 8 лет, Иван ,6 лет.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
«___» мая 1931 года, уполномоченный СПО Рай (гор. Отделения) Днепропетровского оперсектора ГПУ УССР Сергиенко, Благородного Никифора Евдокимовича
В принадлежности к контрреволюционной организации ст. 54 – 11, 54 -2 УК УССР
Уполномоченный СПО
Подпись СЕРГИЕНКО
СОГЛАСЕН Нач. СПО
Подпись ГОВЛИЧ
Зам опер сектора ГПУ
Подпись КАМИНСКИЙ
Подпись обвиняемого: подпись
Протокол 20.04.1931 г. Благородный Никифор
Хутор Марьивка
ВОТ и весь сказ! Так называемая «тройка» подписала сфабрикованное дело, которое состряпал Беленький, написавшего «ВЕРНО» и, размахнул свою подпись, которую впору ставить на банковских купюрах Великодержавной. Вы бы посмотрели эту подпись… полная тщеславия, собственного величия, свободы действий и безнаказанности, под углом сорока пяти градусов снизу и вверх в право. Это был человек образованный (из бывших), который делал своё дьявольское дело, служа «народу и партии». Хотелось бы знать протяженность его жизненного пути да и судьбу. Ведь «верных» слуг тоже, после использования, пускали в расход, вслед за теми безвинными, кого они нещадно посылали на советские каторги («Северные Края», в царское время и после революции, так называли тогда Архангельскую область), муки и расстрелы.
АНКЕТА ОБВИНЯЕМОГО
Благородного Никифора ЕВДОКИМОВИЧА, 1894г.р.
Родился: село Николаевка.
Адрес: хутор Марьевка, Поливановского седьсовета, Магдалиновского района
Хлебороб
Сын крестьянина, до революции 8 десятин земли
Гражданство, национальность________УССР, украинец, беспартийный
С/т хозналог платл в 28\29 г. – 150 руб, 29\30 – 251 руб, 30\31г. – 38 руб
Хозяйство изъято за злостным уклонением от выполнения Гос. Обязательства (сознательно душили хлебороба, делая его «врагом» советской власти, затем организовали большевики голодомор, о котором и по сей день скрывают правду современные власти)
Здоров.
Жена Мария Федотовна, 34 года,
Татьяна – 12 лет,
Игнат – 9 лет,
Павел – 8 лет,
Иван – 6 лет
Все проживают на хуторе Марьевка.
СПРАВКА
Житель села Марьевка
Поливановского сельсовета
Магдалиновского района
Благородный Никифор Явдокимович
До революции 1917 года имел 18 десятин и арендовал 35 десятин. Имел весь сельхозинвентарь.
До 1930 года пользовался постоянной рабочей силой от 1 до 5 человек. Обрабатывл земли до 1927 года 10 десятин, 1928 – 9,75 десятин, в 1929 году – 10, 25 десятин, в 1930 – 0.8 десятины. Имел мельницу с двигателем, доход 500 руб.
В 1921 году хозяйство не раскулачивалось, налоги:
1928/1929гг. – 153 рубля
1929/1930гг. – 251 рублей
1930г. / 1931гг. – 38 рублей
Пользовался избирательными правами.
В 1929/1930 годах хозяйство не раскулачивалось.
Имущество ДА изъято. В контрреволюционных армиях, бандах не состоял. В принудительном порядке, за злостное уклонение от выполнения обязательств.
За границей – не был
Судимости – не судим
Кто из родственников служит в Красной армии? – никто.
8.07.1931 г.
Печать Председатель сельсовета: подпись
Секретарь: подпись
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
1931 года мая – 28 числа
Благородного Никифор Евдокимович, 1894 года
Имел: 9, 75 десятин земли
Сеялка, ; части букаря, 1 – корова, 1 – лошадь, 1 – бричка, 1/3 часть 10 сильного двигателя внутреннего сгорания.
В феврале 1930 года я вступил в члены с/хоз. артели. В конце мая того же года добровольно вышел из состава с/хоз. артели. Зубаненко Иван Нестерович доводится мне двоюродным братом. В последний раз я с ним виделся в 1930 году на пасхальный праздник, приезжал к ним на хутор Марьевку, у него в доме я не был и даже точно не знаю где он проживает.
Илюшенко К. П., Григоренко И. Г., Симона С. Е., Пархоменко И. П. и Ситмененко Е. А. знаю, как односельчанин.
Виновным себя в участии в контрреволюционной организации не признаю. Никто меня в такую организацию не вербовал и к ней я не принадлежал. Агитацией против советских на селе я не занимался.
Больше добавить я не имею, показания мне прочтены с моих слов.
Записано правильно и подписываюсь: подпись
ДОПРОСИЛ: подписи нет СЕРГИЕНКО
Уполномоченный СПО
Верно: подпись /Беленький/
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
20.04.1931
Благородный Максим Евдокимович
1906 г.р. место рождения хутор Марьевка
Хлебороб
Выходец из семьи крестьян, имевшего до революции 8 десятин земли. УССР, украинец.
Малограмотный, б/п
Жена: Оксана Архиповна – 20 лет
Мать – Ксения Иларионовна – 62 года
Брат –Марк Евдокимович – 17 лет
Марья Евдокимовна – 16 лет
Дочь Нина – 1 год
Подпись М. Благородный
В 1929 – 1930 годах хозяйство раскулачилось, имущество ДА изъято в принудительном порядке за злостное уклонение от выполнения государственных обязательств. Имел двигун 10 л.с. молотилку с/х инвентарь. Я в 1929 году получил земельный удел 12 десятин на 8 едоков.
Брат Марко Благородный находится в совхозе села Поливановки.
Брат Василий Благородный работает завод Карла Либкнехта.
Я работаю в заводе Карла Маркса на кухне, при столовой. Документов от сельсовета не получал, а поступил по воинскому документу. Права голоса не имею.
В 1930 году, в феврале вступил в с/х артель, хозяином которой являлась моя мать – 62 года.
В мае 1930 г., по предложению моего брата Василия, мать выписалась из артели, и я вышел. Зубненко Иван Нестерович – мой двоюродный брат, у него в доме не был и точно где он проживает не знаю.
Виновным себя не считаю, в контрреволюционной организации себя не признаю. Заявляю, что в контрреволюционной организации я не принадлежал.
Подпись Максим Благородный
ПОДПИСИ: уполномоченного СПО
(подписи нет) СЕРГИЕНКО
«Верно» подпись БЕЛЕНЬКИЙ
Как видите, не нужно иметь «семи пядей во лбу», чтобы не увидеть несуразность сфабрикованного дела по братьям моего дедушки и самого дедушки. Всем им влепили ссылку на пять каторжных лет в «Северные Края»:
Благородному Никифору Евдокимовичу
Благородному Максиму Евдокимовичу
Благородному Марку Евдокимовичу
Благородному Василию Евдокимовичу
На остальных, даже, не удосужились оформить документы. Нигде нет подтверждающего документа о ссылке Благородного Никифора с его детьми: Игнатем (Геннадием) и Павлике. Если Бог дарует Свою милость, то возможно найду и эти документы в других Архивах.
Остановлюсь, ради вас, мои дорогие, чтобы вы знали правду о ГОЛОДОМОРЕ. Партия уголовников и душегубов, мирового масштаба, большевиков – коммунистов, как видите сами, целенаправленно уничтожала «Хлебороба», хозяина на земле, который производил ХЛЕБ для своей страны, себе и людям. Вспомните истинного организатора Первой конной армии Думенко, он был из казаков и понимал нужду страны в годы гражданской войны в хлебе. «Хлеб – всему голова», говорят в народе, и это так! Думенко был опытным организатором и в тылу и на поле боя. В зоне подопечной Кубани, он наладил посев и сбор больших урожаев зерна, чтобы страна могла выстоять в годину лихолетья. Но это не устраивало вождей революционного государства (не хочется в очередной раз вспоминать имена узурпаторов). В РЕЗУЛЬТАТЕ, Думенко от командования, хитростями, был отстранён и затем расстрелян, как враг народа. Славу боевых походов приписали бандюгам Будённому и Ворошилову, которые возглавляли, так называемые «ТРОЙКИ» от ГПУ - Главного Политического Управления – этого страшного органа тех времён, расстрелявших тысячи и тысячи своих соплеменников и своих соратников, погибших на лесоповалах и рудниках ГУЛАГА (Главного Управления Лагерями), которые правдиво и вразумительно описал Александр Исаевич Солженицын. Писателя, прошедшего ад большевизма.
Отродье оставшееся от «троек», и сегодня, явно и втихаря, в анекдотах называют "Солженицером", стараясь унизить и оболгать сохранённого, волей Божьей, свидетеля пыток, мора и злостраданий, безбожия и, в высочайшей мере, НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ.
Под видом классовой борьбы, хлебороб – ХОЗЯИН «був знычтожен» - был уничтожен, создавались коллективные хозяйства по обработке земли, как «счастливейшую общность тружеников». «Трудоднями» гноили селянина. Искусственно была организована голодовка, у села и деревни силой забирали выращенный урожай, который потом поставляли на экспорт. Селянин, а значит и город, начали голодовать. Зоны проживания селян окружали карательными отрядами, чтобы никто не мог выбраться и заработать на стороне и тем самым сохранить своим семьям жизнь., люди морились голодом и болезнями. Отец вспоминал, что упавшего и умершего человека, односельчане и собаки, которых – то, и тоже, поели. При всей трагичности бытия, в народе справедливо подмечали «на хати сэрп и молот, а в хати смэрть и голод» ( на доме серп и молот, а доме смерть и голод).
Второй целью голодомора было – забрать у населения припрятанные драгоценности и золото, под видом уже «заботы и обеспокоенности» о людях. Стали продавать хлеб за драгоценности, по сути, за бесценок… люди «мёрли , как мухи».
Голодовка 1933 года унесла миллионы и миллионы населения страны... А в это время золотом наполнялись склады и, наспех построенные на западе и в США, сооружения, которые, в буквальном смысле, «ломились» от поставляемых из СССР, всеми видами транспорта, от драгоценностей, «освобождённого народа от тирании царизма».
Возможно, повторюсь, что ещё одной из причин дьявольской организации голодомора (геноцида народа собственной страны) было уничтожение людей, которые видели «счастливую» жизнь нового порядка и знали, как жили при царском режиме, а, значит, были созданы возможности реально говорить новому поколению о той «правде» пролетарской революции. Что, кроме трагедии и бедности и воинствующего безбожия, большевики ничего не принесли в этот трагический мир. Нужно было «заткнуть глотки яростной и не щадящей костлявой рукой пролетариата». И тут же горланили: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек». А по радио воспевались верные соколы страны: «первый сокол Ленин, а второй сокол Сталин».
Разрушение семьи, в высшей степени, величайшее «достижение» большевизма. Где нет Бога, там крушение семейных основ! Поэтому и нет документов о «хождении по мукам» детей со своими родителями.
Кстати, знаете ли вы, что первый Устав Коммунистического Союза Молодёжи, что значит - «Комсомол», удостоверял каждого её члена о том, что каждый комсомолец (каждая комсомолка) должен (должна) были отдаваться друг другу по их первому похотливому желанию безропотно и без всякого ограничения? Впоследствии этот пункт из Устава Комсомола был изъят и никогда о таком позорном блудливом факте нигде не возвещалось, да и сейчас скрывается современными апологетами коммунизма. Но факт есть факт! Архивы хранят действительное состояние вещей, как оно было. О какой ценности семейных отношений могла идти речь, когда Бога попрали, из Великодержавной, повсеместно!? А сегодня, вполне «цивилизованно», с экранов телевидения и в разных средствах информации, без всякого стыда, говорится о «гражданском муже, гражданской жене, гражданском браке, они живут в гражданском браке», а дети кто? Гражданские? А где семья, которая является основной ячейкой общества, где закладываются основы воспитания? Кстати, для справедливости ради, нужно отметить, что термин «гражданский брак» не нов, не большевики его придумали. Ещё в царской России был введён в юриспруденции термин: «гражданский брак». Вот тебе и «святая православная Русь!». Которую подтачивал «зеркало пролетарской революции», по выражению Ленина, служитель тьмы Лев Николаевич Толстой.
Ответ явствует из фактов: какова семья, таково и государство. Дедушки и папаши ходили с «маузерами», сеяли смерть и блуд, что можно ожидать от потомков, носителей этой идеологии? Что сеяли, то и пожинаем, к сожалению, в трагедии бытия. Сильное государство там, где крепкая семья. Крепкая семья - крепка Богом! Достояние страны в достоянии граждан, в их благополучии и, а не в существовании, порождающие разрушение и преступность.
Крики: «год ребёнка!», семья, - «главная забота государства о будущем нации!». Брэхня!!! Говоря словами одного из эпизодических героев многосерийной кинокартины «Неуловимые мстители» (весьма популярный и любимый кинофильм в конце прошлого столетия, который в духе советского времени, показывал события времён гражданской войны, через «подвиги неуловимых»), которого играл Савелий Крамаров: «Брэ-э-хня-я!!!».Но, когда же герой эпизода кино самолично увидел, что «вокруг покойнички с косами стоять!», то закричал «нечистая!», то драпанул с великой прытью с места, где и «нечистая» и «покойнички с косами стоять!» (кстати, в начале девяностых Савелий эмигрировал («драпанул») от «нечистой», подобно своему герою, в США), а ведь он был любимец кинозрителей и Генсека ЦК КПСС Брежнева Леонида. Судя по всему, он больше не хотел иметь ничего общего с «НЕЧИСТОЮ», где «ПОКОЙНИЧКИ С КОСАМИ СТОЯТЬ».
Справедливости ради, обстоятельства грядущего России, заставили нынешние власти предпринять значительную поддержку семьям по рождаемости детей. Начало - 2018 год, а будущее покажет эффективность и справедливость этого акта.
Так же хочу напомнить об историческом факте. Повторюсь, к месту, когда совершалась, так называемая, «Великая пролетарская революция» - 25 октября, по старому стилю, а ныне - 7 ноября 1917 года, то первейшим «секретным» Указом, подписанным вождём пролетариата Лениным (Ульяновым, а на самом деле Бланком) был «декрет об уничтожении христианства в России», о чём коммунистические историки умалчивают, а подсовывают большевистскую трактовку: «первым подписан «Декрет о мире», а вторым «Декрет о земле». Идейным вдохновителем этого «Декрета об уничтожении христианства» была законная жена вождя – Надежда Крупская, чему она была верна до своего последнего издыхания, в чём ей помог издохнуть «отец всех народов» «второй сокол» - И. В. Сталин (Джугашвили).
Споём же, друзья?! «Я та-ако-ой дру-уго-о-ой стра-а-аны-ы-ы не-е зна-аю-ю, где-е та-ак во-о-ольно-о ды-ыши-ит че-ело-о-ве-ек».
Чтобы спасти семью от уничтожения, дедушка Никифор разошелся со своей женой Марией Федотовной, а моего отца Гену( Игнатия) и его братика Павлика, вместе с дедушкой и братьями, повели по этапам северной ссылки. Возраст их был соизмерим – малолетки девяти и восьми лет. Бабушка Мария осталась с Иваном и дочерью Таней.
А до высылки в «Северные Края», после ареста дедушки, соседи въедливо пели о семье его частушки:
«Благородного шпана,
Одни штаны на всю шпану,
Генка носит, Павло просит
Иван в очереди стоит»,
Чтобы «свести концы с концами», бабушка Мария ходила убирать в пожарной команде, а на зарплату выдали брезент, с которого она смогла сшить всего одни штаны и дети , по очереди, одевали их.
Арестантам-малолеткам сыновьям–погодкам было, соответственно, девять и восемь лет. Бабушка Мария осталась с сыночком Иваном шести лет и дочерью Таней двенадцати лет. Нужда заставила идти Таню работать, а со временем, она стала работать парикмахером, в этой ситуации она и проработала до старости.
За труд, в лагерях, давали продукты, что являлось благом, к выживанию. Когда прошло время, то дедушка приглашал приехать и бабушку, но она отказалась, так как вышла замуж, чтобы сокрыться от фамилии “врага народа” и спасти и себя и детей, проживавших с ней.
В лагерях, по рассказам отца, дедушку Никифора и все “семейство”, ненавидел один верзила, вор по кличке “Монька”. Этот Монька, все время, что мог, воровал у них и силой забирал пищу. Но Господь усмотрел для защиты его семьи, ссыльного матроса, сторонника Кронштадтского восстания (1921 год), оставшегося чудом в живых.
Матросы восстали против советской власти, когда увидели, что их политика – политика бандитизма, смерти и обмана. Подавлением этого мятежа руководил будущий Нарком - Климент Ворошилов. Тогда полегло на льду, под Кронштадтом, очень много людей. “Мятеж” (так назвали его большевики, а это было полноценное восстание кронштадтцев) был подавлен, обманом, подлостью и картечью орудий и, волею судеб, в лагерь, где отбывал срок дедушка Никифор с детьми и с братьями, попал этот, оставленный в живых, матрос. Которого, можно сказать, Бог и поставил Ангелом – хранителем для всех Благородных. Матрос был справедливым, смелым, мужественным, имел большой рост и большие кулачища. Заметив подлости Моньки, матрос приструнивал, не единожды, его злые дела, который, утайкой и угрозами, продолжал свои воровские поступки.
Комендант лагеря больше всего ненавидел дедушку, за его богобоязненность и веру в Бога, а второго, после его, матроса – кронштадтца, за его независимое и вольнодумное поведение и заступничество.
И вот, наступил “день торжества”, в очах коменданта. Почти весь лагерь выстроили и повели на “этап”. Дорога была долгой и извилистой, по бокам невысокий сосняк и кустарник. А так как у деда был чемодан и двое деток, то он отставал, но комендант и конвой вели себя “тихо”. Подошел Монька и предложил свои услуги помощи, дедушка вверился этому вору, отдав ему нести чемодан и личные вещи, взяв детей за руки. Пройдя какое – то расстояние, Монька сказал, что ему необходимо вернуться в лагерь, поставил чемодан на землю, а на него положил вещи. Когда же дедушка проверил наличие в карманах, то обнаружил, что Монька основательно “подчистил” их. Пропал кошелек с документами и немногие деньги, что давало определенные возможности при жизни в лагере. Увидев, что Монька их обворовал, Никифор оставил детей у чемодана с вещами, а сам побежал в лагерь, чтобы найти Моньку. Он просил Моньку, чтобы тот вернул все, но гнилой человек, сказал, что даже не понимает о чем идет речь. В слезах и горе, дедушка пошел тем же путем, каким бежал. Когда он шел назад, то нашел свой кошелек с документами, но без денег. Пришел к своим детям, взял чемодан, вещи и пошел дальше по дороге, которая извилисто шла в одном направлении. Когда, утомленный, он пришел к концу этапа, то увидел пристань у большого озера и одинокую фигуру коменданта без конвоя. Комендант смотрел в сторону озера, где на середине его находилась большущая баржа, идущая ко дну. Это этапных посадили в трюм, закрыли люки и затопили вместе с баржой.
Комендант стоял лицом к озеру, а сзади, в безмолвии, Никифор, будущий мой отец Геннадий и его брат Павел. Баржа затонула, комендант повернулся и увидел троих стоящих свидетелей преступления. Не успев ничего еще сказать, снова глянул в сторону затонувшей баржи, а из воды всплыл матрос – кронштадтец, приплывший к пристани. Комендант, в злости, сказал: “кого ненавидел больше всех и хотел, чтобы утонули в барже, остались живыми”, выругался сплошной бранью и сказал: “ладно, живите, все равно скоро подохнете”. Потом добавил, что именно тебя, богомаза, с твоим отродьем, я хотел первыми уничтожить. Оружия при нем было много, но он не стал его применять.
Так Бог восторжествовал Своею правдою и милостью к дедушке Никифору, детям его и матросу, который вступался за верного Господу.
Много лет спустя, отец мне говорил, если бы пришлось писать книгу о своей жизни, то он назвал бы ее “Кровавыми дорогами ада”.
Шли годы, дедушка с детьми, вернулся на Днепропетровщину. Судя по всему, все дети моего деда жили с ним, а бабушка Мария осталась одна. Она приезжала к моему отцу в конце 1945 года в Жмеринку. Есть фотография, где я стою на стуле, в большой белой рубашке вместе с бабушкой и отцом. По прошествии одиннадцати – двенадцати лет, она опять навестила нас. Я запомнил, что она привозила в бутылках томатный сок, из протертых через мясорубку, очищенных южных помидор, которые были чрезвычайно вкусными и, для меня, до селе, неведомым вкусом ни рту ни моему желудку.
У отца сохранилась фотография, времен начала войны. На фотографии стоит дедушка, с оставшимися в живых, после бомбежки, детьми у могилы Миши, погибшего от немецкой бомбы. На стволе большого ветвистого дерева вырезано имя, дата рождения и дата смерти. Дедушка учил своих детей, что во время бомбежки, нужно бежать в сторону падающей бомбы, а не от нее. Убегая, бомба настигает свою жертву. Так учил их мой дед, а потом мне это говорил мой отец.
Слава Господу! Что Он даровал мне жизнь для милости Своей, что я не видел того, что пережили мои родители, да сохранит Господь от этого и моих детей и внуков, и нас всех.
Есть сохранившаяся фотография, где Геннадий лежит на толстой ветке дерева, наклонившегося к воде. Фото сделано 4 апреля 1941 года, в селе Орловщина, в Доме отдыха имени Петровского, названного в честь, как и Днепропетровск, большевика, руководившего освобождением от белогвардейцев и других противников города Екатеринослава и организатора его перестройки на новый революционный порядок. После смерти отца, я приехал на это место, ходил на берег реки Самара, приток Днепра, смотрел на вековые сосны, пил целебную воду источника курорта Орловщина. Я размышлял и думал, что они все были безмолвные свидетели пребывания на том месте моего молодого отца, что тогда оставалось немного дней до начала страшной войны, трагедии всего народа и его дальнейшей жизни.
Отцу Геннадию (Игнату) было девятнадцать лет, когда, находясь в центре Днепропетровска, он увидел въехавшие немецкие танки, с крестами, на главную площадь города. Один из ведущих танков остановившись на малое время, поднял ствол танка и метким выстрелом снес украшение и часы на здании обкома партии ВКП (б), а затем сбил и красный флаг, развивавшийся на крыше того же здания. Потом стали строчить из пулеметов по всей площади. Гена, в любопытстве и простоте, смотрел на все это событие, как на экран кинотеатра, не разумея еще, что все происходит в реальности и опасно для жизни.
Затем, произошло пленение и его, с такими же как он, повезли эшелоном на запад. Вагоны были товарные, раскрыты на распашку. Немцы тогда еще не так зверствовали. Сидел Геннадий с пленными, свесив ноги из вагона, эшелон которого несся в сторону Германии. Рядом стояли два автоматчика, опираясь на толстый брус – перекладину, играя на губных гармошках. Он неплохо понимал немецкий язык, переговаривался с часовыми, потому что в 1941 году он окончил десять классов средней школы, но не успел получить аттестат. Охранник знал отца по фамилии и имени. В районе Прибалтики, эшелон замедлил движение, поднимаясь на подъем. От железной дороги шел крутой косогор вниз, поросший кустарником и редкими деревьями. Видя такую ситуацию, отец с приятелем, договорившись, мгновенно спрыгнули, катясь кубарем среди зелени кустов, а потом, что есть силы, бежали. Немец не стал стрелять из автомата, что не составляло ему труда, чтобы поразить их. Геннадий только услышал свою фамилию: “Благо- о -ро-оды - ый!”, которую кричал немецкий солдат, махая, угрожающе, кулаком, а эшелон шел чуть быстрее пешего хода.
Но и здесь милость Господня простиралась над Геннадием. С бежавшим, совместно с ним приятелем, он больше не встретился, да и не искали они друг друга. Пошел своими ногами в сторону Украины. Проковылял, украдкой, многие километры, а в один из поздних летних вечеров, он оказался в Жмеринке – городе своей судьбы, рядом с воинской частью, которая находилась ближе к маслозаводу и табачной фабрике, на многокилометровой дороге, называемой «улицей Кирова», идущая от окраины города, спускаясь вниз к мосту, а потом затяжным подъемом идущая к центру города, к железнодорожному вокзалу. Слева Жмеринка, а справа – Малая Жмеринка, Корчовка. У моста, слева, на возвышении, находится старая гимназия, стоящая среди вековых каштанов, а справа простирается красивая долина, соседствующая с рощей, которую засадили по повелению землевладельца Белинского. Так та роща, и по сей день, называется в народе его фамилией.
Слева, на окраине, у железной дороги, стоят кирпичные казармы, времен Екатерины Второй, достроенные в прошедшие времена, для военных нужд державы, обнесенные длиннющим двухметровым кирпичным забором, отделяющим территорию полка от проходящей улицы, называемой людьми: «Кировской», а также от близлежащих улиц и переулков, и самой железной дороги.
На Кировской стояла колона армейских грузовиков, крытых тентами, а не территории полка базировалась немецкая воинская часть. В сумерках, хотя еще хорошо было видно, Гена подошел к машинам, не видя охраны, залез под тент одной из них, в надежде, что найдет хлеб, так как много дней не имел пищи, но там оказались снаряды. Решил вылезти, только спрыгнул, а невдалеке от него оказался знакомый немец с автоматом, который охранял его, когда везли их в Германию. Вскинув автомат и, крикнул: «Ахтунг! Хенде хох! Благородный!»… Не трудно представить себе картину (на минутку), что было бы, если бы немец его не узнал – расстрелял бы, но этого хватило, чтобы удесятерились силы молодого парня, который, сорвавшись, бежал многие километры вниз по незнакомой улице, благо, что она покато уходила вниз. Немцы, опомнившись, погнались за ним и стреляли плотным автоматным огнем, но наступающие сумерки и особенность жмеринских заборов той округи, они все прорастали густой зеленью кустарников, позволили беглецу уйти от погони, он увидел, слева, узкую, круто спускающуюся, улицу, покрытую прохладной росистой тьмой, в которую он вбежал, как в спасительную зону. Ноги несли его еще и еще, автоматная стрельба уходила в сторону, можно было перевести дыхание и немного успокоиться, оглядеться, чем он и воспользовался, изнуренный страхом близкой смерти и голода. Как потом выяснилось, он оказался на Кавказской улице, которая поднималась вверх, пройдя еще немного, повернул в темнющий переулок, ветки от противоположных сторон переулка почти что доставали друг друга. Холод, рытвины, медленно передвигаясь по улочке, Геннадий, заметил маленькую полоску света, которая пробивалась от одного из домов. Решение его созрело сразу же: идти на свет и, постучавшись, проситься о помощи. Так он и сделал. Когда, на стук, отворили дверь, то они, после того, как зажгли свечу, увидели молодого и высокого парня, с волнистой чуприной и жгучими глазами, усталого и худющего. Геннадий сказал, что за ним гонятся немцы, что поднятая стрельба произошла по его вине. Осмотревшись и привыкнув к обстановке, он увидел молодую и красивую дивчину, назвавшейся: «Нюся», которой исполнилось, почти что, пятнадцать лет, а ему – двадцать. Так произошла судьбоносная встреча моих родителей в доме бабушки Поли, где проживали маленький Коля и Володя, в котором, впоследствии родился и я. Увидев красавицу, ее глаза, фигурку… ипостась, Геннадий Благородный влюбился с первого взгляда и уже позабыл, что только что жизнь его висела на волоске. Его приняли, и он стал своим, где и прожил лихолетные военные годы.
Невольно подумаешь: «судьба!». Один и тот же немец встречает его дважды, знает фамилию Геннадия и девушка с аналогичной судьбой, похожей на жизнь его, оба прошли наши советские этапы лагерей со своими отцами, как дети врагов народа, хлебнувшие горя, слез, голода.
Воистину, рожденный для милости Господа!
Откуда это у Благородного Геннадия? Но очевидцы мне рассказывали, что «Генка играл на аккордеоне залихватски, не было такого инструмента, на котором бы он не играл, весельчак, балагур, а глянет на девицу – огнем прожигает, мастер был петь и весьма красиво». Любил он Нюсю глубоко переживательно, чего она сама не испытывала к нему. Бывало, что закроет ему часть лица ниже глаз, своей ладонью, и глядит в его глаза, рассматривая брови, ресницы, лоб, губы, подбородок. А тайна здесь была в том, что тот кого она любила на самом деле, был далеко и не известно где, а вот Гена рядом и, рассматриваемые черты его лица ей напоминали о ее любви. Геннадий млел от своей любимой, смотрел в ее глаза, целовал и не знал он того, что, находясь в его объятиях она думала о другом человеке, но, прошло время и, родился, нежеланный, ребенок – это я.
И парилась Нюся в бане, обливалась горячущей водой (так ей советовали «сведущие» люди), тягала тяжеленые мешки с мукой и другими грузами, только бы произошел выкидыш, это уже потом познала она практику абортов и могла кого хочешь сама научить злому умению, а тогда в военные годы, грех ее изматывал во всю. Стала «гулять» Нюся с кем попало, она предавалась сладострастному и растленному прелюбодеянию, с тем, кого уловила в своей ненасытимой похоти. «Законный» страдал, пытаясь наладить с ней добрые семейные отношения.
Вот, воистину, во грехах родила меня мать моя, семимесячным. По - началу, как дано естеству, кормила грудью, а по достижении Женику (так назвали сына своего) пяти месяцев, от роду, стала подсовывать, вместо груди, одежную щетку, смазанную горчицей. Не хотела исполнять материнский долг, искала «своего» в этой жизни. Но я, ведь, был рожден для милости Господа, продолжал жить смерти наперекор и билось во мне маленькое сердечко, силою Божьей, иначе этого не понять.
Отец трудился на железной дороге, шил сапоги в сапожной мастерской, подрабатывал и тем, что учил маленькую соседскую девочку музыке и игре на пианино.
Однажды, когда он пришел проводить очередные занятия по музыке, вошел дедушка ученицы, послушал, посидел, а затем спросил: «понимаешь ли ты, что написано на тексте?», указав рукою на красивую картину раскрытой Библии, где было написано: «Бог есть любовь». Дедушка той девочки был христианин – евангелист. Он стал объяснять смысл духовного значения, слов из Святого Писания. Во время этой беседы, Дух Святой открыл, Геннадию, глубину и радость написанного, наполнил его сердце, все его естество и разум силой благодати Христа! Он искренне каялся в грехах, о прожитой жизни, вместе молились они о прощении у Господа его грехов, разум его, в одно мгновение, наполнился полнотой понимания, Кому должно поклоняться и Кому служить.
Вышел Геннадий из дома того, рожденным свыше и исполненный Святого Духа. И здесь уместно сказать: «рожденный для милости Господа». Вся жизнь его перевернулась с головы да на ноги. Ревность о Господе снедала его. Своею верою он покрыл, в любви, и Нюсю, жену свою, но восстали против их уверования в Господа бабушка Поля, знакомые, родня, и, вскоре, приняв полноту спасения, Нюся отошла, безвозвратно, от Христа и старые греховные похоти поглотили ее с великою, одержимою, силою.
Бог, в жизни отца, и до того не был для него в стороне. Родители растили его в богобоязненности. Проживая в Жмеринке, Геннадий, имел дружественные отношения с православными священнослужителями. Факт: крестный мой отец был православный священник церкви на улице Долинской, Садовников Фока, проживал на улице Победы в районе Угольника, недалеко от полкового тира, а моя крестная мать была известная в Жмеринке старица, православная служительница, проживавшая недалеко от дома моей бабушки по улице Кавказской.
Хорошо помню, как моя бабушка приходила, со мною, к ней в гости и, наклонившись, тихо говорила мне на ушко, чтобы я подошел, к крестной маме, и поцеловал ей руку. Я покорно подходил, к сидевшей на стуле, и целовал, протянутую мне, утомленную, старческую, теплую и нежную руку, с длинными пальцами. Она гладила меня по головке, благословляла, и давала гостинчик, вроде сыпучего пряника, а я, в почтении, отходил и становился, в послушании, рядом с бабушкой Полей. Старица всегда была одета в длинную и темную одежду служительницы православной церкви и плат темный на голове, а на груди большой крест, висевший на цепи.
Крестная тяжело болела, да и в преклонных годах была она. Умерла она, а я этого не знал. Пришел в ее дом, двери все были открыты, в доме женщины, которые меня не заметили и не обратили на меня никакого внимания. Я же прошел в комнату и увидел, что крестная моя лежала на кровати мертвая. Стали ее донага раздевать, омыли, затем стали надевать на нее другую одежду… испугался ли я? не помню, но убежал в дом бабушки, а когда примчался, то ее не нашел, в доме находился Коля со своими друзьями. От волнения и увиденного, я рассказал им что видел, но в ответ услышал пошлую непристойность и смех моего дяди, который на восемь лет был старше меня.
Хоронили мою крестную на старом городском кладбище, народу было очень много, весь православный люд пришел провести ее в последний путь, а я, как один из близких, стоял у самой ямы и смотрел, как докапывают могилу, у векового дерева, по стволу, в два обхвата. Хоронили, очевидно, в родословную могилу, так как дорыли до трухлявых досок, затем опустили туда гроб с усопшей, засыпали грунтом,… далее, по этому дню, я уже ничего не помню. По прошествии времени, я рассказал моему отцу, что похоронили крестную. Папа очень сокрушался, что я ничего не сказал ему о смерти и похоронах крестной мамы. Уже тогда я стал бояться моего отца, поэтому и не сказал ему ни слова о смерти крестной.
С ОТЦОМ В ЗЕМЛЯНКЕ
Наперед скажу, что остался я сиротствовать и жил с отцом, но об этом будет речь далее, а сейчас хочу продолжить свое повествование. Мальчишкой, в лет восемь, я приходил к крестному отцу. Однажды пришел, когда вся семья Садовниковых была в сборе. К крестному я был более предрасположен, а жену и детей стеснялся, поэтому особой дружбы у нас и не было. Фока священник был в летах, седовласый, добрый и весьма общительный. Помню, как он давал мне читать большую книгу Евангелие на старославянском языке, как научил меня азбуке и пониманию старославянского шрифта, поэтому я свободно мог читать Божье Слово. Лежал на животе, на кровати, читал Евангелие и рассматривал гравюры. Помню, что от страниц книги исходил особый запах старины. Но такие встречи, к сожалению, были редкими.
У крестного был хороший сад, поросший невысокой и сочной травой, а вся усадьба была огорожена добротным дощатым забором. Побеленный дом, как у всех, находился в глубине сада, ближе к дальнему углу усадьбы. Я часто прибегал на эту улицу, потому что там жил мой сверстник Витька Козак, с которым мы пасли коз, родители его были вульгарными и безбожными людьми, а сын их был их отражением, дом приятеля был напротив дома Садовниковых. Витька был шустрый, мордатый и круглолицый, с пухлыми губами, рыжеватый. Люди они были вредными и соседи сторонились их, потому что недалеко было и до скандала. Мать Витьки, худющая как вобла, с хриплым и горластым голосом, от курения, выпивки и простуды. Я никогда не видел ее доброй, но редко молчаливой.
Пришел я однажды к Витьке, а напротив участок крестного. И надо же, в метре от забора, в саду, у старой вишни рос снопик пшеницы из двадцати пяти колосьев (!?), который рос одним пучком с обильным корневищем. Часто пробегая по улице, я обращал внимание, как эти колоски прекрасно росли и удивлялся такому чуду. Зрели колосья, наливались полнотой зерен. Видели это и соседские пацаны, приходил любоваться и Фока. Не знаю, чем я руководствовался, то ли хотел есть, то ли хотел показать пацанскую отвагу перед сверстниками, или свое некое превосходство над ними, так как они меня часто дразнили «штунда» и «штундяра», когда бывало, что ссорились? Но, в одно мгновение, перепрыгнул через забор, сорвал с корневищем снопик колосьев, перелез обратно на улицу, перетер все колосья ладонями, продул от мусора и съел все зерна молочно–восковой спелости, а пустой снопик раскрутил и забросил обратно в сад крестному отцу. Сделал я такой грех человеку, который меня любил, молился за меня, благоволил ко мне и отцу моему, а я, в ответ, соделал зло своим нерадением, причинил ему боль в самое сердце. Само собой кушать то я хотел, но пшеничное колхозное поле находилось рядом, в конце перекрестной улицы, пробежаться всего две три минуты. Я часто туда прибегал, протирал руками колосья, продувая мякину, ел молодой зерновой хлеб, забрасывая зерна в голодающий рот. Жевал до тех пор, пока не насыщался.
Через несколько дней, забывши свое мальчишеское злодеяние, прибежал домой, а там встретил скорбного и мирно беседующего Фоку с отцом, понял, что мне будет взбучка. Крестный глянул на меня: замурзанного и худющего, загорелого и босоногого, подошел, в любви и святости, сказал мне слово наставления, не ругая, ничего не выговаривая, ушел, но отцу сказал: «Гена, не наказывай и не бей его», отец исполнил его просьбу. После всего этого, папа мне сказал, что колосья выросли из одного зерна пшеницы, которое посадил Фока, с молитвою, своею рукою, наблюдал прорастание и чудо многоколосья, ожидал созревания, чтобы собрать зерна, а я их уничтожил.
А как же мое младенчество? Как далее сложилась жизнь отца, матери и меня? Нюся тайно, до поры до времени, ходила на танцы, блудила и имела одно желание – избавиться от меня и своего мужа.
В Жмеринку, на постоянную дислокацию, прибыл мотострелковый полк, который участвовал в победоносной войне. Полк находился рядом. Вечерами играл полковой оркестр, показывали кинофильмы, устраивали танцы. Вот там и встретила Нюся капитана – фронтовика, разведчика, по фамилии Алтухов. Сильно он полюбил красавицу Нюсю, всею серьезностью, ответственностью и добрыми планами на жизнь.
Но приостановим часть этого повествования и вернемся к Геннадию, моему отцу. На имеющиеся деньги он купил часть участка земли у Поповички, знакомой и соседки моей бабушки Поли. Огородил участок дощатым забором, вырыл достаточно вместительную землянку, а в углу участка построил сарай из серого гранита, где, впоследствии, выращивал кроликов. Землянка располагалась рядом с забором, отгораживающим участок от Долинской улицы, проходящей к угольному складу и железной дороге. Небольшое оконце выглядывало в сторону этой улицы. Вход в землянку, за неимением досок, закрывался двойной мешковиной, а по истечении времени, был пристроен тамбурок и поставлена деревянная дверь. Землянка имела две «комнаты». При входе, слева, была перегородка из фанеры от пола до потолка, а за нею широкая кровать – настил, где могло лечь до трех-четырех человек, а против входа, у окошка, затянутого высушенным мочевым пузырем кабана, стояла армейская складная, односпальная, кровать, рядом тумбовый стол с ящиком и двумя распахивающимися дверками. Ножек у стола не было, он просто лежал на полу из досок. Слева от стола стояла маленькая цилиндрическая чугунная печь «буржуйка» с трубой, выходящей из землянки, а пол у «буржуйки был оббит толстой темной жестью, отшлифованной до блеска, ведро с углем, кочерга, узенький совок для угля и шлака, маленькая метелочка – атрибуты топки. Рядом с «буржуйкой», слева, находился проход в чулан – «комнату», где спал отец. Место без освещения, где находился лежак на одного человека, я туда никогда не заходил. Площадь землянки составляла около девяти квадратных метров. Долгое время землянка освещалась от керосиновой лампы, а потом появилось освещение от электро лампочки, так как столб для электропроводки вкопали рядом с землянкой. А провода со столба опускались к землянке через «гусак» из железной трубы, загнутой к низу и укрепленного к крыше землянки. Я это хорошо запомнил, так как расспрашивал у отца: «зачем труба загнута к низу?», а он мне пояснил, «чтобы вода по проводам не протекала в землянку».
Рядом, у землянки, рос огромный грецкий орех, который, в свое время, прежние хозяева, подрезали так, что ствол его был прямой и высокий. Залезть на дерево было невозможно, из-за его гладкости и прямоты. Таких деревьев ореха я больше нигде не видел, можно сказать, что у землянки рос «феномен», поэтому отец, однажды, собрался и, с помощью соседей, решили его спилить. Событие это было интересным, поэтому я выбрал для себя место для обзора, чтобы все видеть. Залез на забор и уселся на верхней перекладине забора, как кот. Все дружно усердствовали, чтобы поскорее повалить гигант, но так увлеклись, что не смотрели, что происходит по сторонам. Привязав к толстой веревке кирпич, забросили его с привязанной веревкой, высоко за ветку, опустили кирпич, подавая веревку вверх, отвязали кирпич, взяли концы веревки в противоположные стороны и стали дерево тянуть, чтобы оно упало от землянки. Дерево, сопротивляясь, медленно стало наклоняться в нужную сторону падения. Вместе со всеми, я, зачарованно, глядел на верхушку ореха, как он падает, наклоняясь к низу. Когда же наступил момент быстрого падения, подпиленного ствола, то все увидели, что дерево падает прямо на меня, сидевшего на заборе. Множество ужасающих криков, от предстоящей трагедии, но стоявший слева от меня мужчина, держащий толстую веревку, резким рывком потянул ее на себя, что и спасло меня от неминуемой гибели, толстый ствол ореха грохнулся рядом со мною, забор спружинил его падение на землю. Я же, как ни странно, продолжал сидеть на обломке забора (который продолжал стоять прямо) ни мало, не успевший, испугаться. Все хором облегченно воскликнули слова благодарности Богу, что так все удачно произошло. Да, в тот день, я, в очередной раз, был рожден снова, как говорят люди. Воистину, я был рожден для милости Господа, чтобы жить!
Подошел день, когда капитан Алтухов пришел к отцу, жившему в землянке, и попросил, чтобы он дал развод Нюсе, так как они полюбили друг друга, что со временем заберут и сына и будут растить его совместно. А затем подытожил: «я люблю Нюсю, буду любить и ее ребенка». Отец запомнил этот разговор на долгие годы, ему понравился Алтухов, он ни в чем его не винил, поэтому и дал развод Нюсе, уже бывшей своей жене, которую любил и страдал по ней.
Исполнилось мне шесть месяцев от роду и мама Аня оставила меня у бабушки, и уехала с Алтуховым на самую южную точку Советского Союза – на Кушку, так как он получил туда направление по службе. Бедный, не знал он еще, какого человека вручила ему судьба, в его свободе выбора. У Нюси была любимая частушка:
«Я любила лейтенанта, а потом политрука и все выше, выше, выше
я дошла до пастуха…»
Нюся стала Алтуховой Анной Никитовной, горячо любящим ее новым мужем, прошедшего горнило и тяжести войны, будучи ранен. Алтухов был среднего роста, крепыш и стройный по выправке. Нужно отметить, что мой отец так же понравился Алтухову по своей рассудительности и характеру.
Бедный, бедный Алтухов, капитан! Поезд до Кушки тянулся, по тем временам долго, успели познакомиться с рядом едущими. С наступлением темноты, проснулся Алтухов, а его Нюся в объятиях другого... «Вот тебе и молодая красавица жена!?», но любовь к ней, побудила Алтухова не устраивать сцен по отношению к своей жене, а принял «меры», предостерегающие от повторения подобного, серьезно побеседовал и с ней…
Кушка, пустыня, служба, жара невыносимая, чтобы заснуть, нужно намочить простынь, натянуть на голову и ноги и, пока она испаряется, в прохладе, можно и заснуть в забытье… и так каждый день. Фаланги, ядовитые каракурты, змеи, гадюки, скорпионы, размером в воробья. От укуса скорпиона одна защита – пить и натираться настойкой из хлопкового масла, на тех же скорпионах, иначе конец в мучениях.
Капитан Алтухов, опираясь на факт фронтового ранения, написал рапорт об увольнении из рядов Красной Армии, рапорт удовлетворили, затем пришел приказ об увольнении. Поехали Алтухов, со своею женою, в Россию, в столицу родины, потому что он был москвичом. Приехал домой с молодой красавицей женой. Уходил Алтухов на войну вместе с двумя братьями, которые были женатыми и благополучно пришли с войны, на радость семьям и своим родителям. Все проживали в первом Мещанском переулке, по адресу дом №1, на втором этаже. Этот переулок примыкал к Мещанскому проспекту, недалеко от Садового кольца. Домик стоял одиноко, среди выросших деревьев, как в небольшой роще. Нынешнее название этого проспекта: «проспект Мира». В маленькой квартире было тесно, да и места для молодых не было, подросли дети. Алтухов хорошо помнил о своем обещании забрать на воспитание ребенка Нюси, но обстоятельства не позволяли этого сделать. Пришлось поселиться на веранде, а спать приходилось на сундуке. Веранда была и холодной и спать на сундуке было весьма и весьма неудобно. Алтухов, по натуре, оптимист, порядочный мужчина, подбадривал свою жену не унывать, что скоро все наладится, что в послевоенное время всем плохо, но будет лучше, так как, за что же воевали? Главное, что нет войны и мир, что вскоре все наладится к лучшему. Нужно жить, работать и все будет хорошо. Вот, примерно такими словами и увещевал Нюсю. Невзлюбили молодую невестку ни родители, ни братья со своими женами, потому что они были и нахлебники, и теснота, и неустройство.
Устроился Алтухов на службу по профилю, каким занимался в армии, а Нюся не захотела работать, а стала ездить в родные края и привозить продукты, которые в Москве не так легко доставались, а тут и сало и мяско, сметанка, яйца, хлеб и многое другое, что удавалось приобрести у сельской родни и сородичей. Стала Нюся спекулировать, отираться в базарных рядах, а цель оправдывала средства, так она это разумела. Нужно было скорее налаживать московскую жизнь. Так все проходило до поры до времени, потому что по натуре своей тянуло ее на «романтику». Войдя в темные знакомства на рынке с кавказцами, чудом осталась живая, вырвавшись бежала от них, но и эту ситуацию претерпел Алтухов, потому что любил. Но постоянные поездки от Москвы до Жмеринки и обратно, привели к тому, что завела она знакомство с капитаном - начальником поезда. Новый знакомый был высок и строен, всегда ходил в темных форменных брюках и белом кителе, с золотистыми погонами, вальяжный, любил выпить и закусить, вел себя так, чтобы за ним ухаживали.
Оставила Нюся доброго и верного ей, долготерпеливого Алтухова, больше к нему не вернулась, думая, что «счастье пришло в руки само собой», зачем еще чего - то искать в другом. Не разводясь, так и осталась Алтуховой Анной Никитовной и носила эту фамилию около 35 и лет.
Приезжал капитан – железнодорожник в дом бабушки Поли, где жила Нюся, а забота у знакомца (мужа - не мужа) была одна: выпить, закурить, закусить и развлечься. Был он с характером надменным и грубым. Как – то утром, в солнечный день, пришел капитан с Нюсей, после очередной поездки, сел в комнате за круглый стол, а Нюся вокруг него бегает: то туда, то сюда, то к печи, снять горячее и бегом к столу подать, то убрать… развалился вальяжно, курит и, надо же, мгновенно взбеленился (очередной супруг) и давай кричать: «ты как смела мне вместо хлеба подать мамалыгу (густая каша из кукурузной муки)» взял, в негодовании, и швырнул серебряную тарелку с этой мамалыгой в ее сторону и попал в левую руку ниже плеча. Тарелка, как диск, при ударе, вырвала большой кусок тела размером в кулак большого ребенка. Крик, слезы, вырванное тело, бросила Нюся в огонь, разгоревшейся печи, обмотала тряпкой руку и побежала в подвал, где водились большие жуки с клешнями, поймала их несколько штук, отрезала головы жуков с клешнями их, туловища выкинула, а клешнями голов черных жуков скрепила разорванные части тела, предварительно омыв водкой. Зажило «как на собаке», клешни голов разжала только тогда, когда убедилась, что все срослось. Остался только рубец и точки от клешней с одной и другой стороны, образовавшегося шва.
Все это я видел своими глазами и помогал моей маме своими ручонками: сжимал клешни, вытирал кровь… что удивительно, я совсем, от произошедшего, не испугался, а смотрел на этого капитана, его злодейское поведение, тихо стоя, опершись о косяк двери. Таким мне запомнился тот приезд мамы со своим очередным «мужем», когда я прибежал к бабушке, чтобы увидеть мою маму, которую всегда любил.
Кончилось это блудливое «семейное» счастье достаточно скоро, так как у капитана была законная жена и дети, доложили ей с кем он катается в поездах и куда ходит… пришла законная и по–бойцовски разрешила все: избила мужа – блудника, потом его подругу – «жену – не – жену» и восстановила баланс в своей семье: увела своего мужа в свой дом и к своим детям, а все остальное –«на память!».
И снова запела Нюся: «Я любила лейтенанта, а потом политрука, и все выше, выше, выше
я дошла до пастуха…»
Подошел шестой месяц моей жизни, после рождения, и решил отец забрать меня из дома бабушки. Ему нужна была поддержка со стороны и такой человек нашелся, по великой милости Господа пришла своевременная помощь. Удивительно, но помню себя еще младенцем в разных ситуациях. Но самое раннее воспоминание, первое из всех, когда вынесли детскую деревянную кроватку из подвального помещения на свет дня, во двор бабушкиного дома, в которой лежал я. Я лежал, потому что стоять еще не мог и не мог подниматься, глянул я на себя, на свое тело, а оно было вспухшим и на теле несметные скопища клопов, которые сосали мою кровь и кусали, я был тяжело болен. Кто стоял надо мною не помню, но хорошо помню тонкие выразительные пальцы женских рук, протянутые ко мне, которые и вынесли меня с кроваткой, а далее ничего не помню. По прошествии многих лет, я узнал от той, которая меня выносила с кроваткой и спасла. Звали ее Нина Турчинская, молодая жена фронтовика, который, к тому времени, еще не вернулся после победы из Берлина, так как он был оставлен нести службу в комендантском подразделении повергнутой столицы Германии, по причине отсутствия у него детей. Проживали Турчинские на улице Юго-Западной, дом стоял у самого водоема (ставка). Свекровь Нины была христианкой, тесть - «сочувствующий» христианам, тяжело болел, невестка была большеглазой, доброй и верной их сыну Леониду, ушедшему на фронт. Дослужился Леонид до старшего лейтенанта, со временем, благополучно вернулся домой.
Пришли Нина и отец, чтобы забрать меня из дома бабушки, а нашли меня под припечком русской печи, брошенным умирать, на сухих поленьях и высохших очистках картофеля. Нашли меня всего вспухшего и худющего до скелета, истекающего влагой, издававшего слабый стонущий голос и всего усыпанного клопами. Бог привел, вовремя, свою помощь, так как я был рожден для Его милости.
Так же запомнил, когда нас босоногих пацаняток «лечили» от вшей. Наши головы посыпали дустом – ДДТ (!?), а в настоящее время думаешь: «от чего и почему разные приступы?».
Растила меня Нина Турчинская, переносила все горе со мною, выходила, питала и поила, одевала и обувала, ласкала и любила всей своей жизнью. Господь, ради меня, оберегал мужа ее Леонида, там в Германии, задержали с увольнением из армии, потому что была велика Его милость ко мне, ведь я был рожден для милости Господа, да и отец, Геннадий, еще не был готов растить меня в том болезненном младенчестве. Осталась на память фотография, где Нина держит маленького Женю на руках, а на обороте размашисто написано: «На долгую память Папе! Помни и не забывай, кто спас от несчастья твоего ребенка». И дата: 21.02. 47 г. и подпись, и, снова, повторюсь, потому что я рожден был для милости Господа.
Справедливости ради, необходимо сказать, что и мама Нюся, тогда еще, живя в Москве, приезжала и сфотографировалась, с рожденным ею Женей. Это произошло 14. 09. 1946г., а на обратной стороне фотографии написано: «На память Коле от Нюси и сына Жени. Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить. Жмеринка», и подпись. Эту фотографию отдал мне мой дядя Коля, в доме бабушки, тогда я уже задумывался о своем родословии, будучи семейным, когда служил в Вооруженных Силах СССР.
А что же отец Геннадий? В тревогах жизни, он отдался всецело служению Господу, ездил на велосипеде, ходил пешком по селам вокруг Жмеринки, а таких сел было около сорока пяти. Только, необходимо было совершить: пять – шесть хлебопреломлений, богослужения похорон, бракосочетания, Богослужения по селам и в городе.
Он стал первым пастором церкви Христиан Веры Евангельской (Пятидесятников) г. Жмеринка. Одной из первых в этой церкви оказалась и Зоя, будущая жена Романюка Василь Васильевича, членом церкви он оказался, когда пришел из уз Воркуты, а потом и брат Семен Горбунов и его жена Сима, которые были членами церкви Жмеринки и тетя Тамара Горбунова, родная сестра тети Тони и брата Семена Васильевича.
Сегодня легко сказать: «пастор», «ходил по селам». Это были времена суровых преследований и гонений со стороны сталинского режима и КГБ. Слежка, доносы, провокаторы, наемные убийцы по уничтожению христиан, домогательства со стороны парткомов, профкомов, рабочих пролетарских собраний, одним словом, время погромов церквей, арестов и террора и всеобщего геноцида, по отношению к своему народу и «врагам народа». Днем отец находился на работе. После работы, демонстративно, приходил в свою землянку, а ночью, тайно, уходил через огороды, соседские заборы, шел проводить Богослужения в церкви, где собирались тайно, в разных частях города, по тайному графику, а потом возвращался, тем же путем, на ночлег, в землянку, чтобы соседи – доносчики могли донести в соответствующие органы, что Благородный Геннадий никуда не ходил, ночевал в землянке, а утром ушел на работу.
Ядром церкви были молодые сверстники и друзья молодого пастыря, соседи по улице, переулкам. КГБ часто вызывали Геннадия на допросы, пугали, уговаривали,… Был случай, когда в подвале, под вокзалом ст. Жмеринка, опустили его в бункер, глубиною до двух ярусов, а там расстреливали его с верхнего яруса бункера, требуя отречься от Господа и прекратить труд на ниве Божьей, но он стоял стойко, укрепляемый Христом.
Настал день, когда Геннадий стал жить со своим сыном вместе, в землянке. Как прошел он этот путь, знает Господь и он. Необходимо было трудиться, а на руках ребенок, нужна была пища для того, чтобы выжить. Как быть? Нашел выход: подвязывал ремешками малыша под мышки и по груди, раскладывал рядом пищу, воду, молился и уходил на целый трудовой день. Но Бог хранил жизнь сына, потому что он был рожден для милости Всевышнего.
Приходил Гена с работы в свою землянку полный тревог, переживаний и ожиданий, а сыночек его спал на ремешках, весь запачканный, потому что ходил под себя и по - малому и большому, а в тарелках полное царствование мышей, «дружили, значит, с Женей, мышата – ребята».
Времена послевоенные, не было дома, где бы кто не погиб на фронте, или тяжело раненный. Безотцовщина, а Женику Бог даровал милость – он имел живого отца, но та, которая родила сына, была жива, жила своей похоти и погани, ушла и оставила своего ребенка. Многие люди узнавали о судьбе отца и его ребенка и дикого поступка со стороны матери. А Геннадий со слезами молил Бога, чтобы Он вернул Нюсю, так как он очень ее продолжал любить и надеялся, что Всесильный и Всемогущий Господь сможет сотворить и эту его нужду. Об этом он просил Господа и ночью и днем. Было очень тяжко всем, а ему по – своему, тем более, что, была проблема с продуктами.
Однажды пришла к отцу директор молокозавода и сказала, что будет давать ему, периодически, ведро молока (!). Как сказала, так верно и поступала. Так Господь отвечал на молитвы Геннадия и церкви. Чем рисковала эта женщина (не знаю ее имени) можно легко догадаться, если за собранный пучек колосков на скошенном и убранном поле, давали срок в десять лет тюрьмы, как врагу народа. Страна морилась и умирала в голоде, а тут ведро молока! Да воздаст Господь и еще более воздаст ее потомству, а более, во спасение.
Но, однажды, во время молитвы, когда Геннадий пребывал в посту, пал от горя на пол и молил Господа о милости и помощи, то произошло событие, которое воодушевило его и привело в великий страх и радость. Вдруг, землянка осветилась великим сиянием, так, что исчез потолок землянки, а помещение наполнилось неземным благоуханием. Когда он поднял свою голову, чтобы посмотреть вверх, то увидел Небо, а на Нем Рука, благословляющая Геннадия. Сердце его наполнилось радостью и внутренним торжеством. Запах в землянке не исчезал несколько дней, откуда не хотелось уходить к заботам бытия, а руку Господа он видел над собою в любое время, куда бы он не пошел, и, где бы не находился. И так продолжалось в течении месяца. Велика милость нашего Господа к человеку, уповающего на Него! Геннадий только шел и славословил Творца, поднимет голову, а Там благословляющая Рука Христова. Так Иисус укреплял Свое дитя, Геннадия Благородного. А ведь это касалось и меня непосредственно. Велика милость Господа! Вскоре пришла посылка с продуктами на адрес Геннадия Благородного, но на почте потребовали какую – то справку с печатью, да еще и гербовою. Они понимали, что там продукты и не хотели ее отдавать ему. Пребывая в переживаниях и размышлениях, Геннадий, такую справку написал сам, а печать на справку «поставил» из старого советского серебряного рубля, на котором были все атрибуты власти: герб и надпись «Союз Советских Социалистических Республик» и кайма по периметру. Подложив монету под справку, в нужном месте, он протер обратной стороной химического карандаша по справке, получился оттиск, подышав на него, проявилась фиолетовая печать. Поставив подпись мнимого начальника, занес справку на почту, где к их неудовольствию, получил свою посылку. Воистину: с лукавыми по лукавству их. На продукты этой посылки, Гена и его сын прожили в трудное время.
К слову сказать, что химическим карандашом люди пользовались повсеместно. Например, на рынках узнавали о качестве меда. А делалось это так: брали каплю меда на руку, сжатую в кулак, и протирали в этой капле карандашом, если мед качественный, то ничего не было видно, но, если мед оказывался «липовым», то рука пачкалась чернилами. Так распознавали не только качество меда, но продавцов – аферистов. Не трудно себе представить, что происходило, после такого анализа, и с медом и продавцом.
Чтобы трудиться для Господа, многие сестры – вдовы, как в городе, так и в селах, брали сына Геннадия на содержание и воспитание. По сей день, я помню их дома, изгороди, улицы, засыпанные снегом, зимы и весны.
Одна вдова офицера, погибшего на фронте, взяла Женю к себе. Муж ее, до войны, был майор, а она осталась проживать одна в глинобитном домике, с маленькими оконцами, свет плохо проникал с улицы из –за деревьев, росших вдоль забора. Была еще одна половина дома с отдельным входом, но хозяйка, либо сдавала эту часть дома, либо продала такой же вдовице фронтовика, которая проживала со своими сестрами и двумя детьми. Звали ее Мотя, она была вся седая, лет сорока. У нее были густые волосы, обрезанные на уровне ушей. Я ее очень боялся, она мне казалась очень строгой, но быстрее всего она злострадала от своей вдовьей участи, как многие в нашей послевоенной стране. Многое не помню, но знаю, что проживал я у нее долго. Жила она очень бедно, есть не было чего. Помню, как по весне, когда сошел снег, она нашла на грядке луковицу, которую сварила в воде и заставила меня этот луковый суп есть вместе с варенным луком. Я плакал, жидкость черпал ложкой и с трудом проглатывал, а от запаха и варенного лука меня рвало… по сей день, я не могу есть варенный лук, если он варился целой головкой в супе или борще, либо при приготовлении холодца. Потом, через лет пятнадцать я смотрел, как моя мама спокойно поедала варенный лук, то я вспоминал голодающую тетю Мотю и себя. Я молча смотрел на маму Нюсю Алтухову, которая к тому времени уже была женой Семенова Александра Кирилловича (25.03.14 г.р.), а мама с удовольствием съедала со смаком целые и разваристые луковицы. Я молчал и вспоминал свою грустную историю, которая происходила тогда в доме тети Моти.
Долгое время я проживал в доме браиловского Ивана, пастора поместной церкви, которые проживали понедалеку от районного центра г. Жмеринки. Игрался с его детишками, а, однажды, пошел по огороду и провалился в земляной бурт, где хранилась зарытая на зиму картошка, а оттуда я выбраться не мог. Сколько я пробыл под землей, не знаю, но много времени, так что хозяева потеряли надежду найти меня. Молились, плакали пред Господом, а потом случайно (с помощью Божьей) нашли и вытащили оттуда и радовались со слезами. Ведь я был рожден для милости Господа.
Вот судьба! Прошло, после того времени, более тридцати лет и в семье брата Ивана родилась дочь, которую назвали Верой, а мой младший брат Витя стал ее мужем. Вера родила ему двоих дочерей: Таню и Нину. Но этот брак был трагически несчастен, из-за нечистоты в хождении пред Богом. Витя оставил семью и дети росли сиротами, при живых родителях, которые, от грудей матерей своих, назидались Словом Господа (!?).
Таких людей, которые меня брали на побывку, было более десяти, только тех, кого я могу помнить. Но, по справедливости, хочу вспомнить тех, с кем жили вместе в землянке. А это три сестры:
Полина, у которой было два сына Толя и Алик. Толя был тихий, высокий и стройный крепыш, а Алик маленький, рыжий – рыжий, но очень добрый и хороший мальчик. Полина была женой начальника погранзаставы на западной границе СССР.
Вторая сестра, Катя, у которой уже позже (в 1947г.) родился мальчик, которого она назвала Вовой, от одного из особей мужского пола, когда он узнал, что у него с Катей должен появиться ребенок, он, просто на просто, исчез и Катя растила сына одна, в сиротстве и большой бедности.
Когда мы подросли, то я и Алик убегали от меньшего нас Вовки Милка, такая у него была фамилия… мы всегда убегали с Аликом от Вовки и уходили в «путешествия» по улицам города, а Вова еле – еле бежал за нами и очень сильно плакал, чтобы мы его не бросали, мне к тому времени было около пяти, Алику около девяти, а Вовке только три года. Когда он кричал, как резанный поросенок, тогда мы возвращались жалели его и утешали, а порой злились на него, что он тормозит нашим похождениям, ведь из – за плача и усталости, мы вынуждены были возвращаться к землянке.
Где все трое играли в кухню, пекли пирожки, хлеб из грязи, смешивая ее своей мочей, а «пироги» и «хлеб» укладывали в листочки бурьяна. Бывало, что кто – то вырезал нам из деревянных катушек от ниток, зубчики по периметрам кружков, закрепляли палочку с резинкой, накручивали ее и получался самодвижущийся двухколесный «трактор», который пускали по полу землянки, что доставляло нам большое удовольствие и радость.
Третья сестра, была самая младшая и самая маленькая росточком, большеокая, худая, как после тяжелой болезни чахотки. Она часто скашливала, была добродетельная и тихая. Детей у нее не было. Звали ее Оля. Она спала на кроватке у окошка. Окошко находилось у ног, а головой она ложилась к углу землянки. Помню, как я тяжело заболел и на спине у пояснице справа выскочил большой нарыв, от которого у меня была очень высокая температура, я мерз и тетя Оля положила меня к себе и согревала своим телом и врачевала: поджаривала лук и ложила лепестком на нарыв и обматывала бинтом или тряпкой, а я плакал и в слабости говорил: «я наверное умру», а она ласково улыбалась и успокаивала меня. Шрам от этого нарыва остался на теле моем отметиной, чтобы я не забывал милости Господней ко мне.
Эти три сестры: Полина, Катя и Оля бежали от самой границы, в первый день войны, когда немецкие самолеты бомбили заставу, а пограничники стояли насмерть. Видя, что началась война, муж Полины, посадил всех жен офицеров с детьми и служащих на заставе, всех близких им, в армейский грузовик, попрощался со всеми, отдал своей жене овчарку на поводке, которая жила в их семье и несла погранслужбу, приказал водителю: «гони!», а сам, что есть силы, побежал в ад войны, к своим подчиненным и к выполнению своих прямых армейских обязанностей – стоять на смерть, но не пропустить врага! Собака, видя, что ее друг побежал в сторону заставы, рванулась из руки Полины спрыгнув с кузова, мчащегося грузовика, в сторону несущейся навстречу ей смерти, исполняя свой долг до последнего вздоха, проявляя верность другу и воину, так как она была тоже солдатом и стояла на солдатском довольствии, ее к этому готовили и учили, как и его друга – командира. Больше Полина, Катя, Оля, дети не увидели мужа Полины, так как они все погибли при бомбежке заставы и границы СССР. Фамилия капитана, командовавшего заставой была Коновалов.
Война, с ее маховиком трагедий, массовой смерти и ужасов, привела этих сестер в Жмеринку, где Геннадий, будучи уже пастором Пятидесятнической церкви, приютил их: голодных, нищих, контуженных горем, больных и изнемогших в своем доме – землянке, где мы все и жили.
Все три сестры и их дети стали членами церкви. Я не помню, чтобы мы, что – то имели есть. Точнее, я не помню этого, но запомнился факт, когда отцу, вместо зарплаты, дали две длинные рыбины с мясом красного цвета, с подгнившим и тухлым запахом. Рыбины, он нес одну на одном плече, а другую на другом. Хвостами рыбины немного не задевали землю. А так же, как одна из сестер принесла сильно засоленную селедку и ее жарили на сковороде, поставленную на железную буржуйку, переворачивали ее в тот момент, когда бока поджаривались. И давали нам ее есть, это были твердые куски, хрустящие на зубах солью, а чтобы это «жарево» глоталось, нас заставляли пить много воды. Хлеба в землянке не помню.
Хорошо вспоминаются, как в землянке, в темноте, проходили молитвенные богослужения, боясь доносчиков и КГБ. Землянка освещалась всполохами огня буржуйки и красным свечением ее, а так же светом от огоньков горловины поддувала, размером, не многим более десять на пятнадцать сантиметров. Я сидел у буржуйки, смотрел на огоньки, падающие искры, а так же на одинокую картошку, принесенной мне в подарок и брошенную в поддувало для того, чтобы она испеклась. Картошку я переворачивал, по совету, кочергой и, чтобы она не сгорела, периодически ее выкатывал и проверял на готовность к употреблению.
В землянке пели, запомнившуюся мне песню: «Птички Божьи домой собирайтесь…», а когда друзья приходили на воскресное богослужение, то я выбегал в центр землянки и громко восклицал: «Братья и сестры! Бодрствуйте, бодрствуйте!», а затем в смущении прятался за перегородку, потому что все радовались этому призыву и одобряли меня, говоря: «молодец, Женя!».
Пришло время, когда мы с отцом опять остались одни, так как он помог тете Полине и ее сестрам купить полдомика на улице Межировской у той самой тети Моти, у которой я пребывал на содержании и сохранении. В этом домике они прожили достаточно долго. Дом проваливался, как бы в глубокую яму, заросшую вокруг вишнями, яблонями и кустарником, а узкая улочка – тупик уходила от Межировской в сторону, тем самым дом стоял на углу этой улочки и достаточно шумной улицы. Вдоль улочки росли фруктовые деревья, а огород, в соток двадцать, примыкал к большому сараю, рядом с которым росла большая яблоня. Она создавала своеобразный уют двора, на котором мы и игрались. Проход к дому проходил через калитку, примыкавшей к небольшим воротам, по дощатым ступенькам вниз. Небольшой и темный коридор, вход в комнату, которая была опущена вниз от косяка двери еще на сантиметров двадцать. Стены, беленные известью, по периметру помещения стояли большие кровати. Два небольших оконца пропускали дневной свет. После землянки, это была просто дворцовая комната.
В этой хатенке часто проходили богослужения со служением хора. Пастор мастерски умел руководить, со знанием дела, хоровым и общим пением. Любопытную практику направления пением использовал он в то время: проговаривал очередные слова для пения в паузах. Очевидно, что такая практика была свойственна не только ему, потому, что не было песенников. Братья и сестры делали самодельные песенники, аккуратно заполняя страницы псалмов для пения, в гуслях. Страницы разрисовывали различными цветами, чаще роз, вклеивали картинки с птичками, запомнились постоянные репетиции хора, куда и меня садили между сестрами петь с сопрано. Тетя Оля пела альтом, а я, хотя и был мал росточком, но любил петь громко и старательно беря высокие ноты. Возможно тогда, а может быть от родословия, заложилось у меня желание всегда петь, когда находился в поле, в лесу, иду ли по дороге, в электричке или автобусе. Когда я один, всегда любил петь и, сохранилось это во мне и по сей день, петь экспромтом на свою мелодию и свои слова, смешивая с общеизвестными песнями. Думаю, что во мне погиб безызвестный певец и композитор.
Уже, будучи офицером, когда я служил молодым лейтенантом, на моем первом месте службы за Загорском, в Жуклино, в смешанном лесу, где преобладали высокие и красивые сосны, когда шел по лесной тропе с боевой позиции или наоборот, всегда любил громко петь песни, благо, что никого рядом и эхо уносило слова мелодий до отдаленных и невидимых деревьев и возвращалось ко мне не ауканьем, а обрывками песнопения. Свежий и чистый воздух, напоенный ароматами леса, а зимой - красотой усыпанных пушистым снегом низкорослых кустарников и дерев, могучих и высоких ветеранов сосен и елей. Снежинки, отражающие преломляющийся солнечный свет, играющими разноцветными бликами, вызывали во мне восторг и радость, от чего всегда хотелось и хочется петь, дыша глубоко и свободно мирностью окружающей обстановки. Пение – моя черта характера, но я этого не замечал. В один из дней я вышел из леса, подошел к дверям общежития и услышал разговор директора общежития с дежурными: «вот и лейтенант Благородный Женя идет, я всегда узнаю его по пению. Он всегда поет». Честно говоря, я смутился, что кто – то увидел во мне эту привычку. Я ведь даже не думал, что это моя особенность. Для меня, привычка петь, что дышать: привычно и просто, как потребность жизни о чем мы даже и не задумываемся, конечно, когда здоровы.
Второй раз я смутился от аналогичного высказывания, когда Николай Васильевич Романюк, пастор церкви, ехал по своим делам на машине, с одним из своих старших сыновей, а по дороге подвезли мужчину в сторону нашего военного городка. Когда разговорились и познакомились, то его спросили: «а Женю Благородного знаешь?», а тот сказал: «подполковника? певуна?! Так кто же его не знает!». Николай Васильевич не ожидал моего смущения и успокоил меня, что это был добрый разговор и просто знакомство. Но я более смутился от слова «певуна», а ведь это было точное слово к характеристике моей натуры. Ведь меня нельзя было бы брать в разведку, так как мог внезапно запеть и этим провалить то дело, ради которого шли на риск.
Если уж о разведке, то в моей жизни складывались обстоятельства так, что я мог оказаться таковым, потому что очень хотел быть разведчиком СВР – службы внешней разведки, но мой жизненный путь прошел мимо моего желания. Так вот, в разведку однозначно было нельзя, так как не замечая за собой этой привычки, запел бы, ну, конечно, и выдал бы себя. Хотя, может быть, и пел бы: «зэр гуд, зер гуд» или на тусси: «джамбо, джамбо ве – ве сифа» (привет, привет, тебе слава…), или на романском наречии: «ларе ведере, драга мья, ларе ведере…» (до новой встречи, милый мой, до новой встречи…). Одним словом, усугубил бы свою ситуацию, зная, присущую мне привычку, петь «про себя», идущих по следу за мною сотрудников спецслужб «Сигуранцы» или «Абвера», или «Моссад».
Вот же, СССР засыпался! Там все пели: «нам песня строить и жить помогает». Это горькая, а может и, наоборот, сладкая шутка.
Вспомнил еще один случай в моей жизни, чтобы более к этой теме не возвращаться. Начало «перестройки», в конце восьмидесятых, уже прошлого столетия, было очень скудно, тяжело и безденежно. Страна вошла в скачок переживаний, ведь строилось в стране «светлое завтра» (а «стройка» шла непрестанно) и било это молотком, прежде всего обитателей «стройки» этого счастья. Как – то зашел в вечернее время в магазин, никто меня не заметил, а там у прилавка стоял наш сотрудник милиции майор Савчуков Павел Васильевич, продолжая разговор о проблемах жизни, он и сказал присутствующим: «у нас хорошо и все в порядке, только у Благородного Жени потому, что он всегда поет», а тут и я вошел… все, по – доброму, и рассмеялись.
Но, все эти события происходили потом, а на данный момент, мы с отцом остались жить в землянке, которая была обшита трехслойной фанерой из под больших ящиков чая и из под других видов товара. Отец любил разрисовывать все боковые стенки и потолок различными картинами. Простым карандашом он рисовал: горы, водоемы, реки, восходящее солнце и пасущегося оленя. Очевидно, после четырех лет, отец подарил мне пачку цветных карандашей «Спартак», всего шесть цветов, но я помню запах дерева и краски, цвет упаковки. Я любил подносить к носу открытую коробку и наслаждался запахом, исходящим из пачки карандашей. Это был мой первый подарок в жизни. Мой первый рисунок был прост – одномачтовый парусник, несущийся по волнам волнистого моря. Удивительно, откуда это? Но море я люблю и по сей день. Так же мне нравилось рисовать цветы, колокольчики, грибы. Конечно, первым моим учителем рисования был мой отец, но парусник и цветы я выдумал сам.
От землянки к дому бабушки было всего несколько сот метров, поэтому я был там частым гостем и завсегдатаем.
Пришло время, и отец отдал меня в недельный садик, откуда необходимо было забирать меня по субботам вечером, а в понедельник, снова, приводить, но так случалось, что до глубокой ночи за мной отец не приходил, а то и вовсе не забирал. Помню, как однажды меня забрала к себе домой воспитательница, она проживала в центре города в многоэтажных домах. Муж ее был офицер, очевидно полковник. Воспитательница, в темной комнате, сидела со мною у кроватки и беседовала со мною, а мимо дома проезжали машины и светили своими фарами, мне было любопытно наблюдать за движением теней, движущихся в обратную сторону движения машины, что вызывало во мне множество вопросов. Аналогично, в моем понимании стоял вопрос: «как же поезда едут в одну сторону, паровозы тянут составы, а, что же будет с составом и паровозом, когда доедет до конца земли? Ведь рельсы уже будут над бездной, а там темно – темно и страшно. Ведь назад паровоз должен толкать вагоны, а он, снова, едет впереди состава?». Долго времени у меня был этот вопрос, пока однажды я, путешествуя, от землянки, не пришел в паровозное депо и не увидел большой механизм, куда заезжал паровоз и все это устройство разворачивалось по кругу и он выкатывал в другую сторону передом. «Так вот оно что?!», - воскликнул я, это было одно из моих первых открытий на задаваемый мною и мне вопрос. Тогда я понял, что на конце земли стоял такой же круг, куда заезжал паровоз, который разворачивался и тянул состав вперед. Это дало мне успокоение, потому что я переживал, чтобы не было катастрофы, чтобы состав не упал в бездну на конце земли. Я представлял себе, что земля плоская и окружена тьмой.
В садике нас кормили кашами, запеченными макаронами с творогом, политым киселём, супом. Каждый день нас рассаживали на длинной лавке и по очереди заставляли открывать рот и давали по столовой ложке рыбьего жира, внимательно контролировали, чтобы мы его глотали. А это было противно до слез. После варенного лука, рыбий жир был у меня на втором месте по неприятию. Но я, как и все пили его, потому что воспитатели умели сказать «волшебное» слово. Когда я подрос, то меня перевели в садик для старшей группы, который, как и первый, находился на той же Кировской улице, выложенной булыжником, по которой в годы войны, убегал молодой Геннадий от немцев, стрелявших в него из автоматов.
Уходить из садика строго запрещалось, но однажды, воспользовавшись занятостью воспитателей, соблазняя другого мальчика, я, все – таки, от тоски по ближним, сбежал, а мальчик остался. Он, потом, очевидно, и рассказал, что я совершил побег. Открыв калитку на улицу, я резво побежал вниз, потом свернул направо в переулок и бегом вниз на Кавказскую, мимо старой гимназии, где, в последствии, я учился в первом классе, а там мимо крытого колодца, вверх по Кавказской и шмыгнул в переулок Карла Либкнехта, наконец, прибежал к дому бабушки. От радости встречи, что – то друг другу рассказывали, бабушка Поля стала угощать меня, но, через некоторое время, прибежала молодая взволнованная воспитательница и забрала меня и увела за руку назад в садик.
На государственные праздники нам давали усиленное питание и говорили: «это от товарища Сталина». Давали большую чашку какао, длинную сайку, разрезанную вдоль, а между разрезанными частями толстый слой сливочного масла. Какао было насыщенное, на чистом молоке и сладкое – сладкое, так, что склеивались губы от сладости. Это событие запомнилось на всю жизнь. Ведь страна поднималась из пепла, после страшной и тяжелейшей войны, а здесь царский подарок к столу маленьким детям, которые недоедали и многие были рахитами. В стране была проблема с продуктами, бедность и сирость, по улицам множество ползающих и шкандыбающих инвалидов, в домах не было продуктов, а хлеб стоил большущие деньги, который можно было купить только на базарах. И вот такое угощение! Если бы Вас пригласили на банкет в самый дорогой ресторан, где угощали бы небывалым, а потом вам никогда не пришлось бы видеть и вкушать такое. Думаю, что вы запомнили бы такое событие на всю жизнь. Но эффект нынешнего дня, когда по милости Божьей, мы имеем то, что имеем, не даст такого восприятия благодарственного вкушения, как от того какао и свежей булки с маслом. Само появление сайки из лучшей белой муки и сливочного масла, это была своеобразная победа. Ведь буханка хлеба на рынке стоила семнадцать-девятнадцать рублей, а маленький ломоть один рубль. А в садике детвора хором кричала. Мальчики на девочек, а девочки на мальчиков: «Завтра день рождения (имеется ввиду, Сталина) от Сталина печение, а девчатам дуракам толстой палкой по бокам!», а девочки наперекор: «а ребятам дуракам толстой палкой по бокам!». Так кричали, до тех пор, пока не вбегала перепуганная воспитательница и не успокаивала всех кричащих.
Запомнился Новогодний праздник. В садике поставили большую елку, всю украшенную игрушками. Садик готовился праздновать этот день, поэтому нас готовили к общей постановке. Я был зайчиком, на репетициях я прятался под елку, а по крику: «зайчик! зайчик!», я выскакивал и декламировал свои слова. И, вот, наступил долгожданный, ответственный и праздничный день! Все одеты в костюмы зверят, на торжество пришли Дед Мороз и Снегурочка, а я, по плану, залез под елку в костюме зайчика. На моих штанишках был пришит настоящий хвостик. Под елкой так оказалось сказочно, волшебно и уютно, что я лег под елкой, рассматривал все изнутри, слушал представление и ожидал своего времени, когда закричат нужные слова и… уснул крепко, а проснулся от многоголосья, все кричали: «зай-чик! зай-чик! зай-чик!...», а потом залезли и вытащили меня сонного из - под елки. Все радостно смеялись от души.
Были моменты, когда меня отец забирал из детского садика и мы были вместе в землянке. Чтобы было на что жить, папа научился сапожному делу. Сапожник он был мастеровитый и делал обувь красивую и удобную. Запомнились мне женские украинские сапожки с узорными строчками по коже и рюшечками, цветочками. Инструмент, папа, делал своими руками и самый разный: ножи, молотки, колодки из дерева, разных размеров, разнообразные шила, а кожу для верха, подошвы, воск и дратву (нитки) приобретал на базарах. Гвозди делал из дерева липы, длиною до двух сантиметров, квадратные, толщиною в спичку. Замачивал во рту, потом прокалывал подошву шилом, вставлял туда гвоздик, беря его изо рта, и молотком вбивал с одного удара. В землянке появилась швейная машинка «Zinger», вот на ней он и шил сапоги, а так же, что нужно из ткани, от наволочки до ремонта шинели. Папа умел хорошо и красиво кроить и шить.
Однажды, все, до того, заготовив, в одну ночь, смастерил около двадцати пар хромовых сапог. На рынке сапоги были в цене, так как государство еще не в состоянии было дать народу потребное. Запомнил, что в пятидесятых годах продавалась обувь из картона и парусины, которую чистили белым зубным порошком с мятным привкусом.
А, в землянке, собирались на богослужения. В один из дней, собралось много братьев и сестер, мне тогда было года четыре. Вечерело, я гулял на улице у землянки, ко мне подошел высокий человек, в сером плаще – манто, черной шляпе, угостил конфеткой и стал расспрашивать: «кто в землянке, что делают?», потом, с группой людей и соседями, окружив прежде землянку охраной в штатском, вошли в землянку, а я вслед за ними. Высокий, в сером плаще, снял свою шляпу, манто и представился полковником, так как он был в кителе с золотыми пагонами, потом составили протокол и арестовали всех и отца. Помню, что там были два брата – близнеца лет по двадцати пяти, одного из них звали Кирюша, а другого Павлик. В те времена, такие события делались оперативно и быстро – срок двадцать пять лет, статья 58 – враг народа, а то и расстрел.
Когда стали выводить из землянки арестованных, тут – то соседи и зашумели: товарищ полковник! Оставьте Благородного Геннадия, у него малец, только четыре года, нет матери, он растит его один». Так кричали надрывно и усердно, в том числе и соседи дядя Миша и его жена, и сотрудник КГБ сдался и оставил отца, а братьев увели. Всем дали срок, отсиживали его на Воркуте. Зимой 1950 года, отец Геннадий сфотографировался со мною, прямо в зимнем одеянии, он в черной немецкой железнодорожной шинели, а я в пальто и шапке. Это фото у меня и поныне, он отправил его друзьям, в ссылку. Только 28 марта 1954 года эту фотографию вернули из лагерей назад, с надписью: «Насмотрелся отправляю», а ниже дата. Это произошло уже после смерти узурпатора – Иосифа Виссарионовича Сталина, величайшего из антихристов, диктаторов и убийц. Умер он 5 марта 1953 года.
По всей стране был объявлен траур, везде висели траурные знамена с черными лентами и кистями. На одном из многоэтажных цехов паровозного депо, висело два таких траурных стяга, сшитых в духе сталинской эпохи: из двойного бархата, длиною метров по двенадцати, обшитые, золотистого цвета, эполетной бахромой, длиною в ладонь взрослого человека. Траурные ленты, под стать стягу, из черной ткани, сотканной, до сантиметра толщиной, а на конце кисти, оттягивающие эту ленту, приплюснутый шар, как грузинское яблоко, длинная черная бахрома до тридцати сантиметров. Я так хорошо все запомнил, потому что подошел под эти стяги и ленты, потрогал это тяжелое, мокрое и страшное.
Вся страна была в зримом молчании. А в день похорон «отца народов», я стоял в центре города в толпе скорбных и молчаливых людей, у выстроганного свежего, длинного соснового столба, на котором висели рупоры – динамики. Из репродукторов, во все стороны и, голосом Левитана, возвещалось сообщение из Москвы о траурной процессии. Вся страна застыла в скорбном молчании и говорили, то там то тут: «как же мы будем жить дальше без вождя?». Моросил мелкий дождь со снегом, все стояли безмолвно серой массой с опущенными головами, так как мокрый снег и дождь падал на лица, и, когда траурная процессия на Красной площади завершалась, то все поезда с эшелонами остановились и все вокруг гудело, гудело, гудело. Ревели гудки заводов, фабрик, машин и паровозов, тревожные сирены, а потом, так же внезапно все умолкло, только от репродукторов доносились звуки маршевой музыки и, все разошлись по своим будничным делам и к своим заботам.
Уже, будучи курсантом военного училища, а у меня был преподаватель по электротехнике, майор, бывший курсант московского кремлевского военного училища имени Верховного Совета, который рассказывал, что их училище привлекали для несения службы по поддержанию порядка, остался живым, в день похорон Сталина, лишь потому, что он успел залезть по водосточной трубе какого – то здания, в центре Москвы и стоял на крючке, держащего трубу, обхватив трубу и себя ремнем, держась за трубу руками.
Народ теснился, многим становилось плохо, спотыкались и падали, но больше подняться не могли, так как тысячи и тысячи людей их затаптывали так, что черепа людей становились плоскими, не говоря уже за тела. Когда все утихло и толпы соучаствующих в похоронах, были разведены, то его, курсанта, сняли с этой трубы, потому что он уже сам не мог разжать руки. Потом, их курсантов, привлекли к наведению порядка в Москве. Улицы были залиты кровью затоптанных людей, собирали трупы, все мостовые, улицы, площади были усыпаны слоем пуговиц с одежд людей, участников похоронной процессии.
Эта процессия была страшной по своему духу. Вождь, верный себе, потянул за собою в могилы тысячи его поклонников, испустивших свой дух, в неуслышанном крике, под ногами таких же верных сталинцев, но , ожидавших еще своего часа. Они пошли давить народ далее, но другими методами. Тогда я слушал это свидетельство преподавателя, как историческое событие времени и мало задумывался над сутью происходящего, все пришло значительно позже.
Как – то отец оставил меня у тети Моти, той седой вдовицы, которая кормила меня супом из варенного лука, а сам долго не приходил, будучи занят какими – то делами. Я запомнил, что это было летом. Когда мы находились в доме, то я внезапно, взволнованно, закричал: “папа идет, папа идет!” и выбежал, в радостном ожидании, на улицу и смотрел в ту сторону, откуда он должен был появиться. Так как улица была холмистая и поросшая вдоль заборов густыми кустами и деревьями, то пришлось ожидать довольно долго… я запомнил жужжание мух и пчел, пролетавших мимо бабочек, ползающих муравьев и жучков, а мое сердечко билось в моем худеньком тельце взволнованными воробьиными ударами, а я все говорил: “папа идет, папа идет”, но его еще не было видно, тогда тетя Мотя строго взяла меня за руку и настойчиво тянула во двор, но тут, на расстоянии до ста метров, появилась сперва голова отца, а потом и грудь, затем колени и, наконец, он – весь, во весь свой рост, я бросился к нему навстречу, а тетя Мотя, что – то вторя, всплеснула руками. Что это?! Какое чутье, какие чувства, какая связь?! Многое мы не разумеем, но такие события с нами совершаются.
Я часто прибегал к бабушке Поле, оставался у нее с Колей и Володей, а маму Нюсю я не видел и, когда шел по улице горько плакал о себе, что у меня нет мамы. Бабушка любила, в летнее время, собирать соседей по вечерам, отдыхали за беседой, ставили меня на стульчик и я рассказывал им стишки и пел песенки, которые они просили меня повторять и дружно хлопали в ладошки, поощряя меня, чтобы я еще и еще это делал.
Жмеринка холмистая, улочки узкие, в один воз, вместо заборов свисающий кустарник. Дороги и улочки прорытые, усадьбы и дома на возвышении, а улочки провалены вниз. Проходя по ним, среди свисающих веток зеленых кустов и проросшей травы, замечаешь старый посеревший и пошатнувшийся штакетник, то затертую перекосившуюся калитку, то лаз, то двор. Поднимаясь к дому бабушки, со стороны Кавказской, всегда чувствуется сырость и прохлада от родниковых ручейков, которые журчат повсеместно, сад, сарай, в котором была корова с телкой, поросята, куры, а рядом с сараем прилепившаяся большая будка для собаки из известнякового камня, хозяином этого жилища была кавказская овчарка, неухоженная, как дворняга, но привязанная на цепи. На чердаке сарая был штаб пацанов, как у героя известной советской книги “Тимур и его команда”, туда была проведена проводка от радио, электричества. Хозяином штаба был Коля со своими друзьями, но он не возражал, когда туда залазил и я. Чтобы быть на крыше сарая, в штабе, необходимо было приставить лестницу, которую опускали сверху. Мне там нравилось, так как крыша возвышалась над зеленью сада и было видно далеко до окраины Жмеринки. Собаку звали Жульбарс, бывало, что по несколько дней в доме бабушки никого не было, то ли уходили в село Сидаво к родственникам, то ли еще куда, то я залазил в буду к Жульбарсу и спал вместе с ним, а утром просыпался, открывал глаза и любил спокойно рассматривать жилище четвероногого друга. Тот, кто строил эту будку, встроил в стенки ее толстую палку, толщиной в черенок лопаты. На этой перекладине любили сидеть несколько кур, которые мирились с постояльцем – хозяином и меня не пугались. В будке было тепло и удобно, пол был устлан утрамбовавшейся соломой, в углу находилось гнездо для кур, куда они приносили яйца, возвещая своим кудахтаньем. Запомнил, как я, однажды, проснулся, а в гнезде лежало большое, белое, теплое куриное яйцо. Я понял, что Жульбарс постоянно съедал эти яйца, поэтому взял его и протянул ему, но он, сидя на задних лапах, отвернул свою морду и стал скулить, я стал его упрашивать, чтобы он не стыдился меня и съел его, но пес оказался настоящим другом, скуля, лизнул меня в щеку и всем своим видом дал мне понять, чтобы я его съел сам, поэтому я аккуратно надбил яйцо, сделал дырочку, выпил половину, а оставшееся предложил Жульбарсу, он не стал церемониться, в один мах хапанул своей пастью и проглотил яйцо прямо со шкорлупой, аппетитно облизывая рот.
Как часто я там спал, я не помню, но как – то, будучи в гостях у отца со своими детьми, он рассказывал, что долго не мог меня найти в доме бабушки, а нашел меня в будке Жульбарса, там был друг, там было тепло.
Помнится такой случай, что я вылез из будки, потому что захотел по-большому. Заходить в уборную не решался, так как там была одна шатающаяся широкая доска, над выгребной ямой, куда все стекало и из коровника, только присел по нужде на краю овражка, а рядом топтался Жульбарс, который хватками поглотил все, что из меня могло выйти, облизав и место выхода, по такому случаю, очевидно говорят: “и смех и грех”, а ведь “голод не тетка”, голодовали и люди и твари, живущие рядом с людьми.
Когда идти сверху по переулку, то дом бабушки смотрится, как одноэтажный, а когда идти в гору, то дом оказывается двухэтажным, с пристройкой по первому этажу. В пристройке, были широкие дубовые двери с кованными петлями, запорами, еще царской ковки, двери раскрывающиеся на распах. В передней части пристройки стоял большой стол, для выделки и выпечки хлебов, табуретки, на которых стояли невысокие дубовые кадушки, для замеса теста, охваченные мощными кованными обручами и скрепленными мощными заклепками. Дрожжевое тесто бабушка замешивала из муки, которую брала в аренду у жмеринских торговцев евреев. Далее располагалась большая русская печь, у которой стояли все приспособления для обеспечения растопки печи и выпечки хлебов: лопата деревянная, выструганная из одной доски, рогатины, кочережки, совки и еще многое что потребное для дела. Под припечком дрова для топки печи (припечек – выступ у русской печи, на него ставили казанки, хлеба, чтобы потом подать в печь или, когда вынимается горячий хлеб или казанок с пищей из печи, а потом уж брался рушник и горячее отставлялось на стол). Под припечком ниша, высотою до полутора локтя и глубиною до локтя, где всегда лежали дрова для растопки печи.
Рядом с русской печью, в пристройке, находилась достаточно обширная комната, которая имела большое окно с кованной решеткой снаружи, а за окном рос куст – ветеран чайной розы, рядом кустились пионы, а весь дом, снизу доверху, был покрыт диким виноградом, лозы которого своевольно вползли и лежали на покатой крыше дома. Поэтому в комнате, первого этажа, было темно. Освещалась комната электро лампочкой, свисающей на скрученной проводке, а при отсутствии электричества – керосиновой лампой. Напротив окна, в стене, мастерски, была встроена еще одна русская печь, так же стоял большой стол и разные приспособления для работы по выпечке.
Эта комната хранила секрет, хозяев дома, от сторонних и враждебных людей. Стена, против входной двери, продолжалась в другую комнату – горницу, светлую и большую, которая имела два больших окна со ставнями, одно выходило в сторону сада, а другое в сторону Батумского переулка. Вдоль стен стояли две кровати, двуспальная с периной и односпальная, у окон располагался стол, покрытый белой скатертью, с вышитыми узорами и стульями у стола. На Новый год стол сдвигался в сторону и на его место ставилась большая елка, украшенная разными игрушками. Для украшения елки использовались красные яблоки, грецкие орехи, обмотанные серебристой фольгой, картонные петухи и слоны, а также из листов школьной тетрадки, вывешивались самодельные гармошки и сумочки. Под елкой стояли Дед Мороз и его неизменная сказочная Снегурочка, усыпанные снегом из ваты. Мне все это нравилось и было радостно в ожидании праздника.
В комнате пристройки был потайной погребок, когда необходимо было, то одна из толстых и широких досок поднималась и туда опускались, прятали и складировали потребное, а также то, что мешало по хозяйству. Такие потайные погреба были у многих, если не у всех, кто имел свой дом.
А во второй комнате, где хранился секрет, в стене была, мастерски, изготовлена потайная дверь, оштукатуренная под стену. За дверью был простенок длиною в две комнатные стены, в конце узкого прохода был лаз под дом и, достаточно широкий, проход метров до семидесяти, выход находился в саду среди засеянного вишнячка, на холмике. Люк открывался вместе с деревцем вишни, а далее удобная и незаметная ложбинка, опускавшаяся под забором к Батумскому переулку. Все это выглядело как лаз, прорытый собаками. В потайном простенке находилась дубовая лестница с периллой, наверх, в комнату, где я и родился в три часа ночи, с четверга на пятницу.
Любопытства ради, это можно проверить по “вечному” календарю прошлого столетия и карте звездного неба, и узнать истинный день и год моего рождения, но меня на это недоставало. Хотя я, когда изучал астрономию в школе, то пользовался картой звездного неба, чтобы посмотреть, а какое созвездие появилось на востоке, в час и день моего рождения? Для подтверждения, это было созвездие «Змееносец», а в след за ним - созвездие «Щит». Но это не может являться достоверностью, так как я не сверял дни и часы моего рождения.
Комната была устлана красивым паркетом, с узорами квадрата, размером в три локтя. В том месте, где поднимался квадрат, стояла большая двуспальная никелированная кровать, поэтому выход был замаскирован искусностью изготовления паркета и кроватью.
О потайной двери в комнате на первом этаже и о паркетном люке на втором этаже и о прорытом подземном потайном проходе, я узнал, когда мне было лет семнадцать.
Когда немцы уходили, с боями, они зверствовали в городе, хотя всю войну в городе стояли румынские части. Они никого не расстреливали, но за проступки наказывали розгами. Румыны ушли, пришли фашисты, оставшихся евреев, они угоняли в концлагеря и расстреливали. Бабушка Поля, с моим отцом, спасла от фашистов, в этом подземном проходе, около семидесяти евреев, а когда вошли советские войска, то спасенные евреи были выпущены на свободу. Пока все находились там, то и питала и поила чем могла. Потом, через много лет, когда Володя показал мне весь секрет дома, то с грустью сказал: “никто, из спасенных евреев, не оказал бабушке блага”. Думаю, от того, что всем было трудно, голодовка и послевоенная разруха, скудость и сиротство.
Ничего не хочу комментировать, по этому поводу, и не сужу, но могу только сказать, что мой отец очень любил этот народ, потому что Христос пришел к нам через иудеев, и всегда дружил с ними, умел с ними разговаривать на их наречии, часто шутил еврейскими прибаутками и словами. Отец Геннадий любил евреев, хотя видел их поступки, но не соблазнялся. Он работал в санэпидемстанции, где начальником был хороший еврей - фронтовик и звали его Иван Маркович, который при своем отсутствии: отпусках, командировках, болезнях, оставлял за себя отца, хотя были и другие начальники, и врачи, и коммунисты, зная, что Геннадий не подведет и все будет сделано. Когда же насаживалось КГБ и партийное руководство, профсоюз и общие собрания рабочего коллектива, где клеймили позором за его веру в Бога и активное служение Ему, то Господь всегда выдвигал Благородному Геннадию защитником, именно, Ивана Марковича. Я запомнил этого человека с добрыми карими глазами, с волнистыми и темными волосами, с проседью, высокорослого, всегда одетого в костюм, а на лице очки с большими и толстыми линзами, наподобие, как у Андропова Юрия Владимировича – руководителя Управления КГБ и разведки СССР, а позже, и Генерального секретаря ЦК КПСС.
Иван Маркович всегда предупреждал отца о грозящем ему зле, помогал. Отца знали во всех магазинах города, как работника санэпидемстанции, а продавцами, в основном, были евреи. Он имел к ним ключ с подходом, всегда говорил: “Майне ховер (мой товарищ) и далее на еврейском: “мы с тобой одной крови”, поэтому услышав эти слова, продавцы сразу все оставляли в делах торговли, а очереди были злые и кричащие, возмущающиеся, тут же заворачивали в бумагу, то хорошую селедку, то колбасу или, что ему было нужно и давали сверток, вежливо махали рукой (мол иди, не надо слов…) и продолжали работу. Я был свидетелем таких событий, но многие слова, которые знал на еврейском уже забыл.
Кстати, отец хорошо говорил по-немецки. А, наперед опережая события по времени, скажу, что мама Нюся работала многие годы в магазинах продавцом в Молдавии на станции Бессарабской. Хорошо знала и говорила на всех наречиях тех народов, какие там проживали: евреи, цыгане, молдаване, гагаузы, болгары, украинцы и, по-русски, это уже само собой. Умела делать это просто и непринуждённо, свободно, всегда делая добро сиротам и бедным. Тому я был свидетелем не раз.
Комнаты первого этажа являлись основным жильем бабушки Поли и ее детей, а квартиры второго этажа сдавала разным постояльцам, что являлось поддержкой для ее нелегкой жизни.
Второй этаж начинался с небольшой, почти квадратной веранды, застекленной цветными стеклами, вся из дерева, покрашенная в коричневый цвет, а вход на веранду вели дощатые ступени, из пяти – шести широких и толстых досок, с перилами. Как уже отмечал, вся веранда была увита диким виноградом, с листьями, подобными канадскому клену, тёмно-зелёного цвета. Проход в комнату с веранды совершался через двойную двустворчатую дверь, одна половинка дверей всегда была закрыта. Поэтому в этой нише было и темно и достаточно пространно, мог спрятаться и взрослый человек. Я любил прятаться на этом месте. За дверью была кухня, где стояла русская печь, две кровати и стол, на стенах, уже по традиции, висели фотографии в рамке под стеклом. А направо, от входа, располагалась дверь, постоянно раскрытая, в горницу, которая была проходной, в комнату с потайным проходом, где я и родился. В горнице находился прочный раздвижной овальный стол, накрытый белой скатертью, а вокруг него кожаный диван, буфеты, зеркало – трюмо, стулья, комнатные цветы. Эта комната была светлой от тех двух окон, через которые проходил дневной свет. С окон этих комнат хорошо была видна Жмеринка, вся в зелени кудлатых садов и разнопокатых крыш.
Сад у бабушки был хороший, между деревьями росла невысокая густая трава, возможно, что ее периодически выкашивали, но я этого никогда не видел. В саду росла ранняя, с пахучим запахом, яблоня, приносящая свои вкусные и нежные плоды, с однобокой розовой окраской в полосочку, а другой бок, с белым отливом. Чем яблочко розовее и белее, тем оно и зрелее и вкуснее. Урожаи на этом дереве всегда были хорошие. Внизу росла большая яблоня, приносящая свои плоды к весьма поздней осени. Яблоки зеленого цвета и были окрашены в коричнево - рябоватыми крапинками. Сорт яблони: “ Саблук”. Яблоки хранились к поздней весне, и лишь тогда их можно было употреблять. Недалеко от сарая росла колючая груша, “лимонка”, плоды почти круглые, пузатые с небольшим удлинением к хвостику, ярко-жёлтые, сочные, пахучие и вкуснейшие. У забора, со стороны Батумского переулка, росла старая и редкого, для Украины, сорта черешня “чемер”. Мало кто на Украине знал, я бы сказал, о такой реликтовой черешне. Особенность ее состояла в том, что она приносила свои большие и твердые плоды, постепенно покрывались краснотой, а потом полнели и изменяли свой цвет, подобный бычьей крови, к декабрю. Первый снег покрывал черешню, а она еще не была зрелой. Раскусывая ее, косточка отскакивала, как у сливы “венгерки”, была твердой и терпкой. А, вот, после первых снегов, ее и необходимо было срывать. Сорвав – узнавал всю полноту вкуса и сочности, как дар за долготерпение, что не оборвали ее раньше. Очевидно, не одна череда пацанов заглядывалась на нее, любопытствовали и обдирали ее плоды, ломали ее ветки, она, казалось, погибала, но получала силу природы, вновь, поднималась и омолаживалась, цвела со всеми вместе, а плоды свои хранила к глубокой осени и началу зимы. Дерево старело, боролось за свое существование, плоды давала на самой верхушке, как бы убегала ввысь от дородных любителей попитаться чужим. Сколько помню себя, она всегда была обломана, даже расколотая от обломов ствола. Была поражаема молнией, до пенька, но она оживала, без помощи человека, вновь прорастали побеги поднималась, цвела и приносила свои плоды. Рос человек и она делила с ним свою судьбу.
Когда мне было под пятьдесят, я пришел на то место, где когда – то росла черешня моего детства, а на том месте находился, только, трухлявый пень. Жаль!… Ни у кого не хватало времени и помыслов сохранить потомство от этого чудо – дерева для своего родословия. А зачем?! Когда есть более ранние и удобно растущие черешни других сортов. Так выкорчевывается память и о нас, нашем родословии, мы – “Иваны, не помнящие родства”, в этом наша трагедия и, погибель.
Узнал я название сорта этой, редкостной, черешни от моего дяди. Кто насадил это дерево, откуда принесли или привезли ее не знаю. А может из клюва, досужей, вороны упала ягода и выросло самосевом?… В саду росли и другие деревья, груши “бэра”, ранние, большие плоды. К удивлению прохожих, когда я нес за пазухой и ел одну за другой, люди спрашивали: “неужели, уже есть груши?”, а я, самодовольно, отвечал на их вопросы. Запомнилось мне из моего детства, как мы, с бабушкой, садили в землю орех. А бабушка сказала, чтобы я взял старую сковородку, протёртую и дырявую, у собачьей буды, и положил на дно ямки, “чтобы корень уперся и дерево росло ввысь, а не в глубину”. Прошли годы, а орехи с этого дерева, я привозил в Подмосковье, как гостинец своей семье.
У Кольки, дяди моего, был сосед, армянин, сверстник и приятель, а так же Витька, по прозвищу “Доход”, худющий и длинный. Проживал, этот Витька с матерью и отцом на Кавказской, недалеко от старой гимназии и моей первой школы. Вместе с приятелями, я не один раз прибегали к ним в дом, игрались там, а Витька был частым гостем, завсегдатаем, в доме бабушки. Надо же, на тот год, ранняя яблоня зародила на редкость рясно, уже стали падать первые пахучие и соблазнительные плоды, а залазить на яблоню было сложно, так как ствол был высокий и гладкий. Нужна была только лестница, которой под рукой то и не было. Поэтому Колька и его приятели сбивали яблоки, кто чем мог. Одни сбивали камнями, другие палками, но это было мало эффективно. На сбитое яблоко бросались всей ватагой, доставалось тому, кто первый ухватывал, а я, среди них, на равных. Витька Доход, видя, что в таком труде добывания урожая мало пользы, принес полкирпича и, что есть силы зашвырнул вверх, попал в толстую ветку, густо посыпались яблоки, а кирпичина отскочила, с силой, от ветки и ударил меня по голове, да так, что я упал, полилась кровь, а потом я потерял сознание… Очнулся на кровати в комнате, где родился. Никого рядом не было, я протянул, медленно, руку к месту удара и нащупал запекшуюся кровь и было такое чувство, что там копошится множество муравьев, среди боли и волос, щекотно и чесотно… Жизнь моя продолжалась, ибо во истину, я рожден был для милости… Сколько я находился в таком состоянии? Не помню! Но, когда я поднялся и подошел ко окну, то увидел за окном, шквалистый ливень, ветер гулял по верхушкам деревьев в разные стороны, да так, что шатались кроны и разламывались стволы. Громы и молнии, буйные потоки воды неслись с неба, а яблоня с большими плодами, которая росла напротив окна, раскололась надвое.
Доход был, можно было бы и сказать, что неплохой пацан, но день ото дня становился все более своенравнее и задиристее. Ростом был высоким, а на тот год, вытянулся и стал длинным и худющим, как глиста. Пил самогонку, вместе с моим дядькой, Колей, и его приятелями. Прошло немного времени и я узнал, что Дохода Витьки нет. Я зашел к его родителям, а они были в тяжкой скорби и трагичности. Когда же разговорились, то они мне, бедолаги, рассказали, что их сын убил кого – то в драке и его расстреляли.
Жизненные ситуации складывались по-разному. Я снова, с отцом в землянке. Как – то собрался отец шить обувь, стал искать толстые кожаные стельки на подошву. Где только не искал, а найти не мог. Потом, обратился ко мне и спросил: “Женя, ты куда дел стельки?”. Наперед скажу, что я их не брал и не знал о их существовании ничего. Кожа стоила дорого, а стельки и подавно, но из страха перед наказанием, я сказал: “Что отдал дяде” и повел отца к тому дому, где должен был жить тот человек. А вел далеко на окраину города, чтобы отодвинуть наказание. Когда же подошли к тому дому, то я сказал, что вспомнил, что это в другой стороне города. Так водил отца по городу целый день, боясь его гнева и несправедливого наказания от него. Уже и луна поднялась высоко в небе, засверкались яркие звезды на черном небосклоне, тогда я сказал: “точно, я вспомнил, что отдал их дяде Саше”. Дядя Саша был дальним родственником по линии мамы Ани и бабушки Поли, который жил со своею семьей на окраине города в районе военкомата, в сторону села Сидаво. Пришли мы к нашим дальним родственникам поздним вечером, отец поздоровавшись, начал рассказывать ради чего пришли. Он говорил, а я искал, в мыслях, защиты у моих родственников, у которых я бывал, достаточно часто, когда проходил в село или шел обратно. Они в удивлении смотрели на меня, ожидая моего пояснения, но, в это время, отца озарило и он вспомнил, что стельки он спрятал под тумбовый стол, у которого не было ножек. Здесь и вздох облегчения и радость со слезами, от пережитого горя и грозящего избиения… Ходили мы по городу целый день и до ночи, голодные, я в страхе, а он в искушении. У меня гудела голова от переживания и несправедливости, отец держал меня за руку так, как бы боялся, что я сбегу от него. Пришли на ночлег в землянку далеко за полночь, благо, что было лето, а мне то было всего меньше пяти лет.
На Украине была такая традиция: на Новый год, Пасху, Рождество ходили дети, подростки, молодежь с поздравлениями по улицам, от хаты к хате, заглядывая нет ли злого пса и каков хозяин дома, не подобен ли он своему четвероногому другу, открывая калитку пошире, чтобы, в случае зла, бежать. Поэтому, с одним или с двумя сверстниками договаривались и вставали рано утром, когда еще было темно и, вместе с исполнением, по радио, гимна Советского Союза (а его играли в шесть утра и в двадцать четыре ночи), шли по хатам и так, улица за улицей, пока не наступало утро, когда все люди уже не спали. Первых посетителей награждали щедро: давали по три и пять рублей, а то и по червонцу (десятке) и по четвертаку (двадцати пяти рублевки), конфеты, яблоки, орехи, пряники, пироги. Когда, на стук, открывалась дверь, мы хором, от всей своей прыти, декламировали: “се-ю, ве-ю, по-се-ва-ю, с Но-вым го-дом по-здра-вля-ю!” и сыпали щедро, заранее заготовленной пшеницей, доставая пригоршнями из карманов, во все стороны хаты, осыпая хозяйку или хозяина, открывших ходокам, типа нас. Где доставали пшеницу, не помню, может быть брал у бабушки, или давали такие же сверстники, как мы, пяти и шести лет. При наступлении рассвета, ходить прекращали и делились, между собой, поровну тем, что нам давали люди.
Вспоминаю, это было на Пасху. Я остался один (а один я оставался постоянно). Встал и пошел, из землянки, по дворам. Стучал в дверь, отворяли, а я: “Христос Воскрес! Христос Воскрес! Христос Воскрес!”, отвечали: “Воистину Воскрес!” и давали гостинцы, какие у кого были, то двадцать – сорок копеек, крашанку (яйцо монотонно окрашенное), реже – пысанку (разрисованное яйцо), яблоки, пироги, орехи,… Все ложил за пазуху, которая полнела от дома к дому. Радостный от угощений, пошел в землянку и все уплел, а яйца оставлял, потому что все ребята играли в “цоки” – соревновались, чье яйцо крепче. Тот кто разбивал яйцо соперника, забирал, как трофей победы… Пацаны постарше жульничали, брали выточенные и искусно выкрашенные из дерева подобия яиц, поэтому они всегда побеждали и приходилось отдавать яйцо. Но по мере таких соревнований, приходил опыт, уже проверял яйцо, требовал показать и дать подержать в руках. Бывало, что обнаруживал и отшлифованный красивый камень, вместо яйца. Перед такими соревнованиями яйца натирали, “для крепости”, в кустиках старой травы, которая к тому времени, появлялась в садах и под заборами, после зимовья.
Вот так, насытившись и находившись, в Пасхальный день, я, к полудню, вернулся домой, а к этому времени пришел и отец. Папа спросил меня мирно: “сынок, где ты был?”, ну я и ответил, что ходил туда и туда, делал то то и то то… Папа и спросил: “а ты яичко крашеное папе принес? Папа тоже хочет кушать”. Я весь от стыда и обомлел, мне до слез было жалко папу и обидно за себя. Ведь у меня была полная пазуха гостинцев и карманы оттопыривало, а я все съел.
Прошло немного времени и я, незаметно, вышел из землянки и пошел по хатам. Поздравлял, но мне уже никто и ничего не давал, так как за целый день таких ходоков был уже не один десяток. Когда ты первый, то и гостинцы по заслугам, а последнему – ничего, так как люди жили весьма скромно. Поэтому, я, как тихо вышел, так тихо и вернулся, лег спать. Вот такой был, для нас, Пасхальный праздник.
В один из Пасхальных праздников, я ночевал у бабушки. Она наделала и колбасу, и холодец, и пирогов, а сама и говорит: “ничего не трогайте, не ешьте, пока не пойду в церковь и не посвечу, а то “ослепните” приударяя на слово “ослепните”. Я был в послушании, ждал утра и крестного хода у церкви, на Долинской улице, куда и ходил с бабушкой. А там народу – тьма и столпотворение… все ждут батюшку, “пока побрезгает святой водицей, да перекрестит, да скажет молитву”, а потом уже и шли домой и садились за стол, то есть праздновали, а там глядишь, и родственники или соседи с гостинцем и куличом, начиналось общение и застолье. Но Колька на слово “ослепните” только смеялся и говорил, что это обман бабушки Поли, чтобы никто ничего не трогал, особенно, добрую украинскую колбасу и пироги. Когда же бабушка ушла, то он, из под накидки, взял, что ему надо и, тут же, азартно все и съел. Я долго на него смотрел и ожидал, когда же он ослепнет? Но этого не произошло. А я боялся, то ли слов бабушки, то ли Бога, Который, все равно, накажет, поэтому не прикасался и не ел.
Праздники проходили, наступали будни. Бабушка ночами выпекала буханки ржаного и пшеничного хлеба, а поутру, шла на рынок, где целый день торговала хлебом, чтобы возвратить деньги за муку, а что – то оставить на свои нужды. Как – то уходя, она сказала: “Коля, к десяти часам, принеси на базар, мешок хлеба”, а до рынка порядка два – два с половиной километров. Но Коля маму не послушал, а эту задачу возложил на меня, малехонького и худющего. Сказал: “Женя, я тебе дам рубль, бери и неси мешок на базар”. Я согласился, ведь это был мой первый, ожидаемый, рубль и мой первый заработок. Коля схватил мешок с хлебом и положил на мои плечики, мне было очень тяжело, я еле еле вышел со двора, а далее пошел вниз по переулку. Но через метров двести, я уже не имел сил. Присел отдохнуть, свалив мешок с хлебом на землю, когда же, побуждаемый ответственностью, решил идти дальше, то выяснилось, что я не мог поднять мешок, поэтому тащил его до базара, со многими остановками и переживаниями. Сколь же было обиды и переживания у меня за эту ситуацию с хлебом, а у бабушки этой горечи, от обиды, было еще больше, ведь она пекла этот хлеб всю ночь, спала очень мало, а мой дядя Коля, которого я очень любил, не имел совести (тогда о совести я ничего не знал и не понимал). Мешок с хлебом, по переулкам и улицам, я тянул очень долго.
Во время отдыха, в переулке, на обочине и в бурьяне, я нашел часы – ходики. Главное, что они были целыми и исправными. Этой находке я был чрезвычайно рад: цепочки, гири, механизм с шестеренками, циферблат со стрелками. Все это являлось моей собственностью. “Ура!” Спрятав находку, я потащил мешок с хлебом дальше, а когда все передал бабушке, то бежал, с базара, с умноженной радостью, от того, что дотянул мешок с хлебом, а главное – найденные и спрятанные часы, которые ждали меня в “тайнике”. Часы я крутил, изучал их устройство, разбирал и собирал. Куда я дел эту находку, не помню, возможно, что отец повесил “ходики” на стенку землянки. В часах он разбирался, умел настроить часы и регулировать механизм часов по слуху, учил меня этому, но у меня это получалось значительно хуже, чем у отца. Он был хорошим мастером – часовщиком, где он этому успел научиться, не знаю.
От безотцовщины, Колька, начал рано безобразничать, пить спиртное и курить, а Володя – нет. В городе трудно было приобрести табак, а в селах проблемы не было, так как садили “самосад”. Что делал мой дядя? Он обещал дать мне один рубль, давал торбочку, со шнурком, и посылал меня собирать окурки по городу и по железной дороге. Я целый день, ходил по шпалам, где проходили поезда дальнего следования, вдоль рельсов, туда и обратно. Обрывал, найденные окурки, ссыпал табак в мешочек, а, чтобы табак не высыпался, я затягивал торбочку веревочкой. Большие окурки – “бычки”, складывал особо. Чем больше больших “бычков”, тем большее рублевое поощрение, от Кольки. Нужно отдать должное, что при всей гадкости его желаний и бессовестности, язвительности… он был верен в том, что заработанный рубль мне всегда отдавал, хотя, с поощрением, хитрил, говорил, что мало “бычков”, что они короткие, что много обгорелого табака. Он и меня учил курить, но с такой целью, чтобы я никогда не курил, а все отдавал ему. Делал, Колька, так: раскуривал “бычек” или козью ножку с самосадом и давал мне, чтобы я сильно затянулся на словах “и- и –их, мама идет” или “и-и-их, тюльку ел”. Я старался все делать так, как он учил, и дым заходил глубоко в легкие, в результате чего я долго откашливался со слезами, да так, что, возможно, дым выходил из ушей. Или, даст самокрутку, чтобы я сильно затянулся и пускал дымовые кольца, ложась на спину. У него это получалось мастерски и впечатлительно, а у меня не получалось, я задыхался и плакал, откашливался и долго не мог прийти в себя. Это доставляло, Кольке, удовольствие, он видел, что я, теперь, не курец и пробовать долго - долго не буду. А ему это и нужно было, чтобы табачок был весь его. Такие поучительные “уроки” он любил проводить в присутствии своих корешей – приятелей, довольствуясь всеобщим смехом. Но я на него не обижался, потому, что он мне был очень люб, так как, постоянно, таскал меня месте со своей братвой.
Любил, Колька, гулять с пацанами в роще Белинского, куда по выходным дням и праздникам приходили горожане со своими семьями. В роще Белинского были: отличный парк, стадион, разные места развлечений, открытая эстрадная танцплощадка, где танцевали под игру полкового духового оркестра и грампластинки, музыка разносилась по всему большому парку через репродукторы. Часто любили прокручивать пластинку с песней: “Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня. Самая нелепая ошибка, то, что ты уходишь от меня”… Где Колька, там и я, со всею босоногою ватагой. Что делали они, и я подражал им, на равных.
Послевоенное время. Люди одевались скромно и бедно. Но время отдыха проводили дружно и весело, шумно и мирно. Танцплощадка была забита молодежью и людьми разного возраста. Это то место, где сотни людей развлекалась и знакомилась друг с другом. Колька и сверстники искали приключений, безобразничали, а я, малолетка, впитывал всю погань их поступков и поведения. Залазили под дощатый настил танцплощадки и рассматривали в щели то, чего не следовало глядеть. Давал мне пакеты с порошком красного перца, чтобы я, незаметно, рассыпал по танцплощадке. До поры до времени все танцевали, кружились, а потом, первыми убегали, с площадки, девушки, за ними и все остальные.
Колька, довольный выдумкой и проделками, вместе с пацанами, шли домой, держа меня за руку, так как наступала кромешная тьма. Все смеялись, подытоживая свои пакости. Это была моя “школа”. Мало помню себя на богослужениях, часто я оставался один.
В очередной раз, гуляя по парку «Имени Максима Горького», в роще Белинского, после очередных табачных проделок, Колька посадил приятеля себе на плечи, а сверх того залез еще один, а четвертым водрузили меня на шею последнего. Медленно прошелся туда - сюда и, ободрившись, Колька решил взойти на горизонтальное бревно, по которому водили овчарок, взошел медленно, балансируя руками, прошелся по бревну, развернулся по ходу бревна, на девяносто градусов и, не устоял. Все с маху, как единое целое, упали лицами своими вниз, ударившись о землю, поросшую густою травою, потому что каждый держал ноги, сидящего на нем. Мне досталось, по законам физики, больше всего. Ускоряющаяся сила падения была прямо пропорциональна рычагу, равному длине нас, сидящих друг на друге, плюс ускорение… удар, крики, стоны, кровь… Трава смягчила удар, иначе все было бы для меня убийственным, а, значит, не было бы автора этих строк.
Воистину, я был рожден для милости Господа!
Вспоминаю раннюю весну, когда работали в садах, сжигали ветки, отрезанные с деревьев, сухую ботву от прошлого урожая, бурьян и начинали копать огороды, потому что снег сошел основательно, радостно пели синички, иволги и другие пташки, летали бабочки. Было ласково и тепло, воздух был напоен счастьем от прожитой зимы и радостью первого лета (на романском наречии, весна переводится «примавэра», то есть «первое лето») и легкостью. Наступило воскресение, поэтому мы пошли с папой на богослужение, которое должно было состояться в доме одной сестры на Заречье, за «Большим базаром».
Отвлекусь немного на шумном и преуспевающем жмеринском «Большом базаре». По тем временам, там продавали все чем могли: продуктами, фруктами и сухофруктами, мясом, салом, колбасой, пирожками, олией (подсолнечным маслом), изделиями ремесленников: деревянными ложками и кувшинами, глечиками и мисками из глины, керамикой, свистульками, котами, собаками, попугаями – копилками и прочим и прочим и прочим. Кто – то тайно разносил и продавал самогон. А рядом крикливо предлагали новую и старую, поношенную, одежду и обувь, утварь, разные овощи, гашэннэ вапно (известь), щетки для побелки, нитки, крючки, шила, скобяные изделия, краску и разные красители, книги, тетрадки, ручки, таблетки синего и фиолетового чернила, товары хозяйственной принадлежности, при входе на рынок, справа, седовласый, худющий и пожилой еврей, продавал, на розлив, литрами гас (керосин) из цинковой бочки, которая находилась на одноосной телеге с большими колесами, в упряжке рябой, с большими белыми и коричневыми пятнами, молчаливой и покорно смиренной кобылы, фыркающей и жующей сено из мешка, подвешенного к оглоблям телеги, размахивающей в разные стороны своим хвостом, отгоняя назойливых и злых мух. А хозяин громко зазывал желающих купить у него гарный гас, разливая по бутылям и канистрам, разной формы. У кобылы была своя забота, а у керосинщика - хозяина ее, своя: разливай, бери гроши, ложи в большой карман брезентового фартука, только следи за своевременным закрыванием большого медного крана, отшлифованного до золотизны, чтобы не пролился керосин, а он то и дело, понемногу проливался. Торговец ухищрялся восстановить свои потери недоливами, на что более бдительные жинкы та бабуси и чоловикы, ругались и попрекали керосинщика, а он ловко отбивал атакующих покупателей разными присловьями и поговорками с шутками. Ведь основными покупателями гаса, в базарный день, были селяне. Я любил останавливаться около этого места, где продавался керосин и подолгу рассматривал лошадь, матово отшлифованную бочку, в местах заливания и выливания его, толстые обручи, с профилем рельса, надетые на цинковую бочку, на продавца и все остальное, что происходило вокруг.
Возвращаюсь к прерванному повествованию, когда в воскресный день мы пошли с отцом на богослужение. Прошли базар, свернули к Заречью, по хорошо утоптанной широкой дорожке, справа от которой, немного внизу, журчал бурно бегущий ледяной родниковый поток воды. Ручей устремился в сторону окраины города, а далее вниз на село Сидаво. Мы шли с папой мимо зеленеющих слева и справа бугров и дерев, дошли до нужного поворота, необходимо было свернуть налево и пройти всего – то метров пятьдесят – шестьдесят, открыть калитку, пройти к дому, в глубине сада, где собралась церковь, ожидающей своего пастыря Геннадия, чтобы прославить своего любимого Господа Иисуса Христа. Но отец сказал: «Женя, сделай вид, что расстегнулся сандалик, поставь ногу на гранитный валун, застегивай и расстегивай, и незаметно, глянь не идет ли за нами высокий человек в белой рубахе с волнистыми волосами, разбросанными в стороны».
Валун древний, в диаметре до метра, времен ледникового периода, лежал на углу нужной нам улочки. Это был большой красно – серый гранитный камень, хорошо отшлифованный валом и временем, а так же руками и ногами людей, прикасавшимися к нему.
Отец тихо проговорил ко мне, я так и сделал. Незаметно глянул, а в метрах семидесяти стоял тот, кто следил за нами. Папа выслушал меня, задал еще несколько вопросов, я подтвердил. Тогда папа сказал: «Женя, это КэГэБист, следит за нами, не оборачивайся, пойдем дальше в Сидаво». Сказано - сделано. Прошли еще несколько километров, вышли за окраину города, поднялись по покатистой грунтовой дороге, среди поля, зеленеющего обильной порослью тёмно-зелёной ржи.
Поле, справа, охранял дубравный смешанный лес, слева – большой колхозный фруктовый сад. А, дальше, вместе с дорогой, упиралось в село. Папа тихо, снова, проговорил: «подотстань и иди за мною и кричи, что хочешь по – большому, сядь сделай свое дело, не оглядывайся, нагнись и между ног посмотри, идет ли еще тот человек за нами?». Сделал так, как попросил папа, я, нагнувшись, посмотрел между ног и увидел, что высокий человек, в белой рубахе, остановился и размышляет идти вперед, или возвращаться назад. Пересказав отцу свои наблюдения, мы, уверенно, пошли дальше в Сидаво. Так шпик (сыщик) был обведен нами «вокруг пальца», арест не состоялся, церковь продолжала действовать.
Пришли мы в Сидаво, в дом, где жил дид Ливонко и прабабушка Ганя, тетя Настя и дядя Иван, и их пятеро деток. Солнце светило ярко и ласково, они копали огород. Все обрадовались нашему приходу. Я видел, что родственники уважали Гэнку, за его верность, разумение и ум, так как он знал, что сказать и как ответить, все чинно и уважительно, без суеты и в простоте. Отец стал помогать копать огород, хозяйка побежала приготовлять к столу. Затем вытащили большой и длинный стол, прямо на огород, где не докопали, принесли лавки, набежала родня, на столе появились щедрые сельские закуски, хлеб своей выпечки, грушевый квас… Папа сказал, что, если будет самогонка, то не сможет сесть с ними. Но родня его дружно обманула, наливали самогон в стаканы под столом, а квасом из груш запивали. Я это примечал, думаю, что и отец. Потом, в ходе застольного общения, подали ему кружку кваса, он попробовал и тихо сказал мне: «отпей и скажи, не подлили ли самогона?». Отпив, я сказал: «ничего из спиртного нет». Тогда папа, охотно, выпил весь квас. Родственники, налили другую кружку кваса, ухитряясь, тайно, подлить туда самогонки. Пообедав и поговорил, к взаимному удовольствию, мы, распрощавшись, ушли обратно в Жмеринку. В пути папа сказал: «видно, подлили в квас спиртного, так как чувствую действие самогонки». Я видел, как в кружку отцу подлили мутной жидкости, но мне, по-доброму, моргнули и я ничего не сказал папе.
ШКОЛА
Так как я подрастал, бегал беспризорно, поэтому отец и решил меня отдать в школу, а это был уже 1951 год. Мне было полных шесть лет. Папа повел меня по школам, но нигде меня брать не хотели, тогда пришли в украинскую школу №1, старую гимназию. Зашел отец к директору, долго беседовал, вышли и позвали меня в
другой кабинет, где была женщина, возможно завуч. Директор спрашивал меня: «розумиешь украиньську мову?». Я ответил: «да». Тогда он спросил: «що означае слово «батько?», я, не долго думая, ответил, что это «хлеб». Все дружно рассмеялись, директор сказал: «молодец! в конечном итоге, это связано с хлебом» Посоветовались и взяли меня в первый класс.
Первого сентября вся школа была построена для праздничного приема в первый класс и начала очередного нового учебного года. Старшеклассники дарили нам цветы и подарки. Затем завели нас в нашу классную комнату. Запомнил, что в классе было темно, потому, что за окнами росли большие каштаны, которые своими ветками прикрывали дневной свет. Так как я был меньше всех ростом, то посадили меня спереди и в среднем ряду. Учительницу нашу звали Валентина Сафроновна, строгая, крикунья, одним словом «сталинистка», ходила с метровой линейкой от рейсшины (от чертежного стола) и била по пальцам, по рукам, по другим частям тела, как саблей – ребром, чтобы было больнее, при этом приговаривала очередные наставления. Моя первая оценка в жизни, по правописанию, размашистая и закругленная жирная единица на весь лист, красным и толстым карандашом марки «кремль». Жила она в Долинском переулке, в хорошем кирпичном доме, рядом был большой сад и палисадник. На участке ее всегда росли красивые цветы. Я, пожалуй, не любил эту учительницу: маленькую ростом, седовласую с короткой стрижкой, толстую и пухлоногую, с пухленькими маленькими пальчиками на руках, с большой оттопыренной задницей, надутыми толстыми губами, возможно она болела от давления, и, может быть курила, но я никогда этого не видел.
А, вот, дочь ее, Галина Илларионовна, преподавала английский язык, у нее были голубые глаза, в меру полненькая, лет сорока, светловолосая, вышесреднего роста. Когда пришла в класс и сказала: «Дети, мы сегодня выучим английское стихотворение, повторяйте за мной:
«гуд монин, гуд монин, гуд монин ту ю,
гуд монин, гуд монин, ви ам глэд ту си ю».
Сказала и значение перевода по каждому слову. На этом и весь урок закончился. Любил я эту учительницу крепко, крепко, мне нравилось в ней все. Я полюбил ее, как женщину, как может любить взрослый мужчина (!?).
При всей «бедности жизни», английский я знал лучше всех предметов и оценки у меня, по английскому языку, тогда, были отличные. Но не долго мне пришлось учиться у Галины Илларионовны, вскоре пришлось перейти в другую школу, и видел я ее редко.
Любопытно, когда, в первый раз, я пришел из школы домой (в землянку) и меня спросили: «как дела?», тогда я ответил, незамедлительно, по – украински: «усэ гарно!» (все хорошо!) и, с того момента, непринужденно, разговаривал в школе на украинском языке, а дома по–русски.
Заканчивался первый класс моей учебы в школе. Весна, тепло. В школе последний звонок. Мы, первоклашки, дарили выпускникам подарки. Такой подарок и цветы были и у меня, но я не помню, кто мне их дал, в руки. Все гуляли по спортивной площадке, где обычно резвились школьники. Зазвенел звонок один раз, потом второй, но все продолжали гулять, а, когда зазвенел третий раз, то все бросились, к узкой двери, в школьное здание. Все торопились, спешились, создалась давка на входе, кто – то меня толкнул, я споткнулся и упал, а дальше - вся школа топтала меня. Я кричал, плакал, но помощи не было. Наконец, появился учитель физкультуры, который и остановил этот стихийный вал учащихся. Меня подняли, отвели в сторону. Что я представлял собой? Учитель видел. Мне было жалко себя и обидно, что со мною такое произошло. Я всегда претерпевал обиды моей мальчишеской жизни, а тут добавилась еще одна ситуация. Постояв, я вытер рукавом нос и слезы, побежал в класс. Богу было угодно, чтобы я остался жив, ведь я был рожден для Его милости. Только было обидно, что никто не сказал ласкового слово в утешение. Через несколько дней моя учеба в этой школе закончилась, меня перевели во второй класс, но волею судеб, я больше в этой школе не учился потому, что мы, с папой, перешли жить в другое место.
Очевидно, это событие происходило зимой 1951 года. У бабушки, в сарае, были большие и хорошие санки, с загнутыми железными вертикальными полозьями, как у коньков «снегирей». Полозья были сантиметровой толщины, а сверху дощатый настил, кольца для веревки. Неслись такие санки с горки со свистом. Они были длинные, узкие и прочные. Я разгонялся и ложился на санки животом, управляя положением тела и носками ног, затем, весело брал веревку в руки и тянул их, с большим усилием, вверх. Всегда катался один или с ребятами, но претендентов на мои санки никогда не было. Кататься сидя, я навыка не имел.
За школой у спортивной площадки, была крутая горка, слева и справа которой росли вековые каштаны. Решил я покататься и там, потянул санки по улочкам к школе, а далее к горке, где катались ребята разных возрастов, где было шумно и весело, все в снегу, розовощекие и румяные. Прокатившись лихо на санках, обратил внимание больших подростков на себя. Как только дотянул санки на верх, очевидно, по сговору, все подскочили ко мне и стали садиться один, за одним, проталкивая меня вперед санок. На санках сидело несколько человек, тем более что последний разбежался и впрыгнул на санки сзади. Понеслись мы пулей, но никто не думал о том, что я не умел управлять санками, тем более такой армадой. В результате врезались в ствол каштана, в два обхвата, вся сила удара пришлась на мою голову и тело, с ускорением суммарной массы седоков и тяжелых санок… Я потерял сознание, кто – то из ребят постарше, потянул санки и меня, лежащего на спине, домой. Порою я приходил в сознание, поэтому запомнил мальчика, который меня утешал и подбадривал. Так он меня дотянул, по гололедистой шоссейке, к землянке. Не помню, что со мною делали, как санки вернули в дом бабушки, но, по милости Господа, я остался жить.
СВОЙ ДОМ
Шло время, наступило лето 1952 года. Отец нашел человека, который продавал половину своего дома, а это была небольшая комната. Дом был кирпичный, к нему прилагался участок, соток в двенадцать, перед домом палисадник, находился на улице Жатвенной, под номером восемьдесят четыре, на окраине Жмеринки, в районе Угольника, недалеко от теплоэлектростанции, вагонного завода и воинской части. До окраины всего четыре дома, улица упиралась в большое ржаное поле, принадлежащее соседнему колхозу из села Михайловки. За полем находилась большая долина, по которой протекал полноводный родниковый ручей со стороны города, пробегавший по меже и нашего огорода. Ручей впадал в большое озеро – ставок, перегороженный плотиной (греблей), где колхозники разводили рыбу. Со стороны Михайловки, по высокой насыпи, была проложена узкоколейка, по которой периодически ездил паровозик «кукушка», тянувший несколько маленьких вагончиков и цистерн со спиртом или патокой.
Патока представляет собой горько сладкую смесь коричневого цвета, наподобие меда, является производным продуктом от сахарной свеклы, которая применяется в пищевой промышленности и при выпечке тортов.
«Кукушка» перевозила составы от спиртзавода села Мартыновки, до рампы, примыкавшей к железной дороге, по соседству с полком. Воинская часть находилась в городе с царских времен. Вагонный завод являлся кормильцем многих семей района Угольника. Неподалеку находилась начальная и средняя школа, где я и учился.
Хозяин дома был истинный кацап, ходил в галифе и хромовых сапогах, картуз набекрень, а волосы чубом, вихрастые, выглядывали вбок, с форсом. Рубаху он носил, наподобие цыганской, подпоясанная ремешком. Любил выпить, до дурости. По профессии наш сосед, был каменщиком высокого класса. Жил он с тихой, больной и затравленной женой, седоволосой, заплетавшей свои волосы в две косички с цветной ленточкой, как школьница. Женщина она была безвредной, а дядя Ваня – горе, если выпил, а трезвым он бывал чрезвычайно редко.
Комната, в которую мы вселились имела два окна, а проход из его половины, перед нашим заселением, дядя Ваня, заложил кирпичной кладкой. Пол был мазанным из глины. Землянку с участком, папа продал, поэтому светлая комната представлялась дворцом. Мы долго с отцом, лазили через окно, а, к зиме, папа выложил печь с грубой, прямоугольной формы, из кирпича, раствором была простая глина. Печь с двумя конфорками, духовка, поддувало, всякие задвижки для чистки от сажи. По началу, печь не хотела растапливаться и, тем более, гореть, поэтому, после работы, ночью, папа мастерил новую печь, так повторялось многократно: разберет, то соберет, пока, не получилась та печь, которая горела и грела хорошо и, соседям на зависть. Когда бросали в печь древесную тырсу, то печь чуть не взрывалась, тяга была отменной. От напора энергии и огня, в печь, нельзя было много засыпать топлива, а только в меру. Через это обстоятельство, папа стал знаменитым мастером – печником, к нему приходили соседи, знакомые и незнакомые, и слава о его умении пошла по округе, городу, селам и в другие города Украины. Бог дал ему мудрость познать тайну и хитрости кладки печей разных форм и конструкций, он умел выполнять желания заказчиков в совершенстве. Как прокладывать дымоходы, вытяжки, повороты, как вложить колосняки, духовки. Я часто с ним выезжал, на велосипеде, был ему помощником и советчиком, если он спрашивал ровно ли ставилась стена печи, подавал ему кирпичи, замешивал глину и следил, вместо отвеса, за ровностью кладки. Он приостанавливался, чтобы проверить верность моего совета и моего глаза. Сколько десятков печей пришлось отцу разобрать и собрать вновь, сказать не могу, но точно могу сказать, что полигоном для кладки печей была наша комната. Подошло время и отец, прорубил, на запад, вход и поставил двустворчатые двери. Окно уже перестало быть для нас местом перелаза, а входили мы в двери, как все люди. Папа отлично разбирался в электротехнике и монтировании проводки, этому я научился от него с измальства. По прошествии времени, я жалел, что не научился у отца сапожному делу, кладке печей, да и времени у нас уже и не было для дальнейшей совместной жизни. Приближалось то время.
Будучи пацаном, я прокладывал проводку в доме и в других местах, где он меня привлекал, самостоятельно. Скручивал провода, устанавливал выключатели, розетки. На такие дела, он посылал меня самостоятельно, что я и делал. Когда приходил и проверял, включал и выключал, то все было нормально. Скажет: «молодец, сын». А «сынку –то» было всего семь – восемь лет.
А Гэна все молил Господа, чтобы Он вернул Нюсю, которую продолжал любить. Но, в церкви, во время молитвы, когда он тихо и тайно умолял Господа об этой нужде, то вставая с колен, братья и сестры, говорили ему: «Гэна, выдно, ты, знов, молывся за Нюсю?», а он спрашивал: «откуда вы узнали?». Церковь отвечала: «мы все лишились благословения». Но он не внимал этому знаку от Господа, а продолжал умолять Бога, днем и ночью, чтобы Он вернул его любимую. Тогда Господь прислал пророка Своего, чтобы удостоверить его о Своей воле. Во время молитвы, пророк поднялся и сказал весть от Иисуса Христа: «Не верну! Она погубит тебя». Это Слово от Господа, вразумило Геннадия и он перестал молиться о Нюсе. А Нюся, тем временем, прожигала свою молодую жизнь. Я видел маму редко, любил ее всегда и жалел, что ее у меня нет.
СЕМЕНОВ А.К.
Приехал в Жмеринку машинист паровоза Семенов Александр Кириллович, у него в городе, был свояк, точнее родной брат его жены. Семенов овдовел, так как жена его умерла после аборта. У вдовца было три дочери: Валя, Люся и Муся. Валя уже «ушла в люди», работала, а Люся и Муся нуждались в присмотре и уходу материнскому. Тем более что Люся, после болезни, залеченная врачами была умственно отсталой, но тихой девочкой, а Муся была 1943 года рождения, худенькая и резвая девочка, в веснушках, русоволосая в косичках. Пришел Семенов А.К. в паровозное депо, где руководство проявило о нем заботу, дали квартиру в семейном общежитии, рядом с железной дорогой у угольного склада.
Свояк, Ковалев Василий, был семейным, жену звали Галина, у них было две дочери. Галя была школьной подругой Нюси. Галина была разумной и симпатичной женщиной, доброй и верной женой и хорошей матерью. Стройной, аккуратной и чистюлей. Родители Гали проживали около ТЭЦ в своем доме. Васька же Ковалев, был ниже ее ростом, но напористым и шустрым человеком, весельчаком и балагуром. По профессии он был, тоже, машинистом паровоза. Родился Василий в том же городе, Льгов «Три», откуда родом был и Семенов.
Сашка Семенов любил выпить, но был рассудителен и тих, а, если уж выпивал Васька, то держись! Драки, поножовщина, мат, самодурство, до преступления, а, отрезвев, ничего не помнил и каялся. Жена Галя терпела выходки своего мужа до конца дней его, который ушел из жизни рано, поэтому растила детей одна, а родители, чем могли, помогали ей.
Семенов, проработав в паровозном депо, присмотрелся к одной женщине, которая работала секретарем у начальника депо. Это была высокая и крепкая красавица украиночка. Прошло недолго времени, сошлись, поженились. У Люси и Муси появилась новая мама. Но стал примечать Семенов, что у жены появляются подарки не по карману. Мужчина он был сообразительный, поэтому в один из дней, сделав все так, что, якобы, в поездке на паровозе, а сам пришел, в обеденный перерыв, домой. Открыл двери своим ключом, зашел в квартиру и обнаружил свою жену в постели со своим начальником депо. Так Семенов снова остался один со своими девочками. От роду ему было под сорок. Ему нужна была жена, а детям мать. Так и познакомился он с моей бабушкой, тоже вдовой. Похожесть семейных ситуаций подвигла к такому знакомству и выбору, здесь - не до любви. У Семенова - двое на руках, а Валя, старшая дочь, пошла искать свой труд и путь своей судьбы. У бабушки, Полины Андрюхиной (Войтко, Галковской), аналогично: Колька и Володя. Мальчикам нужен был отец, а ей муж. Нюся, где – то, в поисках своего счастья. Семенов, уже было решил, основательно, связать свою жизнь с Полиной, но не тут – то было! Внезапно появилась, из очередного «рейда», Нюська. Сватался к матери, а женою стала дочь, Нюся. Не долго думая, сговорились! Так она стала матерью троих детей Семенова.
«Я любила лейтенанта, а потом политрука
И все выше, выше, выше
Я дошла до пастуха»,- тихо пела, про себя, слова частушки, Нюся.
На соседней улице, сняли дом и перешли туда жить. Дочь Валя, была почти сверстница мамы Нюси Алтуховой и жены Семенова. Ведь Александр был старше своей новой жены, по паспорту, на двенадцать лет. Муся всегда жила в новой семье, а вот Люсю, забрала к себе родная тетка Ира Ковалева, которая проживала в г. Одессе. Какое-то время и я забегал в дом, где жила мама, но только тогда, когда не было там ее мужа. Я же сдружился с Мусей, лазил по деревьям, срывал для нее яблоки, в хозяйском саду, сбрасывая их с дерева. Через несколько месяцев был объявлен набор, для организации нового Отделения железной дороги в Молдавии, на станции Бессарабская. Семенов был направлен к новому месту службы вместе со своею семьей. Бессарабская находится на юго-востоке Молдавии, граничит с Одесской областью, стратегический железнодорожный узел на карте СССР. Организация Отделения железной дороги, в Бессарабской, имела для этого населенного пункта, большое значение. Начали строиться дома для приезжих, разрасталась инфраструктура узла, строились дороги, большая ТЭЦ, пункты связи, сбербанк, почта, пекарня, магазины, школы, больница, аптеки, частные дома.
Я запомнил, как мы, с бабушкой Полей, в теплую летнюю ночь, провожали Семенова, маму и Мусю на пассажирском вокзале Жмеринки. Подошел эшелон, загрузили все чемоданы, котомки, затем распрощавшись, все вошли в вагон. Поезд тронулся, медленно набирая скорость, а я бежал вдоль платформы и рельсов железной дороги за уходящим поездом, плакал, глядя на плачущую маму Нюсю, машущую мне рукой, я, как мог, махал ей. Тьма окутала рельсы, по которым уехал состав, и я вернулся к плачущей одиноко стоящей бабушке. Она взяла меня за руку, успокаивала, как могла и мы, несчастные, пошли вниз по улице Кавказской, к дому бабушки Поли, где ожидали нас Володя и злостный Колька – сыновья ее, а мои дядьки.
Так получилось, что нашими соседями по Жатвенной улице, были: Голод Семен Васильевич, Даша, его жена, и их сын, на два года моложе меня, Володя, у которого, с детства, были русо-курчавые волосы, со светлыми глазами, чем-то похожего на поэта Есенина. Семен и Даша были «снопами» моего отца по вере в Иисуса Христа. Они были соседями по Батумскому переулку. Семен был моложе моего отца на два-четыре года, работал по столярному делу на вагонно-ремонтном заводе, темными и густыми волосами, выше среднего роста. Володя пошел ликом в свою мать, красивую, среднего росточка, в меру худощавую, с мягким «бархатным» голосом и, казалось бы, даже добрую женщину, но пришло время и она мне открылась, какова она на самом деле. Этот экзамен пришел через меня. Дом, в котором жили наши соседи, был общим для сестры Семена Васильевича, Люси, проживавшей со своей дочерью Таней, моей сверстницей, на другой половине, с отдельным входом и двориком. Люся была простой женщиной, мужа у нее не было. Она не блистала интеллектом, тихая, а Таня была шустрой и подвижной, дружелюбной девочкой, мы с ней дружили и, почти всегда, были вместе. Володя Голод был скупердяистым, у его родителей был достаток, а мы с Таней бегали и игрались голодными. Мама ее постоянно была на работе, мой отец тоже. Это нас и сроднило. На ночь мы оставались в доме одни и спали в одной кровати. Это привело к тому, что мы познавали друг друга и всегда говорили, что, когда вырастим будем мужем и женой. Взрослые замечали наши отношения, догадывались, но никто из них не наставлял нас на путь истинный и нас не предостерегал. Мы, с Таней, стали более осторожными в наших отношениях, стали закрывать окна темной тканью, чтобы никто не подглядел нас, а, когда выключали свет, то тьма все покрывала в наших интимных делах. А тетя Даша только хихикала, с намеком. С Володей, мы не могли и не стали друзьями, хотя и знали хорошо друг друга.
Помню, что это событие произошло летом. Мы бегали в трусах и в майках, босиком. Мне захотелось кушать, отца не было, поэтому я взял картошку за пазуху майки и в простоте пришел к соседям Голодам. Пришел к тете Даше во двор, постучал в дверь и попросил, чтобы она мне сварила картошку. Она, не долго думая, и сказала: «пошел вон, байстрюк! Ничего тебе готовить не буду». Я отпустил майку, которой придерживал за пазухой картошку, и она вся высыпалась на землю, а я упал на свою худющую попку и горько рыдал. Потом встал, перестал плакать, собрал обратно за пазуху картошку, где она была до прошения, вытер грязной рукой слезы и вышел со двора. Пришел к себе домой, нашел большую алюминиевую кружку, старую сальную шкварку, макароны, почистил картошку, налил воды в кружку, бросил все это в кружку и поставил на печь, которую предварительно растопил. Варил долго, чтобы не было сырым. А, когда вся вода выварилась, то попробовал свою трапезу. Готово! Снял, съел все месиво, которое пришлось резать ножом. Было аппетитно вдвойне. Слава Богу!
Экзамен, который устроил Господь, тете Даше, через меня, имел свой результат, я стал самостоятельно готовить себе пищу, а она провалила свою проверку, так как была христианка. Муж ее, был проповедником Евангелия, у них на дому постоянно проводились богослужения, а через год Семен Васильевич стал пастором Жмеринской церкви, вместо отца, потому что отец женился на Семидоброй Нине Васильевне из села Лыткинци, Жмеринского района. Старшие руководящие братья, отстранили Геннадия от пастырского труда, «так как он женился на второй, при, еще живой, первой жене». Хотя все знали, что «живая первая жена» была добровольною блудницей, оставившей и мужа и ею рожденного сына. Но так, братья, понимали свою роль в служении церкви.
Благодаря милости Господа ко мне, я сварил себе пищу, первый раз, а потом готовил себе пищу постоянно, о чем никогда не жалел, что умею это делать. А тетя Даша никогда передо мною не покаялась, даже тогда, когда я уже стал христианином и приходил к ним в гости. Обиды у меня не было и тогда, я ведь все простил. Наши отношения с ней были дружескими, каковыми и должны быть между людьми, тем более христианами. Но уроки жизни помню и за все благодарю Господа нашего.
Но до женитьбы отца был срок в один год. Возможно, это было весной 1953 года. Цвели яблони. Поехали мы с отцом в одно село поездом, прошли с полустанка через лес, потом по дороге. Слева дороги были дома, а справа красивый и стройный смешанный лес, который скачкообразно возвышался над дорогой. Такое впечатление, что, когда – то, дорога была прорыта по опушке леса большим и мощным бульдозером. Но где его-то, в те старые времена, могли иметь на селе? Дорога была песчаная и широкая. Светло, чисто, шум леса, запах от него и пение птиц.
Мы пришли в дом, где готовились к бракосочетанию, невеста была очень красивой ликом и фигурой. Богослужение бракосочетания проводили в огороде, среди подросшего и цветущего сада, между деревьями, во вскопанном огороде даже было уже что – то посажено, но всходов не было видно. Но праздничный день – создавалась молодая христианская семья. По именам никого не помню, запомнил, что у хозяев были только дочери. Бракосочетание проводил отец, говорил слово Божье, пели, молились.
Запомнил, что в этом доме, мы оставались еще на несколько дней, игрались с девочками в лесу и в сарае на чердаке. Тут – то и возобладало любопытство моих подружек, они заинтересовались особенностью строения моего полового органа, а я, взамен, просил показывать мне свои. «Вы - мне, я – вам!». Так как я один, а их было пятеро или шестеро, то знакомство и обучение прошло по всем правилам вопросов и ответов, сперва стыдясь и быстро, а потом «попредметнее»… Пишу об этом открыто для предостережения родителей о своих детях, когда остаются одни и на долгое время.
Вышли играть в лес, а там гулял местный мальчик старше меня. Очевидно, это место было любимым для игр местной детворы. Когда мы пришли, то там уже было много детей: бегали, догоняли, прятались. Тогда я созвал всех и сказал: «что, вот такой длинной травкой свяжу руки мальчику и он не сможет их развязать!». Это всех заинтересовало, а мальчишку в особенности. Все спорили, и говорили, что такого быть не может, а я спокойно отвечал, что могу. Я подыгрывал в разговоре так, чтобы мальчик согласился. Тогда я отвел его в сторону от девочек и попросил, чтобы он заложил руки назад, положив ладонь на ладонь вверх пригоршней. Он охотно и доверительно все исполнял. Я на его глазах сорвал длинную травку, показал всем, а потом начал медленно связывать руки травкой, а сам помочился ему в пригоршни, сдерживая смех, сколько мог… Он этого не ожидал от городского пацана… все смеялись, с покатом, а мальчишка, постыженный, убежал. Как бывает у детей, все вскоре забылось и все продолжали играть в другую игру, достаточно долго. Но, вдруг, меня что – то взволновало, благо, что дорога прямая и широкая, видно далеко. Я вышел на опушку и глянул вдаль, увидел, что идет мужчина и какой – то мальчик. Немного постояв, я понял, что это идет отец, обиженного мною мальчика. Я, недолго думая, дал такого стрикача, что и борзые не догнали бы. Отец сельчанина, видя это, угрожающе помахал мне рукой, а мой след и простыл.
Хочу отметить, еще раз, что пишу это не для услады и смеха от своего озорства, а для того, чтобы видеть, что во всем есть причины и следствие (!?).
Снова Жатвенная улица и босоногое детство. У многих уже были дома, кто – то строился, немногие еще жили в землянках. Мне очень нравилось, что, через три дома, город заканчивался и начиналось поле. Стебли ржи выше твоего роста, а меж них, цветущие васильки, зайдешь в поле, раздвинешь колосистый хлеб то вправо, то влево, согнув к земле, сделаешь себе постель, ляжешь и смотришь на небо, шум колышущегося жыта (ржи), запах от васильков и колосьев, а вверху красота облаков и голубизна чистого и ясного неба, а поднявшись и подняв примятое, посмотришь вокруг: волны, волны, волны от движущегося над полем ветра, совершающего свою полезную работу для созревания нивы. Волны жнивья, как по пушистому дикому ковылю, нетронутой, степи. Слышится не только этот шум, но шум хлопков крыльев вспархивающих куропаток, испуганных тобою и, гнездящихся, во множестве, среди вольного поля. Запахи поля меняются, то тонкий аромат цветущих колосьев, то незабываемый запах зрелого колосистого хлеба. Мое описание поля, это ничтожное подобие чувственных переживаний от него. Нужно пережить и созерцать все это: покой, мир, радость, надежда, трепетное волнение и уют среди всего мироздания и еще многое, многое и многое… это мысли, это и разные желания и разные поступки…
Мне пришлось видеть послевоенную пахоту деревянными сохами, запряженных волами, а потом довоенными колесными тракторами, с большущими зубчатыми задними колесами и небольшими передними ведущими колесами, с поперечинами спиц толщиною в детскую руку. Как на смену сохе и волам, пришел много плужный тракторный прицеп, а, затем, длинные прицепные колесные сеялки с деревянными ящиками для посевного зерна, на подножках которых стояли женщины или юноши, расправляющие своими руками равномерность подачи зерна на сеялке. Я видел, как уцелевшие от войны мужики-инвалиды, на деревянных культяпках – костылях, на одной ноге, косили долгожданный мирный хлеб косами, на которых закрепляли сухие обработанные ветки, наподобие оленьих рогов, для отброса скошенного хлеба. Как после просушки, этот хлеб, селянки с песнями, вязали снопы жгутами соломы и складывали копны хлеба по всему полю, накрывая снопами так, чтобы хлеб не пропал, на случай дождя. Хатки копн умиляли сердце сельского труженика и городского созерцателя. Видеть плод урожая на поле, это великая радость и красота. На сжатое поле выводилась скотина, чтобы, среди стерни, обильно поесть проросшую витиеватую и еще цветущую березку с упавшими колосками зрелых зерен хлеба. Козы ли то или коровы имели свободу и простор для своего удовольствия, а пастухам полежать под копнами. Но и здесь приходилось бодрствовать, чтобы не застал за таким занятием колхозный и грозный объезщик, Кирилла. Он имел полномочия на арест скотины городских жителей, а там, глядишь, и горе, вплоть, до заключения в тюрьму хозяев. После покоса и сбора копн, пускали по полю конные грабалки, которые сгребали солому с колосьями, а потом производилась вспашка. Поэтому люди, тайком, собирали колосья, пасли скотину, у городской околицы. На поле прилетали гуси и домашние и дикие. Гуси разбегались по улице в сторону поля и летели с укриками: «га-га-га-га», тоже радостное зрелище. Под вечер, когда солнце собиралось к закату, вся скотина и птицы направлялись к своим домам. Гусаки стройно уводили, «в колону по одному», свои стада, а пастухи гнали коров и коз. И все это творение Божье находилось в радостном волнении: мычание коров, бэканье коз и крик птицы, по роду своему, что, наконец, следуют по своим домам к вечернему угощению и ночлегу. Перекликание петухов, лай соседских собак, голоса матерей, реже отцов, зовущих детей идти домой и голоса их чад, просящих погулять еще немного, но потом раздавались строгие предупреждения родителей и, наступала тишина перекликаний, голосов и возгласов людей. Трудовой день подходил к концу, солнце садилось за горизонт, только радужные лучи еще сверкали по периметрам облаков, обрамляя их в золотое убранство, как награда от великого светила о заботах безбрежного неба.
Потом, я тоже пас коз со своими сверстниками, устраивал из копн домики с окнами, дверью и крышами из колосистых снопов… Конечно, это было шаловство. Мы прятались туда вместе с козами, от быстропроходящих ливневых дождей.
Приятелями моими были также сверстники: Борька Ошкодер, у него была мама похожая на артистку Нону Мордюкову, а также бабушка и сестра. Отца у него не было и мы не знали, кто он был, думаю, что и Борька тоже. Впоследствии, Борька, спился, хулиганил и, в возрасте до двадцати лет, был расстрелян за убийство, подобное Витьке Доходу. А тогда, пацанами, мы бегали на перегонки, на короткие дистанции, с крутой горки к речушке, журчащей и выбегающей от наших огородов, где мы жили. Возможно, наши перегонки послужили к тому, что во мне более развились спринтерские, нежели другие легкоатлетические способности. Борька в скоростном беге мне не уступал, а, буквально, наступал на пятки. Эти занятия скоростным бегом были для нас любимыми. Улица был наш стадион. Мы бегали с ним далеко от дома, за ТЭЦ, в карьер, где был большой водоем с песчаным дном и обрывистыми, высотою от шести до десяти метров, берегами. Водоем находился глубоко в вырытом карьере, где проявились родники, которые и образовали такой прекрасный большущий бассейн. Мы разбегались по земле, подпрыгивали в воздух и падали «бомбочкой» в воду, поджав ноги, коленями к подбородку, обхватив их руками. Падали с криком и большущими брызгами в теплую и чистую воду, имеющей светло зеленый оттенок. Прыгали и «солдатиками», то есть вертикально вниз ногами. На водоем приходили купаться все, кто знал это место. Приходили и два погодка, братья, пятнадцати – шестнадцати лет, которые были нашими соседями по улицам. Ребята были рослые, наглые, самоуверенные. Они постоянно приставали ко мне, то по одному, то вдвоем. Им давало наслаждение, издеваться надо мною в воде, топили, не давали вдохнуть воздух, снова окунали в воду, с силой нажимали на мою голову, худые и щуплые плечи. Я вырывался, нырял в стороны, чтобы всплыть на поверхность, но они ловили и снова топили. Делали это с изуверством, с ненавистью и ненасытимостью, зная, что мой отец, а значит и я, штунда, то есть верующие в Бога. Поносили вульгарной бранью. Чудом я не был ими замучен. Они были «кацапы», хотя и уроженцами Украины, но откуда пришли их предки, в давние времена, никто не знает. Разговаривали гонористо с громкими возгласами. Вот пример: «Пашница – та сазрела – та, ент – хрент». Люди местные их не любили, за их своенравность. К слову сказать, в километрах двух – трех от Сидаво, где жила моя тетя Маня, и находилось большое село Жуковцы, где и жили одни «кацапы». Какие их корни, какие истоки в народонаселении мне не пришлось о них читать, да и жизнь прошла своим чередом, было не до этих исследований. Потом эта семья продала свой дом, а злостное семейство кацапов уехало. Куда? Я этого не знаю.
Любопытно, но на следующий день, на ставке около дома, где жили Турчинские, я зашел в воду и твердо решил, что поплыву. Вот как это произошло: оттолкнувшись от дна, вытянулся на воде, руки вытянул вперед, голову опустил в воду, предварительно набрав воздуха, а вытянутыми ногами, как ножницами, бил быстро по воде. Так и поплыл, что было милостью от Господа, в очередной раз, для меня.
На другой день, я привел отца на водоем и показал, как плыву и держусь на воде. Папа предостерег меня, чтобы я резко не прыгал в воду, постоял около водоема, не спешил ни входить в воду, ни плыть, а, медленно, нагнувшись, набрать воды ладонью и смочить, сперва, руки, потом грудь и живот, затем голову и ноги. После таких процедур, можно, медленно, входить в воду, присесть и окунуться, а потом плавать и купаться. Также он меня наставлял, чтобы я никогда не прыгал в воду и не нырял, в незнакомом месте. Так учил его мой дедушка, папа его, а дедушку наставлял в этом его отец. Поэтому я, одной из задач отца, считал и считаю, особенно после издевательств кацапов на водоеме надо мною, что отцу нужно, как можно раньше, научить плавать своих детей. Научить плавать детей, это строго родительский долг и обязанность, чтобы не потерять своих детей при купании на водоемах, да и самому, умение плавать, никогда не повредит. Народная мудрость гласит: «На Бога надейся, да сам не плошай!».
Были и другие соседи, с кем дружил и игрался. Вверху, через дом, справа, жил Ленька Шибанык, у него была мама, брат, старше его лет на десять – двенадцать и старая бабушка. Отца у них тоже не было. Вот, старший брат и забил Леньку, по лбу, щелчками. Он имел такую вредную привычку, что постоянно бил младшего братишку по лбу. Оттягивал одной рукой два пальца, другой руки, положенной на голову, отпускал и больно бил. Поэтому Ленька и был подавленный, забитый, простой по поступкам, но немного, как сегодня сказали бы: «шизнутый».
Напротив их дома жили бедные-бедные узбеки, у них было много детей, старшая дочь моя сверстница, братик, а остальные мал- мала меньше. Они были, исключительно, простые люди. Отец работал на железной дороге. Весь дом представлял собой большую комнату, с двумя окнами, двери которой открывались в коридор – пристройку, а там - на улицу. Когда я заходил к ним, то от мочи малышей, схватывало дыхание. «Узбеки», так их называли. Редко помню, когда их называли по имени. В их хозяйстве были козы, от молока их имели пропитание. В огороде у них рос горох, семена которого они привезли с Узбекистана, акклиматизировавшись, они давали хороший урожай. Особенность этого горошка в том, что он обильно плодоносил по две горошинки в стручке. Дети нас угощали этим сытным и сладким горохом, во все периоды его созревания. Неподалеку от места, где находилась грядка с горохом, рос красный крыжовник, тоже привезенный и посаженный около дома.
Маму «узбеков» называли Мария, она была абсолютно глухой. По прошествии многих лет, когда я приехал к отцу в гости, Мария принесла родителям банку красного крыжовника. Мне он очень понравился, поэтому я взял несколько ягодок и привез домой в Подмосковье, раздавил ягоды на газету, высушил семена, которые посадил осенью на огороде, по весне они проросли и выросли большие кусты, которые приносили мелкие плоды пушистого красного крыжовника. Эти плоды, из – за мелкотни их, не любила собирать моя жена, Галина, но для меня эти плоды крыжовника являлись напоминанием моей прожитой жизни в Жмеринке, в голодном и босоногом сиротстве.
Но все это было потом, и ребята и крыжовник, а, возвращаясь ко времени 1952 года, больше всего, я любил проводить время с моим другом, у которой не было отца, Таней, и ее подружками, которые жили по соседству.
К осени, отец определил меня в начальную школу, где я и учился во втором и третьем классе. Школа была недалеко от дома, в районе ТЭЦ. Это было одноэтажное здание с большим двором, уборной (туалетом) на улице, разделенным на две части: для девочек и мальчиков.
В моем классе учились Танина подружка Лида, конопатенькая, с заплетенными косичками. Она мне нравилась, как девочка по своему характеру, но в моем же классе учился сын директора вагонного завода Майданюк, как звать по имени одноклассника, не помню, но прозывали его «Майдан» (в переводе с украинского на русский язык: «площадь»). Этот «Майдан» был переросток, выкормленным, как поросенок и крепыш, выше всех ростом, носил школьную форму серого цвета, с кожаным поясом и пряжкой с эмблемой двух перекрещивающихся дубовых листьев, поверх гимнастерки, как у солдат, фуражку с околышем и той же эмблемой. Такую форму имели, едва ли не единицы, на весь город. Видя, что мы, с Лидой и другими ребятами, ходим со школы вместе, а он претендовал «на ее руку и сердце», подговорил сверстников своего района и из других классов, чтобы меня избили. Когда мы все вышли из школы, то вся эта ватага бросилась на меня и стали избивать портфелями по голове, били ногами и кулаками, в озверелости своей, они стали меня забивать. Не знаю, чем бы все это преступление закончилось, но, милость, на мое счастье, пришла от женщины, которая шла, в обеденный перерыв, домой. Увидев все это зверство, разогнала всех, подняла, отряхнула мою одежду от грязи и успокоила меня. «Соперник» более не приставал ко мне. Кто – то, очевидно, провел с ним воспитательную работу, возможно, что эта женщина пришла в школу и рассказала обо всем, либо узнала, что это сын директора завода, организовавший избиение и рассказала родителям. А для меня, «Майдан», больше не существовал. Я на него не обижался, но и не заискивал, и не искал с ним дружбы. Его в классе, для меня, не было. А мы, как ходили со школы все вместе, так и продолжали ходить, потому что мы жили на одной улице.
Будучи взрослым, когда я проходил мимо дома, где жила Лида, видел, как у нее появился малыш, как, всегда молчаливая мама Лиды, игралась во дворе со своим внуком, вспоминал наше детство и то избиение от ревнивого «соперника» по классу и его друзей.
«БРАТ КСЯНЯ»
Очевидно, в послевоенные годы, в Жмеринку приехала семья Бровских: старая мать, ее муж и их дети. Дочь Ксеня была замужем за Михаилом. Кто по родословию были родными, а кто вошел в семью, не могу знать, но они любили Господа, у них часто собирались на богослужения и на молитвенные общения. Жили они по улице Межировской, ближе к окраине города. У дяди Миши и тети Ксени были две дочери. Мария была старшей, темноволосой, а ее младшая сестра русоволосенькая, но имя ее я уже не помню.
Бывало, что я ночевал у них, игрался с девочками. Играли в добрые и хорошие игры. Помню, что я сделал в огороде, из подручного материала домик – шалаш, где постелили какую – то подстилку и дружно игрались втроем. Помню, как ушли в вечность родители, приезд родного брата Василия, а так же арест и ссылку в лагеря дяди Миши, а потом и его возвращения из заключения. По характеру он был тихим, также тихо говорил и проповедовал. За активную позицию в семье и в церкви, сестру Ксеню, в церкви, называли «брат Ксяня». Она и их семья, с приходом в церковь Жмеринки, внесла противостояние, раздоры и разделения. Они стояли в своем понимании Евангелия Христа, поэтому в борьбе за лидерство, постоянно вносили, в ряды церкви, смуту. От их «семейного взгляда» постоянно лихорадило церковь. Характер у «брата Ксяни» был напористый, мягко стелящий, с повадками лисы. У нее была неисправимая привычка: «все, и, о всех, все знать». Она умела расстилать силки – ловушки, с елейностью голоска. «Стелила мягко, да спать было жёстко». Все эти «способности» употреблялись в достижении поставленной цели и в утверждении своего лидирующего начала, как сказали бы политики: своего «status kvo”.
Однажды, тетя Ксеня, позвала меня, увидев на улице, чтобы я обязательно пришел, вечером, к ним домой, чтобы помыть меня. Прибежал я к ним домой, с Жатвенной улицы, на Межировскую, а это по времени всего семь – девять минут. Уже было темно, так как забегался, но вспомнил, что нужно прийти. Пришел и увидел на полу тазы и кастрюли с водой. Девочек своих она помыла и сразу же приступила ко мне, попросила раздеться и, с материнской заботой и жалостью, любовью ко мне, стала наливать воду в таз, где я уже стоял. Батюшки! Тело мое, от сухости и грязи, стало шипеть, с таким шумом вода впитывалась в мои ноги. Помыла меня, вытерла и была поражена израненностью моего тела, особенно ног. Все тело было в «цыпках», то есть микротрещинах продольной формы. Я ведь бегал босиком, где только мог и где только не мог, там ступали мои ноги.
Я любил доброту тети Ксени и видел, что это она делала, не только как христианка, а как женщина – мать. Я относился к ней со всей открытою душою и, когда был и юношей и, когда было мне за сорок пять лет, когда Бог явил ко мне милость Свою – спас меня из ада, где, до этого, я «жил» и прозябал.
Но эти события были потом, а тогда, вспоминаю, проснулся, никого не было дома, а только я и ее девочки. Входные двери были закрыты на внутренний дверной замок. Походил, поразмыслил и осмотрел весь дом, чтобы найти способ, как выйти из него. Окна были закрыты наглухо, но выход пришел неожиданно быстро. Посмотрел на потолок, в котором был квадратный люк, для выхода на чердак, лестницы не было, но одна из дверей открывалась так, что по ней можно было пролезть через люк, а там и на чердак. Так и сделал. Девочки держали дверь, а я ухватился руками за двери, стал на ручку ее, затем, босиком упираясь о дверь, цепляясь руками все выше и выше, мне удалось сесть на них. Затем, уперся плечами в люк, открыл его и пролез на чердак. В этом я проявил смелость и решительность, потому что имел тренировку лазить по деревьям, як мавпа (обезьянка). С чердака на крышу, а оттуда спрыгнул на землю.
Вот, я, поразмыслил в словах, с нарушением правил русского языка: сбежал из заключения, то есть «за ключ-ения», «за закрытую дверь» на свободу. Через много лет, Мария, будучи многодетной матерью, после Богослужения в церкви Жмеринка, куда я пришел, подошла ко мне, поприветствовалась и напомнила мне, как я совершил побег из их дома, с той детской радостью и смехом, вспоминая, как мама Ксеня пришла, а меня и след простыл, сбежал!
КОЛЯДКИ
На Украине, во времена моего детства, была в ходу традиция, пришедшая с давних времен, ходить по хатам, поздно вечером, на Рождество Христово и колядовать. Собиралась молодежь и подростки, группами, порою до пятнадцати - двадцати человек. Предварительно готовились, по - своему, к празднику: брали гарбуз (кабак = тыкву), срезали часть шляпки, вычищали семечки и делали его пустотелым. Затем, вырезали прорези «глаз», «носа», «рта с зубами», насаживали гарбуз на толстый шест, внутрь его ставилась большая парафиновая зажженная свеча. Такое тыквенное пугало, закрывали, предварительно срезанной, крышкой и поднимали вверх, над головами. Помимо этого, делалась большая звезда, которая делалась, как ящичек, тыльная сторона из фанеры, а передняя часть из раздвижных стекол. Звезду также крепили на шест, внутри звезды делались рисунки на тему Рождества Иисуса Христа, либо вставляли иконку и несколько зажженных коротких свечек. На звезду, обшитую красной тканью, закрепляли яркие шелковые разноцветные ленточки. Вся ватага, поднимала эти атрибуты над головой и, с шумом и весельем, шла по хатам и хором декламировали:
«Ко-ля! Ко-ля! Ко-ля-дын!
Я у ба-а-ть-кы о-ды-ы-н!
Дай-тэ, ти-и-т-ку, пы-ро-жок!
А, вы, дять-ку, гро-о-ши!
Бу-де-тэ хо-ро-о-ши!»
Затем, делалась короткая пауза, для того, чтобы хозяева поднялись и вышли с подарками, и кричали: «добрый вэ-э-чир, вам!». Выходили, как правило, хозяева и давали деньги и угощение. Деньги клали за стекло звезды. Итак, от хаты к хате.
Небо темное и ярко звёздное, свет луны, хруст, под ногами морозного снега, радостное и всеобще возбуждённое состояние веселия и смеха от прибауток и присказок.
Но, если, по каким либо причинам, хозяева не выходили, тогда всем хором, повторяющееся:
«Добрый вэчир, вам!
Добрый вэчир, вам!»… после чего, хозяева, выходили и давали гостинцы. А, если, в хате жили люди, которые не выходили, то вся толпа, кричала еще громче, да так, чтобы слышно было, как можно дальше:
«Грудку каши», а далее народное выражение, приблизительно такого содержания: «наложив кучу, мами, вашей!» и подносили гарбузовое пугало к окну, затем быстро убегали, чтобы не приключилось зла со стороны хозяев. А, чтобы все проходящие или проезжающие на телегах, на следующий день, знали, какой человек проживает в этом доме, то, убегая, снимали с петель ворота и уносили далеко от дома, а, некоторые, более дерзновенные, соучастники колядования, через некоторое время, возвращались, снимали штаны и накладывали кучи… («грудки каши») под двери дома, что схватывалось морозом и, утром, хозяева не могли выйти из дома, на виду соседей и проезжающих, под всеобщий смех. Конечно, не всегда делались такие проказы, в физическом смысле, но по больше части все ограничивалось криком колядки «грудку каши», а уж, ворота – то, снимались, обязательно!
На праздник Рождества Христова, в той местности, где я родился и проживал, делали кутью из пшеницы. Вкуснейшая вещь, скажу я вам! А делали кутью так: в специальной толкушке (довбне) толкли, длинной колотушкой, похожую на биту, пшеницу, очищая от шелухи. Довбню делали из крепких пород дерева, а, чаще, она переходила из поколения в поколение, высотою порядка семьдесят сантиметров, из двух желоба образных половинок, которые прикладывали вырезами друг к дружке и скрепляли обручами из металла. Это была работа плотника и кузнеца. Но я видел, что в качестве довбни люди использовали танковые или артиллерийские отстрелянные гильзы от снарядов, ведь прошла война и этого «добра» хватало везде – бери и используй для доброго. Довбню ставили вертикально, отверстием вверх, низ был закрыт, а вверху отверстие, куда вставлялась колотушка. Колотушку делали меньшего диаметра и так, чтобы вставив в довбню, был кольцевой зазор между колотушкой и корпусом довбни, что позволяло, засыпанной пшенице, перемещаться при обработке зерна колотушкой. Отбитую от шелухи пшеницу, провеивали на ветру и засыпали в кастрюлю, заливали водой на ночь. После этого, набухшую пшеницу засыпали в казанок, накрывали крышкой и ставили в русскую печь, чтобы хорошо проварилась. Пока зерно варилось в русской печи, брали заранее замоченный мак, аналогично пшенице и высыпали в макитру, это глиняный полусфера образный горшок. Садились на пол, зажимали ее между ногами и макогоном перетирали мак до состояния макового молока, при этом добавляли сахар, который помогал лучше перетираться маку и маковое молоко становилось сладким, да так, чтобы губы «склеивались». Макогоном (от слова «мак» и «гнать») делали вращательные движения сверху вниз, подобно, как мотоциклист в цирке ездит по круговой арене, то вверх по вертикальной стенке, то, опускаясь вниз, а затем вверх и снова вниз, до тех пор, пока не перетрется мак до состояния жидкости. Маковое молоко имело бело-серый цвет и очень вкусное. Макогон, также, использовался вместо толкушки для сваренного картофеля и для протирки чеснока в макитре.
Отваренное зерно пшеницы хорошо промывали и ставили для остывания. Холодное, хорошо сыпучее, разваристое зерно, засыпали в холодное маковое молоко, куда добавлялись и очищенные грецкие орехи, а затем выставляли на морозную веранду. От мороза эта смесь не замерзает.
Подают эту пищу к столу холодной, кушаешь ее и наесться не можешь. Вку-сно-ти-ща! Так вот, еще одна особенность этой пищи. Пшеница, попадая в желудок, не разваривается, а, очистившись в человеческом естестве, выходит с потугой, обильным урожаем. Такое впечатление, что в желудке она еще разбухла больше.
Так, шутники – то, и накладывали эту «грудку каши» хозяевам, отказавшимся открывать дверь и одаривать их подарками. Можно только представить себе замерзшую, под дверью, кучу, типа современного, усердно рекламируемого торта «панчо».
В такой Рождественский вечер ходили по улице Межировской, и зашли к соседям Бровских, в дом из глины, побеленный и покрытый толью, в лучшем случае, рубероидом. Хозяева, как и все были бедными, у них еще и не было денег сделать забор вокруг своего дома, не то, что ворот и калитки. Проколедовав и заглядывая в окно звездой и тыквенным пугалом, вышла на зов хозяйка и сказала: заходите в хату. Толпа этого не ожидала, а втолкнули меня, а сами остались на улице. Когда я зашел, то увидел сидящих за праздничным столом нестарых и молодых людей. Все с добротой смотрели на меня, а я на них. Хата освещалась двумя керосиновыми лампами. Один из сидящих за столом, его поддержали все, сказал: проколядуй! На это, я громко и напевно спел колядку:
«Коля, Коля, Колядын!
Я у батькы одын,
Дайте тику пырожок,
А, вы, дятьку, гроши,
Будэтэ хо-ро-ши!»
Они все развеселились, довольные, давали мне, в карманы и руки, что могли, ведь на улице ждала толпа пацанов, с которыми надо было поделиться угощением. Знаете, мои дорогие, как сейчас я в той хате, декламирую громко колядку, все радуются, а затем задают мне вопрос: чей ты и кто? И понял я и они, что колядка-то про меня: «Я у батькы одын»… Тогда я чуть было, вместо веселья праздничного, не зарыдал. А, вот, пишу и плачу, потому что это прошло, болью, через мое сердечко.
Почему я манюхонький мальчик, шустрый пацаненок, одетый в фуфайку на вырост, шапку не по размеру, больших сапогах, аж носки загибались, оказался с толпой, таких же бедных, сверстников и старших подростков, в Рождественскую ночь, на улице, а не с отцом в служении? Не знаю, это грустно… не сужу, но просто констатирую факт.
Не оставляйте детей, когда идете в служение Богу, берите, по возможности, с собой, не жалейте, не идите у Адама на поводу, а «поступайте по Духу». И да благословит вас Господь! И детей ваших и детей, детей ваших, до пришествия Господа нашего Иисуса Христа!
Кстати, вспоминаю дальнейшие дни, до ухода от отца, я мало помню себя соучастником богослужений.
А на старый Новый год, с тринадцатого января на четырнадцатое, который в народе празднуется и по сей день, то есть по старому стилю летоисчисления от Рождества Иисуса Христа, ходили щедровать. Осмелюсь и здесь пояснить это слово, по моему разумению. Так как я слаб в языкознании, «щедровать» - глагол, действие, от слов «щедрый, благий», то есть ходить и пропевать «щедривкы» (укр.), значит: «желать щедрого, благого» и получать в ответ щедрые вознаграждения. Начало одной щедривкы:
«Ще-дрык, вэ-дрык, ще-дры-вонь-ко!
Пры-лэ-ти-ла лас-ти-вонь-ко!
Та й почала щедруваты,
Господара выклыкаты,
Выйды, выйды , господару,
Подывыся на кошару,
А в кошари дви коровы,
Породылы по бычкови.
Добрый вэчир вам!!!»
Вот такими слогами и выкрикивалась пропевалась эта щедривка. Но щедровать мне не приходилось, однако, я любил слушать групповое мирное щедрование, разносящееся, то в одном, то в другом месте окраины моего города, в ночи. Однажды я был свидетелем такого щедрования, находясь на чердаке у Бровских, лежал на сене и выглядывал в открытый люк сверху, глядя на молодежь окраины, пришедшая поздравить соседей. Почему я находился на чердаке в январскую ночь там, не помню.
ЖЕНИТЬБА ОТЦА
Пришел, наконец, и 1953 год, я писал, что это год смерти диктатора и антихриста (пятого марта) Сталина И.В., а также, что я запомнил из моего детства. В августе этого года, состоялась свадьба моего отца, Благородного Геннадия Никифоровича, 9.07.22 года рождения, который женился на молодой, рослой, полногрудой, с большим выразительным лицом и длинными волосами, заплетенными в косу, христианке из села Лыткинци, Жмеринского района, Винницкой области, 25.02.31 года рождения, ушедшая в вечность 25 марта 2005 года. Откуда видно, что прожили они совместно 52 года, Семидоброй Нине Васильевне, что любопытно, в том селе половина села носили эту фамилию. Но это произошло для меня не внезапно, так как однажды, отец находился дома с одним из единоверцев-другом, и всю ночь разговаривали по душам. Разговор был весьма исповедального характера, но я всю ночь, абсолютно, не спал, а слушал о чем они откровенничали друг перед другом. Я только прикрыл рукою свое лицо и делал вид, что сплю. В ту ночь я много услышал тайного, многое забылось. Пришло время, и папа стал мне говорить, так потихоньку, а не хочу ли я, чтобы у нас была мама и, как это будет хорошо для нас всех. Ревности у меня никакой не было, так как я знал, что у меня есть родная мама, что она живет, в Молдавии, что я ее очень любил. Но я, ее не имел и не знал, как мать. Вот я и дал отцу свое согласие. Затем, произошла встреча на улице Межировской, в доме одной женщины, я там бывал, но редко, где тетя Нина снимала комнату. Мы зашли с отцом в гости, затем куда – то сходили, она мне купила мороженное. Затем, пошли в село Лыткинци, через поля, лес, где и жила тетя Нина с мамой и своими сестрами Верой и Аней раньше. А пути туда более двенадцати километров. Запомнился мне этот дом, крытый соломой, под стрихой, на улице, висела длинная деревянная лестница, сухая кукуруза. В домике было темно, маленькие оконца. В огороде, справа, в метрах сорока пяти росли большие груши глеки, а под ними стояли три немецких «тигра», танка. Всю войну в селе стояли немецкие воинские части, эсесовцы, ведь под Винницей, рукой подать, находилась совершенно секретная ставка Гитлера, «Верфольф». Немцы делали «зачистки» вокруг Винницы, а также и в Лыткинцях. События развивались по установленному порядку, на оккупированной территории. Вывели, от мала до велика, жителей села, а это женщины, дети, старики. Вывели в поле на расстрел. С одной стороны односельчане, с другой, по фронту, пулеметчики и автоматчики. Командовал карательной группой офицер. Вышел он вперед и зачитал приказ, через переводчика, что они подлежат уничтожению. Только он не успел дать команду на уничтожение, так как вперед от толпы сельчан вышла сестра, во Христе, подняла руку к небу и громко начала говорить, исполнившись Духа Святого, на немецком языке. Офицер отменил расстрел. Приказал подвести эту женщину и стал говорить к ней по-немецки, но видя, что она не понимает, позвал переводчика и тот перевел сказанное ею для капитана. Она назвала его по имени, фамилии, все его данные, как зовут жену, кто она, имена трех детей и их данные рождения. Назвала город, номер дома, улицу и, что его семья в этот момент делает. А потом, от имени Бога, Христа Иисуса, предупредила, что, если он расстреляет сельчан и стоящих здесь христиан, то с войны он не вернется. Офицеру было сказано, как будет уничтожена его семья. Но, если оставит всех живыми, то и он, и его семья будут живы безвредно и Господь защитит его и его семью, и, что после войны, они будут жить долго и хорошо.
Переводчик все перевел, познакомился с ней и этот офицер. Он вынул фотографию и показал ей жену и своих детей, затем, все рассказал ей, что оно так и есть, как ей открыл Господь. Узнав, что она христианка веры евангельской, сказал, что оставляет ее в живых и ее единоверцев. Она вернулась к односельчанам и все рассказала, что Господь дарует всем христианам жизнь. После ее рассказа, все пали на колени и стали просить прощения у Бога, во имя Иисуса Христа, и благодарить, что Он даровал всем спасение от расстрела.
Видя эту ситуацию, офицер дал команду всем солдатам построиться и увести подразделение, отменил расстрел. Так село и все, кто в нем жил во время войны, остались живыми. А немецкие солдаты расположились в хатах сельчан. Так же, на постое, находились танкисты, в хате Семидобрых. Когда наступали наши войска, то немцы бежали, оставив и те «тигры» в огороде, под глеками, снаряды, солярку и все прочее.
Потом, в 1956 году, когда мне пришлось жить у родной тетки, моей мачехи, тети Гани и ее мужа Ивана всю золотую осень, то я внимательно разглядел, что немецких касок в селе было множество и разных форм. Их развешивали на столбы заборов, чтобы не гнили столбы, из них кормили собак по своим оскуделым дворам, а также использовали и для других нужд. Я находил и наши каски пробитые пулями в огородах, ржавые уже, а немецкие каски были новёхонькие, как со склада, из-за качества стали и качественной обработки. Окопы в огородах, гильзы и все остальное, времен войны, я не трогал, так как был послушен тете Гане и ее мужу Ивану. Трофеи не трогал и ничего фронтового не искал, чтобы не взорваться и не погибнуть, а кто проявлял любопытство, тех давным давно уже нет, а иные стали калеками. А в танках я любил лазить, вращать башню, водить стволом и, вообще, для мальчишки, там много любопытного, и не только мальчишки. Был у Семидобрых сосед, инвалид и пьяница, который часто требовал самогона. Выколачивал и добивался своего, этот нечестивец, таким способом: Демонстративно брал снаряд, заряжал в ствол пушки танка и наводил ствол на хатку, затем высовывался и кричал, что считает до трех, а на счет три разнесет хату в пух и прах. До счета “три” должны согласиться нести бутылку самогона. Мать и три ее дочки бежали к “танкисту – пушкарю” и “любимому” соседу, обещали, что достанут эту злоклятую муть, затем бежали по селу, находили и несли. Так как не было спасу от этого супостата и никакой власти на него, поэтому молились Господу, уповая на Его власть и защиту, просили у Бога прощения, что несут самогон. Пришло время и не стало этого соседа – Господь прибрал его. А танки, потом, куда – то угнали, оставив стволы пушек под теми грушами, я их не видел, но мой младший брат, по отцу, Витя, мне рассказал, где они лежат. Витя родился в 1956 году.
Что могу сказать, наперед, как написано в Библии (Откр.9,12): “Одно горе прошло, вот, идут за ним еще два горя”.
Дано мне было, в этой жизни, иметь отца и мачеху, а также отчима и мать. Опишу повествовательно и эти события, если Господь позволит и даст мне время. Не хотел бы в кратком виде, делать свои выводы, пусть читающий да видит и разумеет: что такое хорошо и, что такое плохо? Оглядываясь назад, задумываясь о смысле жизни, я, будучи молодым человеком, как – то для себя сделал определение: что у меня не было детства и юности, а сразу был погружен во взрослую жизнь, а только были какие – то просветы прошедшего времени…
Свадьба отца Геннадия и тети Нины, я так называл ее, состоялась в конце лета, начале осени, в доме тети Ани, сестры Нины, и дяди Коли, ее мужа.
Дядя Коля был фронтовик, вернулся с войны живым и здоровым, женился на тете Ане. Он был добрый сельский трудяга, хороший мастер-плотник и специалист по изготовлению художественных работ по украшению изделий из дерева. Дядя Коля вырезал и чеканил очень красивые узоры с удивительной аккуратностью и легкостью. После женитьбы они купили дом по соседству с нами, где мы жили с отцом. Дом был просторный и светлый, с большими окнами, в несколько комнат, сарай, двор, хороший участок земли, забор, добротное хозяйство, по сравнению с тем, в чем жил я раньше и, где мы жили с отцом.
Бракосочетание проходило на улице, во дворе у дома, при ярком солнце. Пришли верующие и мирские соседи. На память того дня, кто – то сделал фотографию, где я сидел в кустах цветов, с девочками хозяев дома. Помню, что служитель задал вопрос громко, перед всеми присутствующими: “Нина, будешь любить это дитя, которое у Геннадия?”. Она ответила громко: “Буду любить”.
У тети Ани было две девочки: Катя и Лариса, немного моложе меня. Третья сестра, Вера, тоже проживала в доме, с семьей тети Ани, потому что мама их умерла и они продали дом в селе, с усадьбою, где стояли танки, и стали жить в городе. Как им это удалось не знаю, потому, что из сел никого не отпускали. У сельчан даже не было паспортов, так советская власть заботилась о развитии села и их жителях, где за дармовую, на трудодни, трудились, как рабы, до упаду. Только с Божьей помощью и, очевидно, через соответствующее вознаграждение. “За все отвечает серебро”, - так мы читаем в Библии.
Стали мы жить вместе. Папа и тетя Нина спали на широкой железной кровати, которая у нас была, а мне стелили кожушок на мазаном глиной, жёлтого цвета, полу. Шло время, появилась кровать и у меня. Затем, стали строить пристройку к комнате, которая впоследствии стала кухней, но это было потом, не в 1953 году, а летом 1954 года. Завели одну козу, прошло время приобрели вторую, затем их стало три. Появившиеся от них козлята заполнили комнату, в которой мы жили. Удивительные создания эти козлята, через час, от роду, уже стоят на ногах, а через два-три часа бегают, к вечеру - резвятся, прыгают на кровать, с кровати на стол, со стола на шкаф. Я любил смотреть на них, как они шалят, гладил нежную и ласковую шерсть. Когда козлята подрастали, в доме появлялось мясо, подстилки у кроватей, телогрейки. А козье молоко пили, с еще редким хлебом на столе дома. Мне поручили пасти коз в долине, рвать траву, которую я таскал большими мешками, утрамбованной моими кулачками, так плотно, что трудно было вытряхивать ее из мешка. Это занятие было для меня привычным делом. Однажды, нарвав очередной мешок травы, присел отдохнуть, а по дороге проходили тетя Катя и тетя Оля, с которыми мы жили в землянке, они подошли поприветствовались, поговорили, после этого я решил идти дальше, они и решили помочь мне поднять мешок на плечи, потому что я попросил мне подсобить. Каково же было их удивление, что мешок такой тяжелый, потому что одна из них с большим усилием помогла мне положить его на спину, а я пошел к дому, где жила семья Благородных. Я легко срезал траву и серпом и подсекал ладонью руки. Рывком с резким разворотом, зажатой в ладони травы. Делал это быстро и привычно ловко, спешил с мешком домой, чтобы еще и погулять.
А козы завели и соседи, узбеки, у Леньки “шибыныка” была коза с длинными рогами, он катался на ней так, что от его издевательств над нею, подобно, как его старший брат над ним, бивший его щелбанами. Так, что коза претерпевала соответствующие страдания от своего пастуха и давала молоко с кровью. Борька Ошкодер тоже пас коз со мною. Корова была не по карману, а коза была кормилицей: молоко, сметана, кожа, мясо. Молоко, даже, продавали соседям.
Кто не имел ничего с козами, тому трудно понять многое. Скажу, что это весьма брыкливые, непокорные и хитрющие твари. Я часто вижу пожилых людей, которые пасут, от двадцати и более, коз. Сидит старушка и вяжет, а они пасутся рядом с ней. Я пас коз в долине, примыкающей к городу одним краем, а другим, к селу Михайловке, а также на полях после покоса хлеба, на стерне. Сядешь с такими же пастухами играть в ножички, или другие игры, а твоя коза, в это время, несется галопом в огороды с проросшим картофелем или озимое, или яровое поле хлеба. Приходилось бежать к ней, ругать ее, а она, как ни в чем не бывало, опуская свою мордочку и мирно щиплет траву, которая под ее ногами, густая, обильная и сочная, с рядом бегущим прохладным журчащим ручьем. “Чего же тебе, коза, еще надо?!”, - а она, только увидела, что ты за ней не смотришь – галопом в “запретную зону”. Это надо было претерпеть. И бить то ее, кроме мордочки, жующей жвачку и некуда: позвоночник, провисший дугою живот, под ним большое вымя, между коряжистыми ногами с копытами, сзади задранный куцый хвостик, которым трясет, высыпая мелкими окатышами, наподобие округлой фасоли, где ей хочется, спереди – тонкие ноги, голова на тонкой и упругой шее. Вот так стоишь и смотришь и думаешь: “куда же ее отлупить?”, а в руках то хворостины нет. Приходилось лупцевать ладонями, только по морде. Ведь, по остальным местам, жалко! Бьешь ее по морде и выговариваешь, а она, в ответ, только бэкает и уворачивается, а то, и на дыбы, и на тебя же рогами, в прыжке, поднимаясь на задние ноги, становясь выше тебя ростом и с маху: “бац!”. Но это меня не так пугало, как раззадоривало и озлобляло ее бунтующее поведение. Я смело бросался на козу, хватал ее за рога и с силой прижимал их к земле, да еще с выворотом шеи. Так и смирял, но мне это стоило физических и эмоциональных переживаний злости и нервозности.
Когда подходило время вести коз на пастбище, то они уже стояли у загороди и дружно ожидали своего освобождения, чтобы идти в долину. Однажды, я открыл загородь, предварительно распахнул и калитку на улицу, козы одна за одной выскакивали и бежали на улицу. Пока я шел, чтобы закрыть загородь, предполагая, что все козы, как всегда, должны быть, на улице, то, не успев закрыть загородь, оглянулся и увидел, что одна из них уже съедала саженец молодой яблоньки, а со временем, точно так же, эта же вредины, сгрызла хорошо, привившийся побег колированной, редкого сорта черешни, они тонкие прутья благородных дерев очень любят. Начиная грызть от места среза, до последнего листочка на верхушке. Ветка, как на поточном станке, поступательно поглощается этой тварью. В те времена, почту разносила почтальон, оставляя ее между штакетинами забора, если не успел ее забрать, то “знай, парень!”, коза ее съест, поднявшись на задние ноги, ухватывая своей зубастой мордочкой и быстро съедала. А все эти события, в поступках коз, отражались в моих эмоциях и дальнейших переживаниях. Ведь за все их проказы, приходилось отвечать моей заднице и спине, если и не голове. Времена были голодные, на работе, отцу, зарплату давали весьма маленькую, поэтому молоко пили с ограничением, его нужно было продавать. Запомнил совет моего отца, на основании Библии (читай в Притчах 27 главы, 26-27 стихи), что, если будут трудные времена, голодно, то он советовал завести коз, через них будет приходить благословение и прокорм. Слава Богу! Что Господь милует и благословляет нас, без коз.
Размышляя о своем прошлом, как пас коз, то невольно прошло в мыслях что-то радостное, а ведь и Давида Господь провел через пастбище, и Моисея, и других героев веры, хотя я недостоин и ногтя на их мизинце, но, по Его великой милости, я - Божий и слава Ему за это!
Помню, как тетя Нина, а я ее мамой, упорно, называть не хотел, да и не мог, как, в ответ, на мою просьбу, она говорила: “я тебе не тетя, а мама, тетя не дает”. Мне было трудно ее назвать мамой, но под прессингом ее настойчивости и умора, я через силу своего сознания и совести, с болью, выдавил из себя это слово “мама”. От мамы Нины, у меня осталась привычка правильно одевать носки. Вместо слова “вот”, она говорила: “гондзе”. Так, шутя, во мне, до сего дня, осталась привычка говорить, в своем кругу ближних, “гондзе”, конечно, без насмешки, без всякого зла, но с юмором.
Как-то пришел отец на обед и я оказался в это время дома. Сели за стол. Папа на торце стола слева, я справа, а мама Нина между нами и ко мне ближе. Налила в миски супу, я быстро съел. Папа сказал: “Нина, налей ему еще”. Она покорно налила, а сама, под столом, протянув руку, прикрываясь клеенкой, которая покрывала стол, чтобы не видел отец, с силой и злостью, ухватила своими большими пальцами мою кожу на животе, стиснула и стала сильно крутить, а сама, сквозь зубы не шевеля губами, шёпотом, чтобы не слышал отец: “прорва, прорва”… продолжая усиливать боль моему телу.
Удивляюсь, что отец, сидящий рядом, ничего этого не видел и не слышал. Но я, мужественно, делал вид, что ничего не происходит, претерпевал сильную боль, продолжал уплетать из тарелки. Папа, еще не съел своей первой тарелки супа, посмотрел на меня и говорит: “Женя, ты еще хочешь?”, а я, то ли от молчаливого упорства и обиды на “маму” Нину, то ли от того, что действительно хотел есть, ответил: “хочу еще”. Он и говорит: “Нина, налей ему еще”. Она послушно еще налила, я продолжаю есть, а она, с ненавистью, еще больнее и сильнее, ухватила мою тонкую кожу на ребрах, стала еще ревностнее крутить щипками и, змеино, сквозь зубы шипела: “прорва, прорва, прорва”…
Я, первый, из людей, раскусил, точнее, вкусил, ее “любовь”, ко мне, которую она обещала при бракосочетании. Стал уходить из дома, куда глаза глядят, а отец разыскивал и приводил назад.
Шло время. Как у всех людей: работа, дом, заботы, дети, школа. Потихоньку приступили к стройке части дома, за лето и осень 1954 года была пристроена комната с печью, в простенок, а печь в первой комнате, где начинали жить, разобрали и настелили полы. Затем пристроили коридор и подпол – погреб, с люком в полу.
Наступило 5 декабря 1954 года, в этот день родился мой братик, Олежик. Родился он в родильном отделении железнодорожной больницы, которая находилась в получасе ходьбы от дома. Когда мы пришли в больницу, то мама Нина показала нам в окно рожденного ею малютку. Я, как увидел его, так и полюбил моего братика. Пришли мы с отцом домой, зашли друзья из церкви, поздравить с рожденным сыночком, а в доме не топлено, отец почистил печь от шлака, подготовил растопку, затопил дровами, засыпал древесную тырсу, печь дала тепло, а меня послал в сарай за углем. Пришел я в сарай, сел на уголь и стал набирать в ведро тот уголь, который поручил мне папа, а сам под впечатлением посещения больницы и от увиденного братика, стал размышлять о грядущих заботах в семье. Вдруг меня осенило, что теперь мне будет еще хуже, потому что вся забота будет о малыше и меня в этом доме больше и любить то не будут. За этими мыслями я и заплакал и, грязной рукой стал вытирать слезы. Зашел в сарай отец и в возмущении мне говорит: “что ты так долго, тебя хорошо посылать за смертью!?” (это было его любимое выражение по отношению ко мне). Но увидел, что я горько плачу и поняв, после расспросов, мои тревоги, стал меня успокаивать и утешать. Но плач мой оказался “в руку”, как говорят в народе.
Помню, что дело было зимой. Мама Нина сказала: “иди и принеси воды из колодца” и дала мне не маленькое, а пятнадцатилитровое ведро, “да неси полным”. До колодца меньше двадцати метров, за сараем - и колодец, сделанный из дубовых досок жёлобом. Для меня это было весьма тяжело, когда нес ведро, то вода плюхалась на мою одежду, разливалась, а от нее были постоянные нарекания, что я несу так мало. Такие упреки повторялись постоянно. Тогда я не выдержал такой несправедливости, оставил ведро и в чем был одет, в том и ушел в зиму. В слезах, обидах, как говорят военные, ушел “по азимуту”, куда глаза глядят.
Была ранняя весна, на полях плотный снег по пояс. Подходила ночь, «где спать?»,- тревожила жизненно важная мысль. Уже потемнело, хмурые тучи надвинулись с запада, со стороны леса и села Михайловки, покрыли собою небо над селом, долиною, окраиной и быстро накрыли город. Решение принято! В двух километрах от околицы, через долину, на возвышенности поле, где прошедшим летом росла пшеница. Хлеб лежал в закромах, а скирды соломы остались на поле. Вот, одна из них, стала моим местом пристанища на ночь, Только необходимо было перейти по плотному насту снега, лежащему на поле, впитавшего влагу и укрепившемуся морозом, но все-таки, проламывающегося под тяжестью моего тела. Шаг за шагом, вперед к скирде, делая передышки, добрался до места моего ночлега. Теперь осталось потрудиться, прорыть нору, да поглубже в скирду, стал вынимать плотно лежащую, под собственным весом скирды, солому. Идея, созревшая в моей маленькой голове, была такова: рыть нору прямо, метра два, а затем, повернуть направо (буквой «г»), но так, чтобы продольная часть норы, вдоль скирды, была такова, чтобы я свободно мог спать вытянувшись, а вход забить, поплотнее, соломой, чтобы холод не проникал снаружи. Трудиться пришлось упорно и настойчиво. Много пыли, но помещение для ночлега вырыл хорошее. Забил вход соломой, лег и быстро, утомленный и разогревшийся, заснул. Просыпался не от холода, а от того, что, по моему худому, голодному и усталому телу, ползали мыши. Когда выспался, сразу же пришла мысль: «а где взять пищу?». Вылез я из своего временного убежища, замаскировал вход и пошел в лесопосадку, где росли дикие груши и яблоньки, «может быть, под листьями найду что-нибудь?». Та лесопосадка находится недалеко от Дома Молитвы, который построили, после тех событий, лет через тридцать пять-сорок. Она пролегает от переезда, который рядом с табачной фабрикой, вдоль железной дороги, до пятого километра от Жмеринки. А так как была ранняя весна, то вокруг деревьев и кустов, снег подтаял, что создало впечатление темных островков среди обильного снежного покрова. На этих то островках, под листьями и лежали белоснежные яблочки, опавшие осенью с дерев. По вкусу они терпко-кисло-горькие, холоднющие “аж зубы ломит”, поэтому я клал их за пазуху, для оттаивания и, согретые, грыз и с усилием заглатывал.
Но любящий Бог уготовал мне милость Свою и на этом месте. Проходя от дерева к дереву, по влажному снегу, в промокшей обувке, неспеша передвигаясь, вдруг, под очередной яблонькой дичкой, на оттаявшем островке, я увидел, сложенные в квадратик, двадцать пять рублей!!! В не верящей радости, я поднял и развернул купюру, если так можно было ее назвать. Сколько на этом месте пролежали эти деньги, только Бог знал? Как они сюда попали? Только можно было предполагать. Но факт есть факт: деньги у меня. Чтобы не порвать, я осторожно их развернул, отвернувшись от ветра, чтобы не вырвало и не разорвало силою его порыва. Двадцатипятирублёвка (четвертак), напоминала ветхий носовой платок, мягкая, как ткань с протертостями на изгибах, но целёхонькая. Я положил деньги на ладонь, они свисали по краям ее, а другой рукой пошире расстегнул верхнюю одежду и рубаху, осторожно прилепил на свою худую грудь, чтобы высохли, затем аккуратно застегнулся, проверил себя, чтобы не потерять их, стал, по своим же следам, выбираться из лесопосадки. Это было целое состояние, для любой семьи, а для пропитания, в моей бродячей жизни, это было большим сокровищем.
Тут же созрел план: нужно идти в самую дешевую рабочую столовую. Таковая была в паровозном депо, где полный обед: борщ, второе из двух котлет и гарнира, компот или чай, хлеб стоили около трех рублей. Я это знал, потому, что туда частенько забегал, по делу и без дела. (Как говорил про себя петух, гонясь за курицей: “не догоню, так хоть согреюсь”). Как решил, так и поступил - обед, тогда, был у меня царский!
Домой я сам не возвращался. Путешествовал до тех пор, пока отец меня не встретит, на путях моего блукания. А ходил я где только мог, куда вели глаза, и куда шли ноги: от одного края города до другого, а то и цепляясь за поручни вагона товарного эшелона и ехал до того места, пока он не останавливался, а затем, добирался обратно в город, как пешком, так и товарняками и пассажирскими поездами.
Приехал на один из полустанков, где кратковременно останавливались поезда. Понедалеку, впереди, железнодорожный мост через реку Южный Буг, а рядом, в километре-полтора, от него вправо, я это знал, овраги поросшие диким шиповником. Вот и топал я, по мокрому весеннему снегу, к ним, чтобы поесть промороженные плоды, выдавливая из них красно-оранжевую съедобную кашицу, ягодку за ягодкой, что и было для меня пищей, ведь я и добирался в это место, чтобы покушать. А, когда наелся, продрог и промок, пошел назад, чтобы найти тепло и дождаться поезда, едущего в сторону Жмеринки. В те времена, на полустанках, находились дежурные. Видя меня в таком состоянии, добрая душа, под каким-то предлогом остановил проходящий пассажирский поезд, чтобы я сел на него, передал меня проводнику вагона, чтобы я благополучно доехал до Жмеринки. Но боясь, чтобы проводник не передал меня в милицию, на подъезде к вокзалу, где замедлялся ход эшелона, я открыл двери тамбура и спрыгнул со ступенек и, «бывал таков!».
Таких путешествий и хождений у меня было все больше и больше, так как происходило взаимное ожесточение: меня к отцу и мачехе и их - ко мне, соответственно. До этого, отец меня никогда не бил, а тут стал избивать с изуверством, с выдумкой экзекуций. То ремнями, то розгами, а потом, где-то услышал совет, вязал толстую веревку узлами, замачивал в бочке с водой, приготовляя для избиений. Бил до тех пор пока сам не приходил в изнурение и отчаяние, бросал орудия наказания и пытки и оставлял меня. Но не на долго. Мама Нина жаловалась на меня, а он действовал, с увещаниями. “Женя, учись хорошо, куплю то и то”. В школу я перестал ходить, так как “международная обстановка в стране, лагеря социализма, и вокруг нее была сложной, вокруг нас империалисты, готовые идти на нас войной, на нашу Родину социализма и самого справедливого на земле строя, а возглавляют этот поход - империалисты США”. Все это я вычитывал в газетах, на которые заставляли подписываться каждую семью, для “политической грамотности населения”. В ответ на эту информацию, я тревожился “за судьбы мира” на земле, да и мира я не видел в семье, в которой рос. Решил сформировать партизанский отряд (который я и “сформировал” в дальнейшем), чтобы воевать за справедливость и мир, против всех врагов.
Утром уходил в “школу” с портфелем, делал кругаля в другую сторону, зарывал портфель в снег, а сам уходил гулять. Так как рядом была воинская часть, то шел к солдатам, а там, смотришь, может быть дадут и покушать – миску разваристой армейской каши, приправленной натуральной тушенкой. Но такое бывало не часто, а изредка. Бывало, что усадят чистить картошку, а потом за труд и дадут поесть. Вечером, под видом, что иду со школы, присаживался под деревом, переписывал старое задание, но под новым номером и новой датой. Аналогично и с домашним заданием. Описывать все это меркантильно и весьма, но по сути, как говорила завуч школы: “когда нет Жени Благородного в школе, для нас наступает праздник школы”. В пятом классе, я за весь учебный год “находился в школе”, может быть месяц, от силы, полтора. А в самой большой четверти, максимум – неделю. Это не так смешно, как слезно. Ведь это был кричащий протест, что что-то не так! Нужно менять понимание вещей! Нужно меняться самим и, помимо молитвы, совершать покаяния.
Ситуация, особенно, усугубилась, когда, в ночь, с 31 декабря 1955 года на 1 января 1956 года, мама Нина родила второго братика, Витю, крикливого и худенького. Так как меня часто оставляли нянчить и Олежика и Витю, порою, на долго. Малыш грудной, хотел, чтобы его все время носили. Как положил, то крик до посинения и задыхания. Но, только брал на руки, переставал давать “концерты”. Поэтому я злился и, от усталости и от всей обстановки. К сожалению, еще и бил малютку, по заднице. Но, потом мне становилось его жалко, и я снова брал Витиньку на руки, носил, гладил и ласкал его, пока он не утихал, засыпая на руках. Умел я и пеленать и закутывать, и все остальное, что было делать потребное по уходу за малышами. Малыши были погодки. Братики подросли, уже не только ползали, но стали играть и бегать.
Что однажды я натворил, не помню. Пришли старшие сестры, мамы Нины, Вера и Аня. Аня руководила моим наказанием. Завели меня в комнату, насыпали на пол гороху, каменной соли и поставили меня на колени, потом повелели поднять руки над головой и дали в руки кастрюлю, литров на восемь, чтобы я ее держал над головой, не касаясь головы, а кастрюлю заполнили водою и так, чтобы, при ослаблении одной из рук, при наклоне, вода проливалась на меня. При пролитии, доливали и заставляли руки держать вытянутыми. Мало того, на ручки кастрюли положили вилки и острые ножи, для того, если ослабею и наклоню руки, чтобы они падали и кололи мое тело. Если, что-то делал не по их требованиям, стегали ремнем, особенно усердствовала Аня, а Вера стояла сбоку.
Все это рождало во мне отчуждение от отца и мачехи, все более и более. Я стал, как волчонок, в доме избиения, а выйдешь на улицу, дразнят “штунда”, и не только сверстники, но и взрослые. Перемирия в семье были непродолжительными. Прошло много лет, как то с отцом мы говорили о прошлой жизни. Были взаимные упреки, то “удары” словами. Он часто при встречах, любил подчеркивать о особой любви мамы Нины, о христианской их жизни. Я много не говорил, но привел ему некоторые примеры, в частности, события произошедшие со мною, проведенные тетей Аней и Верой, а за закрытыми дверями, находящейся их младшей сестры Нины, моей, значит, мамы… и, папа умолк, не веря, что это могло быть. Но, уже, будучи женатым, имея Денисочку, мы прилетели из Москвы самолетом в Винницу (кстати, билет стоил 22 рубля, при моем денежном довольствии майора: 220-240 рублей), чтобы потом проехать местным поездом в Жмеринку к отцу. Отец встретил нас в аэропорту, привез к дяде Коле и тете Ане и их деткам, с ними проживали, совместно, тетя Вера и ее муж, дядя Толя. Дом был достаточно большой и просторный, в одном из частных районов областного центра. Мы там ночевали, беседовали, сидели вместе за столом. Об этих событиях у нас остались фотографии на память, которые я сделал своим фотоаппаратом. Потом я, тетя Аня и тетя Вера, думаю, что они специально пошли со мною, да и наша остановка, в их доме, очевидно, была продумана заранее. Когда мы шли по улице, то тетя Аня пошла рядом со мною, а тетя Вера пошла вперед. Тетя Аня со слезами просила у меня прощения. Я и до того ее простил. Я любил ее, она была очень доброй женщиной, а сейчас, тем более, потому что в этом совершалось Божье действие со стороны ее, но я подобного никогда не слышал от ее сестер.
Это было еще в Жмеринке, когда тетя Аня и Вера жили по соседству в нижней, через речушку, улице. Вспоминаю, что я пришел, а никого не было, кроме тети Веры, в доме. У нее сильно болел живот, она ушла в свою комнату и легла в свою постель, ох-ая и ах-ая. Затем, позвала меня и сказала, что уже не может терпеть от боли, поэтому попросила меня поставить банку на живот. Показала мне на банку с большим горлышком, емкостью 250 миллиграмм по объему. По ее указанию, я протер банку, взял щепку размером в карандаш, намотал на нее вату, смочил в спирте, поджег ватку, горящую голубым огнем, поднес к банке, перевернутой горловиной вниз, которую я держал в левой руке, а маленьким факелом быстро окунулся в банку, но продержал ее там более положенного. Потом приложил к ее животу. Раскрасневшаяся кожа стала втягиваться в банку, вместе с содержимым живота. Она терпела, сколько могла, но потом стала сильно кричать: “ой, Женя, сними ее!”. А как снимешь ее, если она присосалась вмертвую. Я был мальчишка без страха. Стоял и смотрел на развивающееся событие, пытался сорвать банку, просунуть палец под горлышко, чтобы отделить банку от всосавшегося живота и впустить воздух в нее, но тщетно. Тогда тетя Вера закричала: “Женя, сделай хоть что-нибудь!… Бей банку!” Я побежал на кухню, взял деревянную скалку, которой раскатывают тесто, и сразу скажу, что удачно. Так как одним ударом бабахнул по банке и она – разлетелась в разные стороны, ничуть не повредив телу. Она лежала в изнеможении и без сил, я, аккуратно, собрал все осколки в мусорное ведро. Так Господь явил Свою милость к тете Вере, через меня.
Я был не злопамятный, быстро прощал и забывал негативное, сделанное по отношению ко мне, но, что-то, как видите и вспомнил. Я был ребенком, не знал ни причин ни следствий. Но Бог что-то говорил к тете Вере, в моем присутствии, когда никого в доме не было.
Дядя Коля со своей семьей, очевидно, пошел в свое родное село, в котором я был с ними раньше. А ходили мы, когда он и тетя Аня решили пожениться. Идти туда было долго и утомительно, по шоссейной дороге , построенной пленными немцами, после войны. Запомнился конфуз, который я допустил, при входе в дом родителей, ляпнув своими устами, как старик, что-то, от чего молодые сильно покраснели, а мама дяди Коли молчаливо смутилась, от моей открытости. Тетя Аня, потом, тайком и угрожающе, помахала мне указательным пальцем, когда мы шли обратно, то она мне сказал, что я “полиз попэрэк батькы в пэкло”.
Находясь, как-то, в многодневных бедствиях - «путешествиях», я пришел к своей бабушке Поле, а так как мы давно не виделись, то беседовали с ней о своих жизненных обстоятельствах и заботах, задавая друг другу разные вопросы. Жила она на старости лет очень бедно, но дала мне пять рублей и сказала, чтобы я пошел и купил себе, на рубль, мороженное, на один рубль сходил в кино (кино я любил сизмальства), а три рубля, чтобы я принес ей назад, на хлеб, потому что, у нее, это были последние деньги. От радости и благодарности за такую заботу, я побежал в город, где уже через минут двенадцать стоял у клуба, зашел в холл, где купил мороженое и билет в кино. Просмотрел я кинофильм, вышел и соблазнился теми деньгами, которые я, обязан, был отнести бабушке. Я проел те три рубля и к бабушке не пошел. После этого, я к ней очень долго не приходил, так как было стыдно за свой бесчестный поступок. Прошло достаточно много времени, пожалуй, около двух лет. Все идет своим чередом, как говорят философы, «по спирали». Было лето, я снова находился в очередном «странствовании по мукам». Поздно ночью пришел к своей бабушке, не зная, как она все это время жила. Сел напротив ее дома, с краю бугра – обочины, в свисавших ветках куста, голодный, усталый, в стыде за те три рубля, поэтому не мог войти во двор, дома, где родился. А не ведал я, что она сидела одиноко, в своих раздумьях, на ступеньках веранды крыльца. Я же, от всего пережитого, горько плакал. Она услышала мой плач и спросила: «кто там плачет, что случилось?», а я, взахлеб, рыдая, ответил: «бабушка, это я, Женя». Она подошла ко мне с лаской и тревогой, успокаивала и спросила: «что случилось?», я ответил, что мне стыдно за свой поступок, что проел те три рубля, которые обещал принести. Она же только прижала меня к себе, гладила, утешала и ответила: «я все уже давно позабыла, пережилось, что старое ворошить?».
Отец, в страданиях, везде меня разыскивал и, конечно, в доме бабушки. Я, как услышал, что он идет и ищет меня, юркнул в темень сада, в вишнячок, проросший на холмике, где был тайный выход и вход в подземелье к дому, а потом быстро пролез под забором. Бежал в кромешной тьме Батумского переулка, выскочил на улицу Кавказскую и залег у дома крестной, в кустиках, растущих между тропкой у забора и улицей. Отец, бежавший за мною не мог видеть меня, я перехитрил его, лежал, а сердечко билось в груди от всего: от бега, от страха, от горя, от всего переживаемого, как у воробья, которого приходилось ловить и держать в руке. По прошествии времени, встретил меня отец и привел домой. Летом, весной и осенью пас коз, помогал по дому, бегал и гулял с пацанами.
СОСНЫ - ЕЛКИ - ТУИ
Прошла страшная война, везде были ее следы, но больше всего могил, особенно у вокзала, в центре города и других местах. Могилы, могилы, могилы, братские захоронения, павших в боях за свою землю. К десятилетию Победы в Великой Отечественной войне, Правительство СССР решило создать мемориальные кладбища, куда сносились и привозились останки известных и безызвестных воинов. Это событие было всенародным, везде раскапывали могилы, останки перекладывались в специальные ящики и перевозились на мемориальные кладбища, где поставили памятники, огородили добротными заборами, рассадили много деревьев и кустарников. А в школе был дан клич: «от каждого класса – по венку!». А где брать елки и сосны? Их вокруг Жмеринки очень мало. Я и сказал учительнице: «отпустите с уроков, дайте еще два помощника, я знаю, где растут сосны. Ветки принесем в мешках».
На следующий день, было солнечно, пригревало, скоро день Победы. Мы пошли с хлопцами пешком. Ходу было километров семь. Пришли в Браилов, где когда-то, в своем поместье, любил отдыхать всемирно известный русский композитор Петр Ильич Чайковский, а в нескольких километрах от его имения, была сосновая роща, насаженная когда-то рукою человека, рядом с Южным Бугом. Деревья были высокие, никто из моих помощников залезть на деревья не мог. Тогда я разделся, разулся и быстро залез на одну из сосен. Начал сламывать ветки, сбрасывал их, внизу стоящим ребятам, которые усердно укладывали их в мешки. Нарвали два мешка. Вот, здесь бы остановиться, завязать мешки и идти поскорее в школу, где нас ждала учительница, переживая за нас. Ведь ожидался, от класса, самый красивый венок во всей школе, а может быть и в городе. Проблема в том, что хотелось очень есть, а рядом, в метрах пятидесяти, гусиная ферма. Посоветовались и решили, что поймаем гуся, убьем, облепим глиной, сделаем костер, запечем, разобьем запекшуюся глину, а весь гусь будет очищенный и запеченный, в собственном соку – готов! Раздирай и ешь! План был мой, очевидно их воображению представилась картина большого гуся, пышущего и пахучего, что они поддержали мою идею. Решили, подбить гуся большой и толстой палкой, валявшейся под сосной. Обломили сухие ветки, получилась, хоть и корявая, но увесистая дубина. Не произвели должной разведки – сразу же «в бой!». Да, гусей было много. Бросили, гуси тревожно раскричались, выскочил сторож, да еще с берданкой. Когда палкой стали забивать гуся, выстрел в воздух, мы все бросили и стали тикать, что есть силы. Бросили и мешки с сосновыми ветками, заготовленные для переноски. Один из мешков я затянул своим ремешком, чтобы удобно было нести.
Пришли в школу, что-то рассказали по неправде, венок был сделан из бумажных цветов, сделанных руками одноклассников.
Что любопытно, это был первый опыт с венком, а через много лет, уже в Молдавии, был второй опыт по доставанию редкой елки для венка, тоже от класса, когда умер директор школы. Учились мы в девятом классе. Директор был таким, что мы не замечали его «плохости» и командно-руководящей деятельности, по отношению к нам школьникам. У нас он не преподавал, о нем все отзывались хорошо, а учителя, поникнув, понимали, что их постигла утрата. Решили гроб с прахом его поставить на втором этаже школы, в коридоре, который более напоминал плац, так как в этом месте всегда выстраивалась школа по классам. На праздники проводились пионерские линейки. Также это был, своего рода, зал, куда выносили из классов стулья и располагали их рядами, с проходами по бокам и в центре, в сторону небольшой сцены, но достаточную для того, чтобы там разместился класс. С фасада были расположены щиты, от пола до потолка, с высказываниями коммунистических вождей. Нарисовал эти стенды, с текстами, известный бессарабский художник, где напоминалось учащимся, что в науке нет широкой столбовой дороги, а надобно карабкаться выше и выше…(К. Маркс), а справа – слова В. И. Ленина.
Вот, в один из дней, дней траурной скорби, по ушедшем в вечность директора школы, решили выставить гроб с умершим. Дело было, ближе к весне, хотя в ту зиму насыпало хорошо снегу, что довольно редко для солнечной Молдавии.
Классный руководитель собрала наш класс и сказала, что нужно нам сделать венок не только от класса, но и от школы, я вызвался быть старшим в доставке еловых веток. А нужно отметить, что в юго-восточной части Молдавии, достаточно жаркой летом, фактически елки не растут. Но я знал, что если поехать первым рабочим поездом на север, порядка под сто километров, от Бессарабской, то там начинались, чудом оставшиеся, от вырубания, молдавские Кодры, то есть лес. Хотя по-молдавски «лес» переводится, как «педуре», а Кодры - они и есть Кодры, как в России, тайга – она и есть тайга.
Когда-то в Бессарабской, в конце пятидесятых годов, прошлого столетия, был добрый обычай, на 1 Мая и День железнодорожника (первое воскресение августа), утром от станции отправлялся бесплатный пассажирский эшелон с буфетами, для всех желающих. А выезжали семьями, компаниями, организациями, на лоно природы, где проводились маевки – отдых в Кодрах, как ныне сказали бы: «пикники». В Кодрах, под ветвистыми большими деревьями, располагали буфеты, а на полянах люди отдыхали, дыша свежим лесным воздухом, что благодатно сказывалось на настроении и бодрости. В буфетах продавалось мороженое, ситро, пиво, охлажденное в деревянных бочках, наполненных водою со льдом. Молдавия без вина, не Молдавия. На розлив и в больших литровых бутылках продавали красное, белое, розовое столовое и полусладкое вино. Пирожки, булочки, печенье, фрукты, овощи, арбузы, дыни. Играл духовой оркестр, расположившийся в тенечке. Люди лежали на мягкой пахучей траве и отдыхали. Всем было хорошо и празднично.
Поэтому, в один из праздников, я приметил, что в сторонке стоял домик егеря, возможно лесника. Рядом было домашнее хозяйство, сараи, скотина, домашняя птица, колодец с холодной и вкусной водой.
Молдавия вся располагается на минеральных источниках, хотя есть и свои, достаточно серьезные, проблемы с питьевой водой. В той местности залегали известковые ракушечные камни. Это приводило к тому, что вода внезапно исчезала, просочившись, уходила в глубины земли, находя там свои пустоты. Парадоксально и то, что на высоких холмах, где располагались поля, сады и виноградники, местами сочилась вода многими пятнами из грунта, испарялась и образовывались солончаки. Земля становилась бесплодной, но сюда пригоняли стада овец, коров, для того, чтобы они лизали необходимую для их жизни соль.
Отдыхая в Кодрах, я приходил в дому егеря и пил холодную воду из большого кованного металлического ведра, затертого руками постояльцев и гостей, до блеска. Ведро, постоянно, было привязано к длинной палке большого «гусака – журавля», расположенного рядом с колодцем. На противоположном конце «журавля» висели большие известковые камни, скрюченные толстой проволокой, к деревянному длинному коромыслу, для противовеса ведру, которое периодически опускали в колодец, обложенный таким же известковым ракушечником.
Так вот, рядом, в метрах двенадцати от колодца, за колючей изгородью росли те самые высокие развесистые ели. Вся усадьба была окружена двойным забором из колючей проволоки, очевидно, от зверей, которые водились в тех местах, вплоть, до медведей. Но как показало время, не только от зверей, но и от людей.
Вот, к этим елям, нас пять человек и поехало утром на рабочем поезде в сторону Кодр, где под присмотром лесничего, росли эти прекрасные ели. Поезд ехал медленно, двигался, как каруца, запряженная парой старых и усталых быков, буквально, останавливался у «каждого столба», по причине того, что Молдавия – густонаселенная страна, иди в любом направлении три-пять километров и наткнёшься на большое село, окруженное полями, садами и виноградниками.
Приехали на пустынное место, все вокруг в снегу и безмолвно. К елкам, на усадьбе, нужно было идти полтора – два километра. Чтобы нас не заметили, мы зашли в Кодры, а потом, потихоньку, к колонну по одному, след в след и шаг за шагом, в снегу по колени, приблизились к проволочному заграждению. Говорили шёпотом. Прочистили проход к елкам и стали ломать ветки и складывать в мешки, то ли кто из нас громко заговорил, что хозяйские собаки услышали, то ли ветром донесло чужие запахи. Одним словом, выскочил мужик и с грозной руганью, бросился по снегу в нашу сторону, чтобы отстоять елки, а мы бросились наутек по тем следам, по которым пришли, скорость нашего побега была большой, поэтому мы быстро скрылись далеко в заснеженном лесу.
Уроки браиловсокого похода, когда я был в четвертом классе, 1955 года, не прошли даром. Мы, мешки, с наломанными ветками, не бросили, а унесли с собой. Но, к нашей грусти и неудовольствию, мы видели, что веток мало, не то что на два, но и на один хороший венок не хватало. Поезд возвращался, на Бессарабскую, в темноте, благо, что темнело рано. Приехали на свою станцию голодные, но веселые, смеясь над собой и над своими приключениями, подтрунивая, дружески, друг над другом.
А как же быть с зеленью для венков? Отступать было нельзя, так как на второй день мы должны были привезти елки, а девчонки делали обручи на венки и бумажные цветы. Наша задача – елки и связать их на обручи. Мы, с ребятами, «были полны решимости выполнить для нас задачу любым образом». А было, уже поздно, скоро выключится и освещение в окнах. Вот я и предложил ободрать у одной хозяйки, высотою до двух метров, тоже зеленую, туйку. Это было в центре, на улице Ленина (тогда все улицы, в любом городе, в центре, назывались так). Мы подошли к забору, рядом с которым росла красавица туя, стали обламывать ветки, что оказалось непростой задачей, так как туя неохотно отдавала свои гибкие ветки, тем более, что ни у кого из нас не было ножа. Но мы работали спорно и быстро, приспособились и утрамбовали свои мешки до полноты. Мешки занесли ко мне домой, на улицу Маяковского и, утрудившись от забот дня, пошли спать, но предварительно договорились, что соберёмся у меня утром, чтобы нести тяжелые мешки с зелеными ветками. Утром собрались все. Я предложил сделать маскировку веток туи еловыми ветвями. Снизу уложить тую, а поверх пышный лапник елки. Оказалось, что наша предосторожность была не напрасной, потому что хозяйка, обнаружив ободранную туйку, пошла в школу искать обидчиков.
Довольные и отдохнувшие, дружно пошли с мешками в школу. Как только переступили порог школы, а навстречу разъяренная и сквернословящая хозяйка вечнозеленого деревца, бросилась к нам, а за ней взволнованные учителя. Она бросилась ко мне, идущему первым с мешком. Я ее спокойно остановил, «взял себя у руки», и вежливо открыл ей мешок, затем второй. Она вынула одну ветку елки, затем вторую, третью в одном мешке, затем во втором – результат тот же, «только елки». Она в ярости хотела рыться дальше, но я строго остановил женщину и сказал: «что это за подозрения?! все ветки привезены издалека!». Она же, красная, сконфуженная и злая, «не попросив прощения», ушла из школы.
А гроб уже стоял в зале, на втором этаже. У этой женщины было две девочки, милые, хорошенькие и тихие, заканчивали школу, одна из них шла на золотую медаль. Но мать их, злая и необузданная, пришла ко гробу, и из-за любимой туи, проклинала покойника, всю школу, всех учителей, не думая о судьбах выпускниц – своих детей. Покойник этого не заслуживал, да и все остальные.
Когда мы вошли в класс, а за нами, обруганные, учителя и классный руководитель, посмотреть, что же там за елки? Каково же было их удивление, когда я высыпал из полных мешков ветки туи, а еловых – то “кот наплакал”. Тогда учителя, в этот скорбный день, тихо засмеялись и сказали: “молодцы, что обобрали! она заслужила еще и большего”. Самое волнительное было в том, что дочери этой женщины учились у покойного директора, он был их классным руководителем.
Венки получились пышные, вперемешку: елка, туя, туя и, снова: елка, туя, туя… украсили цветами, которые сделали одноклассницы. Пока ребята помогали вязать венки, я подписал красные ленты краской из зубного порошка, разведенного на молоке, с соответствующим текстом. Мы, искренне, рассказали тогда в классе, почему нам пришлось покуситься на туйку. Мне больше никто ничего не говорил, а все, кто знал историю с туей молчали. Похоронила школа своего, некогда доброго директора, “честь по чести”.
КОНЬКИ
Вернемся же снова в Жмеринку, к моей жизни и моим жизненным приключениям и проблемам. Было бы совершенно несправедливо говорить, что в семейной педагогике, помимо коз, забот по дому или еще чего - либо, отец не искал, по-своему, доброго решения. Было это зимой, горка напротив дома. Все катались на санках, у кого они были. Катающаяся детвора, разогнавшись на санках часто влетали в наш двор, через калитку, хотя ее и закрывали. Ее выбивали. Дом наш находился на “Т”- образном перекрестке, а наклонная улица упиралась в Жатвенную улицу, напротив нашего дома. Разогнавшиеся санки влетали, с ездоками, во двор до сарая, а летом, текущая вода, при грозе, и весеннем таянии снега, текла в наш двор. Я запомнил, как сделал себе “коньки”. Материалом для них я взял деревянные обрезки полукруглых досок пятидесяток, которые отец привозил с вагонно-ремонтного завода вместе с тырсой (опилками), для топки печи. По центру дуги проделал желоб и вложил толстый провод, каким скручивали столбы для электропроводки, загнул на стороне, куда ставилась нога, забил гвоздями. Ногу ставил на диаметральную часть полукруга, привязывал к обуви веревками, которые протянул через дырки, проделанные в деревяшках. Кататься на таких коньках было невозможно, потому что была не линия соприкосновения скользящей проволоки по укатанной горке, а была только точка касания. Когда я вышел на горку и решил проехаться вниз, то, балансируя, “катания” не получилось, потому что сразу же грохнулся, да так, что больше экспериментировать не стал – снял и больше ими не пользовался.
Отец, очевидно, заметил мои “коньки” из деревяшек и, при всей материальной трудности, купил, “с рук”, коньки “ласточка” на ботинках. Радость была пребольшая. Одел я ботинки с ласточками и пошел кататься по улице. Ноги были неустойчивы в голеностопах, так как я плохо и неплотно, затянул шнурки. Отдыхал, стоя в снегу, а потом – вперед! Решил «проехать» к бабушке, показать ей мои коньки. Пошел по улицам, через железную дорогу, Долинской, где находился дом моей первой учительницы и ее дочери, которая преподавала мне английский язык, мимо православной церкви, а там еще немного и, по переулку, где жила бабушка Поля. Пришел к ней очень усталый и измотанный, от ломоты в суставах. «Накатался вволю», да так утрудился от такого катания, что еле-еле поднялся по лесенке веранды, вошел в дом и бухнулся на стул. Поговорили, повидались, а дальше снова нужно было «ехать» и «кататься» в сторону Жатвенной. Вошел я в хату, снял обувь с коньками «ласточка» и больше никогда, НИ-КО-ГДА! не одевал их и не катался.
Только, когда был женатым, после учебы в академии, в январе 1976 года, дали мне отпуск, как молодому капитану, не имеющего детей (ребенок умер после родов 19 августа в г.Харькове). Вот там, мы с Галей, одели коньки на ботинках «дудыши», так их называли у нас на Украине. Но, при этом был добрый и разумный совет человека, дававшего нам коньки напрокат: «посильнее затяните шнурки и обвяжите голеностопы». Мы катались на льду, довольно неплохо, подгибали ноги в коленях, по совету, и даже получили похвалу от мужчины, допускавшего нас на каток. Правда, падали, но были довольны, что катались, хотя неловко и неумело, ободренные словами со стороны. Это нас укрепило, потом мы приходили на каток не один раз, даже пытались делать «пируэты».
Желание кататься, как по зимней и скользкой дороге, возникло у меня: «а почему бы не сделать тележку на подшипниках, как санки, и не покататься с горки летом», помыслил и приступил к осуществлению своего замысла. Долго разыскивал подшипники, нашел подходящие доски от ящика, сбил щит, к нему прибил оси из брусков, заранее, остругав и набил на них подшипники. Система управления, по моему разумению, возлагалась на мое тело, изгибая, туловище и ноги, то в одну сторону, то в другую, мои санки-каталки будут ехать туда, куда захочу. Этого я так ожидал, наподобие, когда катался на санках зимой. Для испытания и катания, я избрал Межировскую улицу, накатанная машинами, хотя и редкими, телегами в упряжках лошадей. Принес я свои санки-каталки, поставил на землю, уперся руками посредине, согнувшись, помчался вперед и вниз, быстро лег, ожидая быстро ускоряющегося катания, но не тут-то было. На дороге оказался шлак, который постоянно выбрасывали хозяева на дорогу, чтобы не было, после дождя болота, он попал в подшипники, которые сразу же заклинили и я, по инерции, полетел вперед, а санки остались позади меня. Протерся лицом по земле, усыпанной шлаком, порезав все лицо, как стеклом: по лбу, носу, щеке, уху. Испытание окончилось неудачей. Я понял, что больше летних санок делать не буду. Идея летних санок, как родилась, так и, вместе с неудачей, умерла. Это, сегодня, можно пойти на мусорку и найти выброшенные детские коляски с колесами, а во времена моего детства, такого не было. Тем более, когда я пришел домой и посмотрел в зеркало на порезы моего лица, разной глубины, сочившуюся кровь и сильно пекущего болью.
Отмечу, что в годы моего детского времени жизни, школ по селам, особенно, и не было. Поэтому ребята, девчонки ходили пешком к городским школам, порою до десяти километров в одну сторону. Пацаны ускоряли свой приход. Одевали, точнее, привязывали, к валенкам коньки и ехали по укатанной автомобилями и санями дороге. Сколько же погибло ребят на этих дорогах, по той причине, что они делали крючки, длиною до метра, с одной стороны, где ручка, одевали петлю на кисть руки, а крючком цеплялись за борт автомобиля. Цеплялись в том месте, где водитель их не мог видеть, неслись со скоростью грузовика, скользя конькам по дороге. Но, ближе к весне, на дороге появлялись места, где укатанного снега и льда не было, появлялись проталины, попадая на них, уцепившийся, из-за резкого торможения, падал, выламывал, в лучшем случае руку, а то и погибал. Если успевал отцепиться и маневрировал, перепрыгивал через темные места, отпрыгивал в сторону, тогда оставался живым, а, часто, становились инвалидами. Редко кто из них «соблюдал технику безопасности», если так можно сказать, оставались живыми. Это была трагедия для семей мирного и послевоенного времени, приходившая в дома и школы.
Так как, у многих из нас, не было коньков, а хотелось кататься с горки, поэтому, из арматурной и гладкой, толстой проволоки, делали «козлы». Прутья арматуры перевозили железнодорожными платформами. Мы залазили на них, вытаскивали из связок, сбрасывали с вагонов, спрыгивали на ходу движущегося эшелона, брали свою добычу и убегали подальше от свидетелей. Длинную арматурину сгибали дугой посредине, а затем, торчащие концы, загибали вновь, параллельно одна другой. Это делалось быстро и легко, вставляли арматурину между столбом и штакетником забора. Так получались санки, на полозья становились ногами, а за согнутую часть, на уровне пояса, держались руками. Катались ловко, с маневрами и пируэтами, несясь с горки уверенно, даже прыгали на них с трамплинчиков. Управляли «козлом» и руками, и ногами, и всем телом. Весьма любопытно, что, будучи взрослым, когда мне было уже за сорок лет, я взял у мальчишки такой «козел», но, к моему удивлению, я не смог управлять им, но и времени не было для восстановления утраченного опыта по управлению этим «транспортным средством». При спуске с горки, все втыкался в забор, то слева, то справа.
ДЫМОВУХА
Жил я рядом с воинской частью, а это давало возможность общаться, прежде всего, с солдатами, бегать по учебным полигонам, которых в части было много. Там стояли учебные башни танков, специальные стрельбища и полосы препятствий. Привлекался к наведению порядка на боевых танках, после летних полигонов, а также находили места складирования противотанковой и противопехотной дымовой завесы. Однажды, играя с мальчишками «в ножички», обнаружили, рядом с солдатской курилкой присыпанную дымовую завесу, потому что обратили внимание, что почва под втыкающимися ножиками не твердая, а очень мягкая. Там раньше находились спец склады. Попробовали немного этой смеси поджечь и увидели, что она дымит бело-бурым едким дымом. Сообразили, что это «дымовуха». Никому не рассказывая о находке, стали использовать, где хотели и придумывали способ «боевого» применения, для своих целей. Брали большую газету, сложенную вдвое, делали кулек, засыпали из потаенной ямы «дымовухой», а яму присыпали сверху песком и уходили к своим приключениям. Вот так, я и придумал, где «с пользой» использовать «дымовуху». Учился я тогда в школе, которая впоследствии, стала интернатом. Во время большой перемены, а она длилась порядка двадцати и более минут, как правило, после третьего урока, все выбегали на школьный двор и бежали, естественно, в большую школьную уборную. Помещение разделялось на две половины: мальчикам - слева, а девочкам, подальше, справа. Заранее приготовил спички, кулек «дымовухи» нес за пазухой, накинул на себя пальто, чтобы не было видно. Стал у стены туалета, в части «справа», то есть «для девочек», под узкими окнами туалета, расположенными под самой крышей, они же служили и отдушинами. Поджег газету, убедился, что бумага разгорелась и прихватывает «дымовуху», а, значит, сработает надежно, точным броском попал в окошко, и медленно отошел на почтительное расстояние. Стал клубиться дым из окошек, а потом со всех возможных отверстий и входных дверей. Крутой серо-белый дым с желтизной, повалил угрожающим дымом над уборной, все выскакивали оттуда, в том виде, кого этот дым застал. Это было «зрелищно»…! Все выскакивали в ужасе, одеваясь на ходу. Ни с кем, я не делился о своем «боевом подвиге и опыте», молчал. Свидетелей моей проделки не оказалось, вот сознаюсь в своем плохом и преступном поступке, а ведь последствия могли быть плачевными.
Практически, никто и никогда не интересовался моей школьной жизнью, что лежит в портфеле, есть ли то, что необходимо. Только тогда, когда приходила учительница пожаловаться отцу о моей низкой успеваемости. Тогда усиливался этот контроль моих тетрадей, заданий, спрашивали: «как дела в школе?». Мне очень хотелось, чтобы отец был соучастником моей жизни в школе, но он так не думал. Хотя и говорил, порою: «Женя, учись…». Помню, когда очень быстро выучил стихотворение и пошел порадоваться и рассказать его маме Нине, но она брезгливо и безразлично отмахнулась от меня, когда я начал рассказывать. Меня это отношение ко мне очень обидело, да и поразило, как она это сделала и с какой гримасой и жестом. А стихотворение было такое:
«Я, в мае, план свой годовой
Исполнил в первый раз,
А в сентябре – уже второй,
Да третий – вот сейчас!…
Да, что, да, как, да как же, ты, сумел?!
А на загадки, я мастак
И в разговорах смел!».
И так далее и тому подобное. Размышляя, с позиции времени и жизненного опыта, скажу, что внимание к ребенку должно быть естественным, чистым, как мы, например, дышим, а не эпизодическим, когда «прижмет». Попробуйте не дышать, остановитесь, «да, потом, как–нибудь, подышу, когда будет время». Что получится?! Почему же ваши дети, данные вам Господом, на время, вашего управления, вас обременяют. Ведь дети – весь смысл нашей жизни, в Иисусе! Хочу кричать и плакать, когда смотрю и вижу, что детки ваши, вам, помеха, хочется еще помолодиться, «для себя» - для плоти, а не в ответственности перед Христом, для вечности. «Если это знаете, блаженны, когда исполняете», – говорит Господь.
«Что посеешь, то и пожнешь» (Галат. 6,7б), здесь я интерпретировал слова Апостола Павла. Сейте «себя» в детей, с почками проросшими и прогретыми, с молитвою, с делами праведными, с переживаниями, с «поливаниями» и своевременными взрыхлениями, окучиваниями, прорываниями, разумными, «сорняков», а взращивает Бог, как говорит Святое Писание, ведь, у Бога плохо не бывает, но помните, что земледелец долго ждет своего плода от трудов своих, от дождя раннего, да и, дождя позднего… и получает! И славит Бога! Воздавая Ему, единому, хвалу! Тоже, со слезами, но радости, а не горечи.
Учительница, которая учила меня, ревновала о моем состоянии учебы, поэтому, пришла и все рассказала отцу о моих проделках и моем отношении к выполнению заданий. Поэтому, однажды, когда я только пришел из школы, папа, вежливо и с улыбкой, подозвал меня к себе, опершись на кровать, на которой были положены две большие подушки. Меня эта вежливость, «ласка» и убранность кровати, насторожили, но в послушании подошел к нему. Когда я приблизился, то мий тату, мэнэ схопыв за шыю, нагнул мою голову и зажал ее между своими коленями, в последний момент я успел заметить, что он достал толстый ремень из под подушек, и стал меня лупцевать, выговаривая с угрозами и наставлениями, что ему хотелось и не хотелось. Короче, стал вколачивать по моей заднице науку, которая, очевидно скатилась от головы к тому месту. Выбивая ее в сторону моей головы. Что делал я? да охотно и громкоголосо кричал, как мог, вскрикивал на каждый удар пояса (хотя я был и маленький, худой, но голос мой был громкий, заводной).
Когда папа прекратил наказание, то повесил портупею не на привычное место, где зацеплял пряшкой за ручку двери, как он привык править опасную бритву, оттягивая, левой рукой, ее от двери на себя, плавно перемещая, правой рукой, лезвие опасной бритвы по толстой коже ремня. А повесил перед столом, где мне предстояло делать уроки, чтобы я видел ее перед собой. Открыл мне учебник по арифметике и сказал: «вот, теперь, садись и делай уроки (как в пословице: с корабля, на балл), а я проверю». Дал срок на уроки и добавил: «что, если не уложусь в срок, то снова буду бить». Примеры я сделал быстро, а вот задача с бассейном с вытекающей и втекающей водой, не получалась никак. Сижу, а в голове кошмарный ужас, в голову ничего не лезет, а решать надо. Истек срок. Пришел отец, как обещал, выяснил в чем мое претыкание, прочел задачу один раз, другой, помочь ничем мне не смог, пошел к соседу, потом к другому и так по всей улице, но никто решить не смог. А я, после прочтения задачи несколько раз, понял условия, что требуется. Успокоился, взял и решил, но голова гудела от предстоящего возможного наказания, ведь не вложился же в срок. Сидел, написав решение, последовательно, в черновике. Пришел отец, когда уже стало темно, сам возмущался от сложности задачи, что никто из соседей не смог ее тоже решить. Сам он был усталый и морально и физически, а я, в том же состоянии, но, еще, от подпухшей задницы и боязни, что еще сейчас добавит.
Остановился за моей спиной, посмотрел мой черновик, посмотрел в ответ, на задачу, в конце учебника, убедился, что я решил задачу самостоятельно. Взял мое решение задачи и побежал опять по соседям, рассказать, как нужно решать задачу и, что, Женик, сам ее решил. Пришел, ободренный, глаза блестели, похвалил. Я же, все написал в чистовик, сложил в портфель и была на этом вся ревизия. Потом было, уже, не до меня.
К бабушке я уже стал ходить реже, но изредка забегал. Жизнь моя, как я отмечал, проходила около дома, в поле, в лесу, у воинской части и у железной дороги. Любил стоять и смотреть, как прибывают и отправляются поезда местного и дальнего следования, кататься на платформах вагонов, во время маневров, когда их сортировали по составам для товарных эшелонов из пришедших составов и сталкивали вагоны со специальной горки. Однажды, стоял я у железнодорожного полотна и видел, как на моих глазах столкнулись два паровоза, на большой скорости, лоб в лоб. Один из паровозов был серии «Щ» - щука, а другой серии «Ов» – овечка, построенный еще до революции 1917 года. Паровоз «Ов» был приземистый, длинный, с высокой трубой, у которого тендер, вместе с будкой машиниста, возвышался над котловой частью. Хотя, при приближении паровозов, они один другому подавали тревожные гудки, но не успели сбросить скорость ни один из них. Взрыв был сильный, от страха, что это происходит только на моих глазах, я спрятался за насыпь тех путей, где стоял. Один паровоз залез на другой, котлы взорались, а я остался невредимым, хотя стоял на расстоянии от места трагедии, не более тридцати метров.
Что трагически любопытно, на этом же месте, я был свидетелем еще одного происшествия. Но это произошло уже на пути, где я стоял тогда и при, ниже описываемом случае. Шел я вдоль железнодорожного полотна, по вытоптанной тропке, по которой ходили и местные жители и селяне, приходившие в город за покупками. Мимо меня проезжал, отправившийся от пассажирского вокзала состав, «зайцы» облепили вагоны снаружи: на тамбурах, под вагонами, а, более шустрые, ухитрялись залазить на вагоны и сидели на крышах. Утром ехали в город, а вечером возвращались. А на выходные и на праздники ехало народу еще больше, в гости, на рыбалку с рюкзаками и длинными удочками.
Тот день, о котором я свидетельствую, был последним для одного из них. «Зайцев» было много, но все сидели на тамбурах и под вагонами, а на крыше никого не было. Вдруг, я увидел, что из вагона вылез один в фуражке, а за ним гнался милиционер с револьвером в руках и стрелял в воздух. Убегающий удалялся по крыше увереннее и быстрее, видно, что для него это было привычным делом, а милиционер, бежал смело, но с осторожностью, периодически нагибался, придерживаясь крыши. Убегающий бежал к концу эшелона, достиг уже последнего вагона, но к горю его, поперек железной дороги провисал черный, скрученный, провод полевого телефона полковой связи. Рядом с путями, за забором, находились казармы воинской часть, которая располагалась с двух сторон железнодорожных полотен. Проводом его отшвырнуло с вагона, он упал на рельсы и погиб. Милиционер оказался более внимательным, потому что нагибался, понимая, что в пути следования могут быть провода.
Был человек – и нет его, убегал от наказания, но несся к своей смерти. Зло оно и есть зло! В конечном итоге – смерть, на вечное осуждение.
Осматриваюсь назад и вижу милость Божию по отношению к моей жизни. Слава и благодарность Христу!
Построили новые соседи дом, выше дома Леньки Шибыныка, но только выше, участок отстоял от нашего дома всего в три дома. Мы жили внизу, а они построились вверху. На участке был хороший сад, старый дом порушили, а новый выстроили, но только стены, потолок и крышу, крытую толью. Но дом строился поэтапно и по возможностям новых хозяев. Когда еще не было потолка, а только потолочные бревна, то мы, с пацанами, любили играть в разные игры в этом доме. Ребята постарше, залазили на бревна, становились на них в растопырку и спрыгивая, делали сальто, становясь на ноги. Наблюдая за ними, я не понял, как они это делали, но мне нравилось, что они делали кульбит и, снова, на ногах! Мне никто не сказал, что нужно, опуская тело вниз, оттолкнуться и, как бы, заворачивать его на разворот. В этом и была хитрость прыжка. Я же залез наверх, расставил ноги на разные бревна, опустил голову, и, к моему несчастью, убрал ноги с бревен и шеей упал на землю, хотя думал, что тоже стану на ноги. Что было со мною дальше, не знаю, очнулся только в больнице, где долго не приходил в себя. Помню, что не мог поднести руку ко рту и не мог шевелиться. Кормили меня ложечкой, а я лежал.
Снова, милость Господа простерлась надо мною, ибо я был рожден для Его милости.
КОТЛЕТЫ
Прошло время, я пришел домой. Папа сказал, что приезжает в гости дедушка Никифор – его отец. Оказали ему гостеприимство, мама Нина омыла ему ноги, вытерла полотенцем. Пока он беседовал с отцом, мама Нина приготовила котлеты из баранины, катрошку пьюре, накрыла стол для отца, дедушки и меня, а сама села в стороне за столиком, на кухне, тоже, поесть. За столом, дедушка и отец, дружно беседовали. Я быстро уплел свою пищу. Таких котлет я не ел отродясь, ни после, такие они были вкусными, пахучими и аппетитными, политые мясной подливкой. Хотя и прожил более шестидесяти лет. Отец мой, тоже все съел, а дедушка, все оставил на столе, они встали и пошли беседовать в другую комнату. Я же остался за столом один, посмотрел, что дедушка не съел свою порцию и подумал, что он наелся, поэтому решил ему «помочь» – взял и все съел из его тарелки. И ушел от стола. Довольный и сытый, пришел к ним и сел рядом, слушая их беседу. Потом дедушка вернулся на кухню, к столу, где мы принимали пищу, сел за стол, взял свою ложку, чтобы продолжить есть котлету с картошкой, и говорит: «Нина, ты зачем убрала тарелку с котлетой и картошкой. Я оставил, потому что все было очень горячее, а вот вернулся, чтобы доесть трапезу». Уже потемнело на улице, не заметили, как наступили сумерки и в комнате. Включили свет, дедушка за столом, а я стою, в смущении и конфузе сбоку от них. Она и сказала: что ничего не убирала… тогда я сознался, что все съел, думая, что дедушка закончил кушать и наелся. Тут уже наступил конфуз у всех: у отца, дедушки, мамы Нины, у меня. Ни котлет, ни картошки больше не было, так как она, по своей неопытности, приготовила только на нас четверых. Вот так, дедушка «угостился» в доме своего сына, «не солоно хлебавши», - как говорит народная пословица.
Дедушка, никогда, не приезжал надолго. Даже, общипанную им, буханку хлеба, он оставлял в своей торбочке, чтобы взять бутылку воды, на следующий же день, и уезжал. Чем он руководствовался, какими соображениями, не знаю, можно только предположить. Ведь ехать от Днепропетровска до Жмеринки, и обратно, было достаточно долго и далеко. Чтобы приехать, он покупал самый дешевый билет в общий вагон, и, говорил: «мне, только бы сесть в уголочке, сбоку, у окошка и я доеду, и спать буду сидя». А в вагоны набивалось людей, «как селедки в бочке».
ЛИВЕНЬ
Отец дежурил по сменам или уходил рано и приходил, когда освобождался от работы. Как-то проснулся, нужно было собираться и идти в школу, а на улице сильнющий ливень, лило, как из ведра. Олежик и маленький Витя были определены в садик-ясли. Мама Нина и говорит: «Женя, давай побыстрее, так как ты понесешь малышей в садик, а она еще не работала, только устраивалась. Портфель я носил на ремешке, но плотном и крепком. Олега посадил за спину, на свой портфель, он держался за мое тело, а Витю, мама Нина, помогла посадить мне на плечи, он держался за мою голову, а я обхватил его своими руками «в замок», чтобы он не упал. Мама Нина накрыла нас мешком, сложенным в капюшон, на головку Вити. Мешок прикрывал детей по спинкам. Ливень усиливался и усиливался, дорога была глинистая и скользкая, а я босиком нес их по Жатвенной, свернул на Ударника вниз, а потом по затяжному тягуну вверх. Вода неслась, перемалывая все на своем пути, вымывала овраг слева и по всей дороге. Я старался, чтобы не упасть, еле-еле вышел в гору, цепляясь загнутыми пальцами ног за размокшую дорогу. А идти до садика километра три, негде спрятаться, негде присесть. Устал, но, превозмогая себя, дошел до садика, нигде не упал, понимая, что на плечах малыш Витя, а на портфеле, усталый держаться Олежик. Открыл калитку садика, прошел на веранду, вода лила с нас ручьем, на свежеокрашенный светло-коричневой краской, сухой деревянный пол. Я ведь все понимал, мне было стыдно перед работниками садика, они, как увидели нас троих, так и ахнули! О полах я вспомнил к тому, что в садик, кроме меня, никто детей своих не принес, там оказались только одни работники детского учреждения, которые помогли снять Витю, затем Олега. Ничего не сказали, но нужно было видеть их лица и глаза… Я же, на мгновение, отдохнул, опустив руки, отдышался, попросил прощения за грязь с моих ног и налитую с нас воду, попрощался и побежал, с мокрым мешком, в школу.
О чем думала эта молодая мать, христианка, чем она тогда руководствовалась??? Не знаю, но это было.
На похоронах мамы Нины, Олег вспомнил, как мама несла их двоих в садик, под ливнем, накрывшись мешком. Это воспоминание, его сильно взволновало, до слез, поэтому он не жалел ничего, чтобы провести ее в последний путь достойно, а отец, после его слов, сказал: «и меня похороните так же, как маму». Но я промолчал, что это не она несла их тогда, а я, их старший брат, которому, от роду - то, было всего около двенадцати лет и худющий, как щепка, а росточком самый маленький в классе. Тем более что нес их голодным, не вкусившим, по утру, ничего. Сложите вес малышей, хотя бы, приблизительно, и вы поймете, какое мужество необходимо было проявить мне и каких это потребовалось от меня сил, чтобы их донести и не упасть.
Но и тогда милость Господа пребывала надо мною, слава Ему!
Женя, - говорил папа: «вона тебэ так любэ, так любэ, всэ за тэбэ молыться и молыться».
Я согласен, что, если за нас молятся - это уже забота и, скрытое, проявление любви. Сосед-безбожник молиться за тебя не будет. Но нужна «действующая любовь», точнее, написано, чтобы у нас проявлялась «вера, действующая любовью».
Мне очень жаль, но все это вело, более, к разрушению, нежели к созиданию и миру.
СИГНАЛЬНЫЕ РАКЕТЫ
Как-то, когда я пас коз рядом с воинской частью, а территория ее была огорожена колючим двойным забором, за которым ходил часовой с автоматом. Козы послушно паслись, было мирно и тихо. Воинская часть находилась в летних лагерях, начальства не было, поэтому часовой допускал вольности, садился у стога соломы, допускал нас на пост, а мы были этому рады, садились с ним на солому, в тенечке, и он давал нам разбирать свое оружие, учились, как автомат устроен, как разбирать и собирать, потом мы носили ему яблоки, или, что он просил, купить ли сигарет или бутылку самогона. Я любил дружить больше всего с узбеками, я им доверял больше, чем другим. От абреков и нацменов, как говорили у нас, можно было ожидать всего, я не доверял и славянам, знал, что обманут, либо, не знаешь, что выкинут, а узбеки были, как дети, как правило, верные слову и зла нам не делали.
Однажды, я обратил внимание, что из большого кирпичного склада, так же находившегося под охраной, две стены которого не были огорожены, они выходили на пустырь, где мы и пасли свою скотинку, из под фундамента, течет ручеек, стекавший в водоем. Даже был вырыт, достаточно глубокий ровик, по которому и вытекала вода. Ров зарос травой. Из любопытства, я пошел по ровику, в котором журчала холодная родниковая вода. Тогда я стал исследовать обстановку вокруг армейского склада и увидел, что под фундаментом раздолблен был камень и там была большая дыра, на столько, что я прополз по овражеку, в эту дырку, под фундаментом и оказался внутри охраняемого склада. Это был один из складов артвооружения. Я без шума и восклицаний, с легким волнением, стал осматривать содержимое складируемых ящиков, понимал, что если меня увидит часовой, то будет стрелять, так как я оказался в зоне охраняемого поста, потому что на маленьких пластинках, прикрепленных к проволочному забору, было написано: «Стой! Стреляют!». Когда я осмотрелся, то обнаружил на складе ящики с сигнальными ракетами. Они представляли собой картонные трубки, длиною до двадцати пяти, а в диаметре, около пяти сантиметров. С одной стороны трубка была залита воском, а с другой алюминиевый колпачок, покрашенный в разные цвета. Я догадался, что это ракеты с разными светящимися зарядами, а количество рисочек, потом я это выяснил на практике, означали, сколько светящихся зарядов будет при выстреле и какого цвета.
Чтобы не получилось неприятности, я разумел, что нужно бережно пользоваться ракетами при хранении и обращении с ними. При пуске ракет, брал ракетницу в левую руку, а правой спокойно отворачивал алюминиевый колпачок, брал за кольцо указательным пальцем, надежно просунув его в кольцо, затем резко дергал за кольцо, которое закреплялось к прочной веревочке, зажигался запал и ракетница срабатывала – происходил выстрел и со свистом вылетали ракеты вверх, которые зажигались уже в воздухе на большой высоте. По цветам и количеству светящихся ракет, я понял обозначение на корпусе ракетницы: число рисок - число ракет, цвет риски – цвет свечения ракеты. Ракеты были самые разные: осветительные и сигнальные, со звуком свиста и без. Вылетало от одной до трех ракет, а реже и больше. Были смешанные, например, один красный, а два желтых, в другой раз, две зеленых и одна красная и так далее. Осветительные ракеты хорошо освещали территорию, хотя находились высоко в небе. По ночам, над Жмеринкой, в разных местах, стали взлетать ракеты, это была моя «работа». Имел я их «в волю», то есть, когда хотел, тогда и пользовался. Прятал от домашних, никому ничего не говорил. Однажды, решил пустить ракету, находясь на уроке, во вторую смену, когда наступила ночь, окно было открыто, потому что на улице было тепло. Сел у окна на последней парте, а впереди был весь класс, вынул ракету и пустил ее в окно, когда ученики и не ожидали, а только услышали выстрел и шипение и освещение неба, так никто и не понял, откуда это, все бросились, вместе с учительницей, смотреть как красиво светились ракеты яркими звездами. Номер мой прошел, но чуть не сорвал урок, пронесло от наказания. Учительнице и детям, даже в голову не могло прийти, что «ракетчик» сидит в классе. Но, конспирации ради, я больше этого «подвига» не совершал.
Помимо ракет, появились у меня взрыв – пакеты, размером в гранату «лимонку», обмотанные тканью, типа хлопчатобумажной черной изоленты, только с боку, торчал «бикфордовый» шнур, длиною до восьми сантиметров. Взрывал, где мог, забрасывал подальше от себя. Шел в школу, а в кармане у меня лежали спички и пару «штук». Спичками поджигал «бикфордов» шнур. Когда шел со школы, так и «зудело» где–нибудь применить «штуку» (то есть взрывпакет) с «пользой» и эффектом. Стоял один вопрос: «куда?». Уже подходил к дому, повернул на Жатвенную улицу, а еще «подвига» не совершил! До дома оставалось, порядка, пятидесяти метров. У соседей умерла бабушка, окна, в доме, были открыты нараспашку, никого в комнате не было видно, тогда не долго думая, поджег шнур взрывпакета, бросил в окно, где стоял гроб покойницы, а сам дал деру, «подальше от греха», в полном, а не в переносном смысле. Через десятку секунд, рванул оглушительный взрыв, нарушив покойную тишину дома усопшей и осенней ранней ночи, и дым валом из окон… Внешне, успокоился от бега и своего поступка, вошел во двор, а на звук взрыва, вышел отец и спросил: «что это за взрыв?», я ответил, что не знаю, но отец сказал: «это не могло произойти без твоего участия». Я молчал, а он больше ничего не говорил.
Папы и мамы, бабушки и дедушки! Проверяйте порядок портфелей и, что лежит у детей в карманах. Будьте в этом постоянны, проверяйте разумно, с любовью, и умением повода, чтобы не обидеть подозрениями своего ребенка. Мой пример, тому подтверждение и без комментариев.
Никогда и никто на улице не говорил о взрыве в доме, где стоял гроб. Не было возмущений, никаких пересказов. Либо родственники покойной куда-то ушли, оставив тело в гробу на трое суток, по обычаю, либо что-то другое. Да и после взрыва никто не выскочил из дома на улицу, не было никаких криков, на подобии, «караул! взрывають!»… Чем я руководствовался, что подвигло меня на такой поступок? Не знаю. Соседи они были безвредные и тихие, была у них девочка, не намного, моложе меня, а вот «сын штунды, такое учудил!?». Впервые сознаюсь в этом поступке, в покаянии.
ПУТЧ В ВЕНГРИИ
В 1956 году, в Венгрии, состоялся путч, направленный против засилья СССР, в стране, и во всех странах «Варшавского Договора». По тревоге, был поднят весь полк, это событие не могло составлять тайну, потому что многие местные девушки связали свою жизнь с армейскими офицерами и сверхсрочниками. Выла тревожно сирена, я прибежал в полк, к складу, откуда тягал ракеты, стал помогать солдатам перетаскивать ящики со снарядами «Катюши». Пацанов там, моих сверстников, было уже много, очевидно, дети военнослужащих. Затем, мы, побежали на воинскую рампу, где происходила погрузка боевой техники на платформы, а личный состав рассаживался в грузовые и пассажирские вагоны. Там ревели дизелями танки, урчали прерывисто машины, подавались громко и четко команды, распоряжения. Машины затягивали пушки, гаубицы, «Катюши» заезжали на платформы, мы стояли, наблюдая за всеми армейскими делами, и бегали, желая все видеть, но нас прогоняли, чтобы с нами ничего не случилось. Сформированные эшелоны утягивались паровозами, подъезжали новые. Эшелоны уходили на запад. Было тревожно и сумрачно, переживательно и волнительно, слезно… эта атмосфера тревоги передавалась и нам, живущими рядом с полком. Потом, ропотом людским, пришло сообщение, что, «дружественные», нам государства мешали продвижению эшелонов. Затем пришло трагическое известие, покрывшее трауром многие семьи, в Закарпатье, эшелон с новобранцами и личным составом полка пустили под откос. Со временем, в газете «Правда», я увидел замученного офицера нашего полка, которому вложили в руки портрет Ленина, а рядом с фото подробности, на спине вырезали звезду и содрали кожу. Я этого офицера знал и много раз видел раньше.
Всему есть начало и конец на этой земле. С Венгрией, разделались по всем «правилам», «навели порядок», людей давили нашими танками. Я знал очевидцев тех кровавых и преступных событий, один из них был вратарь (отличный вратарь) футбольной команды из Бессарабской, а другой, в начале девяностых годов, стал членом нашей церкви, в городе Москва.
С радостью возвращался на место постоянной дислокации, из Венгрии, в Жмеринку, наш полк. Да, он был наш. Мы там росли, бегали, дружили, нас там обманывали и обижали, туда мы бегали в полковой клуб, который находился в бывшем полковом храме, большом, очевидно, в свое время красивом и прекрасном. В клубе показывали, чаще, кино, реже – спектакли полкового театра. На крыше храма, вместо купола, который снесли, при советской власти, сделали площадку, где собирался полковой оркестр, со своими сыновьями полка – круглыми сиротами, родители которых погибли в войну. Мы завидовали им, этим маленьким солдатам, в аккуратно подогнанной, для них, форме. Ребята были молчаливые, подтянутые, не полетам строгие и безмолвные, потому что постоянно находились со старшими наставниками оркестрантами. Ребята играли на духовых инструментах и были барабанщиками.
Оркестр играл прекрасно! По всей округе разносилась военная оркестровая музыка, во время разводов суточных нарядов и гарнизонного караула, там я полюбил этих людей, в военной форме, мне было их, часто, жалко и я, уединившись, плакал о них.
Полк, возвращался с потерями, но с песнями и радостью. Нам, солдаты отдавали и каски, и много хлеба, сколько можешь унести. Хлебом были забиты товарные вагоны, крупными буханками, «варенной» выпечки, армейской полевой кухни. Хлеб был очень вкусным, поры, воздушные, в этом хлебе были размером в горох. Буханки были увеличенные: и толще, и длиннее, и выше. Шустрый народ, увозил хлеб тачками, возами, мешками, а я, сколько мог обхватить руками. Дарили губные гармошки и разное снаряжение…
Моя улица, на которой мы жили, была улицей, по которой проходили тяжелые танки Т-54, на учения, на стрельбы, а потом возвращались обратно. Когда они проносились, на большом ходу, с ревом дизелей, то стекла в окнах дрожали и звенели, а то и визжали. Такие события происходили и днем и ночью, и рано утром и поздно вечером. Послевоенное время, время подъема страны из пепла, но и угарной милитаризации. Через дом, на улицах района, Угольника, соседствовавшего с полком, жили офицеры со своими семьями. Во дворах, днем, работали вестовые – солдаты, прикрепленные к семьям офицеров, они кололи дрова, носили воду, помогали стирать белье и ухаживали за маленькими детками. Одним словом – полк был «наш»!
Помню грозные события, это было ближе к вечеру, когда в небе, на запад, сколько глаза глядят, от горизонта до горизонта, более часа, летели, выстроенные тройками, тяжелые бомбардировщики, а сверху их прикрывали истребители. Буквально, авиационная армада, медленно, на высоте до пяти километров, многотысячными звеньями, летела туда, откуда надвигались ночные облака. В народе говорили, что это, в связи, с событиями на Ближнем Востоке, куда сунулись Французы, Англичане и еще, что-то об Израиле и Египте… Воинствующая обстановка милитаризации, постоянные общегородские учения гражданской обороны, армии, милиции, всех живущих в городе, куда, естественно, привлекались школьники. Повсеместно, были благоустроены бомбоубежища: под домами, под школами, организациями, везде были свои бомбоубежища и разные укрытия, на случай военных действий. «Империализм грозит нам войной!», везде висели плакаты с надписями: «Миру – мир!», «Мир победит войну!» и так далее и тому подобное. Во время таких событий, я старался видеть все, убегал со школы, в центр города, прятался и наблюдал, как взрываются разные взрывные устройства, завывали машины с сиренами, как бежали в противогазах с носилками санитары… магазины закрывались, мирная и привычная жизнь города подчинялась суровым законам военного времени. «Как тут не организовать партизанский отряд!? И, вообще, зачем эта учеба!? Все равно – война!», - такие мысли утверждались в моей головке, особенно, когда прочитывал газеты, которые, принудительно, заставляли выписывать, всех, в Союзе Советских Социалистических Республик… «Я-а-а та-а-ко-ой дру-у-го-ой ста-а-ны-ы-ы не зна-аю-ю-ю, где та-ак во-о-о-ль-но-о д-ы-ы-ы-ше-ет че-е-ло-о-о-ве-ек…» (музыка Дунаевского!).
Конечно, такие сумрачные времена проходили и, народ занимался своими суетными делами, а мы бегали и играли. Одна из игр, которую мы любили, называлась «игра в пекаря». По весне ходили в лес собирать подснежники, а ближе к лету – в колхозные сады, которые примыкали к окраине города со всех сторон. Чтобы нарвать первых, ранних, яблок «папировка», приходилось ползти на большое расстояние, чтобы не заметили колхозные сторожа, а мы знали, где росли эти яблони в большом саду, раскинувшемуся на десятки гектаров. Когда шла посадка картофеля, то мы все были соучастниками ее посадки в своих семьях. Посадку картошки производили, от скудости, реже, половинками картофеля, чаще вырезками с почками. Редко кто позволял себе совершать посадку целыми картошками. Только начинало греть солнце, прорастала первая трава, выгоняли пасти коз по окраинам города, недалеко от колхозного сада, рядом с засаженными огородами. Так как вопрос о пище всегда волновал желудок, то вырывали с засаженных огородов часть набухших картошек, пекли в кострах и ели, хотя картошка пропитывалась первыми движениями влаги на рост, но есть еще было можно.
ПОДСНЕЖНИКИ
Ходил я в лес, ранней весной, один, за десять - восемь километров от окраины города, искал подснежники, но, когда находил, то рвал их с радостью. Снег, местами, еще лежал, а цветущие подснежники между деревьями, большими полянами, как политым молоком по темной-бурой земле леса, покрытой листвой, опавшей прошлой осенью, торжествовали приход первого лета, то есть, весны. Я связывал пучки цветов и насаживал на длинные лозы, срезанные с кустарников. Прутики лоз играли «цветами побежалости», подобно раскаленному металлу, с зеркальным отливом, от голубых и изумрудных до красных, коричневых и других оттенков цвета, которые я аккуратно складывал в одном месте, а потом этот, единый и большой букет из трехлепестковых, белых подснежников, нес в город. Прутья были такой длины и толщины, чтобы не гнулись под тяжестью букетиков, не более полуметра. Нести было тяжело, тогда я аккуратно сложил прутья на плечо так, чтобы не повредились букеты цветов, пахнущие свежестью зелени, пробуждающие надежду на жизнь и грядущее, а вместе с тем, дающие радость и легкость на сердце.
Когда приходил в город, то рассудилось, что нужно остановиться у табачной фабрики, где работало много девушек, а по окончании трудового дня, они дружной гурьбой, выходили с проходной фабрики и, вольно-невольно, их взору предстоял я с первыми цветами, что вызывало умиление и восторги, начиналась бойкая распродажа букетов. Все восхищались моей изобретательностью, насаживать букетики на цветные и очень красивые тонкие лозы. Продавал я не дорого, по пятьдесят копеек (булка стоила тридцать копейки, сайка - шестьдесят). Цветы разбирали на расхват. Довольный таким нежданным для себя событием успешной распродажи, нет не торговли, я не торговался, они сами определили такую цену моего усердия: «и дешево и сердито!», я весь продрогший, голодный, в мокрой обуви, довольный результатом похода в лес, шел домой.
Так получилось, что букетов было много, хотя девушки их разобрали, но пару букетиков остались у меня, которые принес домой, поставил в банку с водой и лег спать. Каково же было мое удивление, когда я проснулся, цветы раскрылись во всей красоте и аромата, напитавшись водой и согретые теплом комнаты, вызывали восхищение и умиление…
Подснежники остались моими любимыми цветами на всю мою жизнь, они были моими позывными любви и доброго пожелания…!!!
Если нет доброго воспитания в семье, приходит плохое «с улицы» (а ныне и от компьютера, сотового телефона, интернета, игровых автоматов…). Когда пас коз, то появились первые опыты самостоятельного курения. Рвали газету, собирали сухие осенние листья, сворачивали цигарки и поджигали, пробовали курить, но задыхались от обильного дыма и кашляли. Также, находили брошенные бутылки, вымывал и сдавали их, а на вырученные деньги покупали папиросы «Бокс» (их называли «гвоздиками», потому что они были тонкими в диаметре), а также, сигареты «Новые» (половинками) и «Прима». Все это пробовали, потягивали, но, слава Богу, курцом не стал.
Весной детвора высыпала на улицу, ласковое солнышко грело, расслабляло, желание к учебе и, до того не стабильное, падало. Все ожидали конца учебного года и каникул. Играли на деньги в «доцера» и «цоки», у некотрых эти игры называли, игра в «биток». Каждый пацан носил в кармане круг-диск, или вылитый из свинца, в крышечке от коробочки из-под обувного крема, или находили шайбы в паровозном депо в ящике металлоломного мусора, рядом с токарной мастерской, либо шли на свалку вагоноремонтного завода и, уже точно, не оставались без находки. Игра заключалась в том, что все, у кого были монеты в кармане, договаривались между собой и складывали, так называемую «кассу» равными долями монет игроков, в стопочку, по договору. Затем разыгрывали, очередность, кто в каком порядке будет бросать «доцер», отмерив расстояние от кучки монет-кассы, отчерчивали на земле черту, из-за которой по очереди и бросали свои «доцеры». Затем подходили и смотрели, а у кого ближе всего лежит «доцер» к «кассе», тот первый и начинал бить своим (и только своим) «доцером» по кучке монет.
Все, разлетавшиеся монеты стороной «орла» ложились с карман игравшего, а «орешкой», доставались следующему игроку, который бил своим «доцером», стараясь броском «доцера» их перевернуть с «орешки» на «орла». И так по очереди. Если игрок опытный, то при броске «доцера» он делал «цоки», то есть, его «доцер», при броске, точно попадал в «кассу», тогда все монеты доставались тому, кто сумел сделать такой точный бросок. У опытных игроков, деньги не переводились, потому что он «чувствовал» свой «доцер», подобно игроку в бильярд, владеющего точностью и соразмерностью удара кием по шарам на столе. Как во всякой игре, проявлялось нечестие и, даже драки, одни не хотели отдавать свои деньги, рассчитывали, что выиграют, а другие начинали воровать монеты, разбросанные на земле, после «цоки» или после удару «доцером», по одиночным монетам. Пока сосредотачивался, для удара, на одной монете, другие пытались своровать монетки, лежащие в разных сторонах от места нахождения «кассы». Все зависело от доцера и умения его бросать. Хороший, соразмерный по массе, «доцер», «ложился сам в руку», это придавало уверенность в точном броске. Такой «доцер», также, пытались своровать друг у друга, когда он залетал с перелетом от «кассы», или в сторону, или с недолетом до «кассы». «Доцер» нужно было бросать аккуратно, чтобы он летел параллельно земле, с определенным усердием в броске и опытом, с разворотом «доцера» мизинцем, учитывать расстояние, по договору. Более хитрые, зная свои способности на бросок и точность, как-бы непринужденно, навязывал свои условия, прежде всего, по установке «расстояния», в шагах, до «кассы». Малоопытные на это соглашались и терпели поражение, теряли свои монеты. Я часто был победителем, но все претерпел, как от сверстников так и от поражения «проходимцев», случайных и опытных шулеров - игроков, подвизающихся играть с детворой у школ.
Когда нас собиралось человек шесть или восемь, то играли в «пекаря». У каждого была палка, длиною до метра, «облюбованная» каждым в отдельности по мере сил и роста. Находили полкирпича, который укладывали на ровном месте на земле, на кирпич клали пустую консервную банку, отмеряли пять-шесть шагов от кирпича, а затем еще, в сторону удаления от него, такое же расстояние. Все уходили за дальнюю линию, бросали вертикально палку и, по договору, один из игроков, ловил ее рукой, а другие, в азарте, бросались и обхватывали палку одной рукой, ниже его кисти, держащего палку, кто был последний, тот и был пекарь, то есть ему надлежало дежурить у банки. Затем и начиналась игра. По очередности, бросали палки, стремясь сбить банку с кирпича.
Розыгрыш очередности проводили и по другому: бросали палки с конца носка, держа палку одной рукой, а на носок обувки ставили палку, другим концом, затем отшвыривали палку ногой в сторону банки. У кого палка лежала ближе всего к банке, тот бросал первым, а у кого она лежала дальше всех, тот становился «пекарем».
Если кто не сбивал банку, то дружно бежали разобрать свои палки, лежащие вокруг банки на кирпиче. Задача пекаря: коснуться концом своей палки игрока и, как можно быстрее, сбить банку подальше от кирпича, но, если он этого не сделает, то это, изловчившись, сделают игроки, бросавшие и поднявшие свои палки. Пекарь, сбивший банку, дает возможность всем разобрать свои палки, а тот, кого коснулся пекарь, сам уже становится новым пекарем. Он торопился, бежать за сбитой банкой, ставил на кирпич и старался, защищать банку, не дать и взять свои палки противникам, а старался коснуться своей палкой любого игрока и сбить банку, как можно подальше, потому что он этим освобождается от «пекарства».
Игра принимала свой азарт: игроки желали помочь своим коллегам забрать свои палки, лежащие вокруг банки с кирпичом, окружали пекаря, стоящего над банкой, а он, как фехтовальщик, вращаясь юлой, то в одну, то в другую сторону, сражался за банку, но и старался коснуться соперника и сбить банку раньше, чем это сделают игроки. Вся игра в активном движении. Наконец, банку сбивали, и все, стремглав, бежали за линию, куда пекарю хода не было. Итак, игра продолжалась «до упаду». От банки оставалось одно воспоминание – вся измятая и приплюснутая от ударов игроков. Ближняя линия к банке служила для разрешения спора, когда никто не мог сбить банку от дальней линии, а также, когда пекарь утомлялся стоять в обороне и ему не удавалось подловить соперника.
Так же играли «в городки». В эту игру играла вся страна. Городошники проводили чемпионаты города, края, области, республики и СССР. На ровных площадках, усыпанных мелкой гарью, как песком, рисовался белой краской (или мелом), или «выцарапывался» в земле попавшимся под руку предметом, квадрат метр на метр, внутри которого выставляли разные фигуры из деревянных цилиндриков, в диаметре близкой к черенку лопаты, длиною до двадцати сантиметров. Фигурки из цилиндриков, которые располагались в квадрате, назывались: пушка, колодец, рак, закрытый конверт, открытый конверт, артиллерия,… Игрок получал три или пять палок, того же диаметра, что и городки, длиною до одного метра. Бросали игроки палки поочередно. От квадрата, так же проводилась дальняя и ближняя линия. Игра начиналась от дальней линии. Игрок старался с одного броска, выбить из квадрата, всю фигуру, то есть городки. Если у него это получалось, то он переходил к ближней линии, в квадрат устанавливались городки новой конфигурации, он оставшимися палками старался выбить городки из квадрата. При неудаче, игру начинал следующий игрок. Игроков могло быть несколько человек. Первый, кто заканчивал выбивать фигуры городков, оказывался победителем. Все просто, но в этой простоте была и своя сложность. Не все могли так бросать свои палки удачно, промахивались, «мазали» мимо фигур, либо бросали палку в сторону.
Собравшиеся наблюдатели, либо поддерживали, либо обсмеивали соперника, чтобы в нем нарушилось внутреннее равновесие спокойствия, чтобы он «вышел из себя», тогда игра совершалась с ошибками, но это позволялось только дворовым командам, а на соревнованиях большого уровня, соблюдалась тишина, потому что назначался всегда судья, в задачу которого входило наблюдать, как падает палка, не делает ли игрок-городошник «переступал» линии, от которой бросает. Судья выбирался и дворовыми командами, задачей которого являлось соблюдение установленных правил игры.
Были мастера спорта, кандидаты в мастера спорта, спортсмены первого, второго и третьего разрядов по городошному виду спорта, это те, которые с одного броска палки выбивали самые сложные фигуры, даже с завязанными глазами.
Я отмечал выше о любимой игре ребят «в ножечки». Игра была эффективной, если в игре участвовало двое или, максимум, трое игроков. У каждого мальчишки, в кармане, лежал любимый им складной ножичек. Игроки, по договору, чертили на земле большой круг, разыгрывали, кто будет первым, вторым и третьим. Ножик бросали рукой стоя, с колена, сидя. Бросали с рук, с пальцев, локтя, с плеча, с головы, с зубов и так далее (как договаривались). Если ножик втыкался в круг, то по этой линии «отрезалась» часть круга победителю. Борьба шла за территорию, кто быстрее и больше выбьет площади, при прохождении, вышеперечисленных бросков. Умело бросавший нож, старался «отвоевать» занятую территорию противника, внутри круга. В эту игру играли, когда пасли коз, когда было тепло. Так короталось время на пастбище. Но козы, в это время, «делали свои выводы», если игроки увлекались («зачем они пришли на пастбище?»,- с позиции козы), то, наблюдая за своими пастухами, бежали в запретные зоны для пастбища: всходы молодой пшеницы и ржи, или побеги молодого картофеля.
«ОХОТНИКИ»
Помню, как пригнал я коз в долину на пастбище, а это было впервые. Бывалые пастухи-пацаны мне и говорят: давай играть в «охотника». И добросовестно рассказали: вот «кустик» – один пастух, вот «собаки» – другие пастухи, вот «зайчик» – один пастух, вот «охотники» - оставшиеся пастухи. И мирно предложили: а, ты, кем хочешь быть? Не знаешь? ну, ладно, давай ты будешь «зайчиком». Началась игра. Я - «заяц», убегал, «собаки» догоняли, «охотники» делали вид, что стреляют. «Собаки» старались меня догнать, а задача «зайца», в минуту опасности и усталости, спрятаться в кустик, где сидел пастух – «кустик». «Кустик» мирно сидел на корточках. Всюду зелень, козы, разбредшись, паслись, а мы бегали с шумом, играли в «охотника». Бегал я, убегал от «охотников» и «собак», наконец, очень устал, вот-вот догонят, тогда я быстренько сел в «кустик», который, любезно, раздвинул свои колени и я сел на траву, опершись на колени «кустика», чтобы отдышаться и отдохнуть, а, затем, снова, как я думал, побегу, чтобы за мною гонялись и свора «собак» и «охотников», чтобы умело выворачиваться от них. Но, не тут-то было, «собаки» схватили меня за ноги, а «охотники» ухватились за руки и с рыком и криком - смехом, «рвали меня на части», тягали туда и сюда по земле, где заранее было выбрано место, куда обильно наложила корова своего «свежака» – помета. Этот помет, заранее и незаметно от меня, присыпали обильно травой, над которым и сел «кустик». Смеху!!! все падали, хватаясь от смеха за животы, от удачно проделанной уловки и моего вида – конфуза: спина и штаны, на заднице, все мокрые, да еще протертые зеленью и вонючим пометом коровяка… скажу заранее, что все выстирывается, а сок травы нет. Жаль штаны и рубаху. Разделся я донага и стал купаться в холоднющем родниковом ручье, протекающем по долине, выстирал рубаху, затем штаны, с примесью глины, чтобы отстирать, все прополоскал, выкрутил, одел на себя. Все выветрилось и высохло на мне, прошел день - повел козы домой.
На другой день, та же компания хлопцев, разыграли надо мною продолжение игры в «охотников». Один из них, прикинулся, что пришел впервые пасти козы, как и я вчера. Его «уговаривают» быть «зайчиком», а мне предложили быть «кустиком». Я то уже научен, что-что, а «зайчиком» уже ни-ни. Вот сейчас, предвкушаю, посмеемся над новеньким «зайчиком».
Нашли кучу свежего и жидкого коровьего помета, я нарвал травы, присыпал, затем присел над ним, так как я согласился быть «кустиком». Началась игра. «Зайчик» убегал, «собаки» догоняли и гавкали, «охотники» стреляли, бегал, бегал «зайчик», а потом подбежал ко мне, а я предвкушал, что сейчас-то я раздвину ноги, «зайчик» спрячется в «кустик» и смеху-то будет, но все, неожиданно, меняется, «зайчик» схватил меня за две ноги и рывком посадил на заднее место, в, мною же выбранную и подготовленную, кучку коровяка (!?). «Собаки» бросились и ухватили меня за мои руки и стали тереть по земле всем моим телом со смехом, еще большей силы и надрывности, чем вчера. Я понял, меня обвели, вокруг пальца, дважды и стал смеяться вместе со всеми. Снова разделся, залез в ручей, помылся, постирался, все выкрутил, надел на себя, закончился очередной день, все разошлись, каждый погнал свое стадо по своим домам.
Помню, что праздник Пасхи, в ту весну, был ранним, погода была холодной, пасмурной и болотистой. Пошли мы с пацанами по хатам поздравлять: «Христос воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес!», а нам открывали, на стук, двери и отвечали: «воистину воскрес!!!» и, как всегда, разные угощения. В этом районе угольника проживала, в основном, беднота, но, чтобы охотнее нас угощали, я наложил в карманы фуфайки гранаты «лимонка» с новыми запалами-взрывателями, с красными кольцами-чеками. Карманы нарочито оттопырил, чтобы гранаты бросались в глаза, как бы, промежду прочим. Гранаты, на самом деле, были пустопорожними, но запалы были боевые. Подошли к очередной хатке, постучались, вышел мужчина, который встал с постели, в ночном белье, мы его поздравили (!?), а у него перехватило дыхание от того, что он увидел у нас боевые гранаты «лимонка», он быстро ответил: «Воистину воскрес!», вбежал в свою хату, ухватил свою «щедроту» отдал и, срываясь голосом, стал просить, чтобы мы поскорее отошли от его хатынки. «Эффект устрашения» сработал.
По осени, в Винницкой области, начинался сбор урожая сахарной свеклы. Эшелоны со свеклой шли один за одним, на низких платформах везли белого цвета плотные корнеплоды. Мы, с пацанами, шли в лесополосу и срубали, достаточно толстую жердину дерева, длиною до четырех метров. Привязывали к утолщенной части веревку, а тонкий конец, в вырытую ямку около железнодорожного полотна, по которому проходили эшелоны со свеклой и делали это так, чтобы жердь тяжелой частью падала на вагон со свеклой. Когда вагоны мелькали мимо нас, то жердь за веревку подтягивали, чтобы она не упала между вагонами. Опускали на свеклу, поднимали, когда подходила сцепка между вагонами… свекла ссыпалась на землю, эшелон проходил, мы начинали собирать свеклу в мешки, оттаскивали и прятали в бурьян, а ночью переносили в дом к бабке, которая и покупала ее у нас для того, чтобы гнать самогонку. Бабуля «щедро» давала нам один рубль за мешок и всегда приговаривала: «несите еще». Мы и старались заработать, прибыль делили поровну между соучастниками «труда».
Видя нашу прыть, находились такие люди, которые, как-бы промежду прочим, говорили: «вот, если бы достать доску пятидесятку или сороковку, то дал бы и десять рублей». Смысл запроса-намека нам был понятен. Когда наступал вечер и темнело, мы шли к железной дороге, цеплялись, на ходу поезда, за вагоны с досками, залазили, раскручивали проволоку, вытаскивали доски и сбрасывали вдоль полотна железной дороги. Это было нелегко, потому что доски упаковывались достаточно плотно, а проволока была толстой, что требовало усилий и расторопности, потому что эшелон приближался к станции, где в вагонах находиться было и небезопасно, так как могла увидеть ведомственная охрана на железной дроге. Сбрасывая доски, старались запомнить места, где и куда сбрасывали. Бывало и такое, что доска падала и ломалась, то есть «товар» портился, потом спрыгивали, при подъезде к станции, и шли разыскивать доски, находили, стаскивали в одно место, припрятывали, а затем переносили заказчику, который делал двери, рамы для окон и другие нужные вещи по дому. Получив «большую зарплату», делились между собою и шли по домам. Тратили деньги на конфеты, мороженое, съестное, а было нам, уже - только, по одиннадцать-двенадцать лет.
Где были родители? Чем занимались? При всей семейственности, был недосмотр, который вел нас к распутству и преступлениям.
Но и здесь я вижу милость Божью ко мне, сколько раз мог погибнуть, травмироваться, стать инвалидом.
ШКОЛЬНАЯ СТОЛОВАЯ
Пришел день, когда в школе организовали бесплатное питание: котлета, гарнир, хлеб, бутерброд или булочка, чай или кофе, кефир или какао. Отвели для этого, между колонами, уголок, где поставили столики на четырех учащихся. На большой переменке, подводили нас учителя по классам, строили в колонну по одному и, в тесноте прохода, запускали по одному. Зашел, сел, поел и, по команде, все вставали и, так же гуськом, выходили, не успели выйти, а рядом запускали другую колонну учеников, но все, буквально врывались, поэтому никакого организованного контроля не могло быть. Заметив такую ситуацию, я быстро сориентировался, что есть возможность, в сутолоке, развернувшись, опять сесть за столик, в другом месте, чтобы не видели одноклассники, да и официантки, которые спешили скорее накормить всех из младших классов, за время переменки, и не сорвать расписания занятий школы. После второй порции, уже насытился, поэтому спокойно выходил, организованно, со всеми выходящими из столовой. Но пришло время и организаторы увидели, что обедов не хватает, да остаются те, кому ничего не достается. Вроде бы все правильно, а недостача. Очевидно, что таких, как я, оказалось немало. Время то было тяжелое, бедное, голодное, босоногое. И стали кормить строго по спискам и талонам. Нет талона – нет обеда!
А напряженность в семье, где я рос, нарастала. Все больший разрыв происходил у меня с моим отцом и мамой Ниной. Да! я был в хате, но я уже чувствовал, что я не их.
ФЕСТИВАЛЬ
Настало теплое лето 1956 года – это год молодежного фестиваля молодежи и студентов всего мира. Фестиваль проводился в городе Москва – столице Родины, а через Жмеринку проезжали эшелон за эшелоном с молодежью разных стран. Вокзал огородили, деревянным забором, высотою до четырех метровым, из фугованных досок, гладких и чистых. Милиция стояла на всех местах, чтобы и «муха не пролетела», но, живя с детства у железной дороги, видя эти заборы и посты охраны, я находил лазейки и пролазил на перрон. Вид у меня был «не из праздничных»: грязный, замурзаный, босоногий… Поезда, с участниками международного фестиваля, на станции Жмеринка останавливались на долгое время, потому что на нашей станции менялись паровозы, доливалась в котлы паровозов и вагонов вода, дозаправлялись сжатым воздухом тормозные системы эшелонов, поэтому времени для общения с гостями было достаточно.
Меня удивляли их холеные лица, сытый и самодовольный вид, качество одежды. Ехали рослые югославы, другие, о которых я и знать не мог. Они выходили из вагонов в шортах в клеточку, шляпах, женщины в брюках… гуляли по перрону, давали автографы, гостинцы, значки... но мне мало что доставалось, потому, что к ним «бросались в любви» и объятия другие, более хитрые и шустрые, которые надеялись получить от гостей что-нибудь и более ценное. Видя, что так происходит постоянно, я раздобыл в доме бабушки старую открытку с видом пейзажа знаменитого художника, вытер ее, подтер резинкой и принес с собою, рассчитывая, что дам в подарок открытку, а мне дадут что-нибудь в замен, хотя бы значок, который напоминал цветок из пяти лепестков разных цветов, а внутри его глобус, на котором кремль, по периметру написано было: «Международный фестиваль, Москва, 1956 года». Но мне, на моей же открытке, сделали, на незнакомом языке, надпись размашистым почерком и вернули, мне же? Я был еще больше удивлен, не ожидал, что твой же подарок тебе же и дарят!? Вот это да-а-а!? Пока я удивлялся, разглядывая открытку, подняв голову, но увидел только спину того, кто это сделал. Поезд ушел, я открытку порвал и выкинул в урну.
Запомнил, как вся Жмеринка, буквально, гудела в разных местах, только и говорили: «завтра будет проходить поезд с участниками фестиваля с Израиля». Кордон на вокзале был усиленный, до чрезвычайности, но я и здесь преуспел, чтобы видеть Израильтян. Первую платформу вокзала перегородили прочными сетками, за одну ночь, предшествующую приходу эшелона. Сетка была установлена на металлических каркасах, ячейка сетки была очень маленькой, все было сделано «культурно». Милиция, через одного человека, стояла с двух сторон сетки и другой. Со стороны вокзала находились местные евреи и встречающие, такие, как я, чтобы поглазеть. Подошел поезд, высыпали из вагонов Израильтяне, а их не допускали к сетке. Начали узнавать друг друга, сунуть свернутые записки через ячейки сетки, милиция, проявляя усилие, не допускала никого, но поднялся крик, рыдание, слезы, с двух сторон бросились на сетку, пытались сорвать, растащить, завалить ее, но, не тут-то было, все было сделано «на совесть».
Поднялся всеобщий крик: «фашисты! фашисты! фашисты!»»… так, как милиция стала применять еще большее усердие в применении силы. Тогда я взобрался на сточную трубу, прикрепленную к стене здания еще с царских времен, вверх, и видел это сверху, поверх голов так, что мне виднелась вся ужасающая картина «гостеприимства» сталинскими наследниками… Эшелон ушел, все стали, в поспешестве, уходить, разбегаться, как бы еще и не загребли, слез и я, шмыганул и, «бувай таков!».
А ведь девиз фестиваля был: «Мир! Равенство! Братство!…».
Прошел фестиваль «дружбы народов всего мира», отголоски его доходят к нам и ныне о его «гранях» общения молодежи, но сейчас не та тема, отгремела музыка, пение песен и маршей, поползли слухи, что много, в Москве, осталось наших девиц зараженных от негров и «друзей» народов. А ближе к осени, уже в октябре, по всей стране пошел небывалый грипп. Школы закрывали, везде учили, что нужно есть чеснок, протирать все в доме, общественных организациях, раствором хлорки и карболки, умирали люди, пошли слухи: «шо цэ вид хвэстивалю» (что это от фестиваля), что это они понаносили и, нарочно нам оставили. Нация мобилизовывалась исключительностью счастливой жизни в СССР, «а вот, враги и империалисты, они нас не сломят». На таком вот фоне внутренней обстановки в стране, не помню причин побудивших меня это сделать, я ушел, в очередной раз, из дома. Шел по шпалам железной дороги довольно далеко, зашел, более десяти километров. «Что делать дальше, куда идти?», размышлял я, а потом пришла мысль, что нужно пойти в село Лыткинци – село, где жила когда- то мама Нина, поэтом пошел через лес напрямки, по азимуту. Долго блукал, чуть было не заблудился, вышел на дорогу, которая вела, хоть и косвенно, но в нужном для меня направлении. Благо, что у дороги росли груши, боярышник, поэтому я их собирал и подкреплялся. Наконец, пришел в село. Попал на ту дорогу, где когда-то жила мама Нина, прошел мимо ее дома, дальше, дальше и пришел к ее тете, уже пожилой, рослой, не худой и не полной, звали ее тетя Ганя, муж ее добрячий молчаливый и незаметный дедок – дядя Иван. План созрел у меня таков, поясняющий причину моего прихода к ним. План был прост: все люди говорили, все, что я выше описал, да еще усилил красками рассказа, что везде массовый падеж людей, «мруть, як мухы», опасности гриппа, жмеринские новости, а в конце повествования и сказал: «вот, меня, чтоб спасти от смерти, папа и мама Нина, отправили к вам в село, а сами, может быть, как и все помрут». Радиоточки и газэт в хати нэ було, цэ я зрозумив сразу.
Меня обласкали, накормили, спать положили на русской печке, на кожушке, а тетя Ганя и дядя Иван спали на кровати. Хатка была чистой, кушать было что, орехов и больших яблок было вволю, вот я и грыз то орехи, то яблоки, то орехи то яблоки, только успевал «бегать до витру», потихоньку отъевшись, стал хорошеть, щечки порозовели. Я у них не бездельничал, трудиться я любил. Ходил в лес и тягал мешками опавшие с деревьев сухие листья, вырубал жерди, ставил их вокруг хаты, сплетал их более тонкими ветками, а между стеной хаты и такой изгородью, сделанной своими руками, от земли до стрихи (то есть до крыши, покрытой соломой) набивал сухими листьями, только проемы окон и дверей оставались нетронутыми. Толщина набивки утеплителя на зиму из листье была до полуметра. Так делали все. С одной стороны утепление хатынки, а с другой стороны подстилка скотинке, да корм коровке. Вот эту работу делал я сам. Сколько мешков принес трамбованной листвой в мешках (опыт был, приобретенный на траве)? Не считал, делал, пока не обложил весь дом. Чтобы никто не видел, вставал очень рано, до восхода солнца, шел с топором в лес, и тихо подрубал дерево, которое называлось «граб», у самого корня. Особенность произрастания этого дерева была в том, что достаточно было подрубить корень и все дерево падало, а боковые корни были тонкими, что не доставляло труда. Нагибал граб к земле, отрубал его ветки, верхушку и тянул на плечах по две-три жердины, длиною до шести и более метров, топор засовывал за толстый ремень, который дал мне дядя Иван, которым опоясывался. Особенность древесины граба: плотность и прочность, ствол его ровный без извилин, в диаметре составлял более десяти-двенадцати сантиметров (я такие выбирал, чтобы легче и тянуть и употреблять в дело).
Так как я лазил по деревьям ловко, «як мавпа» (как обезьянка), то добирался до верхушки граба быстро, цеплялся за макушку дерева, отпрыгивал, своим телом, от ствола в сторону, держась руками за нее, дерево изгибалось дугой, а я опускался, как парашютист на землю, плавно и мягко. На всякий случай, от неприятностей падения, нагребал сухих листьев большую кучу, куда мог смело прыгать с головой окунувшись в них, выползал из-под кучи, когда подрубал корень, то оно покорно и медленно ложилось набок, я спрыгивал, дорубал корень и, в считанные минуты, разделывался с деревом, подготавливая его к переноске. Наносил я тогда, тете Гане и дяде Ивану, целый ворох – большущую кучу.
Осень была теплой и золотистой, но после ночных заморозков, сперва, дружно, опадали грецкие орехи, а, в один из дней, выйдя утром на двор, увидел, что весь большущий орех осыпал листву. Удивительно!? За одну ночь! Крона осиротела, была пуста, большие желтовато –зеленые листья ореха покрывали землю большим кругом в проекции ее ветвей. Толстый слой листвы, воздушно - мягкой шубой покрыл, заботливо и нежно, как птица прячет своих птенцов от невзгоды, согревая своим крыльями и теплотой тела своих птенцов, так и орех отдал свою листву, прекратил свою жизнь, чтобы покрыть и сохранить свои плоды своеобразной шубой… только оставалось аккуратно сгрести листья в сторону и увидеть тайну сокрытия: плоды его лежали многослойными рядами, один над другим, бери, собирай и неси в дом на русскую печь, чтобы потом благодарно питаться ими всю зиму.
Я все это убирал, помогал по дому и огороду, а дяде Ивану, помогал шинковать сахарную свеклу для браги на самогон. Засыпал ее в молочный бидон, где приготовлялась брага. После нужного времени для брожения браги, ставили бидон на кирогаз, закрывая крышку бидона, а резиновую трубку насаживали на выход из крышки, для паров, обмазывали все, для герметизации тестом с отрубями, трубку подсоединяли к змеевику, в бочонке с холодной водой, зажигали кирогаз, пары браги поднимались вверх по трубке, остывали в змеевике, под воздействием холодной воды, а из выходной трубочки вытекала, сперва, чистейшая жидкость самогона, называемого «перваком». В мою задачу входило отслеживать, чтобы собрать в бутыль первак и спрятать от тети Гани, таково было распоряжение дяди Ивана, а потом подставлять другую емкость. Чтобы в бутыль текла чистая самогонка, в леечку, которую вставлял в бутыль, клал немного ватки, либо марлю, на которой оседали всякие смеси сивухи, оседающие на фильтр, «шо було врэдным для здоровля». Тетя Ганя и дядя Иван отдыхали от дневных забот, а я следил за тем, как горит фитиль кирогаза, отбирал нагретую воду от змеевика, по которому проходил пар от браги, в бочонке, наливал холодную. Я был для них доброю находкой, они не могли нахвалиться мною перед соседями. А время шло своим чередом. Пробыл я у них уже более месяца.
Вот, тетя Ганя и говорит: «казанок у меня прохудился, схожу в город и куплю, навещу Гэну и Нину», а у меня наступила страшная на сердце тоска. Что делать вечером в сельской хате зимой? Урожай убран, скотина накормлена, хата натоплена, дров на всю зиму и более. Поужинали, после чего пригашали керосиновую лампу, как единственный источник освещения, а керосин жалко зря тратить, потому что его продавали только в городе, а в село приезжали редко. А тут новость, что кот-то ходил в город и знакомый «вмэр вид чахоткы» (то есть от туберкулеза). Я, ловко и открывал свои «глубокие» медицинские» «навыки» и «знания». Что после больного, на земле остается вредная болезнь, которая не пропадает ни от мороза ни от солнца, а тот знакомый «як раз и ходыв тою дорогою до миста (до города)». Дядя Иван, хлебнув первака, молчал, как партизан на допросе, а инициатива идти «до миста» угасала.
«А хто ж хочэ помэрты ранишэ сроку?» (а кто же хочет умирать раньше срока?), «колы наступыв на ту заразу», я и подкреплял эти ужасы массовыми умираниями от гриппа, и, тогда тетя Ганя сдавалась и никуда не шла, а старый казанок, в котором была дырка, продолжали затыкать кусочком тряпки, когда варили пищу в русской печи, как тут не вспомнить стихотворение:
«А на загадки он мастак
И в разговорах смел»…
Однажды встал я рано утром, взял топор, подпоясался и пошел в лес, срубил две жердины граба потолще, а значит и потяжелее, положил на свои плечи и иду назад к дому, а над селом прорезались первые золотистые полоски и снопики яркого солнца, петухи кричат: «ку-ка-ре-ку-у!», собаки гавкают, как говорил герой романа Шолохова,- «брэшуть», одним словом, покойно и хорошо, от видимого и сделанного, подходил уже к дому тети Гани, а мне, внутренний голос, и говорит: «Женя, глянь вперед, там идет твой папа». Я глянул, а он в метрах пятидесяти с велосипедом, подходит, такой грустный и скорбный, к дому тети Гани и дяди Ивана (!?) молчание, он меня не узнал, так как я был худой, а тут хлопчик идет такой упитанный и несет на себе жерди, но, вдруг, Гэна, остановился, а меня, как парализовало, тогда отец и сообразил, что это я, Женя… Он подошел ко мне без гнева, скорбный, смиренный, что-то начал говорить, что совершенно случайно пришел в село, так как, когда я, давно, шел по железной дороге, встретил меня соработник отца со своею женою, с велосипедом и урожаем, что мы поздоровались (а я это хорошо помнил), потому что мы знали друг друга… вот, случайно, зашел на работе разговор, что пропал сын, а тот и вспомнил, что я шел по железной дороге от города, но куда? Отец рассуждал, рассуждал: «железная дорога шла от города в одну сторону, куда же я мог идти, «туда»,- как сказал сотрудник и показал рукой? Но село Лыткинци были в другой стороне?», но, чтобы проверить информацию сотрудника шел, без всякой надежды, в «другую» сторону, но в село Лыткинци.
Во мне, все оборвалось, я бросил грабины со своих плеч и, с помощью отца, затянули во двор, зашли в хату, тут-то и открылся весь мой «ловкий» обман о том, что я был направлен в село, чтобы, хоть спасти меня, поахали, посмялись, погрустили, разошлись. Мы пошли с отцом в Жмеринку, а тетя Ганя и Дядя Иван остались в селе. Больше я их не видел. Прошло много времени, как я узнал, что они давным давно поумирали.
Можно было бы еще, вокруг этого события писать, о том, как ходил в кино в сельский клуб, как гулял на свадьбе у соседей, как напоили меня там самогоном, как было рвотно и плохо, как еще, еще и еще, но остановлюсь.
Когда мы шли, с отцом, в Жмеринку, километр за километром, пришли в одно село, а в сельской лавке продавались лыжи, отец и купил их мне в подарок, чтобы я катался на них, но они были малы на меня…чуть-чуть выше моей головы, но зиму я на них откатался, потом, отец, их продал за удачную сумму денег, кому - то из врачей своей организации СЭС – «сан-эпидем-станции».
Шли мы в сторону дома, о чем-то, отец, меня увещевал, но я слушал и старался понять одно, беспокоившее меня больше всего: «будет ли он меня избивать, когда прейдём домой?». Но, всего я уже и не помню.
Снова в школу, но, говоря народным языком, «жизнь дала трещину», не клеилось… отец, по-своему старался, перед наступлением зимы принес мне финские армейские лыжи, белые, широкие, загнуты концы, а на них дырочки для тесемки, чтобы можно было делать из них санки, для транспортировки грузов по снегу, зажимы пружинные, обхватывающие всю ступню ноги, трехжелобные, с металлическими полосками по краям, обеспечивающих особую прочность и надежность лыж. Лыжи были, конечно, не для пацана, каковым я был, а для взрослого и рослого мужчины, с тяжелым весом. Палок не было, поэтому я ездил с горки, прыгал с трамплинов, ходил по снегу без палок, а это требовало от меня больших сил, что меня сильно физически изматывало. Однажды я пошел, на расстоянии до нескольких километров от дома, в михайловский лес. Там катался на лыжах сельские и, незнакомые мне, юноши и подростки, по проложенной и наезженной лыжне, среди деревьев. Лыжня была крутая, с виражами, между деревьями и трамплинами.
Назад возвращался, через поля и долину, передвигал лыжами еле-еле, укреплялся мороз, только твердый снежный наст хрустел подо мною, на темном и ярко звёздном небе светила большая и яркая луна, за спиной, вдали, оставались лес и село, а на безмолвном снежном поле, отдающего сверкающей синевой снежно-ледяных кристаллов, от лучей светящейся луны, а до дома нужно было еще идти и идти, хотя уже видна была окраина Жмеринки, что придавало мне сил и ободряло. Добрался домой в обледенелой одежде, к 22.00, где волновались о моем отсутствии.
И СНОВА ЕЛКА
Подходил Новый год, на улице, недалеко от места, где проживал крестный отец Садовников Фока, жила наша квартальная, которая выполняла общественные обязанности старосты. Дом у них был большой и добротный, хорошая усадьба, надежный забор с воротами и калиткой. Была она женщина не злостная, помогала людям. Несла она свою службу добросовестно, люди ее уважали. Так вот, случайно или нет, но попросила она у меня и хлопцев, которые гуляли со мною, чтобы принесли ей елку большую и красивую, чтобы поставить в доме, а за это пообещала дать десять рублей. Мы все пообещали ей, что такую елку принесем. Стали советоваться, а где такую елку можно срубить. Оказалось, что надо было ехать товарным поездом более десяти километров от города, там, на ходу поезда, спрыгнуть, а потом, с елкой, цепляться, мимо медленно проходящего поезда, за поручни, залазить в вагон или на тамбур и приехать обратно к окраине города поездом, чтобы снова, на ходу, спрыгнуть и идти к дому. Только в том месте, рядом с железной дорогой, росли высокие ели, а понедалеку начинался достаточно большой подъем - тягун, где эшелоны замедляли свой ход, что позволяло уцепиться за поручни вагона и залезть на тамбур товарного эшелона.
Чтобы нас не было слышно в лесу, взяли ножовку. Два напарника, которые прельстились «десяткой», пошли со мною (на троих по три рубля, тридцать три копейки), но сами они были ленивцы и трусы, да и верностью они не отличались. Квартальную я уважал, потому что часто слышал в своем доме о ней только доброе. Десятка – хорошо, но я был готов и «затак». Ясное дело, что о своих планах никому из родителей не говорили. Пришли к железной дороге, проходящий поезд ехал на такой скорости, что мы все успели запрыгнуть на тамбур грузового вагона, продувало люто, зима… доехали до нужного «елового» места, спрыгнули на большом ходу, потому что эшелон, скатывал вниз, а дальше, пройдя метров сто по глубокому снегу, сквозь кустарники, пришли к намеченной цели.
Елки росли в несколько рядов, высокие, метров по двенадцать, и того более. Осмотрели верхушку кроны: подходит! Прикинули, что нужна елка высотою на метра три с половиною. Мои напарники замерзли, как и я, скуцылись, упали духом, а вечерело, нужно лезть на дерево, но никто из них этого делать не хотел, тогда я, без упреков, полез по ершистой елке вверх. Было холодно и колко… выше, выше – долез до нужного места, стал пилить с таким расчетом, чтобы спиленная верхушка упала туда, куда надо, а было страшно, так как понимали, что воруем, да и не так легко было ее пилить под собственным весом, да еще и сырое дерево, но я поборол, в себе, эти трудности холода и разные мысли. Верхушку подтолкнул, чтобы упала удачно, слез, потянули «красавицу» к железнодорожному полотну, ожидая проходящего товарняка.
Благо, что ждать пришлось недолго, вот и паровоз, пыхтя натужно парами, проехал мимо, начались вагоны, но «ужас!», не было ни одного вагона с тамбуром. Крикнул пацанам, чтобы цеплялись за скобы любого вагона и лезли вверх. Они бросили елку, уцепились и полезли в вагоны, а я, мгновенно, принял решение, обвязал ствол елки ремнем, пристегнул к своему телу, ножовку, за пояс с другой стороны, уцепился за поручни вагона и, превозмогая тяжесть ели, тянущей меня вниз, медленно пополз вверх, цепляясь окровавленными и продрогшими пальцами, за поручни, подтягиваясь с усилием, и сверх сил, к очередной скобе, достиг верхней части открытого, большого, грузового вагона, перевалил в него телом, а потом затянул туда и елку. Вагон был наполнен мелким углем… отдышался, весь «аж, промок!», так, вскоре и приехали к окраине города, где, отстегнув ель от пояса, сбросил основанием вниз, чтобы не поломалась, а затем, опустившись по скобам вагона вниз, благополучно спрыгнул на морозную землю. Вернулся за елкой, поднял ее, просунул голову сквозь ветки, положил удобно на плечо и пошел к дому, ободренный успехом, а тут и, горе-друзья, подоспели и, чем ближе было к дому, тем более, пытались забрать елку себе, дескать, это их работа, но я не отдавал своего успеха им.
Пришли к дому квартальной уже в темноте, глянул, а нижняя, пушистая, ветка-красавица надломилась, от всех обстоятельств, которые с ней произошли после подпилки, поэтому решили, потому что устали и было уже поздно, занести елку к одному из напарников, к соседу квартальной, а, назавтра, просверлить в стволе дырку и вставить туда эту ветвь, закрепить гвоздем и подвязать медной проволокой так, чтобы было незаметно, для равновесия, гармонии и красоты. Занесли ель в сарай, осторожно, чтобы не повредить другие ветки, поставили ее вертикально. Были удовлетворены успехом и довольные собой, что сделали такой труд и разошлись по домам. Когда шел к дому, то навстречу шел встревоженный отец и родители напарника. Но, видя, что мы целы и невредимы, не стали нас сильно ругать, когда мы сказали для какой нужды отлучались и для кого, то отец успокоился и не стал более ругать, потому что квартальная нашего городского района делала и ему много добра. Конечно, я не говорил о том, куда добирался за елкой и о всех событиях, которые пришлось перетерпеть. Пришли домой, помылся, поел, лег спать, а за окном была глубокая за полночь.
На следующий день, собрались, вытащили елку, посмотрели на нее при дневном освещении, посоветовались, как лучше устранить поломку ветки. Пришли к одному выводу, что отламывать и отпиливать низ елки нельзя, потому что пропадет вся красота и пышность, поэтому решили сделать так, как советовались вчера вечером. Сделали елочку по первозданному виду ее, хотя пришлось прооперировать веточку, по всем правилам «мастерства». Елка смотрелась прекрасно, симметрично красивой и пышной, а ремонт наш был почти незаметен, что нас и вдохновило ее нести в дом квартальной. Встретила она меня радостной и приветливо, что было свойственно ее натуре. Она была довольна, попросила пронести елку в ту комнату, в которую планировала ее поставить, в угол. Когда я поставил елку на указанное место, верхушечка немного подогнулась, а красавица леса, благоухающей красотой и запахом хвои наполнила помещение, чувствовалось ожидание и предвкушение, приближающегося мирного и всенародно любимого семейного праздника Нового года, я молчал, а мои «друзья», от страха, остались за калиткой на улице, ожидая мзды. Хозяйка, как и обещала, отдала мне десять рублей и гостинцы. Когда я вышел, то от радости, что все обошлось, побежали в магазин, что-то купили, разделили поровну заработок и разошлись.
По прошествии новогодних праздников, встретил я квартальную, которая, шутя, пожурила меня за вставленную, мастерски, веточку в ствол елки, помахав, в мою сторону, указательным пальцем и пошла по своим делам.
Вот, пишу это свидетельство и, пришла мысль: «а ведь часто меня предавали и подставляли, мои друзья, уже и во взрослой жизни, за мою простоту и доверчивость, что я ожидаю от людей того же отношения ко мне, которое я располагаю по отношению к ним: бесхитростности, радушия, доверия и верности. Когда меня предавали несколько человек одновременно, они и я это понимали, когда же выговаривал, одному из них, другие молчали и делали вид, что ничего не произошло». Но я их прощал, как и тогда, с той елкой, хотя уже знал, кто они на самом деле.
Не так часто, как раньше, но думаю, не дай только Бог, если повторится то, что уже было. Начиная от революции: погромы, гражданская война, предатели, подлые люди, доносчики, стукачи. Будут ли снова такие ? Прихожу к выводу, пожалуй не меньше, а более и больше, сам ответ заложен в человеческой сущности и окружающих обстоятельствах. Мы часто слышим: “а какой зверь самый страшный на земле?!” И, к глубокому сожалению, это «хомосапиенс» – человек.
ОЧЕРЕДЬ ЗА ХЛЕБОМ
Помню, как послали меня стоять в очереди к рабочему магазинчику, который определился в бывшем пассажирском вагоне, положенном на землю, без колес. Ведь магазин был для рабочих вагоноремонтного завода. Кто – то и принял решение: списанный вагон, точнее, половину его пустить в дело - « и дешево и сердито». Доработали внутренности его, врезали окно, окошко, все закрывалось, дело было сделано. Пришел я к этому магазину, занял очередь, но, к сожалению, там нашлись более ретивые – они заняли очередь, еще совчерась, на ночь, а я пришел к часам шести утра, поднявшись в начале шестого, оделся, сумку, деньги с собой, натощак и побежал, а хлеб привезли после двух часов дня. Что тут началось: крик, ругательство, ажиотаж, толпа (уже не очередь) плотно сдвинулась к оконцу магазина, через которое и велась продажа продуктов. Гнилые люди стусовали толпу и хватали хлеб, те кто урвал буханку уже не могли вырваться из той же толпы, которую они же и организовали. Я стоял, так как хлеб купить было невозможно, а хлеба в доме не было несколько дней, поэтому теплилась надежда, но и она терялась, видя все зло, какое совершал человек. Продавщица вышла и объявила: «все! хлеба не будет. Осталась половинка буханки». Стоял у окошка старик - подошла его очередь, но стоявший рядом верзила вырвал у него хлеб из рук, дедушка отошел и стал плакать. Тут – то и вспомнили о совести… стали стыдить и судить себя: «что же это? До чего же мы дошли?». Верзила отдал хлеб старику, попросил у него прощения и у всех оставшихся. Но, что творилось до этого? Покаяние того рослого мужчины сгладило и умилостивило всех, нет хлеба, но наступила справедливость (хотя бы в этом поступке). Мы все разошлись, как –то пережили и это событие голодности.
Я вспомнил, что мы проходили практику по труду, в деревообрабатывающем цеху, вагоноремонтного завода. Один раз в неделю, после пяти вечера, когда все уходили после рабочей смены. Практика длилась до девяти вечера. Нам очень нравилось работать на заводе, потому что доверяли работать на всех станках, на которых работали взрослые. Учили нас на совесть. Помню уроки по особенностям древесины, по технике безопасности. Это было, когда я учился в пятом классе. Но я и сейчас помню некоторые моменты наставлений по особенностям дуба, бука, ели, сосны. Уходили с завода уже поздно. Тот магазинчик в вагоне был закрыт, только дежурное освещение освещало пятачок земли у окошка. А за окном, в витрине, лежала большая копченая, переливающаяся золотизной, селедка, колбаса. Соблазн! Только слюнки во рту, вижу, что стекла окошка закреплены цинковыми треугольничками, вбитыми в рамку окна, замазано замазкой, да еще рассохшейся. Посмотрел с пацанами, а нас оставалось только трое. Темно, тихо, никого… Вынул уголки, сбросил замазку, держащую стекло, отставил его в сторону на небольшой прилавок, который был снаружи, протянул грязную и худенькую ручонку в проделанную дыру, сквозь редкую решетку, находящуюся внутри магазина. Вынул селедку и колбасу – да наутек! Что было силы и прыти, и в радости (что пища в руках) и в страхе (чтобы не поймали). Бежали достаточно долго от места преступления. Уже в кромешной тьме, по известной нам узкой улочке, отдышались и остановились, чувствуя себя в безопасности, разделили унесенное и съели «в один присест». О чем я тогда думал? Да ни о чем, а только о пище, «что хочется есть…». Конечно, это было порочно и плохо, это было преступлением, наказуемо законом, а сколько таких пацанов, как я, оказалось за решеткой?
Но Господь явил ко мне милость, сохранил и тогда.
Я снова повторюсь, что у всякого следствия есть причины. Господь сохранил меня от тюрьмы. Но эту тюрьму уже приготовили отец Геннадий и мама Нина. Видя свое поражение в битве за мою душу, они посоветовались и решили сослать меня в колонию. Тогда это было в ходу. Вот и отец, собрал подписи у соседей, заполнил бланки, для законного отправления меня, фактически, за решетку, в тюрьму для малолетних. Это было далеко не воспитательное мероприятие, а факт.
Школа такую бумагу охотно дала, так как мною никто не занимался. То уходил с уроков, то организовал в школе «карательный» отряд – узурпировали с хлопцами детей, приводя их «к порядку», то разбегался по коридору и прыгал из торцевой двери второго этажа школы на бетонную площадку, увлекая своим примером детей.
Да, было и хорошее, я рисовал отлично… к примеру, нужно было нарисовать шкаф, по заданию учителя, а в классе большинство не умели этого сделать. Поэтому дети подходили ко мне и я рисовал им за поощрение: за булку, за тридцать - сорок копеек. За которые я мог купить себе ту же булочку. Так же рисовал классную стенгазету, пел, очень сильным голосом и красиво, в школьном хоре. На один из государственных праздников, в клубе вагонного завода, наша школьная самодеятельность давала концерт, к которому готовились загодя. Концерт должен был начинаться с хорового пения, где я был главным запевалой, но на дороге к клубу я попался моему отцу. Видя, что я иду в белой рубашке, как и все ребята, он подошёл ко мне и громко, чтобы все слышали, произнес: «Женя, как же ты оставил больную маму?», взял меня за руку и в отцовском гневе, когда отвел подальше от всех, крутанул ухо так, что помню и сейчас эту боль физическую и духовную, боль обиды на поступки его обмана и несправедливости… мама Нина была здорова, а в школе у меня шли дела на поправку, после чего все пошло под откос, мое пение закончилось… Приобщился я к чтению книг. Как-то взял в библиотеке три книги, чтобы научиться лучше читать, потому что имел в этом серьезную проблему. Но отец увидел, что я читаю мирские книги (о войне, о разведчиках, о ребятах) – забрал и, во гневе, швырнул в огонь печи, прикрываясь, в этой ситуации, своим исповеданием в Господа, ничего не предложив в замен, не поговорил, не приласкал, а только доводил температуру наших отношений до испепеляющего огня, подобного, в печи, что не могло не сыграть своей негативной роли. Проявлялась «ревность» без любящей рассудительности… (о, горе, горе…).
Что–то, значительное, утратилось, когда он женился и появилась у меня мачеха. Я уходил из дому, гулял, искал, что – то делал. Любил тайно ходить в кино – единственная отрада и радостное переживание вместе с героями фильмов и в этом было не только любопытство, но и утешение. Особенно переживал героям фильма «Весне на Заречной улице», бывало и побегу в Сидаво, где меня использовали для доставки самогона в город. Делали это так. Обвязывали меня грелками, заполненных спиртным домашнего и подпольного производства, а сверху надевали мою большую фуфайку. Я отправлялся в город на конспиративную квартиру, где за один рубль поощрения, все сдавал под реализацию на местном рынке. Проходил я все посты, расставленные вокруг города, в милицейских засадах. Потому что был городским, а милиция задерживала только сельских мальчишек и селяне это быстро сообразили.
В селе была разработана «система безопасности». Так как Сидаво одним покатым краем выходило в поле к городу, то жители, гнавшие подпольно самогон, условились, что, когда увидят непрошенных гостей – милиционеров, подъезжавшим к селу или начинался обыск по домам в поисках самогонных аппаратов и производства алкоголя, то во дворах поднимались длинные шесты с пучками веток, привязанных на концах их. Это бал сигнал для всего села, а сельчане постоянно поглядывали на село, так как одна часть домов располагались на покатой местности, а другая половина села - на крутой горе. Все видели друг друга, « как на ладони». Если один поднял шест, то «в мгновении ока» все село уже знало, что идут обыски, поэтому «провалов» было мало.
Говоря словами народной пословицы, «что на старуху бывает проруха». Не знаю к какому случаю это было сказано впервые, но так вышло с моей тетей, которая тогда еще не была старухой, а бодрой и сноровистой колхозницей и заботливой семьянинкой… так получилось, что увлекшись хозяйством, она прозевала сигнал тревоги. Вышла, глянула, а в сторону ее дома идет милиция с «народными дружинниками» (знаю достоверно, что под эгидой так называемых «дружинников», очень часто, милиция привлекала арестованных алкоголиков, которые отсиживали за дебош и пьянку по пятнадцать суток в, так называемых тогда, «вытрезвителях», где их насильственно привлекали к общественно – полезному труду). Этих «дружинников» брали с условием, что кто обнаружит самогон, аппарат…, то того выпускали на свободу, работать не будет. Да и разрешалось оголодавшим алкашам употреблять «трофеи». Они искали «на совесть», переворачивали все вверх дном. После таких «рейдов» «народных дружин» причинялся немалый материальный ущерб хозяйствам в местах, где селяне прятали «мини – заводы», как сейчас сообщили бы в средствах информации.
Так вот! Тетя Маня проявила мгновенную смекалку. Она быстро вбежала в сарай, где стояла бочка с брагой для самогонки, разделась донага и залезла в эту бочку с бражным месивом (благо, что был запас для ее объема тела. Вспомним закон Архимеда: «тело, погруженное в жидкость, выталкивается с силой равной объему жидкости, выталкиваемой этим телом». Думаю, что она этого закона не знала, но, на глазок, расчёты оказались верными). Когда вошли «члены комиссии», в составе : …, то обнаружили молодую селянку, которая «купалась», омывающей свое греховное тело. В стыдливости все, попросив прощения, вышли. Хотя «народные дружинники» верно унюхали составляющую преступления, но и сельская смекалка ведь тоже народная, не так ли?! Таким образом, моя тетя, спасла «честь» семьи. Перерыв и обыскав все – «комиссия» ушла (аппарат – то был капитально вмонтирован в «русскую» печь, трубка «готовой продукции» выходила в другом и тщательно замаскированном месте, из которой заполняли, греховной смесью «ракэты» –длинные трех –четырех литровые бутыли). И здесь уместно сказать: « и грех и смех».
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Как у всех детей, у меня были свои детские пристрастия. Я собирал этикетки со спичечных коробков, да и в карманах постоянно что – то лежало. Это было интересно не только мне, но сверстникам. Ловко получалось у меня дело с обменом – «я тебе – ты мне». Как – то, в 1954 году, я где –то приобрел значок «300 лет воссоединения Украины с Россией». По бокам значка были флаги государств (точнее братских республик), а в центре значка изображение памятника Богдана Хмельницкого, восседающего на резвом коне, а булавой, указывающего на Москву, в сторону верного и близкого по вере народа России. Вот этот редкий значок я и имел. А одна девочка в классе, очень хотела иметь мой значок. Я выменял его у нее на часики и оказалось, что они были швейцарские да еще и золотые на рубиновых камнях. Такие часики, похожие, продавались в магазинах того времени, но только внешне они были похожими, но не по содержанию. Я, как она показала их мне, понял, что это “вещь!”, но сильно загрязненные. Принес домой и отдал их отцу, он их прочистил, промыл (а он был хороший мастер – часовщик, только не знаю, когда он успел таким стать и где научился). Часики пошли! Потом папа продал их, как роскошь, а деньги пошли на нужды семьи.
Обменял не знаю на что, однажды, боевой дамский пистолет с боекомплектом. Естественно, отцу его не показал, но носил в кармане и сильно сжимал рукой, пистолет ложился прямо в ладонь. До стрельбы дело не дошло, так как кому – то показал, а он доложил об этом учителю физкультуры. Учитель был фронтовиком и молодого возраста. Он нашел время подойти ко мне и без свидетелей, в доверительной обстановке, побеседовал со мной, пистолет я отдал ему. Учитель при мне осмотрел мой трофей, показал как взводить, как перезаряжать, как ставить на предохранитель, как заряжается обойма. Все осталось “тэт а тэт”.
Не знаю почему, но мама Нина называла меня “римским менялой”, так как без прибытка не оставался, часто что – то приносил. Как – то пришел к моей бабушке, а в доме никого не оказалось. Я пошел в сад, где росла осенняя яблонька “пепинка”, залез на яблоню, стал рвать плоды ее, которые были очень пахучими… и увидел на веточке, висящую поршневую зелено – перламутровую авторучку (очевидно, непрошенный гость “угощался” ее плодами, и не заметил, что она взяла “плату”). В радости я взял авторучку, осмотрел и, слезши с яблони, решил, что ее нужно продать: “а где?”, так в размышлениях и потопал в сторону центра города, где и повстречал “представителя покупки” – пацана, которому “расписал” свой товар по всем видам торговли. Парень так захотел иметь эту ручку, что повел меня к родителям. Жили они недалеко от костела, ручку купила у меня его мама за 20 рублей – это было целое состояние! Это сегодня не понять, что значит авторучка. Тогда все писали перьевыми ручками, макая ее, периодически, в чернильницу, которую носили с собой школьники в портфеле или, в связанных “в сеточку”, мешочках. Авторучку не всякий мог себе позволить купить, потому что она стоила целого состояния, а народ жил в послевоенной бедности. На взятые в торгу деньги могла прожить семя целую неделю(!). Конечно, я потратил их на пропитание свое.
Допускал я, к сожалению, и мошенничество, как единолично, так и в составе группы. Однажды шел по городу и увидел “домашнего” мальчишку, сверстник, такой, понимаете, “скрипачек” и очкарик, а в руке у него немецкий трофейный фонарик “дайман” – рефлектор и лампочка высший класс! Если бы в те времена я позволил себе такое восхищение немецким товаром, то “десятка” была бы обеспечена и узнал бы, что такое тайга и как растут кедры. Так вот, решение мною было принято практически мгновенно: сдружиться, заговорить. Войти в доверие… и фонарик должен быть моим. Что было и исполнено. Предложил мальчишке большую сумму денег, но нужно было пройти минут десять к дому, “где я живу”. Сверстник согласился, а дальше план выстраивался сам собой, между узкими переулками, недалеко от места, где проживала моя бабушка, находился двор, у соседей, куда все заходили брать воду из колодца. Двор был проходным(!?). Вот и весь план, так как мальчишка этого не знал. Я уговорил его дать фонарик, “чтобы показать родителям и взять условленную сумму”. Попросил его постоять у калитки, а сам вошел во двор и понесся “пулей” на другую сторону двора “и бывал таков!”, а бегал я быстро и далеко.
Прошло много времени. Пришел я к бабушке, а она запомнила тот день, точнее вечер, “как какой - то мальчик бегал по переулку и так кричал и рыдал (как сумасшедший)”, бабушка и говорит: “я сразу поняла, что это было дело рук Женика, но молчала, так как боялась неприятностей”… я не помню, что ответил бабушке.
Послевоенная жизнь менялась к лучшему. В центре города начали строить комплексный “П” – образный пятиэтажный кирпичный дом. Событие это было большим для города. Мы, пацаны, а нас называли “кашкэтами” (по–русски “шкеты”), дословный перевод на украинском языке “кашкэт” = “фуражка”. ”А ци кашкэты хлопци досужи”, что значит: “а эти шкеты - ребята вездесущие (досужие)”, “где что – там и они”. Вот мы и бегали, смотрели… Я был свидетелем, когда экскаватор рыл яму под фундамент, а из ковша посыпалось золото, точнее золотые монеты, зацепил дубовую бочку полную золота. Все рабочие бросились в яму, стали хватать, кричать. А экскаваторщик ковш не опускал. Только смотрел на все это событие, прибежала милиция - “все перешло под контроль государства”, так как “все общенародное (и клады) должно принадлежать народу”, а против Конституции: “ни – ни”…
Когда дом отстроили, то на углу его повесили первый в городе телефон – автомат, который работал от пятнадцати копеечной монеты. Люди еще не знали как им пользоваться. Так вот, этим я, собственно, и воспользовался В отсек “возврат монет” падали монеты от неправильного пользования телефоном, поэтому ячейка была полностью забита монетами. Я это обнаружил случайно, что свойственно детям, из любопытства, все включать, щупать, нажимать. Открыв ячейку «возврата монет» - обнаружил “клад”(!), забирал монеты и перекладывал в свой карман. Потом отходил и “прогуливался”, подходил снова и вычищал этот маленький сейф. Таких экспертов потом оказалось много и кладезь для меня, и моих конкурентов, иссяк вовсе.
Но уроки с телефон – автоматом не оказались зряшными. Уже, через много лет, когда появились первые автоматы камер хранения, то отсек “возврат монет” не раз выручал меня на вокзалах, когда нужно было закрыть свою ячейку (при отсутствии монеты - не мог спрятать свой багаж). На память приходили уроки из детства, и я спокойно протягивал руку к ячейке возврата монет, соседних камер, и выгребал мне необходимое.
А что – же мама Нюся? Она жила с дядей Сашей и Мусей в Бессарабской в семейном общежитии. Женщины и маленькие дети в одной комнате, а мужья - в другой большой комнате. Эти комнаты напоминали залы ожиданий. Там была большая кухня – зал, в центре стояла большая многокомфорная плита, которая отапливалась углем. Рядом столовая, где стояли рядами столы со скамьями. Вот и весь уют пятидесятых годов прошлого века. Туалет (уборная) находился на улице в метрах семидесяти от здания общежития. Конечно, коммунистическая партия побеспокоилась и о спортивном досуге: волейбольная площадка находилась на середине пути к уборной, но справедливости ради, в метрах восьмистах построили спортивный стадион, где и гоняли мяч футболисты спортивного общества «Локомотив», а далее, в метрах двухстах, место летнего отдыха местной детворы и их родителей – большой водоем, называемый в народе: «карьер». Когда – то, Бессарабская, до начала 1945 года, была под румынами, а с победой наших войск, в прошедшей Отечественной войне, перешла к Молдавии в составе СССР (Союза Советских Социалистических Республик – так называлась наша Родина и страна). Бассарабяска (по–молдавски) являлась важным стратегическим пунктом на юго – западе СССР, здесь сходились ветки железнодорожных путей, то есть узел, что и определило приезд сюда многих железнодорожников.
Началась, для того времени, большая стойка. В районе «флэмында» – голодная, начали возводить дома на четыре семьи, улица за улицей, приезжие, а это были в основном славяне, не говорили «флэмында», а «фламында».
Семенов Александр Кириллович работал машинистом на паровозе, Муся ходила в школу на станцию, потому что школу на улице Гоголя еще не достроили. Мама устроилась работать продавцом в продуктовый магазин.
Когда мы жили в Жмеринке, уже с мамой Ниной, пришла посылка с конфетами, обувью и одеждой, но отец поговорил со мной и с моего «согласия» все продал, а отдал только конфеты, которые я и поделил на троих: папе, тете Нине, мне, кстати, говоря, тетя Нина, а потом - мама Нина, очень любила конфеты, я часто, уже потом, замечал, что положит их в карман халата и, втихую, их поедала, прятала их в квартире и брала потихоньку. Чтобы никто не заметил и употребляла. Я это видел, замечал, но обиды и никаких особых мыслей о ней не имел.
Дело шло к лету, картошка стала всходить, начали пропалывать картофельные поля далеко от города. Власти давали земельные участки, по организациям, чтобы люди садили картофель, овощи. Это было значительным подспорьем для населения, которые жили достаточно бедно. В это – то время я ушел, в очередной раз, из дома. Напарником моим был Вовка Алпатов – сосед и сверстник. Ночью отдыхали, уже вдвоем, в том же стогу соломы, где я когда – то «зимовал»… Ходили мы с ним и искали пропитание, да и вообще путешествовали далеко и близко от города… решили пойти в лес, в сторону «пятого километра» от Жмеринки. Прошли мимо полей, на одном из них, работала семья – пропалывала от бурьяна проросший картофель. Время было дообеденное, светило ласковое солнце, до леса, уже, рукой подать, подошли к опушке, стали искать дикий щавель, чтобы подкрепиться, а так же начавшую созревать землянику. Если со щавелем было сносно, то ягодки еще были зеленые или полу зелёные, горькие и твердые, присел я и стал осматривать где и что растет. Вдруг моему взору предстал большой заяц, лежащий на животе и тяжело дышавший (живот его то вздувался, то опускался) и торчали большие уши. Мне казалось, что он смотрит на меня, но, почему не убегает (?!), я подал знак рукой Вовке и показал на зайца, чтобы он заходил осторожно с другой стороны, а сам, как вратарь, бросился вдоль земли и ухватил зайца . Когда же я стал осматривать косого, то увидел, что у него повреждены задние ноги. Зайчище не вырывался, а спокойно лежал у меня на руках. Мы его гладили и стали думать: «что с ним делать?». До этого, кролей, мы у Вовки, забивали и обдирали шкурки. Но мысли забить зайца да еще и содрать шкурку, чтобы приготовить себе пищу, не приходили в наш совет (жалко было бедолагу). Решили идти мимо той семьи, работающей на прополке, и громко восклицать, как бы их не видя и радоваться о пойманном зайце (а заяц был достаточно большой).
Вот хозяйка, как все женщины, хранительницы семейного очага, сразу сообразила, что зайца нужно у нас купить и предложила 5–ть рублей (?). Это была смехотворная цена за мясо зайца, еще дышащего у нас на руках (точнее у меня). Она подошла и стала гладить зайца, лежащего на моих руках. Я держал его за передние здоровые ноги и про хворь зайчишки ни слова, потому что необходимо было его продать. Женщина оставила своих и пошла с нами в город. Когда мы пришли к ее дому, находящегося около маслозавода, то я приятелю тихо шёпотом сказал, чтобы он подотстал и ждал меня за углом перекрестка, а мы подошли к калитке ее дома. Я остался, а она прытко и в спешке побежала в дом. Вышла, неся пятирублевку, передала мне, а я переложил зайца ей на руки и еще прытче, чем она, понесся от ее дома, чтобы она не успела разглядеть дефект в желанном зайце. Довольные от сделки, мы пошли покупать пищу.
И здесь я вижу милость Бога ко мне, а, заодно, и к Вовке Алпатову, ведь я был рожден для милости Его.
Прошло много лет, уже, когда нам было около пятидесяти мы снова встретились с Вовкой и я уговорил пойти его на Евангелизационное Богослужение, которое проводилось на том месте, где была воинская часть, где я тягал ракеты осветительные и сигнальные, а так же взрывпакеты. Рядом пас коз, драил в водоеме заболоченные гусеницы танков Т – 54. Жизнь Вовки – сплошной кошмар. Он погибал в алкоголе, распалась семья. От всего его поведения – ушел в вечность отец и, плюс ко всему, горе матери – видеть своего сына, потерявшего человеческий облик, увело добрую и маленького росточка женщину, с живыми и сокрушенными глазами, в мир иной и вечный.
По милости Господа, я встретил Вовку, когда он пытался избавиться от губительницы – зэлэного змия, был в трезвости, приобрел человеческий лик потому, что жизнь даровала ему случай – он встретил старую знакомую, которая всеми силами пыталась вырвать его из погибели, в котором еще теплилось сэрденько на, возможную, семейную жизнь с ним, так как видела, что он, Вовка, ее любил и старался «стать человеком». Вот, именно, в таких обстоятельствах я и пригласил их и ходил вместе с ними в палатку, где проповедовали Христа распятого и грядущего вновь.
Там призывали к покаянию, но, как оказалось, Вовка не верил всему, в этом месте, сказанному, да и мне. Ему казалось, что «я за это получаю от штунд деньги, что я на самом деле не верю в Того о Ком ему свидетельствовал». Он ходил из любопытства: «а чем все это закончится?» (он мне об этом потом сказал), да и перед подругой показать, что он имеет приятеля детства офицера – подполковника, ведущего добрый образ жизни, который «на равных» имеет общение с ним, а значит и у него все в порядке. Я долго о нем молился. Просил местных христиан не оставлять его, Вовка один – два раза посетил Дом молитвы, а потом стал прятаться на чердаке, когда друзья, во Христе, приходили к нему со Словом Жизни и добрым намерением – спасти его душу, привести ко Христу, но он доверился, снова, водке и свой выбор сделал - в смерти: наступила белая горячка, умопомрачение и погибель, Вовки Алпатова не стало.
Все ближе подхожу к событию, когда я должен был уйти от отца, с которым прожили тягостные времена, частично, затронутые мною в этих воспоминаниях, которые, отразились в моем сознании, как я их видел и что осталось в чувствах и памяти, шрамируя мое маленькое сердечко от переживаний, тайных слез, неправд по отношению ко мне и, как отклик на воздействие, отражались в моих поступках, как протест. Как набат: «Вы, что – то со мною не так поступаете. Остановитесь, изменитесь, не концентрируйтесь только на себе. Удержите меня, помогите мне, я нуждаюсь, как никогда, именно в Вашей любви и попечении». Конечно, я так не думал, но еще раз, проведу ту же мысль: «что у всякого следствия – есть причины».
Мы часто начинаем «воевать» со следствием, не вглядываясь в причины, побудившие следствие. Врач, определивший причины, радуется, так как, воздействуя на них, убирает и следствие – болезнь.
Здесь я не становлюсь в позицию ни обвиняемого, ни обвинения кого – либо, ни защиты, того десятилетнего «кашкэта», сама жизнь учит этому.
Когда же терпение родительское, по отношению ко мне, кончилось, то были собраны все документы и согласования, чтобы меня отправить в тюрьму для малолеток и подростков – колонию. Но, еще раз отмечу, по милости Божией ко мне – этого не произошло… Я написал письмо маме в Молдавию, чтобы она срочно забрала меня к себе, либо меня предадут в колонию (я знал сверстника, который «перевоспитывался» в колонии, кстати, сын одной сестры во Христе, но старше меня не более, чем на два года, мы с ним были хорошо знакомы. Я не помню, что он мне о себе рассказывал, но помню хорошо, что после «перевоспитания» в колонии, стал заключенным полноценной тюрьмы).
Если же мама, писал я ей, не сможет приехать за мной, то я сам, под вагонами товарняков, доберусь к ней в Молдавию, так проходило время в ожидании: я помогал по дому, пас коз, рвал траву.
Запомнилось из детства, как пошли длительные ливневые дожди. Это привело к тому, что ставы в долине, под селом Михайловкой, переполнились водой (дамбы были высокими) и она пошла в обратную сторону (в сторону города) - затопило долину, а потом и огороды, которые были в цвету картофеля. Перестали лить дожди, вода стала медленно сходить, а потом и вовсе потекла только по ручью. В рядках между картофелем осталось много рыбы. Все с радостью собирали ее во что могли. Рыбины были большими, по два – три килограмма. Когда же я погнал пасти коз в долину, то в копытцах (следах коров) оставалась водичка, а в ней карасики, длиною до 15 сантиметров. Я собирал живую рыбу за пазуху, бежал домой, выбрасывал рыбу в железную бочку с дождевой водой, которая и стояла с целью ее сбора и употребления для мытья головы и стирки. В ней батько и вымачивал веревки и сыромятные узкие ремешки, с навязанными узлами, чтобы проводить «воспитательный процесс» через экзекуции, а не наказания, с усердием рубцевал мое худое костистое тело.
Маленький Олежик и Витя очень радовались рыбке, которая азартно передвигалась в свежей воде, собранной в бочке. Они ликовали, пытались ее поймать ручонками, хлюпались в воде с не меньшей, а, пожалуй, еще большей радостью. Для них, как и для меня, это событие было впервые в жизни, с той лишь разницей, что я рыбу уже видел. А я бегал челноком туда – сюда, оставив коз на пастбище, за которыми посматривал, когда прибегал, набирал рыбу за пазуху, в штанины и бежал к бочке , все тело пропиталось запахом рабы и было клейким и скользким.
Олег и Витя, потом, когда стали уже взрослыми, женатыми и имели детей, то как – то сказали мне, что стали рыбаками именно потому, что запомнился им день, как я носил рыбу в бочку. Начали они ловить рыбу на удилища с четырех-пяти лет.
А рыбаками они стали знатными. Они знали все водоемы, где и что ловится. У них были нужные знакомства, чтобы ловить рыбу в запретных и охраняемых водоемах, не только в Жмеринке, но во всех селах района и далее. Я видел, как они мастерски и увлеченно умели ловить рыбу на удилища, донки, которые умело зашвыривали далеко в гладь воды. Я и Галя, маленький Денис, ели рыбу от их уловов. Рыбаками они были фанатичными. Это был их любимейший вид отдыха, с пользой для дома.
Да, грустно и возмутительно читать о проказах, которые я совершал, но их не скрываю для того, чтобы видеть трагичность всего, когда нет взаимной любви и послушания Богу и друг – другу.
Когда я был взрослым юношей – офицером, то приехал к отцу в гости. Пришел Олег и мы пошли в сад, чтобы подстричь друг друга (Витя носил волосы, как у девицы да и Олежик зарос). Сперва я подстриг «под сержанта» Витю, а потом папа стал подстригать Олега, так как ему не понравилось, что я снял «девичью» прическу у Виктора (тогда пошла мода отращивать, «под Беста», звезды английского футбола). Мы с Витей отошли в сторону и стали беседовать на взрослые темы о смысле жизни и о Боге. Рядом журчал веселый ручей, невдалеке перекликались иволги, нежно и мягко произнося свое «фиу-фиу», благодатная зелень умиротворяла настроение… Я спросил у Виктора: «младенцы – грудные дети виновны пред Богом или нет? Любит ли Бог их?». Виктор ответил, что « да, любит». «Тогда, - спросил я, - почему же, этот Бог, лишил меня матери и я стал сиротой, не познав ни материнской ласки, ни любви?». Витя молчал. Я продолжал атаковать его, в том же духе, своими «аргументами», разрушая его веру, «за какой такой грех это я был наказан, за что? почему? В чем моя вина? - добивал я его. Мне казалось, что в своих доводах, над которыми не один раз размышлял, я был весьма прав и этим загнал брата моего в «угол». Я, к глубокому сожалению, обвинял Бога, был на Него в обиде. Я совершал злое дело в моем брате, в его вере во Христа Иисуса, делал злое в очах Божиих.
Пришло время и трагедия вошла в дом отца и мамы Нины, в церковь Жмеринки, Витя, будучи членом церкви Христовой, «пошел под откос». Семья его распалась, две девочки: Таня и Ниночка остались сиротами без отца. Виктор ушел в мир хлебать свиные, и не только свиные, рожки. Я, к глубокому сожалению, был соучастником в его трагедии, говоря свои обиды на Бога, а он, в немощи веры, молчал. Либо, уже он был во грехах блуда, а я лишь «подсластил», добавил «ложку дегтя в бочку с медом».
Сегодня, по милости Господа, ниспосланной мне, на сорок шестом году жизни, когда Иисус призвал меня и простил все мои грехи - я счастлив, но постоянное мое переживание за брата моего, за Витю: «Господи! Прости его и помилуй его. Помоги ему покаяться»…, - молитва моя за Витю, ведь когда - то он молился о моем спасении, все в руках Господа и в Его воле.
Уже, под пятьдесят лет моей жизни, мы беседовали с отцом, как наедине, так и в присутствии мамы Нины, то он говорил: «Женя, из вас троих, наших детей, подтверждаю, что ты был самый послушный», потом он с грустью молчал, молчали все и я, а, что говорить? Наломано и переломано дров, буреломов и дровишек, проклятие греха губит человеческую жизнь, ведущего в ад, но жизнь без надежды и веры ведет к смерти. Благо, что есть еще надежда и вера, дарованная Господом для грешника, которые ведут человека к прощению грехов и спасению души.
Будем же тверды и непоколебимы, будем оптимистами в доверии к Господу и благости Его милосердия.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2022/11/21/922
Рожденные для милости. Часть 1
© Copyright: Евгений Жмеринский, 2022
Свидетельство о публикации №222111601288
Свидетельство о публикации №222111601288
Рецензии