Каштанка для взрослых или смерть гуся

Фрагмент либретто музыкально-драматического
Спектакля по мотивам рассказов и «Записных книжек»
А. П. Чехова; рассказа И. С. Тургенева.
Повесть.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ  ЛИЦА:

Фёдор Тимофеевич, по прозвищу «Кот». – Баритон, амплуа «героя-любовника» на сценах уездных театров. В отставке. Не женат. 50 лет.

Иван Иванович, по прозвищу «Гусь». – Спившийся актёр. Тенор «второго состава». Ввиду беспробудного пьянства, был с позором изгнан из театра и собственной семьи. Страдает ишемической болезнью сердца. 45-50 лет.

       В один из первых дней рождественских святок, случайные прохожие и жители Леонтьевского переулка имели возможность наблюдать довольно забавную картину… Ближе к полудни, некий господин – предварительно согнувшись почти напополам и приняв весьма неподобающую для всеобщего обозрения позу – прильнул лицом к небольшой щели в деревянном заборе. По ту сторону забора стоял ничем непримечательный одноэтажный дом с мезонином. В щель было видно, что во дворе, дурачась и веселясь, в снежных сугробах барахтались двое малышей, лет восьми-девяти. Умильно улыбаясь странный господин наблюдал за детскими забавами… Но, как только из недр дома раздался строгий женский окрик: – Быстро мыть руки, и за стол!..
Неизвестный резко отшатнулся от забора. Выражение лица мгновенно изменилось: былого умиления, – как не бывало! У наиболее любопытных обывателей появилась возможность рассмотреть необычного прохожего… Роста он был довольно высокого, худощав.  Одежда его, мягко говоря, не вполне соответствовала концу декабря: чёрное, до пят, демисезонное пальто, (тонкой шерсти); светло-серый фетровый котелок и длинный, ярко-фиолетовый, бумажной ткани, шарф, – в несколько слоёв обвивавший шею. Завершали костюм войлочные боты с калошами.
       Занятного господина звали Иваном Ивановичем, по прозвищу «Гусь». Это обидное прозвище он получил ещё будучи студентом Консерватории. Шутники-однокурсники прозвали его «Гусем» за непомерно длинный нос и худую, длинную шею. Каким-то непостижимым образом это прозвище перекочевало за ним в провинциальный театр, где он служил певцом-тенором «второго состава»…
       Отступив от упомянутого забора, Иван Иванович быстрым шагом направился в сторону Большой Никитской. К слову сказать, – ходил он тоже как-то по-особенному: активно помогая себе руками – как-будто отталкиваясь ими от воздуха… Пройдя несколько метров, «Гусь» заговорил сам с собою, не замечая, что произносит свой внутренний диалог – «в голос», чем основательно напугал пожилую чету, которая неторопливо прогуливалась по переулку… Захлёбываясь от негодования, он говорил всё громче и громче: – Консерватория!.. Подающий надежды!.. Талант!.. И что потом?? Что?..  Я вас спрашиваю!.. А «потом»: театр в заштатном городишке; роли одна краше другой – «Третий стражник», «Второй могильщик», «Карета подана!» Вот что будет «потом», милостивые государи, – почти закричал Иван Иванович, хватая за грудки, проходившего мимо молодого человека. Испуганный юноша, с трудом освободившись от цепких рук «Гуся», – вполне недвусмысленно повертел пальцем у виска…
       Внезапно Иван Иванович замолчал и остановился. Опираясь одной рукой о стенку дома, другую прижал к груди… он задыхался. Широко раскрывая рот, пытался глубоко вздохнуть… так дышит рыба, выброшенная на  берег… Лицо приобрело землистый оттенок; пот заливал глаза… Спустя несколько минут, дышать стало легче; щёки порозовели. Ещё давно, врач, служивший при оперном театре, поставил малоутешительный диагноз: «ишемическая болезнь сердца», и предупредил, что при таком недуге – самое опасное для его жизни – это нервый срыв… Но стоило сердцу чуть ослабить боль, и «Гусь» продолжил путь, распаляясь пуще прежнего: – Всего несколько лет – и всё рухнуло! Истлело, развалилось! – в запале кричал он. – И что осталось в итоге: хронический алкоголизм; неизлечимая болезнь; «потеря голоса» и отставка в театре… Да, что там театр – регент в церкви, подлец, и тот из хора выпер! Это меня-то! – с консерваторским образованием!..
       Выкрикивая всё это, Иван Иванович даже не заметил, как уткнулся лбом в парадное, дома, в котором вместе с друзьями-актёрами, вскладчину, снимал небольшую квартиру. Вероятно, удар головой о дверь – вернул «Гуся» к действительности. Он перестал кричать и, как-будто, несколько успокоился… Тихо вошёл в квартиру, снял уличную одежду и направился в гостиную.
       В гостиной у горящего камина, в кресле рядом с фуршетным столиком, сидел закадычный друг Ивана Ивановича – Фёдор Тимофеевич. «Герой-любовник» на театральной сцене, а нынче, – отставной актёр, по прозвищу «Кот»… Прозвище это, конечно, было «родом» из театра. «Котом» Фёдора Тимофеевича прозвали за редкостные способности, по части обольщения женского пола. В общении с дамами он был так ласков, мил и обаятелен; так красиво и галантно ухаживал, – что производил на женщин почти гипнотическое действие… Числа его амурных «побед» было не счесть… Но при этом, «Кот» всегда подчёркивал, – что никогда, по-настоящему, никого не любил…
       На столике, рядом Фёдором Тимофеевичем, красовался графинчик с коньяком и две хрустальные рюмки. Огонь камина играл в хрустале крававо– красными бликами, придавая пространству гостиной некий флёр «таинственности». При появлении приятеля, «Кот» уж было хотел отпустить какую-то шутку, но взглянув на «Гуся», тут же осёкся. Землисто-серое лицо Ивана Ивановича выглядело будто дверью прищемлено или шваброй побито. Оно было кисло и жалко, глядя на него, хотелось петь грустную песню и ныть. Дышал «Гусь» тяжело, с хрипами. Лоб покрыла испарина, а руки находились в постоянном нервическом движении. Взгляд – абсолютно бешенный и направленный куда-то за пределы комнаты…
       По состоянию Ивана Ивановича, «Кот» догадался, что тот только что вернулся из Леонтьевского переулка, где жили его дети и бывшая жена. Почти что силком он усадил «Гуся» в кресло: – Посиди, успокойся, Иван Иванович. Ну, право, – с твоим здоровьем такая экзальтация до добра не доведёт. Вспомни, мой друг, – что тебе рекомендовал доктор: «Никаких нервов – или инфаркт!» Выпей-ка лучше чуть-чуть коньячку, для расширения сосудов, – как доктор велел…
       Выпив, «Гусь» минут пять сидел молча. Затем, вскочил и шагая по комнате туда-сюда, – не выдержал: – Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным… Даже в Библии сказано: «…самое ехидное насекомое в свете – есть женский пол…» Женщина глупа, необразованна, творческих талантов у неё ни капли – кривляние одно. Даже у насекомых: из гусеницы получается расчудесная бабочка, а у женщин как раз-то, всё наоборот. Женишься на эдаком прелестном создании, – а выходит сущий крокодил! И поедом ест. Всё ей мало; всё не так; и у других – вон эка! А ты – такой-сякой: ни денег, ни славы!.. – «Гусь» задумчиво посмотрел вокруг, – пытаясь что-то вспомнить… и неожиданно воскликнул: – А ведь была, была! – и стал что-то искать в карманах… – Да где же?!. Третьего дня ещё была!.. У-ф-ф! Нашёл!.. Вот! – крикнул он, разглаживая пожелтевшую вырезку из газеты. – Вот Она – моя «Минута Славы!» – и стал читать: «…Артист-тенор городского театра, будучи в нетрезвом виде, поскользнулся и упал под лошадь крестьянина деревни Дурыкино. Находясь в бесчувственном, пьяном состоянии, господин артист был отвезён в участок и освидетельствован тамошним врачом. Удар, который он получил оглоблей по затылку, отнесён к лёгким…»
        – «Господин Артист!» – на всю страну, печатным слогом! Каково?!. А жена – насекомое, умишком своим куцым, даже оценить не смогла… Выставила вон! Навсегда… – «Гусь» замолчал и как-то обмяк, будто из него выпустили воздух. На глазах появились слёзы… Фёдор Тимофеевич, побаиваясь, что сейчас начнётся истерика со слезами, взял Ивана Ивановича под локоть и усадил в кресло. – Ничего, драгоценный друг мой, – не переживай ты так. Пройдёт время, и твоя жена поймёт, какого талантливого и доброго человека она потеряла… А сейчас – выпей ещё немного. И забудь! – не стоит она твоих слёз…
       «Гусь» выпил коньяк, вжался в кресло и больше ничего не стал говорить, уставившись в пол… В гостиной повисла тягостная тишина… «Кот» опасаясь, что такое меланхолическое состояние приятеля, равно, как и недавняя истерика, может пагубно повлиять на больное сердце Ивана Ивановича, – решил придать разговору о женщинах более шутливую тональность: – А  на предмет «небесных созданий», – произнёс он. – Согласись, братец, одно в них всё же симпатично, а именно то, что иногда они производят на свет таких милых и ужасно талантливых душек, как мы, – мужчины. За одну эту добродетель, давай простим им все их грехи перед человечеством…
       Судя по всему, коньяк подействовал на «Гуся» – «лекарственно»: он расслабился; более вальяжно устроился в кресле и впервые за весь вечер, смотрел на друга вполне осмысленным взглядом. – Ну, вот и славно, – улыбнулся «Кот», заметив, что «Гусь» несколько успокоился. – Давай ещё по «половинке», и я расскажу тебе несколько забавных случаев из своих «амурных» приключений …
       – Из собственного, – немалого опыта, – с наигранным пафосом изрёк Фёдор Тимофеевич. – Твёрдо знаю: романтические отношения лучше всего заводить с кухарками и горничными. Они и сами веселятся и тебе скучать не дают. Одно удовольствие и никаких тебе умных разговоров или претензий…
       Роман с замужней дамой из порядочного круга – процедура весьма длинная и утомительная. Во-первых, необходима служебная командировка мужа; во-вторых, - ночь. В-третьих, вы едете в «Эрмитаж», где вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище. В-четвёртых, в номере ваша дама падает духом, дрожит и восклицает: «Ах, Боже мой, что я делаю? Нет! Нет!..» – добрый час уходит на раздевание и на слова. В-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение лица, как будто вы её изнасиловали, и всё время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!» В общем, маета одна, а не любовь!..
       Или вот!.. – Общение с благородными, незамужними барышнями: страсти – чуть! но умной болтовни и кривляния – это извольте! Поверишь, после первой же «заумной» тирады, – так и хочется крикнуть: «Да заткнись же ты, дурра!» Но, видишь ли, – воспитание не позволяет. Чтоб его!.. Сидишь и, как форменный осёл, слушаешь её галиматью о «Высоких идеалах». А сам в это время думаешь: «А какие кружавчики у неё на панталонах?» Прослушав «лекцию», – целуешь руку и даёшь себе слово: «Никогда больше не появляться в этом доме!..»
       «Высокие идеалы» – и где они? Где? – Внезапно оживился. – Хотя, постой!.. Каюсь! Была у меня одна «идеальная» – ещё в Консерватории… Высокая, с тёмными бровями, прямая, важная и, как она себя сама называла, – «мыслящая»… Умна была до неприличия! Отлично помню, наше объяснение в любви… Она сидит на диване, руки – в кулачки. Одета скверно – «без претензий», причёсана – глупо-преглупо, и всё время что-то бубнит о свободе, об эмансипации… Беру её за талию – корсет хрустит, целую в щёку – щека солёная. Она сконфужена, ошеломлена и озадачена: «Помилуйте, как можно сочетать «высокие идеалы» с такой пошлостью, как любовь? О, нет, никогда! Я предлагаю Вам только дружбу!» Но я, натурально, говорю, что мне мало одной только дружбы… Тогда она кокетливо грозит мне пальчиком и говорит: «Хорошо, я буду любить Вас, но с условием, что Вы будете высоко держать знамя…» И когда я уже держу её в своих объятиях, она страстно шепчет: «Будем бороться вместе…»
       Потом, живя с нею, я узнаю, что – далеко не первый; что у неё под кроватью пахнет кошками; что по вечерам она втихомолку пьёт водку и, ложась спать, мажет лицо сметаной, чтобы казаться моложе. В кухне у неё тараканы, вонь и старые грязные мочалки… Любит она без искренности, с излишними разговорами, манерно с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное… И «здесь» ей то же подавай идею. И я бегу! Любовный роман летит к чёрту, а она важная, умная, всюду ходит и трещит про меня: «Ах, он изменил высоким идеалам!..» – В этом месте «Кот» прервал повествование, достал из портсигара папиросу и с наслаждением закурил. Сквозь клубы дыма он с удивлением заметил, что «Гусь» перестал «страдать» и с любопытством, глядя на Фёдора Тимофеевича, явно ждёт продолжения рассказа о его похождениях… «Кот» загасил папироску, почему-то вздохнул и продолжил:
       – Последней, с позволения сказать, «подругой жизни» у меня была барышня похожая на рыбу с хвостом вверх; рот, как дупло, – всё время хотелось положить туда копейку. Эта дамочка, всякий раз, когда я её обнимал, думала о том, сколько я буду давать ей в месяц, и почём теперь говядина за фунт.
       Вот, что я тебе скажу, милейший Иван Иванович, теперешние женщины годятся только в прислуги; лучшие из них идут в «актрисы на содержании…» Ну, а для меня – с любовью покончено! Слуга покорный! Больше никаких рюшечек, бантиков, «сюсю-пусю». Хватит!.. Кончено!!! – Последнюю фразу, Фёдор Тимофеевич произнёс с какой-то затаённой, не свойственной для него болью. Быть может, не взирая на неоднократные утверждения, в жизни «Кота» всё-таки была настоящая любовь, оставившая в сердце рану… Фёдор Тимофеевич налил себе и «Гусю» ещё немного коньяку.
        – В идеале: самостоятельная, независимая женщина – я разумею богатую и молодую – должна быть умна, изящна, интеллигентна, смела и немножечко развратна… Развратна в меру, слегка… Она должна не жить, как все, а смаковать жизнь, а лёгкий разврат – суть – острый соус к жизни.
       Никогда никому не говорил, но тебе – признаюсь… Есть у меня мечта: когда накоплю средства, то заведу себе гарем, в котором у меня будут: голые, толстые женщины, с ягодицами расписанными зелёной краской… Представь, друг мой, сидим мы, эдак, в мягких креслах, покуриваем кальян, а перед нами – по большому персидскому ковру – дефилируют толстые, зелёные ягодицы… Согласись – красиво!.. – «Кот» встал, потянулся: – Что-то устал я сегодня. Пожалуй, пойду-ка спать. И ты, дорогой Иван Иванович, долго бы не засиживался – день у тебя выдался трудный!.. Доброй ночи!
       Каждый вечер, прийдя в свою комнату, Фёдор Тимофеевич убирал костюм в шифоньер; облачался в пижаму, удобно устраивался на большом кожаном диване, гасил свечу… и начинал грустить. Грусть подкрадывалась как-то незаметно и овладевала им, как сумерки комнатой. Грустил он всегда об одном и том же: о своём одиночестве… Несмотря на множество «амурных» романов, «кот» никогда не был женат; внебрачных детей не имел, а родители погибли, когда он был ещё ребёнком… Слава Богу, есть друзья!.. Друзья, спору нет – это замечательно. Но, согласитесь! – всё же не семья!..
       Зимой, когда удавалось заснуть, Фёдора Тимофеевича часто посещал один и тот же сон: «Он видел себя седым, немощным стариком, который сидит на железной кровати в пустой комнате и разговаривает сам с собой: «Теперь зима…Мороз скрипит и злится за стеной; в комнате всё темней да темней… и странные тени колеблются на низком потолке… Мне холодно… Я зябну… И все мои друзья давно умерли… умерли… Один… один на белом свете… И снова этот ветер… ветер.., а вокруг – пустота!» Но нынче,  даже этот неприятный сон не приходил. Уснуть мешали грусть и Луна. Луна светила так ярко, что можно было рассмотреть пуговки на пижаме… Вдруг за стенкой, в комнате «Гуся», раздался странный крик, который заставил «Кота» вздрогнуть. Это несомненно кричал «Гусь». Но крик его был не ворчливый и не нудный, как обыкновенно, а какой-то дикий и неестественный, похожий на скрип отворяемых, не смазанных ворот.
       Прошло много времени; крик не повторялся. «Кот» мало-помалу успокоился и задремал… И вдруг, опять раздался пронзительный крик. Казалось, что кричит уже не Иван Иванович, а кто-то другой, посторонний. Где-то далеко завыла собака. От этого этого стало ещё тревожней. Фёдор Тимофеевич вскочил, надел халат, зажёг свечу и почти бегом, направился в комнату друга. Рука со свечой дрожала и огонь отбрасывал на стены пляшущие тени.
       Иван Иванович лежал на полу, беспомощно раскинув руки, как крылья подбитой птицы. Глаза его открывались и закрывались как-то механически, сами по себе. «Гусь» задыхался, но пытался улыбнуться, будто извиняясь за беспокойство… На миг, Фёдор Тимофеевич представил, что и с ним может случится то же самое, то есть, что и он, когда-нибудь, вот так, неизвестно от чего перестанет дышать, закроет глаза и оскалит зубы. И уже никто-никто, в целом мире, не сможет ему помочь!..
       «Коту» почудилось, что в темноте прячется кто-то чужой, невидимый… Он вспомнил, что так уже было в ту ночь, когда покончила с собой его мать. Тогда тоже кто-то невидимый, молча, стоял в самом тёмном углу комнаты. Вспомнил он и как сонный урядник, с противным голосом, диктовал писарю: «Его Благородию, господину Приставу. Донесение. Честь имею донести, Вашему Благородию, что сего дня, в третьем часу ночи, в прачечной Оперного театра, усмотрен мною, без всяких признаков жизни, повесившийся труп мёртвой женщины, называвшийся, как видно из её бумаг, Марией Степановой Кочаговой, тридцати лет. Кроме верёвки, никаких последствий на теле не оказалось, носильные вещи полностью при ней. Причины такого самоубийства мною не обнаружены, но, как явствует из водочного запаха, причины эти произошли от невоздержанного злоупотребления горячительными напитками. Урядник Денис Постников.»
       Между тем, «Гусь» опираясь на локоть, чуть-чуть приподнялся от пола и ели слышно прошептал: – Я был счастлив только раз в жизни, в детстве, – под зонтиком, в сильную грозу… – Он улыбнулся, с хрипом выдохнул и опустился на пол. Больше Иван Иванович не шевелился и не дышал…
       –  Всё таки, коварная Бестия, доложу я вам, эта наша «земная» жизнь. Только-только начинаешь её понимать, а она, подлая, уже заканчивается… Печально как-то.., несправедливо.
       По щекам Фёдора Тимофеевича поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на окнах во время дождя…
       Проходными дворами гулял ветер и, наотмашь, бил по старым парадным. Сквозь густую пелену снега, проглядывал серебристый лунный диск, словно полнолуние не желало уступать «свою ночь», внезапно налетевшей метели.

Фото: А. П. Чехов, 1898 г.


© Copyright: Александр Переверзев, 2022