Трещины

«Короток век мелочных дел и человечьих сил» © Канцлер Ги

Маргарите пять лет, а её отцу – двадцать восемь.

Она ещё маленькая. Ничего страшного в её жизни не происходит, но она нутром чувствует пустоту. Отсутствие кого-то, кто отсутствовать не должен.

Она – хороший ребёнок. Её уже хвалят няньки и гувернантки и не оставляет без внимания старый слуга. Она уже складывает предложения на французском, перемежая его с русским и пишет, немного и совсем неумело, но пишет.
Папа; кажется ей почти мифическим существом – он появляется очень редко.
Иногда Рита не совсем понимает, как с ним себя вести, но её этому учат. Фраза, книксен, подставить ручку. Папа; улыбается, когда она это делает. Бо;льшей награды для Риты не существует.
                ***

Маргарите восемь лет, а её отцу – тридцать один.
Папа; появляется ещё реже, чем несколько лет назад. Рита меняется тоже – становится грустнее (папа; говорит – «взрослеет»), делает больше успехов в учебе – учится она дома, папа; говорит, что институт благородных девиц – это слишком низко для ребёнка из такой семьи – и уже знает, что у неё нет мамы.

А ещё она чувствует себя безумно одинокой. Это чувство отступает лишь тогда, когда Маргарита пишет в дневник, разговаривая с воображаемым собеседником, и тогда, когда с ней разговаривает Семёныч, слуга, нянчивший ещё её отца. Он даёт ей тайком сладостей (больше положенного!), видит в ней ребёнка и ничего не требует. Все остальные спрашивают строго, и Рита уже перенимает и начинает строже к себе относиться.

Иногда к её отцу приходят женщины, очень красивые, ярко, дивно одетые, сильно надушенные и даже накрашенные. Заглядывают они и к Рите – улыбаются, нежничают и дарят всякие мелочи вроде статуэток или заколок. Рита думает, что улыбки их – неискренние и нелепые. А подарки складывает в тумбочку.

В доме сгущается напряжение. Отца она видит только по вечерам, перед сном. В остальное время ему нет до неё дела: он кому-то пишет, отвечает на письма,  о чем-то думает и размышляет вслух о «эсерах» и «большевиках». Рита, несмотря на юный возраст, уже представляет, кто это такие.
За окном почти всегда очень шумно. Один раз раздался выстрел, и не спал весь дом. А потом ещё раз. И ещё.

Рита пропитывается насквозь общей, с трудом скрываемой тревогой, и каждый вечер молится о том, чтобы все домочадцы остались живы.

                ***

Маргарите одиннадцать лет, а её отцу – тридцать четыре.

На эту годину выпало много перемен.  В памяти у Риты останется знакомство с молодой мачехой, годящейся ей в старшие сёстры, слишком быстро сменяющиеся события и переезд в Польшу, потому что их дом перестал быть таковым – больше в России, которая называлась теперь по-другому, РСФСР – им места не было.

Всё было очень важным, ничего не упустит память – и стеснение перед Ксенией, которое было совершенно зря, потому что она оказалась доброй женщиной, искренне пытавшейся Риту полюбить, а Рита ей – так же искренне ответить.
И поезд, уносящий так далеко от дома, в котором было спокойно и хорошо. В котором всё было знакомо и привычно. И беззвёздное небо из окна поезда, и силуэты растений...

В Варшаву они приезжают в пасмурный почти августовский день. Встречает их не иначе как фея из сказки – младшая сестра Ксении, Аполлинария (впрочем, та разрешает называть себя Паулин или попросту Полина). Отчего фея? Да потому что всё её существо лучилось светом – широкая улыбка, светло-коричневое платье, светлые пряди волос... Она была не слишком похожа на старшую сестру: ниже ростом, круглее и плавнее чертами лица, и, несмотря на не менее сложную жизнь, без отпечатка тревоги на лице...

Живут они в доме у Полины. В нём один этаж и он, конечно, не такой богатый и совсем не такой большой, но тоже красивый и гораздо более уютный... Рита скучает по огромному московскому особняку со множеством комнат и закрученными лестницами, и часто вспоминает слуг. Особенно она скучает по Семёнычу и его ласке, какую дарят, наверное, только близким родственникам...

В этом доме Рита учится работать по дому сама, потому что слуг больше нет.

Вскоре приезжает отец, задержавшийся в пути на несколько дней, и Рита окончательно понимает, что ничего больше не будет как прежде. У него тяжёлый взгляд, серое лицо, выражающее нечто среднее между разочарованием, отчаянием и грустью и совсем хриплый голос со интонацией плохо скрываемого раздражения. И теперь ему не интересны не только дочь и жена, но и вовсе ничего, кроме любого горячительного.

Рите тревожно вновь, но ещё она чувствует, что отношения между ней и папенькой дали трещину.
                ***

Маргарите тринадцать лет, а её отцу – тридцать шесть.
В Польше они прожили два года.
Рита снова чувствовала себя цветком, который вырывают из горшка с корнем, вовсе не думая, как он это переживёт.
Это научило её не привязываться.

Прага, строгая, каменная, величественная Прага кажется ей городом из книги про рыцарей и прекрасных дам, и первое своё стихотворение она пишет о ней.
Одиночество давно уже стало для неё обыденностью, она привыкла разговаривать лишь с мачехой и дневником. Так даже лучше: они никогда не будут спорить и всегда поддержат, какое бы решение ни было принято.

В отличие от других людей. Рита убедилась в этом после того, как поучилась некоторое время в гимназии. На этом настояла мачеха, считавшая, что ей, Рите, нужны друзья и она найдёт их среди детей эмигрантов.

Мачеха ошиблась тогда во всём: эмигрантов в этой гимназии было в меньшинстве, а те, кто были, не нравились Маргарите, потому что казались ей слишком поверхностными, наглыми и грубыми. С местными тоже не заладилось: Рита, разговарившая на смеси русского и французского, чешский знала посредственно.

Одиночество ей – просто данность. В конце концов, и в нем есть плюсы: не растрачиваешься на других...

Но, кажется, в доме совсем одинока лишь она одна: в дом регулярно наведывается гость, тоже эмигрант – Глеб Романович, граф Самойлов – помоложе отца и пониже его, кудрявый шатен с голубыми глазами. Он Рите нравится и кажется вполне красивым. Как о человеке она о нём знает – очень мало: что он вполне добр, вежлив, и, кажется, тоже пишет стихи...
Со временем Рита начинает замечать, что его и Ксению что-то связывает: по взглядам, по жестам Г. Р., по шёпоту на ухо, на который они переходят, когда отец появляется рядом...

И ловит себя на мысли, что не осуждает за э т о мачеху.
                ***

Маргарите шестнадцать лет, её отцу — почти сорок.
Трещина в их отношениях давно разрослась, а от былого трепета не осталось и следа. Отец в её глазах — лишь только жалкий пьяница, растративший свою жизнь и заледеневший душой. Она его презирает. Ненависть — слишком сильное по отношению к нему чувство. Он на это только усмехается. С возрастом он реагирует таким образом почти на всё — другие сказали бы: «повидавший многое человек». Рита говорит, не стесняясь — бесчуственная скотина.
Рита давно привыкла к сложностям жизни и к самостоятельности, тем более, что заработки отца от картин смехотворны. Она берётся за всё, что неплохо умеет — очерки в газете, графика туда же — лишь бы приносило деньги и не было воровством или проституцией...

Сытая, как у Христа за пазухой, жизнь в Москве кажется бесконечно далёкой и почти призрачной, как сон, запомнившийся из детства.
 
У нее наконец начинается своя жизнь, о которой отец не ведает.
                ***

Маргарите восемнадцать, её отцу — сорок один.
Последние верёвки связи с ним рассыхаются от времени.

Рита уезжает из дома, как только представляется такая возможность. Мачеха желает ей удачи.
Рита отрицает отца и всю жизнь до тринадцати лет и даёт себе обещание, что никогда не будет относиться к своим детям подобным образом.

               ***

Маргарите тридцать два года, её отцу — пятьдесят пять лет.

У неё давно своя жизнь, которую можно назвать относительно счастливой — она всё ещё занимается журналистикой и графикой, зарабатывает на этом так, что хватает, как говорили на её родине, на хлеб с маслом. Жизнь её не столь легка, как могла бы быть, если в истории не случилось рокового поворота, но Марго не жалуется.

Но что-то неумолимо тянет её назад к отцу, в Париж. Тому есть несколько причин : и то, что последний раз они виделись пять лет назад, и всё это время только отсылали друг другу дежурные письма-поздравления с праздниками, и то, что он, как оказалось, издал мемуары — и Рите тотчас стало принципиально получить экземпляр из его рук (она была уверена, что парочку отец непременно оставил себе). Немалую роль играет и насмешливый интерес: как он там? Всё так же пьёт и рассказывает сказки наивным дуракам и дурам? По крайней мере, когда Рита уезжала, то таких личностей в дом набивалась толпа.

А ещё туда зовёт внутренний голос, тревожно шепчущий, что дома что-то не так — впервые в жизни.
И Рита едет.

Париж встречает её серостью и ливнем, а Рита отвечает ему презрительным фырканьем. Ей с её пятнадцати лет в Париже нравилось лишь обилие богемы и ресторанчиков, но темп никогда не нравился, а от архитектуры не замирало сердце.

 Пригород встретил её грязью, в которой вязли ноги. Не без труда добравшись к дому на отшибе, она постучала в дверь, надеясь, что её услышат.

Встретил её отец, и его вид вызвал у Маргариты ужас и оторопь, потому что глаза её видели перед собой старика...
Уже пять лет назад его нельзя было назвать молодым, но теперь она видела всё то, что раньше укрывалось от взора: седина, покрывающая длинные спутанные волосы, ввалившиеся щеки, теперь уже заметные морщины, слишком, кажется, глубокие, слегка дрожащие руки с теми же потёртыми кольцами на пальцах, то, что бледное лицо теперь отдаёт в желтовато-серый... Куда исчезла вся лощёность, элегантность, красота его облика? Кажется, из него высосали почти весь жизненный сок, а держится он только за счёт того, что потихоньку, растягивая, впитывает его остатки в себя.

Отец открыл Рите дверь и посмотрел как бы сквозь неё, но через несколько секунд осмотрел её знакомым взглядом — сверху вниз. Женщина по привычке отступила несколько шагов и потупила взгляд.
— Здравствуйте...  То есть, здравствуй, Рита, — его губы изогнулись в ухмылке, но это было всего лишь привычкой и теперь выглядело жалко. Рита подошла к отцу и протянула руку. Тот поцеловал её и жестом пригласил войти.

Маргарита шла по дому осторожно, словно он был ей совсем не знаком, хотя чего греха таить – в том виде, в котором он находился сейчас, он действительно был ей незнаком.
Когда в нём ещё жила мачеха, он был чище, светлее, и в нём пытались создать хотя бы подобие домашнего уюта милыми безделушками. Теперь, когда он перешёл в безраздельное владение отца, он был слишком пуст и неприятен, а украшениями служили граммофон и бутылки, составленные в углу... Он совершенно точно одинок, и никакая мало-мальски красивая и желающая слушать дурочка сюда не приходит.

Отец смущённо (что?! он?! смущённо?!) пожимает плечами, когда понимает, что она всё увидела.
– Ты уж прости. Я гостей не ждал, – отрезал он и пошёл в столовую. Рита – за ним, без приглашения.

За столом они сидели несколько минут, каждый не зная, с чего начать разговор. Отец переводил взгляд вниз, потом вправо, на стену.... Его пальцы, дрожа, сами барабанили по столу.
– Риточка, – начал он заискивающе, выдохнув. – Мы так давно не виделись... – он берёт её руку в свою и смотрит в глаза – изучающе.
В Маргарите пробуждается давно забытая жалость к отцу, и она кривит губы.
– Да, вы правы, – говорит она холодно.
– Чего ж ты ко мне на вы?! – брови его схлёстываются домиком. – Расскажи мне о том, как живёшь. Ксения говорила мне, что ты неплохо получаешь в газете, я, правда, не выписываю... Я не удивился, всегда знал, что ты талантлива, как и я, – он смеётся. – Ещё она говорила мне, что ты вышла замуж... Почему об этом не знаю я? – давно Маргарита не слышала от своего отца искренней, не выученной интонации – хотя бы и обиды. Почти детской обиды.
– Было недосуг, – объясняет она так же, как объяснила бы старой знакомой или соседке.
Отец, закусив губу, сжимает кулак и стучит им по столу. Чёлка падает ему на глаза.
– Разве я тебя этому учил? – сипло говорит он.
– А Вы разве чему-нибудь меня учили? – Рита внутри гневается. Разве он имеет право говорить такие слова?!
Становится очень тихо.
Желваки на лице мужчины ходят от злости.

– Вижу, что всё у вас хорошо, – ядовито нарушает тишину Маргарита. – Я знаю, что вы издали недавно свои мемуары, и смею предположить, что у вас есть пара экземпляров... Неужто откажете мне в удовольствии почитать? Тем более, что я тоже к ним причастна.

Отец молча поднимается из-за стола и идёт, чеканя шаг, на второй этаж – Рита ещё помнит, что там была его спальня, которая использовалась и как кабинет – а Рита остаётся за столом на затхлой кухне, думать.
«Совсем плох...» – ей так хочется его пожалеть, но есть только жалкие крупицы.
«Так ему и надо!» – говорит внутренний голос – говорит честно.
Рита хватается за голову. Боже, почему она не могла родиться в другой семье? Будь это так, она бы не думала о том, пожалеть отца или остаться с ним на расстоянии...

Книга опустилась на стол с хлопком, поднявшим пыль.
– Это всё, что ты хотела?
Маргарита поднимает голову.
– Да.
Книгу она кладёт к себе в сумку, а он, не отрывая глаз, наблюдает за этим.
Рита встаёт из-за стола и так и стоит рядом с ним, глядя на отца, словно забыв, что хотела сделать.
Он, держась за угол на другом конце стола, снова смотрит на неё надменно и холодно.
– Уходи. – без всякой вежливости. Так говорит, будто скоро окончательно потеряет голос. – Доброй... Кхм-хм! Дороги... – это напутствие – будто кость собаке.

Силы открыть мемуары Маргарита нашла лишь через неделю, да и то сделала это больше из желания довести дело до конца.

Она не удивилась тому, что прочитала: отец её стремился в своих рассказах создать себе привлекательный образ страдальца, преуменьшая страдания других или вовсе о них забывая.

Через неделю на адрес Дмитрия Абдуловича Хакимова пришло одно короткое письмо.
   
                «Неправда Ваша.
                Маргарита»


                ***

Маргарите сорок лет, а её отцу – шестьдесят три.

Она сначала не верит в его смерть. Этого не могло случиться – думает Маргарита, когда пробуждаются воспоминания – сколько раз он был на грани смерти от того же туберкулёза, но всегда выходил сухим из воды.
Но сначала мачеха присылает телеграмму, в которой чётко сообщает, что отец мёртв, а потом является сама, чтобы обсудить завещание.
– Здравствуй. Я даже не знаю, соболезновать тебе или не стоит, – Ксения обняла Риту.
– Наверное, нет... – дрогнувшим голосом сказала Рита. Что-то внутри заныло. Не то сердце, не то остатки родственных чувств.
– Мне жаль его... По-человечески жаль. Мог бы прожить дольше и лучше, – Ксения вздыхает и смахивает невидимые пылинки с воротника платья, в котором Рита помнила её, кажется, с восьми лет – настолько было оно старое.
– Мне он казался вечным.
– Дети почти никогда не думают о том, смертны ли родители.
– Оставил ли он завещание? – говорит, что нужно говорить, Рита, но собственный голос кажется раздражающим. Неуместным. Ненужным.
– Да. Твоё наследство... Я принесла его.
– О... – Ксения выкладывает из ридикюля деревянную шкатулку с вырезанными вензелями и потёртой позолотой.
– Это шкатулка с украшениями твоей матери... Дмитрий ею очень дорожил, так ревностно относился, что запрещал мне их носить. И уж не знаю, каким чудом, но не оставил, а вывез из Москвы.
Рита легко открывает шкатулку и берёт в руки украшения по очереди. Их не так много, но они разнообразны: кольцо из серебра, похожее на обручальное – видимо, так оно и есть, когда-то она видела у отца на безымянном пальце подобное, но только из золота – серьги с рубином, жемчужные нити... Эту шкатулку она станет хранить так же ревностно, наверное, как когда-то отец – в память о никогда не виденной матери.
Она вздыхает, потому что слова не находятся.

Ксения остаётся у неё заночевать, потому что завтра – похороны. Когда в мыслях Маргариты появляется это слово, то в груди противно сдавливает, а по спине бегут мурашки.
До утра Маргарита вопреки всей вежливости не говорит ни слова, а в сон скорее проваливается, чем засыпает.

В этот день слишком ярко светит солнце, слишком громко поют птицы, слишком гнусаво молодой священник читает молитвы.
Похороны эти чрезвычайно скромны: ни пышной процессии – некому её составлять, вся процессия – сама Маргарита, Ксения, да ещё несколько человек, которых Маргарита не знала –, ни дорогого гроба – не хватило денег, найденных в комоде отца...
Марго невпопад крестится, а в голове проносится мысль, что всё должно было быть не так.

Она давно не испытывает к отцу жгучей ненависти, забыла брезгливое презрение – она его просто холодно «не любит».

Но отчего же, когда гроб с его телом закрывают и забрасывают землёй, слёзы текут из глаз сами?

.                ***

Маргарите Дмитриевне шестьдесят лет. Её отцу могло бы исполниться восемьдесят три года.

По весне кладбище Сент-Женевьев-де-Буа цветёт, пахнет, шуршит ярко-зелёными листьями и больше напоминает сквер, в котором почему-то рядами стоят могилы эмигрантов разного калибра: мужчины и женщины, родовитые и нет, известные и позабытые, поэты и генералы... Между ними проходит Маргарита, рассматривая птиц, летающих туда-сюда. В этот день похоронили её отца – и день нынешний очень на него похож, такой же вопреки событию светлый. Природе плевать на человеческие горести и радости – она живёт своей жизнью.

Когда рука Маргариты чувствует холод гранитной плиты, из глаз её тут начинают мерно капать слёзы, а сердце – биться медленнее.
«Как жаль, что его больше нет!» – Марго сама себе удивляется; неужто простила его?
«Да, отец не был хорошим человеком, но ведь и жизнь его была не сахар. Он пережил свой ад ценой любви других к себе и своей любви к другим».
Ведь в сущности, всю жизнь отец её был слабым человеком, и воевал – с врагами внешними, придуманными и нет, и с внутренними – со своими демонами... А на войне пуля не разбирает, в кого попасть – и попала в неё.

Вся шелуха ненависти, брезгливости, полного непонимания отвалилась и осталось лишь принятие и отголоски почти любви – той самой, детской. Только отголоски – после всего искренне полюбить заново невозможно.

«Сколько же надо было времени, чтобы всё успокоилось...» – думает Марго и даёт себе ещё одно обещание: если когда-нибудь у неё спросят об отце – говорить правду, не пытаясь скрыть оставленный ею шрам.