Это Толстой, Лев и граф

     Чертков менее всего любил напыщенные нравоучения этого обрюзгшего, вконец впавшего в детство, но все же величавого старика, с кем теперь могла справиться лишь Софья, сурово и быром превращая его капризы в нечто весьма продаваемое, чего издатель, много лет назад нашедший неплохой источник дохода, не мог не оценить, поэтому, наверное, он каждое утро принуждал себя долго крутиться, как какая - то кокетка, перед зеркалом, прихорашиваясь в народном стиле, столь ценимом стариком, хотя, если уж совсем по - честному - то, не знал тот своего народа напрочь. Уж кто - кто, а Чертков, спасшись из эпицентра печально знаменитого Кишиневского погрома, благополучно переживший парочку банкротств и семь уголовных дел, не завершившихся ничем, мог бы порассказать этому мнящему себя надмировым любомудром старикану всю правду - истину о настоящей личине так любимого им эфемерного народа, но разбухающая чековая книжка чуть не прямо запрещала издателю чересчур уж откровенничать с этим, скажем прямо, малоприятным, но, нельзя отрицать, воистину великим человеком.
     - Крутишься как гризетка, - фыркнул Осип, как и положено прислужнику мирового капитала в плане творчества, появившийся сегодня утром в качестве вовсе не старорежимного, устаревшего Осипа, но Степана, неся на плече пошитые вчера сапоги.
    Чертков, опытнейшим ухом уловив отсутствие запятой, горделиво приосанился, соглашаясь со своим язвительным камердинером. Действительно - в качестве кого.
    - Ты зачем ? - мельком поинтересовался издатель, ласково поглаживая пухлой ладонью сапоги. - Экие сапоги, Осип, а как сапожник, скажи, не спрашивал он тебя, мол, для чего такие хорошие сапоги, не собирается ли барин жениться ?
    Осип в сердцах швырнул сапоги под ноги барину и с чувством выругался, услаждая чуткий слух Черткова руладами и переливами народной речи. " Надо будет Толстого ознакомить с таковскими - то перлами ", - думал издатель, наспех примеряя сапоги.
    - Я вот сейчас выйду, - пригрозил Осип, передумывая быть Степаном, - да скакну в пролетку, катну на Невский, а там в подворотню - шмыг ! Смотри, барин, прискучит мне твоя ушлость, укачу вот хоть в Киев, там, говорят, на литературных персонажей спрос особенный.
    - Ну, не горячись, - уговаривал камердинера Чертков, ловко притопывая ладными сапогами, - Киев, конечно, Киевом, там, сам знаю, и Готфрик сладкая проживает, умница и красавица с носом, но ты осознай главное, Осип, что скукоживается русский мир шагреневой кожей, утеряв и православную основу цивилизационной культуры, и те жалкие зачатки общеевропейской, что стерли большевики, и даже дурнокачественный эрзац, который пытались внедрять на место убиенной семь десятков лет, думаешь, что стремительно американизирующемуся миру придется ко двору чистокровно русский камердинер ?
    Осип присел на корточки, закуривая  " Честерфилд ", вызывающе играя нарядной пачкой перед барином.
    - Я не англичанин, - наконец ответил камердинер, убирая пачку сигарет за пазуху, - чтобы быть камердинером. Но я и не слуга, не дворовый, не нанимаемый эксплуататорами временщик какой на контракте, я, барин, никуда не денусь, сам понимаешь же, пока есть хоть один человек на этой планете, кто прочтет хоть Гоголя, хоть старикана, к которому ты собираешься.
    Чертков, надевая гороховое пальто, и не спорил, прекрасно зная самую суть бессмертия. В конце концов, он именно к такому и собирался все утро.
    - Убыл, - огорошили на подъезде к имению графа издателя конные стражники, - на станцию Дно свалил благодетель твой.
    - Га ! - придурковато завопил казачий вахмистр - бантист, широко разведя руки. - Жид ! А ну, - шутливо нахмурился весельчак Семен Буденный, грозя Черткову пальцем, - приветствуй по Уставу.
    Чертков, устав от утренней игры с Осипом, вылез все же из мотора, деревянным шагом прошествовал до пестренькой будочки стражников, молодцевато развернулся и, вскинув правую руку высоко вверх, дурным голосом гаркнул :
    - Зиг хайль !
    - Да здравствует товарищ Гитлер, - подтвердил Буденный, угощая издателя папиросой. - Укатил граф с рекогносцировкой, вспомнил к месту и чести, что служил поручиком по артиллерии, вот и попер снимать мерку.
    Ни Буденный, ни Чертков, ни, тем более, стражники не знали, что мерка не понадобится, так как у целой семьи не будет могилы, а обретенные великими чарами кагэбешных мусоров и лукавых царедворцев останки мало заинтересуют тот милый и угнетенный народ, что и перевернул страницу истории, отдав власть в алчные руки Янкеля и Шмуля. Гоголь перевернется в гробу, Достоевский помечтает недолго о каторге в Кайенне Французской, а выжившие Бунин и Вернадский позавидуют мертвым.