Судьба

   Ветер сдувал с дороги путников, как песок, а по небу гнал облака и птиц. Ну... как - птиц, не совсем, так - из простых, из воробьиных, -  у коих хвосты на манер раскрытых ножниц.  Их же никто не принимает всерьёз, а ежели и крутятся  они подле, так за делом, - гонят прочь мух от двери в дом, дабы не смели поперёк да впередь хозяев. Опять же - кормятся комарами в сенях, так не за зря ж им дозволяют там гнёзда вить, небось в углу под потолком места не просидят. А что грязи нанесут, ну, дак, на то оне и есть, хозяйки в дому, чтобы блюсти, да мести.

   Покудова ласточки стригли-тачали облака к небу, рвался лист клёна из ледяных рук ветра. Но под надзором грозы с её дрожащим от волнения гласом, как не тщись, не миновать судьбы, каковой бы она ни была...
  И ведь не осень ещё, зелёный совсем листочек, гибкий, стройный. Матереть бы ему ещё, хлопать в ладоши неловкому полёту птенцов и первому, по наитию, прыжку бельчат из гнезда на ветку. Ан, нет.
Пришпиленный к столешнице земли тонким лезвием молнии, не довелось кленовому листу дожить до золотой своей поры. Сразу - в пепел.

   Опережая грозу, тихо подошёл дождь. Помялся слегка, переминаясь с ноги на ногу, всплакнул ни о чём. Шикнул себе под нос, ожегшись о горячий камень, и разом утеряв от того неловкость, принялся так громко шуршать водой, что казалось, будто бы сыплется греча из худого, превышающего обычную меру мешка. Но дальше, по тропинке промеж дубов, дождь ступал, само собой, куда как скромнее.  Однако ж в сосняке и вовсе ему было не разгуляться: ибо идти по ржавым иглам, да босиком, та ещё радость.

   Морок дня помешал свершиться вечерней заре. Её неочевидность утвердилась, едва вершина самого высокого дерева, забрызгав листвою облик луны, словно кляксой, смешалась с ея белилами, растаяла в ней, отчего ночь сделалась мрачной, чем могла бы быть. Особливо, памятуя оставшийся навечно в ушедшем дне резной, да кленовый лист. Сколь радости было писано на его мягкой ладошке, и которая из них сбылась, не ведомо никому. Даже ему...