Выбор. Глава 5

Пришло время новых встреч — очередная сессия. Науки науками, а друзья — святое. Вроде бы те же высокие комнаты, всё знакомо и предсказуемо, но друзья — это не недвижимость. Понятия разного порядка. К хорошим друзьям прикипаешь, иной раз сердцем. Их ожидаешь с замиранием и придыханием, как явление, которое новизной лучится и ослепляет…

Цветов и Майский получили у кастелянши постельное белье. В комнате заправляли кровати. Покрывала, наволочки и простыни были новыми, белоснежными. От них даже несло прохладой утреннего инея, когда с шелестом вздували их, расстилая.

— Что-то не видно луча света в нашем темном царстве, — со вздохом произнес Майский.
— Ты о ком? — спросил Цветов.
— О ком же нам еще болеть? Брызгать светом и идеями только Матьяш способен. Если он с нами, то и мы в тонусе. Без его энергии и связей мы как котята — не разумеем.
— Ну уж ты хватил. Хотя настораживает… в таких делах в пунктуальности ему не откажешь. Какая-то пустота здесь — жизни нет.
— Видимо, засосали сибирские болота!
—  Готовится осыпать нас подарками Водяного. С бухты-барахты он не явится, блистать — его слабость.

— А телефона-то нет? — встрепенулся Майский.
— Был, да симка сплыла.
— Бесшабашный ты, Семен, человек. Я бы себе такого не позволил.
— Я бы тоже. Если б не семейные обстоятельства.
— Это какие семейные?
— Жена. Кто ж ещё. У них зуд чесоточный в мозгах. Вот и лютуют.
— А, понятно. Это у них родовое. До всего есть дело…
— Да я бы и ничего, Матьяша жалко…
— Не понял?
— Ну как же, теперь он без вести пропавший…

— А, ну да. Ищи теперь его свищи… Будь я им, непременно пошел бы в артисты, — заявил вдруг Майский. — С его-то лоском не трубы на Севере варить, а на сцене стихи читать. Такие, как он, в русских университетах не учатся, а страдают поэзией.
— Уж точно, не учится, а брезгует. Образование ему потребно для галочки, он и сам природный академик. Напряги эти — форс-мажор его жизни… Что-то мы растрынделись, косточки перемывать ему стали, — вдруг спохватился Цветов.
— Да, несообразно это, — согласился Майский, — подчеркнуть себя хотят все, а мы его подчеркиваем.
— Органически не люблю сплетничать. А ты за язык тянешь.
— Кто я тяну?
— Ну не я же.
— Да, тянем-потянем вытянуть не можем. Только и остается умничать, — выпятился Майский.
— Вот и я говорю, ум — это умиление души. Сколько ни жуй слова, а пустоты она не терпит…
— Пожалуй, ты прав, про артиста-то. Но не сочетаются как-то трубы с поэзией. Хотя в культурном мире много странных людей.

— Одно другому не мешает, — заступился Цветов. — Трубы — это деньги, поэзия — отдушина и мерило души.
— Да, есть у него способность расплываться. Не человек, а стихия. Он даже водку пьёт бесстрашно, как лимонад…
— Ты опять начал?
 — А я что, я к слову. К тому сказал, что и ты не отстаешь,  — ухмыльнулся ехидно Майский.

— А я с народом. Поклонников Бахуса целая армия. А это толща русской жизни… Вспомнил один случай, — оживился Цветов, а в глазах черти заиграли. — Ты, Гена, как-то на первой сессии соизволил заскучать и пропал на деревню к дедушке. А мы с Вовкой в жару взопрели и решили в выходной поублажать себя. Вспомнили о пляже и решили окунуть вскипающие мозги в мутных водах Оби. Народу на берегу понабилось выше крыши. Кто оттягивался на лежаках, кто на простынках, а кто в песочных аппликациях окукливался. А ходячих столько, что спотыкались друг о друга. Мы с Вовкой, как приличные, нашли бесхозный клочок пляжа и раскинули одеяльце общажное. Накидали на него все свои одежки: брючки, рубашки, сумку с колбасой и минералкой, и под палящим знойным солнцем стали греть свои кости… Вода была как парное молочко. Окунешься — и век бы не вылазить. Настолько вода ласкова, ну как женщина… И, ты знаешь, вроде зной, жаром все дышит, устаёшь и ленишься от всех чрезмерностей солнца, а тело требует своего, зовёт… Какая-то внутренняя энергия играет.

— Куда зовет-то? — вдруг озадачился Майский.
— А когда непрерывно мельтешат часами перед тобой девочки с чуть прикрытыми достоинствами, куда звать тебя может тело?
— Знамо куда — в прохладную постель.
— Вот и я об этом. С девушкой…
— А на что она-то? Только еще больший жар нагонять. Я бы уж как-нибудь сам по себе… Пофилософствовать и с Веркой могу. Она практичная — поговорить есть о чём…
— Блаженный какой-то ты! Из идей вылезти никак не хочешь.
— Да я бы, может, и не прочь, только с таинственными незнакомками не согласен. Собирать всякий мусор — эсхатология души. Одним словом — конец света…

— Ну, с тобой всё ясно… А Вовка-то нашёл, или его нашли, но приклеился, — с неподдельным азартом продолжил свою историю Цветов. — Сидят такие две телесные дюймовочки на плюшевом разноцветном покрывальце и пускают так изящно дым сигарет с ментолом, и Матьяш среди них, как тычинка среди лепестков. Я мимо прохожу от удивления с вывихнутым глазом, а та, которая вся мягкая, как подушечка, раскладывая карты как бы вынырнув из колечка дыма, мне обрадовалась, и, по её виду, — сердечно.
«Я всё поняла — это ваш друг Семен! По походке похож. Только Семены знают толк в ходьбе. Трудовой шаг какого-то хлебороба, хлебопашца. Просто не Семен, а сила Сибири…» — говорит она, а её бантики губ то расплываются в улыбке, то собираются в кружок, высасывая из фильтра дым и пуская новые кольца. Сама сидит по-татарски, подвернув ноги под себя, а увесистые груди вздрагивают, чуть не выпадая из маломерных гнездышек.

«Присоединяйтесь же, а то втроём в дурачка скучно, не по парам», — и кивнула взглядом на место напротив подружки.
— Хоть и привлекали меня их нежные формы, но азарта не было. Бывает такое, когда душа требует ласки, а глаза по-предательски тухнут…
— Диссонанс мира внутреннего с окружающим, — уточнил Майский. — У меня такое часто бывает — спор действительности с тайными поползновениями души… Бесовщина эта — как порок сердца: в душе каждого сидит, а сердце не терпит распущенности.
— Ну что-то вроде того, — подтвердил Цветов и продолжил: — Проиграли в картишки до захода солнца. Стало уютно, прохладно. Оживать после зноя стали. Пошли провожать девчонок. Такими вечерами обновлением жизни начинаешь болеть. И желания бьют ключом.
— Понятное дело — сила плоти! — уточнил Майский.

— А та, которая с Вовкой, Света, и заявляет: «И все же вы, мальчики, не практичные, — лирики! Что с вас взять?.. Мурлычете, подкатываете, намекаете, а кто ж с первого взгляда в постель пускает. По вам всё видно — праздника надо. Вы как одноразовые шприцы — укололи и бывай как звали. Глазками играете, а самим халява нужна…»  Матьяш сразу в пузырь: «А кто ж о халяве помышляет? Я за дружбу во всём мире между мужчинами и женщинами, — говорит. — Это главный христианский вопрос: возлюби ближнюю свою, как самого себя!.. А любить по-христиански мы умеем. Скажи им, Сема. Мы уже потому блаженны, что нас поносят и гонят, и неправедно злословят. А мы и дары приносить дружинам нашим в силах, и с радостью можем». Я от такой риторики еле сдерживался, а Свете, видать, того и надо было. «Ну тогда давайте через гастроном. Для начала хоть на литр водочки-то сообразите?» — «Почему бы и нет, — вдохновением озарился Матьяш. — Да хоть на полтора!» — «Ну тогда полтора и бери», — подхватила она, а глаза засветились азартом. «Только нескромный вопрос, — остановился в порыве Вовка. — А для чего столько?» — «А вот если перепьешь меня, тогда и увидим», — заявила Света, глядя на него лукавым взглядом.«Ну что ж, гулять так гулять», — ответил.
«Как на свадьбу затаривается. Шумно погулять любит. Тоже из общаги ведь, но не наша», — подумал я. А потом озадачился: «А не коллекционирует ли она бутылки?» А Вовка расправил крылья — и в гастроном… Общага была какого-то текстильного училища. Недалеко была от нас. Сидели долго, но весело. Закусывали огурчиками, бутербродиками с бужениной, салат с капустой всё подрезала. Бегали ещё за водкой. А Света только подставляла стопки. И не только нам, но и солидарно — себе. Потом стало тоскливо, даже мутило порой. Бегал в сортир очищать глотку пальцами… Просыпаюсь — в глазах двоится. На часах второй час ночи. Света с подружкой сидят за столом: румяные, улыбчивые… и жуют свой салат. Смотрю, а Вовка развалился одетый на её постели и тоже смотрит ночные сны… Давай будить, расталкивать. Стыдно стало.  «Провалиться сквозь землю, что ли?» — подумал я. А Вовку взял как плащ и поволок домой. Такая тоска обуяла, а тот песнями бредит: «Богатырская наша сила, сила духа и сила воли… А нам не страшен ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты…»

— Потом головы ломали: то ли водку чем гасили, то ли не на бабу, а на Илью Муромца нарвались… А на прошлой сессии Вова случайно со Светой пересеклись. Он спросил: «А как это вы, девочки, умудрились?» А она: «А у нас спортивный интерес! Можем еще с вами посоревноваться!»
А ты говоришь — «лимонад». Для кого-то водка — лимонад, а для кого — толща русской жизни. Пьем вольно и трагически, а не расчета ради…

Умолкли. Заскрипели кроватями. Казенные шорохи общежития доносились извне. Кто-то мастеровито стучал, наверно, поправляя перекосившуюся дверь, кто спешил по коридору, звонко стуча шлепанцами по голым пяткам, а кто громко позевал.
В комнату тихо вошёл незнакомец, словно из стены вылез. Длинный, сухой как осенний лист, казалось, даже пошуршал всем телом. На ярко-оранжевой футболке кричали английские вензели. На глаза свисал прядками свитый в спираль чуб.
 Постоял, огляделся водяными глазами.
— Где у вас свободное койко-место? — спросил развязно гость.
— Здесь, — кивнул Цветов.
Сухой запрыгнул на кровать и закачался, приподнимая ноги и побалтывая ими.
— Вот я и пришёл, — глядя перед собой и как бы не замечая жильцов, выдохнул он.
— Видим, что пришёл, — поднимая бровь, произнес Цветов. Глаза у него посуровели, мутной поволокой покрылись. Добавил: — Незваный гость хуже татарина…
Тот встрепенулся, испуганно поймал взгляд Семена, поднялся и протянул руку.
— Пигин… Артём. Русский по призванию… Комендант подселил к вам. Я переводом из железнодорожного…
— А мы уж было подумали из авиационного. Как из космоса свалился… — наконец открыл рот Майский.
— Ну что ж, тогда качайся. Нам не жалко… Цветов Семен. А это Майский Гена, — пожимая руку, прокомментировал Цветов.
— Он же Пифагор. Он же Коба, — привстал и протянул руку Майский.
— Любопытно, — сказал, глядя в глаза Майскому Пигин. — У вас здесь что, партийная ячейка РСДРП или созвучие?..
— Не ячейка, а сброд интеллектуалов.

Пигин косорото усмехнулся.
— Любопытно… — закинул длинный чуб за уши, погладил их ладонью, прилизывая как купчик маслом. Хотя они не ложились — кучерявились, распадаясь. Лицо стало обомлевшим. — А можно мне к вам присоединиться?
— Ты и так уже сосед, — ответил Цветов.
— Нет, я о сброде. У меня ведь тоже интеллект. Какой-никакой, а я тоже интеллектуальная единица… Мне интересно знать уклон вашей компании: политический, математический или строительный?
— Ну, до математического интеллекта мы не доросли и со строительным ещё не закончили, а вот морально-политический — наш конёк, пожалуй. Например, ты сейчас только прервал наши изыски о роли личности в истории,  о вождизме.
— Так это любопытная тема. Устройство мира на том и зиждется — философия, — искрами залились мокрые зрачки Пигина. — Платон говорил, что философы должны управлять миром. Аристократия — высшая форма управления, так как предполагает власть образованную и справедливую… Конечно, он заблуждался, когда демократию относил к низшей форме правления. Его можно понять, демос был продуктом своего времени: пещерный и пустой как пробка… Одним словом, в демосе он видел только мутные пятна человеческих лиц… А в сущности-то мало что в истории изменилось.
— Выходит, по-твоему, демократия хороша только тогда, когда управляться способна исключительно аристократией?..
— Ну это ж очевидно, — развёл руками новый сосед.

— Тоже мне аристократ, убил комара, а осушать нужно болото. Эти мутные пятна давно уже правят собой, но с просветленными лицами. Кто был Сталин, — сын сапожника. А в семинарии даже духовное познал.
— Про кухарку всем известно. Но нам нужны вожди, а не деревенские знахари.
— А кому это вам?
— Системным либералам…
— А, понятные дела! Мы о духе, а у этого ничего воздушного нет. Если мне не изменяет память, системные либералы у нас давно скончались, осталась одна аббревиатура. А вождизм — это лакейство перед действительностью, а ей надо кости переломать. Нужна идея. За ней и потянутся, — вставил лениво Цветов.

— Я больше о философии главенства права, о свободе, а не о духе.
— Философия права — попытка борьбы за бесправие, — заполыхал Майский. — Правом либералы крутят, как дубиной. Мастера толковать правду наоборот. Идеи либерального благоденствия как витрина жизни явлены нам в 80х за наш же счет, за наши недра. Духовная малограмотность словами утешается, а во главе — доллар. Выдумали жизнь благоденствия для нас. А мы и клюнули.
— Без вождя толпа — тело стихийное. Россией править по силам только гениям. И если поискать в медиасреде, в культуре, наберется их немало. Там есть свобода, осознание мира как высшей ценности, культура мысли и идеи, — возразил Пигин.
— Это ты о тех пацифистах, что скитаются по Израилям, Прибалтикам и Европам? — включился в разговор Цветов. — А эти гении слышали, что восемь лет русских убивают на Донбассе? История насилует интеллект. Поэтому современные либералы страдают умственной распущенностью и предательством. Как же жить без духа-то? Дух — это скрепы и самопознание нации. Россия без духа и веры, как брага, — только пена да пьянь. Иисус нужен — это вздох народа. Мало того, человека нет, человек нужен во Христе.

— Ты что ж, Семен, к богу обратился или перекувыркнулся? От тебя радикализмом понесло, — с удивлением обратился Майский.
— Я говорил, что многоядный в политике. И за Россию правую и славную! Я ж не ты. Всё обещаешь наградить нас прогрессивным параличом. Наградить нас выпавшим из забвения Сталиным.
— Но я-то хоть в реалиях обитаю, а ты ж в баптисты катишься. Да и вообще в мистицизм…
— Если ты за русский мир, за русскую культуру — ты по определению православный. Даже если и атеист… Народ чувствуется и понимается через фольклор, сказания. Только революция и Запад отвлекли его — опростили. А что про баптистов, то они во время радений, видят духа святого, а ведь духа-то у них нет. По существу, разврат. Я-то о другом. Назначение христианства — взывание к добродетели. Ведь только после Христа духовное началось.

— Вождизм презираешь, а на иконке выставляешь?! Заставь дурака богу молиться, так и лоб себе расшибёт?.. — горячился Майский, а глаза выбрызгивали стальную убежденность. — Религия — удел нищеты. Ширма для прикрытия несостоятельности. Оттуда проистекают и страдания, и бедность, и бесправие.
— Бедность исчезнет тогда, когда бедные перестанут тратить, — оживился Пигин. — Остальное все сказки про деда Мороза. Сколько не говори «халва», слаще не станет. Идея всегда на поверхности. Борьба за гуманизм только и представляет ценность. Тут и врага искать не потребуется. Враг только для вырождения скуки. Гуманизм кричит нечеловеческим ревом: остановись, народонаселение, умерь аппетиты непомерные и великодержавные — богаче не станете, а зубы обломаете. Какая великая идея движет народом страны — мания величия! Встаёт страна огромная, чтобы выскочить из грязи да в князи. Как бы со светлыми идеалами не обернуться в князей тьмы?..

— Очевидно же, что гуманизм и борьба несовместимы. Гуманизм — светоч в борьбе идей, но, когда борьба возгорается за выживание нации, тут уж не до философских материй. Согласен, что русский солдат не чета европейцу и англосаксу:  гуманизму и на войне внемлет. Но это совсем не диванный гуманизм — борьба его обнуляет. То, что творится — это повторение истории. Сатана играет с Богом в карты…
— Европа — шакалье. Охотница за ресурсами. Исторически рыщет по сусекам и бандитствует, — заявил Майский со всей прямотой. — Не повезло горемычным, родились на пустом месте, потому фашиствуют.
— Зато тёплый полуостров с морскими бризами и фруктами. Мягче Африки — не парятся, — зачем-то вставил Пигин.
— Мировая гегемония Америки — это троцкизм в чистом виде, разнузданная дьяволиада. Запад даже не опростился — оскотинился. Эти мудрецы хотят обмануть не только себя, но и ядерную войну, — вновь резанул Майский. Обратился к Пигину:
— И твой либерализм — это яма, в которую сбрасывают помёт души…

— Я романтический бездельник и меланхолик, поэтому страдаю от животного мира человечества, от повседневной грязи жизни.
— Вот здесь ты смахиваешь на кающуюся Магдалину.
— Если взять во внимание, что эта кающаяся Магдалина — «дама с собачкой». Кается, но грешит, — подхватил Цветов.
— А я не оправдываюсь, я отмываюсь. По уши в грязь вляпались, а желаем еще в болото угодить… Власть блудит, и народ тянет на чумной пир. Власть — это деньги и привилегии. Редко кто ради идеи и патриотизма там. Генетически алчущие этим туда влезают.
— А в глубине души каждый лелеет мечты об этом. И ты, очевидно, в первых рядах? Хоть тушкой бы, хоть чучелом, — зацепил Майский.
— Я не я, но соратники не прочь преобразовать действительность. Пусть даже и с помощью Запада. Ценности у толпы гипертрофированы… Цивилизационной культуры современной Руси недостаёт. К всеобщему одичанию все катится. Оттого и передел востребован. Только плетью и пряником можно образумить.

— И это ты за чистую монету выдаешь? — обезумевшим взглядом окинул Цветов Пигина, желваки заиграли, зубы заскрипели. — Это фокусы не нашего бога. Ты, парень, кажется, по ошибке в этой стране родился. Вытрясать сор твоей души святое дело. А иначе ж ты Иван, не помнящий родства… и вписался к нам по случаю…
— Так уж радикально? А инакомыслию быть в вашем кружке позволено?..
— Полемика такое допускает, но время не бредить, а страдать. А как может быть иначе, когда льётся кровь, когда фашизм на пороге. Когда пушки говорят, все одним интересом повязаны… Объединяться нужно против сатанизма… В такие времена даже рубль — христиански нравственная валюта.
— Высокопарно, оглушительно, но не жар, а перегар души. Один философ сказал примерно так: «Русские люди — апокалиптики или нигилисты. Это значит, что они не могут пребывать в середине душевной жизни… Народ с такой душой вряд ли может быть счастлив в своей истории». А разве мы не на обочине истории? И это было вечно. Согласен с тобой, Семен, кости надо ломать такой действительности.
 — Сила России — интернационализм, — встрял Майский, жестикулируя руками. — Ваши книги читать — мелко плавать. Правы созидательно утверждающие, а не отрицающие. Твои соратники милейше на ухо поют, а про себя клыками щелкают. И где ты увидел вождей среди вашего брата? Приказчики революцию не делают…

Дверь с треском распахнулась. В комнату не вошла — влетела раскрасневшаяся, суровая Лидия:
— Вы все — приложения, говорящие головы, а он — личность,  историю делает, — взорвалась она. — Вас по всей общаге слышно. Болтуны и предатели… А поиск истины теперь — наперсточников удел… Ненавижу я всех вас… Вот, прислал мне Матьяш… Он за вас отдувается…

Она бросила мобильный телефон на стол. Обрушилась всем телом на стул и зарыдала. Все замерли. Цветов взял телефон и, запинаясь, прочитал:
«Лида! Вот и пробил мой час. Я в первом бою. За всех девчонок, за дочку, за своё место в этом мире я здесь. После победы непременно останусь с вами, с теми, кого люблю, с теми, кто любит меня, со всем тем, что называется Моя Родина. Война поставит всё на своё место. Я за вас всех по зову сердца…»
Казалось, дух Матьяша витал вокруг, но не беспечным ветерком, а недоумением, какой-то туманной тревогой…