Женщины. Мальчик для растирания красок

   Мои жутко веселились по поводу моей первой любви. Мне было три года, мы с ней ходили в одну группу в детском саду, она была кругленькая, румяная, звонко смеялась, и всегда была одета сама себе в тон – цвет бантиков совпадал с цветом платья. Я быстро сообщил ей, ее и моей мамам, что женюсь, и чтоб не смели препятствовать моей всепоглощающей страсти. Наташке было немножко пофиг, она, в отличие от меня, была нормальная, и всему предпочитала переводные картинки и леденцы. А я ей долго и горячо впаривал про мирмидонян, Ахилла, Патрокла и про - гнев, богиня, воспой… Наверно, поэтому, жизнь нас и развела примерно через две недели после начала романа. Навсегда.

   Малевать начал ну совсем рано, задолго до начала чтения. Человечки. Позы. Бег. Сон. Ходьба быстрая и медленная. Отец всматривался в рисунки и приставал – где я это видел? Знаю ли я, что такое «фазы движения»? Приносил «Науку и жизнь» и показывал – видишь, вот разложение прыжка лягушки по долям секунды, а вот так получается мультипликация! Я смотрел, думал – ну и что, сам знаю, вот научусь читать, еще и не такое выкопаю… Кстати, быстро выяснилось, что с цветовосприятием у меня швах, не до степени отцовского дальтонизма, но весьма и весьма примитивно. А вот с формой, линией и светом – неплохо. И понеслось…

   Мы с отцом бродили по заболоченным озерам, ломали охапками тростник, сушили, изготавливали перья.  Калямы.  Хотя нет, скорее их европеизированный средневековый вариант – с расщепленным концом. А потом – китайская тушь, чудная мелованная бумага, и - мое наслаждение от процесса. Отец, недолго думая, поговорил со своими киношными художниками, и отдал меня в ученье к сапожнику Алях…, миль пардон, к графику Олегу Мартынову.  Вот там оно и случилось.

   Мартынов был маленьким, скрюченным, с лицом Полишинеля и высоким скрипучим голосом. Не выпускал папиросу изо рта, был ужасно добрым вообще и конченым псом, когда я ленился,  или когда он видел подсмотренный штамп вместо моего собственного, АВТОРСКОГО взгляда на светотень в любом простейшем этюде, например  – яблоко на листе бумаги. Тогда он начинал визжать и стыдить. Ох, как было стыдно… Он подбегал к шкафу, вынимал какой-нибудь альбом, и давай меня дрючить – а ну, посмотри, вот те Менгс, а вот те японский пейзаж, а вот эта сраная мешанина линий – это, видите ли, фрагмент эскиза Рембрандта под большим увеличением! Понял, как от нажима или поворота пера появляется глубина тени и ЦВЕТ, которого вообще-то нафиг нет в рисунке? Понял? Угу. Понял. Хорошо. Не сердись, что накричал. Завтра буду печатать офорты, будешь зрителем. Угу.

   Завтра. Стучу в дверь мастерской. Что-то не то. Слышно карканье Олега Петровича, и, с какого-то – женский смех. Открывает. Навеселе. Сашка, привет, заходи, не до офортов мне сегодня, душа не лежит, другим занят. Потом останавливается, рожа озабоченная, ой-ёй, ета, вообще-то как бы не для тебя это все… Посмотрел на меня. Насквозь, так сказать, пронзил. И говорит – а, ты уже взрослый. Пшли, заодно этюд освещения наметим. Захожу. Ой-ёй.

   Женщина. Рыжая волна, высоко собранная на затылке. Веснушки. Мраморная шея и бедра. Тугая грудь с ареолами и сосками цвета лепестков розы. Животик. Бархатный треугольник лона. Подсвечена сзади вечерним уходящим солнцем. Глубокие тени. Лежит в позе Данаи. Сказала мне – здрассте. Смеется, попивает чай.

   Угу. Стою. Дыхания нет. Появляется веселый Мартынов с рамкой, на которую натянута голубоватая бумага, и пригоршней мелков. Контуры прекрасной рыжей женщины. Вишь, Сашка, это называется «ню»! Выше этого ничего нет! Тебе, помнишь, нравились рисунки сангиной? Кровавые тона, черт меня побери! Знакомьтесь, Алиса, моя подруга. Все, золотко, на сегодня хватит, одевайся. А то молодой человек помрет, а я отвечай…

   Я пил с ними чай, дышал их табаком и не мог оторваться от ее лица. От ложбинки между грудями. От завораживающей белизны кожи. От ее подковырок и легкого трепа. Они, гады, совершенно не чувствовали себя виноватыми. Я у них на глазах впал в грех, навсегда и необратимо, утратил невинность, пока только в помыслах, но бесповоротно. А они…

   И началось. Приподнятое, так сказать, настроение. По утрам – ежедневно. По ночам – разумеется. Днем – в зависимости от подуманного или прочитанного. Ужас от невозможности ЭТИМ управлять. Кинулся в искусство, в ЧУЖИЕ эмоции, начал страдать от эмпатии к авторам. Обнаженные Дюрера – скрытое отвращение, ему не нравится, ему противно. Ренуар и Дега – пахнет скверно проведенной ночью, кошками или прачечной. Кустодиев меня поначалу отшвырнул. Потом, правда, привлек. Смешались в единое целое – обнаженка Мухиной и Третьего рейха – кстати, и то, и другое действовало на меня убойно. Девушки с веслом – что-то в них было родное. А потом пришла литература…

   Но об этом потом.