Маршрут перестроен

Автомобиль подпрыгивал на кочках. При иных обстоятельствах Яна пошутила бы, что «Хонда» возомнила себя пельменем, норовившем выпрыгнуть из кастрюли (Яну не смущало собственное чувство юмора, хотя друзья не раз просили её не открывать рот в незнакомых компаниях), но ситуация не располагала к смеху. Водитель — низенький  мужичок в кожаных перчатках, с натянутой до глаз кепкой — свернул на развилке не в ту сторону, о чём Яна тут же ему сообщила. Он буркнул короткое «так ближе» и нажал на педаль газа, точно желал раздавить её, как надоевшую жужжанием муху. Женский голос из навигатора твердил: «Маршрут перестроен. Маршрут перестроен», и Яна почувствовала, как её лоб покрывается тонкой плёнкой пота. «Хонду» трясло на ухабистой дороге, Яна тряслась от страха, и лишь водитель сохранял спокойствие: невозмутимое, леденящее душу.
— Я хорошо знаю эту местность, — сказал он. Их взгляды — суровый против испуганного — встретились в зеркале заднего вида.
Яна дёрнула ручку. Дверца не поддалась. Водитель ухмыльнулся и крутанул руль. «Хонда» сбавила ход.

*
Тащиться из города в деревню на пятидесятилетний юбилей тёти было плохой идеей. Яна помнила её смутно, иногда женщина появлялась в её снах вместе с умершей полгода назад мамой. Но если черты лица матери оставались чёткими и неизменными, то тётины менялись. Чаще она представлялась голубоглазой дамой с аккуратным носиком, но бывали сны, где Яну обнимала кареглазая бестия с приплюснутым носом или зеленоглазая ведьма, чей крючковатый нос доставал почти до подбородка. А если сновидение обращалось в кошмар, орган обоняния отсутствовал у тётки вовсе. Постоянной была лишь расплывчатая фигура и кудряшки выжженных в юности перекисью волос.

Яна не хотела ехать. Во-первых, она не общалась с роднёй, кроме бабушки, с которой проживала. И Яне было достаточно «во-первых», но бабушка слёзно молила навестить её младшую дочь: фотографии, вложенные в письма, и сухие строки не успокаивали материнское сердце. То и дело она, уронив седую голову на едва тёплую ладонь, вопрошала вслух: хорошим ли был урожай, не голодают ли они? Есть ли у Мишеньки (пятнадцатилетний отпрыск тётки, не отличавшийся по развитию от трёхлеток, разве что козявки не жевал) зимняя одежда? Не мёрзнут ли они в полуразвалившемся доме, не болеют ли?

Яна скрипела зубами. Чтобы урожай был хорошим или хотя бы сносным, за огородом нужно ухаживать, чем они, судя по письмам, не занимались. Чтобы у Мишеньки была зимняя одежда, Мишенька должен работать, раз бросил учёбу, еле дотянув до восьмого класса. Чтобы не мёрзнуть, а после не болеть, в полуразвалившемся доме, подаренном им бабушкой, за домом необходимо следить. Однако всё, на что они были способны, — бессовестно клянчить деньги; сначала у Яниной матери, а после её смерти у бабушки. Жалкие крохи, именуемые пенсией, она посылала в деревню, чтобы Людочка (тётка) не голодала, Мишенька (её сын) не стыдился старой зимней одежды, а Коленька (супруг тётки, отчим Мишеньки) не мёрз.
Когда в последнем письме тётка пригласила Яну и бабушку на свой юбилей, Яна закатила глаза. Она понимала: тётка догадывается, что её мать не осилит дорогу, потому отправит в деревню Яну и отправит не с пустыми руками. День рождения как-никак, полувековой юбилей.

Аргумент «во-первых» не сработал, о чём Яна знала заранее, и тогда она привела «во-вторых».

Двухкомнатная квартира, в которой они проживали с бабушкой, находилась в области. Несмотря на то, что город обозвали частью «Новой Москвы», старая Москва со всеми её метро и вокзалами ближе не стала; она не подкралась, не поделилась «ветками» или рельсами: всё это, конечно, случится, но со временем, а пока, чтобы навестить «семью» (Яна не любила это слово, когда речь заходила о наглых родственниках), для начала придётся попасть в столицу. Если повезёт — сорок минут на междугороднем автобусе без пробок, если удача покинет, то час. Дальше метро: ещё полчаса. Пешком до вокзала: пять минут. Увлекательное путешествие на поезде — три дня. Из города в посёлок — час. Такси до деревни — вечность.
Привычные и знакомые службы такси до подобных дыр не докатываются, а если докатываются, то проваливаются: жители посёлка передвигаются пешком или на велосипедах, причём, в любую погоду, а до деревни их домчит «коробок». Но бухтящая маршрутка «коробок» наведывается дважды в день в непредсказуемые часы и то, если не рассыплется в пути, или водитель — единственный на всю деревню — не запьёт. Такси не пользовалось спросом: не так уж часто деревенские и поселковые скучали друг по другу.

Тех, кто спешил в деревню «прямо сейчас», спасали частники. Они бродили у въезда в посёлок, хрустя синюшными костяшками пальцев, и вежливо интересовались, не требуется ли машинка. Доверия они не внушали: спортивные штаны, обычно прожжённые на бедре или коленке, свисали, будто их владелец сбросил двадцать килограмм. От куртки из дешёвой кожи несло табаком, из правого кармана вываливались семечки, когда хозяин запускал руку за сигаретами, позабыв, что спрятал пачку в другом кармане. Кроссовки или ботинки — стоптанные. На голове кепки-восьмиклинки: этакие «Острые козырьки» местного розлива. Впрочем, их машинки не отличались от хозяев: грязные, побитые, заводившиеся только с божьей помощью.

Второй аргумент бабушку тоже не впечатлил. Она смотрела на Яну влажными глазами, повторяя, что вот-вот умрёт, так и не повидав дочь и внука. Яна воспротивилась: она не повезёт старушку в такую даль, но выяснилось, что у бабушки созрел иной план. Она предложила перевезти «Людочку, Мишеньку и Коленьку» к ним. «А что, — радовалась она, — квартира большая. Мы с тобой в одной комнате, они в другой. В тесноте, да не в обиде, как говорится. А то умру скоро…».
Яна согласилась, но только на визит. Терпеть в квартире, на которую ранее горбатилась мать, а теперь горбатится Яна, нахлебников она не собиралась, о чём, правда, тактично умолчала, чтобы не расстраивать бабушку.

Заслуженные выходные Яне дали неохотно. Потный, полысевший на затылке, начальник глядел на Яну через толстые стёкла очков, ругаясь, что «челядь обленилась и гнать всех пора к чёртовой матери». По молодости Яну забавляло, когда он называл работников челядью, она воспринимала это как игру, но, отпахав на предприятии семь лет, справив на нём собственное двадцатипятилетие, осознала, что «милое прозвище» не шутка и не оскорбление, срывавшееся с губ начальника при плохом настроении, — он искренне верил в то, что говорил. Получи он чуть больше власти — начал бы именовать себя барином и сечь плетьми на корпоративах.

Незапланированный четырёхдневный отпуск больше обрадовал бабушку, чем Яну. Шустрая старушка заботливо предложила задержаться в деревне на пару дней, Яна отказалась, возвращаясь ко второму аргументу: ей страшно оставлять старушку в одиночестве столько времени. Оправдание бабушки, что она проведёт часы разлуки с соседкой — такой же одинокой пенсионерки, Яна не приняла так же, как она не приняла ни один из её аргументов.

Они поспорили о количестве банок: маринованные огурцы, грибы, домашняя икра, — бабушка намеревалась всучить Яне полхолодильника (Людочка любит огурцы, а Мишенька обожает помидоры. Ба! Коленьку за уши не оттащишь от моего лечо!), и Яна, нагрузившись гостинцами, потопала к автобусной остановке.
Утро выдалось прохладным, сырым. Яна шлёпала по лужам, проклиная и погоду, и тётку. Автобус, на удивление, приехал быстро. Салон был почти пуст. Яне, обложившись сумками, даже удалось вздремнуть: никто не хвастался внуком-отличником и не дышал в ухо, намекая, что пора уступить место нуждающемуся. Уже в Москве, в метро, Яне посчастливилось не толкаться локтями в вагоне. В поезде она мчалась без попутчиков: за три дня в купе заглядывала разве что проводница. Из города в посёлок — с ветерком: вместо часа дорога заняла двадцать минут.
В посёлке окрылённая Яна впорхнула в магазин и скисла: очередь в кассу растянулась на треть помещения. Яна примостилась за молодившейся пятидесятилетней женщиной.

— Слышали, — женщина ткнула пальцем в плечо стоявшей перед ней пенсионерки, — опять девушки в посёлке пропадать начали.
Пенсионерка, сморщившись, обернулась.
— Дык, а чего им не пропадать? Зверя-то выпустили. Смертную казнь отменили, вот он и вышел на охоту. Ничего не боится: ни людского суда, ни божьего правосудия.
— На самосуд его надо было отдать, — встряла в их разговор женщина из начала очереди, — мужики его на куски бы порвали.
— Да, — согласилась пенсионерка. — Не расстреляли, когда была возможность, а бабы теперь ходи да оборачивайся.
— Я слышала, что в тюрьме ему уголовники два пальца откусили, — добавила краснощёкая продавщица, взвешивая рыбу.
— Так пусть милиция его разыщет! — воскликнула женщина, сказавшая про самосуд.
— Полиция, — поправила продавщица.
— Да хоть сам чёрт! — бухтела она, роясь в сумке в поисках кошелька. — Мало у кого на руках восемь пальцев, а на теле синюшная роза!
— Да, может, и нет никакой розы, — отмахнулась пенсионерка.
— Есть! — настаивала женщина. — Мне муж рассказывал, что насильников на зоне не щадят и метят!
— Да байки это, про изнасилования, — крякнула женщина перед Яной, — никого он не насиловал. Похищал и убивал, переламывая несчастным кости.
— А кто ваш муж? — прищурилась пенсионерка. — Милиционер или уголовник?

Очередь гудела, словно взбесившийся улей. Из шума, который подняли женщины, Яна узнала, что много лет назад, ещё при Советском Союзе, в посёлке орудовал маньяк, насиловавший и убивавший юных девушек. Когда его поймали, он признался в семи преступлениях, но каким-то чудом избежал смертной казни: посадили его надолго, но срок закончился, и он вернулся в посёлок.
— Да он уже старик! — кричали одни.
— Седина в бороду — бес в ребро! — возражали другие.

Яна поёжилась. Они обсуждали предполагаемое (ни одна не была уверена наверняка) возвращение маньяка так, будто торговались на рынке. Они возмущались: капли слюны летели на лица и воротники соседок, но всё же от женщин разило спокойствием, чуть ли не равнодушием. Яна догадалась: для них эта тема не более, чем очередная сплетня, которую нужно обсосать до костей и выбросить. Судьба девушек погибших тогда и пропавших сейчас их не интересует.
Продавщица ловко лавировала между неразобранных коробок с утреннего завоза. Очередь таяла, голоса стихали. Яна рассматривала полиэтиленовые мешочки с печеньем, выставленные на прилавок, дыша через раз: десятки запахов — рыбы, мяса, хозяйственного мыла, духов, дезодорантов — смешались, превратив магазин в газовую камеру.

Продавщица дула губы. Она ждала продолжения бессмысленного трёпа, оставшись с Яной наедине, но о маньяке Яне сказать было нечего, а на любопытство она отвечала коротко и сухо: не местная, навещаю родственников, конфеты не возьму, у них срок годности вышел.
Яна купила яблоки (если бы не лень, тётка собирала бы плоды у себя каждый год), две плитки шоколада (без сомнения под обёрткой присутствует белый налёт), бутылку водки (чтобы Коленька промочил замёрзшее горло), докторскую колбасу (по запаху из бродячей кошки), сыр (через сутки он станет немецким дорблю) и выскочила на улицу.

По стоянке, занятой грязными автомобилями, разгуливали «Острые козырьки».
— В город не требуется? — высокий небритый мужчина приставал к прохожим.
— А в деревню? — вторил ему мальчишка в замшевом пальто.
— Экскурсия по посёлку? — бородач, похожий на священника, крутил на пальце кастет. Жадными глазами он впивался в людей, выпрыгивающих из автобуса.
Яна молилась, чтобы никто из них не подошёл к ней.
Четвёртого частника, хмурого, с натянутой на глаза кепкой, она заприметила не сразу. Сжимая в руках, спрятанных в кожаных перчатках, пластмассовый стаканчик с дымящимся растворимым кофе, он опёрся на фонарный столб.
Яна направилась к нему.
— В город не везу, — брякнул он прежде, чем она задала вопрос.
— А в деревню?
Он громко отхлебнул из стакана.
— Только по навигатору.
Яна кивнула.
— Сколько?
На мгновение он задумался.
— Три сотни, — выдал водитель, хлюпая кофе.
Яна нахмурилась. Она рассчитывала, что такси обойдётся дешевле. Жизнь провинциальная, а цены московские.
К ним спешил бородач с кастетом. «Девушка, вам в город? — он орал на всю стоянку. — Отвезу за сто рублей!».
Таксист рядом с Яной хмыкнул.
— Согласна на три сотни, — протараторила она. Бородач пугал её.
— Тогда прыгай, — он указал на тарахтящую «Хонду».

Смяв стаканчик с недопитым кофе, водитель выкинул его в урну.
Яна забралась в салон «Хонды». «Ёлочка», вертящаяся под зеркалом заднего вида, источала аромат мужского одеколона. Он сливался с запахом бензина, образуя тошнотворный невидимый пузырь.
— Можно я открою окно? — спросила Яна, когда водитель занял своё место.
— Валяй.
Автомобиль покинул стоянку.
Она нажала на кнопку. Стекло не опустилось.
— Не получается, — улыбнулась Яна, поймав на себе в зеркале взгляд таксиста.
Она попробовала снова и снова безрезультатно.
— Наверное, заклинило. А с вашей стороны?
Он нажал на кнопку. Стекло не дрогнуло.
— Сломалось, наверное. Тут недалеко, от духоты не умрёте.
«Хонда» разогналась. В ушах Яны эхом отдавались слова таксиста «не умрёте». Яна заметила, что через зеркало заднего вида он не столько следит за дорогой, сколько наблюдает за ней: она ловила его взгляды всякий раз, когда поднимала глаза.

Взволнованное «остановите, я выйду здесь» застряло в горле. Кроме «Хонды» автомобилей на дороге, рассекающей густой лес, не было, и Яна не представляла, как скоро они появятся. К тому же, рассуждала она в голове, пересесть из одной машины в другую всё равно, что поменять шило на мыло: никогда не знаешь, кто окажется за рулём иной попутки. Яна внушала себе, что автоматика в «Хонде» действительно сломалась, а все её страхи вызвали разговоры о маньяке в магазине.
Она слегка успокоилась, пока на развилке автомобиль не свернул налево. Яна точно знала, что поворот в деревню — правый. «Хонда» неслась как бешеная.
Яна посмотрела в зеркало заднего вида.
— Нам в другую сторону.
«Маршрут перестроен», — бодро оповестил навигатор.
— Так ближе. Я хорошо знаю эту местность, — сообщил водитель.
Когда он отвернулся от зеркала, Яна дёрнула ручку. Заперто.
Водитель ухмыльнулся, крутанул руль: «Хонда» замедлила ход.

Какое-то время автомобиль полз, прижавшись брюхом к кочкам, а после резко остановился: водитель вдавил педаль тормоза в пол, и Яна ударилась лбом о пассажирское сиденье, мелькавшее перед её лицом.
Мужчина вздохнул.
— Сорок лет, — он медленно потянул за напалки, освобождая пальцы, — сорок лет я занимаюсь этим. Когда-нибудь это кончится, Господи?
Яна чуть ли не вырывала ручку.
Водитель продолжал.
— Двенадцать жертв. Тринадцать, — опомнился он, взглянув на Яну.
Перчатки упали на колени. Руки легли на руль. На правой отсутствовали мизинец и безымянный.
— Нет, это никогда не кончится.
Ужас сковал горло. Кричать бесполезно: «Хонда» заглохла посреди пустоши.
— Я не видела вашего лица, не запомнила номер машины, отпустите меня, — молила Яна, — я никому не скажу.
Последние слова она произнесла шёпотом. Яна с опаской косилась на зеркало заднего вида: если их взгляды пересекутся, убийца не поверит, что её память не впитала как губка его лицо.
Мужчина ухмыльнулся.
— Боишься меня?
Она молчала. Все знания о маньяках, полученные при присмотрах криминальных детективов, вмиг улетучились: что его разозлит — молчание или ответ? Утвердительный или отрицательный? Громкий или тихий?
Дёргающаяся ручка издавала глухой стук.
— Зря. Не меня тебе стоит бояться, а его.
Не разлепляясь с ручкой, Яна обернулась.
К «Хонде» надвигался комбайн.

*
В восемьдесят первом году пустошь была меньше. Во всяком случае, так утверждали те, кто жил в деревне. Пустынный островок неподалёку от леса облюбовали деревенские и посёлковые мальчишки, споря, кому на нём играть в войнушку, порой пересуды доходили даже до драк. Но Юру они не касались: на пустошь мальчика таскал старший брат Игорь. Друзья Игоря и «вражеский лагерь» из деревни терпели Юру из уважения к его брату, но играть или ссориться из-за островка в свою команду не брали: он был слабым. Его руки болтались сломанными ветками, а ноги — угловатые и тонкие, казалось, едва удерживали его на земле. Родители говорили, что таким его сделала болезнь: то ли ветрянка, то ли свинка, — Юра не запомнил, а Игорь не желал запоминать: он любил младшего брата, отважно защищал его в детстве, но, чем старше они становились, тем сильнее отдалялись. Любовь и жалость перетекли в неприязнь: Игорь стыдился Юру, сидевшего в сторонке с котёнком, которого брал из дому. Особенно он смущался перед девочками, изредка приходившими на пустошь: Игорю чудилось, будто они посмеиваются над ним из-за Юры.

Когда Юре исполнилось двенадцать, а Игорю четырнадцать, Игорь впервые не позвал его на островок. Тогда Юра решил, что брат, разгорячённый предстоящими разборками с деревенскими, попросту забыл его пригласить. И точно: вернувшийся Игорь поведал о битве с камнями: они кидались друг в друга мелкими камушками, отвоёвывая пустошь. Во второй раз брат намекнул, что Юра подрос. Тогда Юра не понял, что означают эти слова: улыбался как сытый кот — он растёт, он взрослеет! На третий раз Игорь сказал прямо: он не желает больше таскать хрупкого брата на себе. Юра оправдывался: он лишь чуть-чуть хромает, опирается на плечо брата для подстраховки, но и слушать его Игорь тоже не хотел.
Наглотавшись слёз, прижав мяукающего кота к груди, Юра побрёл на пустошь в одиночку.

На островке виднелись следы «недавнего побоища»: раскиданные камни и палки, но мальчишек ни своих, ни чужих на пустоши не было.
Юра, как обычно, плюхнулся на землю. Поглаживая кота по серой голове, он наблюдал за опускавшимся за горизонт солнцем. Позёвывая, сумрак подкрадывался к лесу.
Кот, устав от ласки, укусил Юру за палец и бросился в чащу. Выругавшись, Юра поднялся и побрёл за ним.
На опушке стоял комбайн. Заброшенная машина смотрела на Юру потухшими фарами, раззявив пасть с заржавевшими зубами, в которой кот свернулся в клубок. Юра потянул к нему руки, фары загорелись. В испуге он отпрянул, рухнув на спину. Кот, мяукнув, подпрыгнул, но комбайн сжал железные челюсти быстрее. Тёплая кровь брызнула на ноги Юры. Машина потарахтела и, словно насытившийся дикий зверь, заснула.

*
Пятнадцатилетнего Игоря искали всем посёлком. Его семья, друзья и просто неравнодушные люди спустились в каждый подвал, поднялись на каждый чердак. Юра охотно помогал, как мог: и хотя он больше не хромал, его ноги по-прежнему давали слабину. Он предположил, что Игоря взяли в плен деревенские парни. Взрослые не оценили наивную, добрую версию (что ещё ожидать от больного мальчика, любившего брата), но всё уже улыбались, подбадривали его.
Растерзанное тело Игоря валялось на пустоши, точно мусорный мешок. Птицы уже поколдовали над ним. Мать, увидев, что стало с её первенцем, словила сердечный приступ.

*
Четырнадцатилетний Юра мечтал о крепкой любви, какая была у его родителей. Они пронесли её через всю жизнь, как клялись: пока смерть не разлучит нас. Она разлучила: через три месяца после похорон Игоря умерла мать.
Аня из параллельного класса представлялась именно той, ради кого стоит совершать подвиги: срывать цветы с клумбы, сбегать с уроков, чтобы понежиться на пустоши, переплачивать скупщикам за билеты на показ заграничного фильма. Как сладко было провожать Аню после школы и краснеть, когда её дыхание щекотало щёку. И как горько было осознать, что она предпочла старшеклассника-хулигана.
Одно утешало: вслед за хромотой исчезли боли в ногах.

*
Юра сомневался, что отец обрадовался бы новости о беременности Светы. Он сам был ей не рад. Слепая влюблённость, преданность тринадцатилетней девочки тешила самолюбие, но не более: сердце принадлежало Ане,  пусть даже тому, что от неё осталось, тому, что её родители скрыли от жадных глаз в закрытом гробу. Юра надеялся, что Света скрыла беременность от матери, и женщина не обвинит его в растлении, закатив истерику на похоронах единственной дочери.

*
Комбайн подплывал к «Хонде».
— Помогите, помогите! — Яна забарабанила по стеклу. Яркие фары слепили.
— Ты никогда не нажрёшься, никогда, — Юра вздохнул. Щелчок. Двери разблокированы. — Иди, если хочешь, — сказал он отражению Яны.
Она выскочила из автомобиля, на секунду замешкалась.
Опустив голову, Юра слушал, как комбайн перемалывает кости. Этот звук стал для него почти родным.
Юра потёр ноющие колени, удивляясь, как ему ещё удаётся водить, когда он передвигается с трудом.
Щелчок.
Двери заблокированы.
Тринадцать жертв, чтобы не отличаться от сверстников. Одна из них с ребёнком в животе, чтобы озверевшая машина сместилась с опушки. Один год пропуска, чтобы вернулись, усилившись, и боли, и слабость, и хромота.
Юра глянул в зеркало заднего вида: комбайн пыхтел, раскрыв окровавленную пасть, — он готовился поглотить свою последнюю жертву.