А. Чехов -Драма на Охоте- и эпоха 1880-х

Иллюстрация: фотография Антона Чехова около времени создания повести «Драма на охоте».

Его можно было назвать скорее красивым. Хороший рост, приятно вьющиеся, заброшенные назад каштановые волосы, небольшая бородка и усы. Держался он скромно, но без излишней застенчивости; жест сдержанный. Низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако... без тени искусственности. — Вл. Ив. Немирович - Данченко о молодом Чехове               

А.П. ЧЕХОВ   «ДРАМА НА ОХОТЕ.  ИСТИННОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ» --
                УГОЛОВНЫЙ   РОМАН   –   ЭПОХА   –   ПСИХОЛОГИЯ   И   АНАЛОГИИ


«СЮЖЕТ  НЕ  НОВЫЙ...  ЛЮБОВЬ,  УБИЙСТВО».   В 1880-е годы были весьма модны так называемые уголовные - полицейские романы: в современном понимании - детективы, многие из которых не поражали высоким художественным уровнем. Одним из родоначальников детективного жанра в Европе был французский писатель Эмиль Габорио (1832—1873). В России один из  последователей Габорио — Александр Андреевич Шкляревский (1837—1883) по профессии педагог, стремился использовать моду - приспособить уголовный жанр к моральному воспитанию.

 Среди произведений Шкляревского: «Принциписты-самоубийцы» (М.,1880), «Современные преступники» (М., 1880), «Как люди погибают» (1880) и т.п. Хороши или нет были эти романы для воспитания юношества, однако детективные произведения прочих  авторов и совсем не поражали высоким художественным уровнем и озабоченностью моральными вопросами. По этому поводу Антоша - Чехов писал: 
 
«НАШИ  ГАЗЕТЫ  р а з д е л я ю т с я  н а  д в а  л а г е р я:  один из них пугают публику передовыми статьями, другие — романами. Если и были на этом свете страшные штуки, начиная с Полифема и кончая либеральным околоточным, но таких страшилищ (я говорю о романах, какими угощают теперь публику наши московские бумагопожиратели вроде Злых духов. Домино всех цветов и проч.) ещё никогда не было. Читаешь, и оторопь берёт.

 С т р а ш н о  д е л а е т с я, что есть такие страшные мозги, из которых могут выползать такие страшные “Отцеубийцы”, “Драмы” и проч.  Убийства, людоедства, миллионные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы и... чёрт знает, чего только нет в этих раздражениях пленной и хмельной мысли!» Ч.5. (1883–1884).

На подобные произведения Чехов в 1884 создал две пародии: забавный рассказ «Шведская спичка» и повесть «Драма на охоте. Истинное происшествие». Чехонте по моде времени предлагает повесть от первого лица: вроде бы олитературенные истинные мемуары – случай из практики следователя Ивана Петровича Камышева, упорно именующего свою по объёму повесть – романом и не забывшего поехидничать насчёт ожиданий читателя:

«М о й  р о м а н  в  заголовке назван  “у г о л о в н ы м”...  Открытие преступника и мотивов преступления составляет широкое поле для проявления остроумия и мозговой гибкости. Тут злая воля и хитрость ведут войну с знанием, войну интересную во всех своих проявлениях...

 Ч и т а т е л ь  в  п р а в е  о ж и д а т ь  о т   м е н я... следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского...» — ничего этого в «Драме на охоте» не будет. Точнее, на всё на это в конце «Драмы...» уголовное следствие явится пародией. А «злая» воля будет  растворена в обществе и даже в природе, следователь же будет занят сокрытием виновного – самоё себя.

 Задумал ли так Чехонте изначально или нет, да только на сей раз талант увёл 24-летнего автора так далеко за пределы пародии, что получился шедевр - психологическое исследование, самим автором, кажется не слишком ценимое: он ни разу не переиздал «Драму...» – не включил ни в один из прижизненных сборников, может быть из-за критики?

Не разобравшись, критика мимоходом оценила произведение как действительно на уголовную тему с определёнными достоинствами и недостатками. Но можно ли причислить к уголовному жанру повесть, где убийство происходит в самом конце, а смехотворно поданное автором расследование, по формальной должности следователя производимое самим преступником, являет собой сокрытие личности убийцы, на чём действие благополучно и завершается?!

СТРАШНАЯ   ТАЙНА   ОДНОГО  ЧЕЛОВЕКА   ИЛИ   ЧТО  СКРЫЛ  АВТОР?   Оставленная на суд редактора газеты бывшего судебного следователя Камышева рукопись «Драма на охоте»  рассказывает о зверском убийстве (модная востребованная тема!) молодой женщины. Против своего ожидания увлечённый повествованием редактор строит догадки о том, что же произошло на самом деле: что скрыл автор?!

То есть у редактора не возникает сомнений в истинности – невыдуманности самого убийства, хотя большинство публикуемых «записок следователей» были плодами исключительно литературного творчества. Редакторские догадки даны в виде подстраничных примечаний, играющих в повести роль как бы второго «подводного» действия.

 В хорошем уголовном повествовании вдобавок к захватывающе закрученному действию непременно должна иметься какая-либо занимательная тайна: эффектнее всего – страшная тайна! Это читатель любит. На обложке такой интригующий псевдоним как «Синее Домино» и крадущаяся фигура в маске уже  претендуют на тайну: занятный псевдоним – элемент рекламной игры с читателем. Над подобными завлекающими читателя тайнами Чехов в недалёком будущем посмеётся, – так сказать, вернёт их в бытовое состояние в рассказе «Дама с собачкой». Будучи уже не слишком молод, герой рассказа Дмитрий Гуров   переоценивает свою жизнь:

 «П о  к а к о м у - т о  с т р а н н о м у  с т е ч е н и ю  о б с т о я т е л ь с т в...  всё, что было для него важно, интересно, необходимо, в чём он был искренен... происходило тайно от других, всё же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе...  — всё это было явно.

 И  п о  с е б е  о н  с у д и л  о  д р у г и х... и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может быть... поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».

Речь идёт о том, что общество живёт по мёртвым законам,  уничтожающим искренность. Однако люди приспосабливаются и дают выход страстям тайно, что едва ли способствует здоровой общественной морали и едва-ли уменьшает процент преступлений. 

ПОВЕСТЬ   ПО   ШАБЛОНУ   СУДЕБНЫХ   СЛЕДОВАТЕЛЕЙ.    «Драма на охоте» имеет сложную сюжетную организацию: редактору газеты – «А.Ч.» главный герой повести, бывший судебный следователь Камышев приносит для публикации в газете свою первую пробу пера – «толстую, исписанную мелким почерком тетрадь»:

« — К а к о й  с ю ж е т  в а ш е й  п о в е с т и?  —  спросил я <<Редактор>>.
 
— С ю ж е т... Как бы вам сказать? Сюжет не новый... Любовь, убийство... Да вы прочтете, увидите... “Из записок судебного следователя”...»

 Пытаясь использовать модную тему, новоявленный автор чуть не получил, что называется, от ворот поворот. Услышав примелькавшееся название, редактор поморщился, ноповесть для прочтения всё-таки взял.

 Писатель тоже есть частное лицо со своими личными тайнами, обычно остающимися за пределами его творений. А в «Драме на охоте» будет создана ситуация, когда раскрывается тайна, не раскрытая в рукописи Камышева – якобы реального автора. То есть и сюжет «закручен», и организация текста повести сложная – тоже детективно «закрученная».

В «Драме на охоте» Редактор газеты поражён мыслью: «М н е  к а з а л о с ь, что я, не судебный следователь и ещё того менее не присяжный психолог, открыл  с т р а ш н у ю  т а й н у  одного человека, тайну, до которой мне не было никакого дела... Я ходил по террасе и убеждал себя не верить своему открытию...»

 Какая мысль поразила редактора, читатель узнает после прочтения повести, коли по ходу действия сам не догадается. Такая композиция называется «роман в романе», в нашем случае – «повесть в повести». Первая повесть это как бы рамка – явление Камышева в редакцию со своей рукописью – второй повестью:

                ДРАМА  НА  ОХОТЕ
                (Из записок судебного следователя)».

 Когда читатель любого времени завершит чтение рекомендуемой ему редактором «А.Ч.» повести, её автор Иван Петрович Камышев вторично явится в редакцию, и тут-то Редактор явившемуся автору и заодно читателям наконец-то откроет его поразившую мысль – подозрение о преступной тайне. Редактор скажет Камышеву:

« — В а ш а  п о в е с т ь  м н е  н р а в и т с я: она лучше и интереснее очень многих уголовных романов... Только нам с вами, по взаимному соглашению, придется произвести в ней кое-какие весьма существенные изменения. Как в уголовном романе, всё есть: преступление, улики, следствие, даже пятнадцатилетняя каторга на закуску, но нет самого существенного... Н е т  н а с т о я щ е г о  в и н о в н и к а...»

Получается, что «Истинное происшествие» – это собственно явление автора в редакцию с повестью «Драма на охоте. Из записок…» и разговоры редактора с автором через 8 лет после событий в рукописи. А страшная тайна – настоящий убийца будет открыт от «столкновения» двух действий: в редакции и за 8 лет до  того. Настоящим убийцей окажется не таковым в повести Камышева судом признанный, а её автор.
                ___________________________________________________


С р е д и   п и с а т е л ь с к и х  з а в е т о в  Чехова восьмидесятых годов неизменным было предостережение против тенденциозности писаний… Чехов был страшным врагом тенденциозности и возвращался к этому вопросу с каким-то постоянным и странным упорством… каждый раз наш разговор на эту тему заканчивался фразой Чехова:
 – И  ч т о  б ы  т а м  н и  б о л т а л и,  а ведь вечно лишь то, что художественно!  –  А.С. Лазарев – Грузинский  «А.П. Чехов» (Из воспоминаний)               
                _____________________________________________
               

МРАЧНОЕ  ВРЕМЯ И «СВОЛОЧНОЙ  ДУХ».   Когда время действия в произведении чётко названо – соответствует году публикации, тогда не худо бы и об этом времени  составить понятие. А время около 1884-го было мрачноватое: обилие беллетристики с уголовным сюжетом было только следствием прочих событий.

Чехов начал публиковаться в весьма неблагоприятное для культуры время. (Бывает ли для культуры время благоприятное?!)  9 февраля 1881 умер Ф.М. Достоевский – глашатай человечности. Последовавшее через месяц убийство Александра II вызвало реакцию – усиление полицейского режима: чего же иного можно было ожидать после убийства царя?!

Всё это привело к общественной  растерянности,  неясно называемой в учебниках - духовным застоем: результату как  ограничений от властей, так и исчерпанием прошлых ориентиров культурного развития. Согласно мрачноватому времени упадочнические процессы в 1880-х не минули и литературу: «Р а з г о в о р ы,  разговоры о великом призвании и поисках новых путей» (В.В. Вересаев).

С уходом поколения больших писателей литература оказывается на перепутье. Через два года после Достоевского в 1883-м, в далёкой Франции умрёт Иван Тургенев, и власти сделают всё, дабы помещать публичным похоронам в России: привезённое из Франции тело хоронили с полицией. Эти и последующие смерти поэта Алексея Плещеева, композитора П.И. Чайковского  и других представителей «старой гвардии» не способствовали оптимизму на литературном и общекультурном фронте. Публицистика и беллетристика в 1880-х заметно клонились к  рыночному  –  «деляческому»  направлению, чего одно из проявлений – обилие уголовной прозы.

В рассказе Чехова «Корреспондент» (1882) от имени действующего лица произнесён почти приговор  русской печати 80-х годов, под давлением обстоятельств забывающей благородные идеалы предшествующих десятилетий: «П р е ж д е, что ни писака был, то и богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, страдалец и правдивый человек. А теперь? Взгляни, русская земля, на пишущих сынов твоих и устыдися! Где вы, истинные писатели, публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще... эк... эк... гм... гласности? Нигде!!!  <..> 

Кто из прежних удальцов и молодцов жив остался, и тот теперь обнищал духом да зарапортовался. Прежде гнались за правдой, а нонче пошла погоня за словцом красным да за копейкой, чтоб ей пусто было! Дух странный повеял!»

В 1889 покинет этот мир один из бесстрашных борцов с серой действительностью сатирик –  М.Е. Салтыков - Щедрин. И Чехов  более резко и с убийственной краткостью повторит из «Корреспондента»: «Т о т  с в о л о ч н ы й   д у х, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нём своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения». (А. П. Чехов – Письмо А. Н. Плещееву от 14 мая 1889  г.)

Писатель и врач Викентий Вересаев (1867–1945) от имени своего героя тоже врача в 1895 выдаст уже совсем мрачный «диагноз»: «К а к и м  ч у д о м   м о г л о  с л у ч и т ь с я,  что в такой короткий срок всё так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными… В литературе… ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература… с мёртвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил...» (повесть «Без дороги»)

С Вересаевым согласен знаменитый режиссёр К.С. Станиславский:  «Н а д о е л и   о б щ и е   м е с т а,  избитые слова, надоели штампованные мысли, куцая идейность. И противно было, что часто за этими ярлыками "светлая личность", "борец за свободу" прятались бездарность, хитрец...  <…>  Не шутя говорили, что для успеха необходимо пострадать, быть сосланным хоть на несколько лет. <…>.

С т и х о т в о р н а я  ф о р м а  п р е з и р а л а с ь. Остались только: "Сейте разумное, доброе" или "Вперед, без страха и сомненья", что и цитировалось до приторности. Пушкин и Лермонтов покрылись на полках пылью». Станиславский утверждает, что «среди полной безнадежности восьмидесятых и девяностых годов»  мини-рассказики Чехонте были подобны светлым искрам.  «К.С. Станиславский  А.П. Чехов в Художественном Театре»)

И в это мрачное время: «Ч е х о в…  п и ш е т  бесконечное количество рассказов, маленьких, часто крошечных, преимущественно в юмористических журналах и в громадном большинстве за подписью "А. Чехонте". Сколько их он написал? Много лет спустя, когда Чехов продал все свои сочинения и отбирал, что стоит издавать, и что нет, я спросил его, – он сказал: "О к о л о  т ы с я ч и". – Всё это были анекдоты с великолепной выдумкой, остроумной, меткой, характерной». (Вл. Ив. Немирович-Данченко «Чехов»)

Внешне похожие на анекдоты рассказы не нравились либерального толка критикам, призывавшим к охранению пошатнувшихся идеалов. Что требуется от новых писателей?! У них должно быть определённое направление —  прогрессивная идея всего творчества! 

Владевший умами тогдашней молодежи теоретик народничества Н.К. Михайловский (публицист, социолог; 1842–1904) будет указывать, что Чехов – писатель безыдейный и, уже поэтому, вредный. «Чехов — талант, но без всякого направления!»  – утверждал тоже критик народнического направления А.М. Скабичевский, пророчествуя, что без «божьей искры» талант сопьётся и умрёт под забором.

 «Нас, как в бурсе, критики драли за малейшую провинность. Мне один критик пророчил, что я умру под забором: я представлялся ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство…» – позже смеялся Чехов (И. Бунин) Кроме претензий к идейному содержанию, были у критики серьёзные  претензии и к форме.
             
                _____________________________________________


– По-моему, написав рассказ, следует вычёркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врём... И короче, как можно короче надо писать.   –  говорил Чехов (Иван Бунин «Чехов»)               
                _________________________________________


ИДЕЙНЫЕ  ТРЕБОВАНИЯ  К БЕЛЛЕТРИСТУ: «КУЦЫЙ»  РАССКАЗ  ПРОТИВ РОМАНА.

Реакция – реакцией и смерти смертями, но, невзирая на мрачное время и смерти, в 80-е годы славу русской литературы всё равно определяли бессмертные как творцы Ф. Достоевский, И. Тургенев, М. Салтыков-Щедрин, Л.Н. Толстой. Отсюда полезным – не фиглярским  серьёзным жанром считался роман или повесть. Достоевский и Тургенев ведь писали романы – это верное «направление», потому как успеешь и идеи осветить, и выводы сделать!

Салтыков – Щедрин не одни сатирические сказки писал: роман тоже имеется, так что продолжайте традицию, господа беллетристы! Чехонте - Чехов подвергаться злым критическим нападкам и за безыдейность, и за форму: что можно сказать в куцем рассказе – анекдоте?! Без выводов и направления это безыдейная ерунда - однодневка, читают которую отсталые граждане без всякого вкуса.

По этому поводу Чехов сетовал в письме к издателю и критику  Алексею Суворину (1834–1912) что один его знакомый: «ставит мне в вину, что я кончил рассказ <<Огни>> фразой: “Н и ч е г о  н е  р а з б е р ё ш ь  на этом свете!”  По его мнению, художник-психолог  д о л ж е н  разобрать, на то он психолог. Но я с ним не согласен.

П и ш у щ и м  л ю д я м... п о р а  у ж е  с о з н а т ь с я, что на этом свете ничего не разберёшь... Толпа думает, что она всё знает и всё понимает; и чем она глупее, тем кажется шире её кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперёд» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 30 мая 1988).

Но даже если бы и не кусались критики, с романом у Чехова были сложные отношения. В журналах много печатали переводных романов невысокого качества дабы заполнить объём, а переводили абы как лишь бы заработать: «п е ре в о д я т  чисто случайные вещи. А перевод сам в огромном большинстве - жеваная бумага. Вот в старые годы, в период, повторяю, усадьбы, - тогда перевод не был ещё ремесленным... А теперь переводы поставляют голодные курсистки, закабаленные каким-нибудь шустрым подрядчиком, имеющим связи с редакторами да издателями».

Относительно самих толстых журналов Чехов рисует не менее ехидную сценку: «Д а, т о л с т ы й  ж у р н а л... Ах, как мило! Ах, как хорошо! <...> Но это продукт старой России. Той России, когда, знаете ли, ещё дворянские усадьбы процветали и когда культурный владелец одной из оных, вспоминая о тоскливых зимних вечерах, осенью, продав урожай или заложив липовую рощу в Дворянском банке, выписывал сразу три или четыре журнала...

 З и м о ю, знаете, гудит вьюга. Всё снегом занесено. А какой-нибудь Никифор или Пантелей со станции прет в мешке ворох "Нового времени" да две, а то и три кирпичины - свежие книжки толстых журналов. И в семье идет даже ссора из-за того, кому первому проглядывать журналы... "Вестник Европы". Там - переводной роман этакого, знаете ли, Гэмфри Уорда, что ли! Герцог, член палаты пэров, графиня, неземная красавица, ну, и еще артист-итальянец и непременно англиканский пастор... Но, господа, ведь усадьба-то стерта с лица земли! Ведь этот потребитель журналов умер. Ведь кто в усадьбе и читал, тот сбежал в город, а в городе библиотека, клуб, общественное собрание. И книжку можно достать "почитать". Её выписывать не стоит». (M.К. Первухин "Из воспоминаний о Чехове")

Или вот ещё едкая ирония - критика содержания переводных романов: «В е л и к о л е п н ы й, несравненный роман! Во всех двенадцати книжках... рассказ о том, как некий мистер Уильям или Джерэмия, - прыщавая такая жалкая фигурка, писец, или, по-английски, извините, клерк... просыпается в воскресенье, съедает свой завтрак - лэнч, извините, - причем, помню, фигурирует еще сваренное вкрутую яйцо и посеребренная ложечка, которой мистер Уильям или Джерэмия выковыривает оное яйцо из скорлупы...

П о т о м... герой, облачается в праздничный костюм, собственноручно вычистив сапоги, и отправляется прогуливаться по Лондону, старательно высунув из кармана жакета кончик старенького голубого шелкового платочка... <...> Словом, в первой книжке герой... успел только... встретиться с парою знакомых, выпить стакан пива, вернуться домой. А тут его, знаете ли, застает письмо... и в письме намекается на то, что в судьбе героя может произойти некая перемена. Читатель страшно заинтересован и, сгорая от  нетерпения узнать, в чем дело, - ждет следующей книжки. Через месяц, знаете!

 Я  э т о т  р о м а н  ч и т а л на вакациях. Стал читать - ... нету сил. Бросил! Изголодался без чтения, снова пытался одолеть. Не мог. Бросил. И так до пяти раз. А потом как-то на самого себя рассердился, засел, вернее сказать, залег, - и всё прочитал.... Сначала, знаете, герой оказался имеющим запутанные, но законные права на какое-то большое наследство.

П о м е с т ь е  в английском стиле, знаете ли, ну, там - аллея из двухсотлетних вязов, что ли, и старый дом, и пруды, по которым лебеди плавают... Прелесть, прелесть... Но поместьем владеет благороднейшая личность - эсквайр. И у него прелестная дочь. И им этот новый наследник - как снег на голову... Кой чёрт, снег?! Как дубина на голову обрушивается! Все благосостояние, вся идиллия - пошла к черту! И читатель волнуется: - Бедный эсквайр! Несчастная Нэлли!»

Какое отношение подобные переводы имели к текущей жизни кроме от неё отвлечения?! Что было хуже: уголовное чтиво или романы про поместья с лебедями?! (Первое, на наш взгляд, всё-таки хуже!) Короткий рассказ обладал большей мобильностью: мог быстро реагировать на текущие события русской жизни. Изменилась жизни - должны была измениться реакция беллетристики: «Н а  в с ё  н а д о  о т з ы в а т ь с я  по горячему следу. В литературе - следить за каждым новым течением. Отрешиться от олимпийства, от академизма». (M.К. Первухин)

 То есть злые демократического толка критики были не правы: "направление" и идея для работы уже у молодого Чехова были, только свои личные. Своё право на короткий якобы «безыдейный» рассказ Чехову, образно говоря, пришлось защищать с оружием в руках: он боролся, получал раны, победил. Через два десятилетия уже признанный мастер Чехов усмехнётся:

«Э т о  я  о т к р ы л  п у т ь  для авторов мелких рассказов. Прежде, бывало, принесёшь в редакцию рукопись, так её даже читать не хотят. Только посмотрят с пренебрежением.  "Ч т о?  Э т о  н а з ы в а е т с я  –  п р о и з в е д е н и е м? Да ведь это короче воробьиного носа. Нет, нам таких штучек не надо".  А я вот добился и другим указал дорогу. Да это ещё что, так ли со мной обращались! Имя моё сделали нарицательным. Так и острили, бывало:  "Э х  в ы, Че-хо-вы!" Должно быть, это было смешно...». (А. Куприн) Никакое давление критики не могло сбить с собственной позиции Чехова.

Особенностью литературы конца XIX века – в том числе усилиями Чехова – станет сценичность: сокращение описаний и  вместо представления героев с детальным прояснением характера от автора мгновенное введение их в действие. Автор с его в прошлом неизменной чёткой позицией как бы встал в тень кулис: автор надел маски бесстрастного зрителя или хроникёра.

У Чехова это проявилось в использовании подтекста, символики, в открытых якобы незавершённых финалах, что создавало впечатление как бы выхваченного «живого» куска жизни и в финале  «выплёскивания» текста обратно в жизнь: что взял, то и возвращаю, господа читатели, а рецептов «что делать?» от меня не дождётесь! – так можно прокомментировать. Не было ли тут воспринятых от уголовной беллетристики своеобразно воспринятых уроков, вехой которых является «Драма на охоте»? Ведь Чехонте постоянно видел уголовную беллетристику в газетах вместе со своими фельетонами. 
   Где он черпал свои образы? Где он находил свои наблюдения и сравнения? Где он выковывал свой великолепный, единственный в русской литературе язык? Он никому не поверял и не обнаруживал своих творческих путей. - А. Куприн  "Памяти Чехова"
                ...................................................

ПУТЬ  К  ШЕДЕВРАМ.    После в печати дебюта  «Письмом к учёному соседу» (1879) пройдёт 6 лет и явится «Драма на хоте. Истинное происшествие» (1884).  Шедевр – прорыв в будущего Чехова, ибо после «Драмы на охоте» После неё в недалёком времени последуют и другие шедевры: «Степь» (1988), «Скучная история» (1889). Это уже будет не забавная игра словами вроде – «Проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа...»!

Вот тогда-то критика, не приняв новаторства, и начнёт налетать на Чехова. А вехой на пути новаторства  «Драма на охоте». Как смог ещё не Чехов  -  Антоша Чехонте (разница видна при сравнении текстов молоденького журналиста Чехонте и зрелого писателя Чехова!) создать такой психологический  шедевр?

По воспоминаниям коллег - душевное состояние больного всегда интересовало молодого врача Чехова, что отразилось на изумительно тонкой и как строки из истории болезни краткой обрисовке психологического состояния чеховских героев.  Но всё это будет немного позже:  думается, такого достаточно весомого опыта ещё не было у молодого врача, в 1884 только получившего диплом и бывшего как бы на перепутье между медициной и литературой.

Однако уже молодой Чехов умел не рабски копировать форму произведений предшественников – русских писателей, но у них учиться и представлять возможное развитие их сюжетов в новом времени, умел и спорить: стоило спорить с критикой, когда есть и более серьёзные оппоненты! А ведь спорить, например, с Тургеневым и Достоевским нелегко! Но Чехов был другой – новый писатель иного времени, а истина рождается в спорах.

Речь о том, что «Драма на охоте» даже не переполнена, а как бы соткана из реминисценций (из другого автора взятая слегка изменённая цитата без кавычек), нередко зеркально перевёрнутых сюжетных аналогий и прочих отсылок к произведениям Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тургенева.

Кроме того «Драма на охоте» полна отсылок к стихам выдающихся лириков – Фёдора Тютчева, Афанасия Фета, Алексея Апухтина и к популярным русским романсам. Для умеющего видеть такие отсылки читателя повесть как бы расширяется, захватывая время от Пушкина до времени создания и далее до наших дней. Что своего рода был вызов времени, когда Пушкин и Лермонтов  «пылились на полках» как далёкое прошлое литературы, а поэзия и вовсе презиралась.

Реминисценции, аналогии и символика – это элементы рождающегося в 1880–1890-х экспрессионизма, – «визитной карточки» всех видов искусств наступающего Серебряного века.  Чехов ехидничал насчёт декадентов – символистов, что они – кривляки без будущего, И «ноги у них вовсе не бледные, а такие же, как у всех – волосатые».  (Имеется в виду эпатажно программный моностих – однострочное стихотворение –  Валерия Брюсова «О закрой свои бледные ноги!», 1895) Но критика чужих издержек, не мешала по собственному разумению использовать элементы экспрессионизма и символизма. К тому же эта критика явится после «Драмы на охоте» лет через десять.

 У молодого Чехова чрезмерная  переполненность реминисценциями, мерцающими аналогиями и символикой, пожалуй, является недостатком в сравнении с его зрелым творчеством, где символичность вводится скупее, зато «убийственнее». Но надо же было молодому писателю заменить чем-то недостаток литературного опыта?! Переполненность отзвуками из иных произведений не мешает «Драме на охоте» среди русских детективов 19 века вместе с «Преступлением и наказанием» оставаться психологическим шедевром.
                _________________________________________________

СТРАСТИ  ПО ФЁДОРУ  ДОСТОЕВСКОМУ  И  РОДИОНУ РАСКОЛЬНИКОВУ. На фоне модных полицейских уголовных романов «Преступление и наказание» неожиданно приобретает некоторые внешние черты серьезной пародии: как изощрялись из бульварного чтива преступники в методах убийства: яды, заговоры, ловушки, подмены тела и т.п.

А вот Раскольников убивает таким не эстетичным вульгарным способом – у дворника ворованным  топором. Этому подобно и в «Драме на охоте» убийство будет совершено кинжалом, причём случайно попавшимся под руку  кинжалом почти бутафорским – дамским и тупым: смехотворно и пародийно по сравнению даже с заслуженным «рабочим» топором.

Чехов – младший современник Достоевского: ещё до завершения  «Братьев Карамазовых» в печати уже мелькали искорки забавных рассказиков Антоши Чехонте. Принято считать, что молодому Чехову творчество Достоевского было чуждо хотя бы потому, что для строптивого юноши моральные выводы Достоевского были всё той же им нелюбимой тенденциозностью – указанием обязательного пути. Но «творчество этого писателя мне чуждо» – у добросовестного человека непременно означает: «я прочитал и не согласен»  –  с идеями, с манерой письма, формой и т.д.

В конце 19 века наиболее непримиримо настроенная к царской власти молодёжь считала, что Достоевский в какой-то мере предал: он зовёт-де только к личному самовоспитанию, а значит, зовёт к постыдному примирению с действительностью. Как иначе понять, что Достоевский принимал приглашения царской фамилии читать им свои произведения?! Эта позиция будет отражена, например, в историческом романе Ольги Форш «Одеты камнем» (1925). Молодой Чехов как раз общался с такой молодёжью, почитавшей Салтыкова - Щедрина и считавшей, что Достоевский не прогрессивен.

Для неприятия частью читателей произведений Достоевского есть и вневременная психологическая причина! Путь в бездны сознания и подсознания доступен не каждому: Достоевский способен возмутить неготового к максимальным требованиям. Увлекая за собой читающего, герои Достоевского скользят на грани добра и зла, от высших философских мотивов повествование «падает» в ужасающе серый быт. Не каждый способен выдержать такие взлёты и падения: требуется  читательский стаж – определённый эстетический уровень.

Кроме того серьезный объёмный роман при своём рождении был рассчитан на образованного читателя с досугом.  Малограмотные «низы» населения романов не читали: некогда было да и выживать приходилось. И вопросы о самовоспитании, о прояснении своих личных отношений с Небом и в нынешнее время волнует далеко не всех. Когда книга о всяких неудобных не только социальных, но и духовных аспектах чуть не насильно заставляет думать, колебая основы обжитого уютного мирка, это, естественно, раздражает. Наконец, «куцый» рассказ большинству доступнее и по восприятию, и по затратам времени.

 Можно сказать, что обманув - очаровав читателей краткой образностью своих произведений, Чехов сумеет с не меньшей чем Достоевский силой «сдирать» заскорузлую духовную корку: цели были одни, методы – разные. Поэтому «роман» Чехова с творчеством Достоевского был неизбежен, только роман этот был тайный, – намеренно скрытый новым автором.

После 1883 года Чехов якобы признавался Вл. Немировичу-Данченко, будто «Преступление и наказание» не читал: «Б е р е г у  это удовольствие к сорока годам», — изрёк Чехов: «Я <Вл. Н.-Д.> спросил его, когда ему уже было за сорок», — и Чехов будто бы ответил: «Д а,  п р о ч ё л, но большого впечатления не   получил». Словам известных писателей не всегда можно полностью верить, как и мемуарам знаменитых артистов и режиссёров!

 Уже в рассказе Чехова «Сложная натура» (1883) видно  текстуальное знание «ПиН». И пародируется в «Сложной натуре» совсем не роман Достоевского, как иногда утверждают, а из его произведений спекуляции: так легко было казаться идейным, выдавая фразы из Достоевского – жонглируя его идеями! Нам сейчас трудно представить в каких размерах идеи Достоевского подвергались тогда расхожей спекуляции! Не было, пожалуй,  известного судебного дела об убийстве, где обвинитель либо защитник не помянули бы Родиона Раскольникова.

По роду деятельности фельетониста Чехонте - Чехов судебными разбирательствами об убийствах интересовался. Например, уже в 1894 он интересовался «делом Тальма»: громким судебным делом об убийстве в Пензе новоявленной старухи-процентщицы её незаконным внуком – Александром Тальма. Естественно при осуждении несчастного на каторгу помянули Раскольникова.

Когда через 4 года обстоятельства заставили признаться настоящего убийцу, опять не обошлось без памятования Раскольникова. Присяжный поверенный  В. И. Добровольский произнёс блестящую по литературным аналогиям речь, в которой заявил, что «роль <<идейного убийцы>> Раскольникова» обвиняемому «не по плечу», поэтому молодому человеку возможно оказать снисхождение (убийце было 17 лет.). Речь имела успех: Тальма был помилован, а настоящий убийца наказан легко. И до этого случая, и после было немало дел с памятованием о «Преступлении и наказании».

 Образно выражаясь, Родион Раскольников заочно чуть ли не присутствовал в русских судах то в роли обвинителя, то в роли защитника. Так что для подрабатывающего судебным репортёром Чехонте весьма трудно было оставаться в неведении о содержании романа «Преступление и наказание»!


«ПРЕСТУПЛЕНИЕ  И  НАКАЗАНИЕ»  ДОСТОЕВСКОГО  И  «ДРАМА  НА  ОХОТЕ»  ЧЕХОВА.    Чехову перед созданием серьёзной с убийством повести «Драма на охоте» так или иначе пришлось бы прочесть «Преступление и наказание» ещё и потому, что среди серой массы уголовных романов это было произведение выдающееся: не с третьестепенными же писаниями спорить?!

 Кроме того, обожавший розыгрыши Чехов был очень скрытен на личные переживания. В конце концов, роман Достоевского вполне мог чем-либо возмутить его,  –  не для того же и писался, чтобы всех только умилять! И при критических обвинениях не хватало ещё только подкинуть рьяным критикам скандальную тему: зарвавшийся молодой фельетонист Чехонте против самого метра Достоевского!

 А Немирович - Данченко – простите! – склонен был всё такое узнанное занятное превратить в пикантный анекдот, имевший тенденцию из театральных кулуаров выпорхнуть на широкую публику. Что Немирович в мемуарах и сделал.  Чтобы в этой ситуации на вопрос в лоб о романе Достоевского не высказаться, удобно было  этот роман якобы не читать,  –  такой ответ и получил Немирович-Данченко.

«Драма на охоте» указывает на знание её автором «Преступления и наказания» не по судебным речам, но близко к оригинальному тексту. Создавший по мотивам «Драмы» на охоте» свой фильм «Мой ласковый и нежный зверь режиссёр Эмиль Лотяну, не имея возможности в фильм «втиснуть» аналогии с Достоевским, вместо того за спиной редактора и поместит портрет Достоевского. Режиссёр был очень внимателен к экранизируемому тексту, чего и современным сценаристам следует настоятельно пожелать!

В финале чеховской повести редактор «А.Ч.» прямо обвинит бывшего следователя в убийстве и сокрытии своей вины – сознательном возложении вины на невиновного. Произойдёт как из «Преступления и наказания» диалог о необходимости покаяния и наказания в содеянном преступлении. Вот только  диалог прямо как из «Преступления и наказания» происходит в  чеховской повести как бы в  обратном зеркальном  – образно говоря – в антидостоевском отражении.

В «Преступлении и наказании» следователь Порфирий Петрович уверен, что убийц старухи-процентщицы - Раскольников, но доказательств у слелователя нет. И он с психологически "давит" на Раскольникова, чтобы тот признался:    

«Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный.
       – Так... кто же... убил?.. – спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.
       - Как кто убил?.. - переговорил он, точно не веря ушам своим, - да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с... - прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.
 
Раскольников вскочил с дивана... Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.
- Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, -- пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович...
- Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
- Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, - строго и убежденно прошептал Порфирий».
                ..........................................................

В «Драме на охоте» прочитавший повесть Камышева Редактор обвинит:

« — <..> Не Урбенин ведь убил!
— Как же? — спросил Камышев, придвигаясь ко мне. <..>
 — Простите, я вас опять не понимаю, — усмехнулся Камышев, — <..> По вашему мнению, кто убил?
— Вы!!
Камышев поглядел на меня с удивлением, почти с ужасом, покраснел и сделал шаг назад. Затем он отвернулся, отошел к окну и засмеялся.
 — Вот так клюква! — пробормотал он, дыша на окно и нервно рисуя на нём вензель<..>

 Мысль, что я вижу перед собой убийцу, наполняла мою душу непривычным чувством ужаса и страха... не за себя — нет! — а за него, за этого красивого и грациозного великана... вообще за человека...
— Вы убили! — повторил я.
— Если не шутите, то поздравляю вас с открытием, — засмеялся Камышев, всё еще не глядя на меня. — Впрочем, судя по дрожи вашего голоса и по вашей бледности, трудно допустить, что вы шутите. Экий вы нервный!»

 Сходство двух выше приведённых отрывков трудно отрицать! На этом совпадения не кончаются. Соня Мармеладова призывала Родиона Раскольникова на площади встать на колени и покаяться перед людьми в совершённом убийстве, что во многом выражает и авторскую позицию Достоевского. Не то видим в «Драме на охоте»:

« — А Урбенин <<признанный следствием виновным в убийстве>> там, на каторге? — спросил я  <<редактор — настоящего убийцу>>  тихо.
— Да... Говорят, что умер на дороге, но это ещё неизвестно... А что?
— А что... Невинно страдает человек, а вы спрашиваете: “А что?”
— А что же мне делать? Идти да сознаваться?
— Полагаю.
— Ну, это положим!.. Я не прочь сменить Урбенина, но без борьбы я не отдамся... Пусть берут, если хотят, но сам я к ним не пойду...»
                ..................................................

С опорой на поставленную в романе Достоевского проблему Чехов ту же проблему с предельной краткостью выводит на ещё более высокий - общечеловеческий и общекультурный уровень уже своего времени - через 20 лет после публикации «ПиН». Что возможно было только после объёмного романа Достоевского: вся литература преемственна. Отрицать это глупо: подобными "отрицаниями" Чехов никогда не занимался. 

За ответом Камышева Редактору — подтекст эпохи: «б р а т ь» убийцу по совести некому. Потому как обвиняющий должен бы быть в общекультурном и моральном плане выше обвиняющего. Для объяснения чего в нашей работе и потребовалось "лирическое" отступление про «мрачное время». В.И. Немиович-Данченко поставит времени 1880—1890-х ещё один тяжёлый художественный "диагноз":

 «И с к л ю ч и т е л ь н о е  с ч а с т ь е  человека — быть при своём постоянном любимом деле. Московская жизнь — о провинции и говорить нечего — была наполнена людьми, которые своего дела не любили, смотрели на него только как на заработок.

В р а ч  л е ч и л, принимал, делал визиты прежде всего из-за денег; член суда, адвокат по гражданским делам, чиновник любого казенного учреждения, банковский, железнодорожный, конторский, отслуживали свои часы без увлечения, без радости; учитель гимназии, преподавая из года в год одно и то же, остывал к своей науке, а работать для нее еще дома - не у многих хватало энергии и инициативы.

 И с к л ю ч е н и е  с о с т а в л я л и  университет с его профессорами и студентами, театр, музыкальные и художественные учреждения, редакции - очень тонкая наслойка на огромной инертной обывательщине». (Вл. Ив. Немирович –Данченко «Чехов»)

 В 1887 в рассказе Чехова «В суде» (1887) обвиняемого в убийстве судят равнодушные к истине судьи: «в с ё... б ы л о  п р о п и т а н о  канцелярским равнодушием и дышало холодом, точно... судили его не живые люди, а какая-то невидимая, бог знает кем заведенная машинка...»

Судьям скучно. Товарищ прокурора вместо слушания дела «с жадным вниманием» читает «байроновского “Каина”». Т.е. судят хорошо образованные граждане: и каков результат?! Когда суд не желает видеть в подсудимом человека, то перед кем каяться?! Герой «Драмы на охоте» Камышев профессиональный юрист: ему ли было не знать язвы судебной «машины»?!

Первый, казалось бы, напрашивающийся из рассказа вывод:  в судах заседают сплошь недобросовестные и чёрствые граждане. На фоне же общей обрисовки эпохи вывод иной: люди разуверились в самой сути существующего государства и во всех его общественных формах: в законах, профессиях и т.д. Такая ситуация в частном варианте  – крах имеющей профессию личности; в целом же это крах государственности. Вот что можно явить в «куцем» рассказике без нравоучений прямых выводов и «спрятать» в повести за, казалось бы, частным разговором двух лиц.

Местное светское общество в «Драме на охоте» явлено в таком не слишком морально приглядном свете, что не этому  обществу кого-то обвинять и не перед ним каяться. Наказывать, так уж всех – всё виноватое в язвах быта общество?! Ответ остаётся за читателем: открытый конец.  А вот Эмиль Лотяну в экранизации «Драмы на охоте» приделав к  повести свой конец, в этом случае был уже неправ.

В фильме Лотяну приписан эпилог – читаемый за кадром авторский текст: через год после сдачи в редакцию рукописи Камышев заболел чахоткой. Лечиться решительно отказался, чем сократил себе жизнь и умер: то есть практически самоубийство – наказание самого себя за совершённое в прошлом убийство. Получается что в фильме «Мой ласковый и нежный зверь» Камышев в благородном варианте как бы повторяет самоубийство Свидригайлова из «Преступления и наказания». Это противоречит очень не любившему тенденциозности и прямых моральных «уроков» Чехову.

Вот, кстати, одно интересное свидетельство мемуариста: «О с о б е н н о   с и л ь н о  интересовала его <<Чехова>> каторга.  “В   н е й,  м о ж е т   б ы т ь,  одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде”.

 Интересуясь громким и запутанным уголовным процессом  осуждённого на каторгу Александра Тальма, Чехов говорил грустно: “ И  в о т  с и д и т  о н  т е п е р ь  на Сахалине - скучный и унылый, и у него вечная изжога от сырого и дурно пропеченного хлеба, — кому это нужно!”» (В.Н. Ладыженский. В сумерки. Дорогой памяти А.П. Чехова)

Сходное мнение высказано в рассказе «Пари» (1888), где персонажи рассуждают,  что безнравственнее: казнь или пожизненное заключение?! «К а з н ь   у б и в а е т  с р а з у,  а пожизненное заключение медленно, то и другое одинаково безнравственно... потому что имеет одну и ту же цель – отнятие жизни...»; «Г о с у д а р с т в о — не бог. Оно не имеет права отнимать то, чего не может вернуть, если захочет».

И наконец, Чехов выразится с резкой определённостью:  «В   м е с т а,  п о д о б н ы е  Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку... Мы сгноили миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников... 

В и н о в а т ы... в с е   м ы,  но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов». (Чехов — А.С. Суворину от 9 марта 1890)

То есть его интересовало не столько справедливое или несправедливое наказание преступника по закону, а  как достучаться до совести человека – как найти «в человеке человека»? И с кого следует начинать искать «в человеке человека»: с подсудимого или судьям с самих себя?! Это вполне согласно с идеями Достоевского.

В о п р о с:  в 1890-м поездка Чехова на Сахалин, на каторгу,  не есть ли в том числе проверка сведений о каторге из «Записок из мёртвого дома» Достоевского?.. Достоевский Чехова и отталкивал и притягивал: что не удивительно. Образно выражаясь: два дракона в одной пещере не живут. Но оба были по натуре – великие гуманисты, поэтому не могли не пересекаться мысленно и в сюжетах. 

Не только с Достоевским спорил Чехов. «Дама с собачкой» – есть как бы ужатая до короткого рассказа «Анна Каренина» без самоубийства либо смерти дамы со шпицем - Анны Сергеевны.  Льва Толстого  почитая как величайшего из писателей-творцов. Полушутя, Чехов как-то сказал, что он бы и «Войну и мир», и даже «Евгения Онегина» и сократил.

Согласно совместное шествие русских творцов по стезе литературы – это вообще из области устаревших школьных учебников.  И более того: не было бы у творцов противоречий, — тогда насколько беднее была бы тогда наша русская литература и была бы она тогда великой?!
             
                ______________________________________________


«Х у д о ж н и к  д о л ж е н  б ы т ь  н е  с у д ь ё ю  своих персонажей и того, о чём говорят они, а только беспристрастным свидетелем... делать оценку ему будут присяжные, т.е. читатели. Моё дело только в том, чтобы быть талантливым, т.е. уметь отличать важные показания от не важных, уметь освещать фигуры и говорить их языком» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 30 мая 1888 г.)
с                _________________________

 АВТОР  —  ХУДОЖНИК  И  РЕПОРТЁР.   ЧИТАТЕЛЬ  —  ПРИСЯЖНЫЙ   ЗАСЕДАТЕЛЬ.    Антон Павлович Чехов чётко разграничивал понятия «решение вопроса» и «правильная постановка вопроса»: «Т о л ь к о  в т о р о е  обязательно для художника. В  “Анне Карениной” и в  “Онегине”  не решён ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. 

С у д  о б я з а н  ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус». (А.П.Ч. — А.С. Суворину, 1888). Таким образом, читатели «Драмы на охоте» оказываются как бы в роли присяжных: как говорится, приятного времяпровождения, дорогой читатель!

 Про Достоевского Чехов писал Суворину: «К у п и л  я  в Вашем  магазине  Достоевского <<собрание сочинений>> и теперь читаю.  Х о р о ш о, но очень уж длинно и нескромно. М н о г о  п р е т е н з и й». (А.П.Ч. – А.С. Суворину от 5 марта 1889) Осмелимся сказать, что в сравнении с романами Достоевского «Драма на охоте» много скромнее объемом, но чеховская претензия анализировать человеческую природу со многих перекрещивающихся точек зрения  –  едва-ли потенциально скромнее.

И всё-таки, зачем в «Драме на охоте» Чехов так «поворачивает» идею Достоевского?! «Нервный талант» производил психологические эксперименты над своими героями: являл их на пике идеи, дабы выяснить пределы возможностей. Лучших героев Достоевского терзаю сверхличные разрушающие их идеи эпохального и вселенского характера. Вот это Чехов и считал нескромной претензией писателя быть судьёй по образу божию. Зачем эксперименты, когда жизнь и так не сахарная?! Тут и с одной личностью трудно разобраться, да ещё её зависимость от общества! Так или иначе, выходим на «серую» обыденность и на слишком подверженную аффектам – увлечениям и «перегибам» – психологию человека как на главный источник трагедий. 

Для более детального ответа подробнее рассмотрим на фоне эпохи образ главного героя Драмы на охоте» – следователя Камышева: образ с гигантской реминисцентностью либо  с мерцающими аналогиями, кажется, со всеми в русской литературе «лишними людьми».

Речь далее пойдёт именно об образе убийцы в повести Чехова, от которой прекрасный фильм Эмиля Лотяну всё-таки имеет серьёзные отступления: слово неизмеримо богаче картинки! А так как рассмотрение не слишком коротко, то заранее скажем: в повести убийца окажется совершенно не идейным и убьёт - без всяких тенденций в гневе.
                __________________________________________________

Г е р о й  Н а ш е г о  В р е м е н и... точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?

 Е с л и  в ы  л ю б о в а л и с ь  в ы м ы с л а м и  гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..
 
В ы  с к а ж е т е, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает! –  от М.Ю. Лермонтова предисловие к «Герою нашего  времени».               
                _____________________________________________

ПОРТРЕТЫ – РОДИОНА РАСКОЛЬНИКОВА, СВИДРИГАЙЛОВА И  ГЕРОЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ —  КАМЫШЕВА. 

Чехов «ч а с т о  в о с х и щ а л с я  Мопассаном, Толстым. Особенно часто он говорил именно о них да еще о "Тамани"  Лермонтова.
      - Не могу понять, - говорил он, - как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да ещё водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!» (Иван Бунин)

Как раз в согласии с изложенной Лермонтовым в предисловии к «Герою нашего  времени» «программой» и создана «Драма на охоте». При первом явлении литературного героя его словесный портрет всегда важен. Один из наиболее длинных словесных портретов  – портрет Печорина в любимом Чеховым  «Герое нашего времени» (глава «Максим Максимыч»).

Мемуарист приводит слова Чехова: «Я  н е  з н а ю  я з ы к а  л у ч ш е, чем у Лермонтова... Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, - по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать». (С.Н. Щукин. Из воспоминаний об А. П. Чехове) Создавая портрет Камышева, Чехов учился сразу и у Лермонтова, и у Достоевского.

Портрет Родиона Раскольникова даётся Достоевским с изумительной краткостью! Юноша с тонкими чертами лица: «О н  б ы л  з а м е ч а т е л ь н о  х о р о ш    с о б о ю, с прекрасными тёмными глазами, тёмно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. <…> Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу...»

Портрет одного из «двойников» Раскольникова по идее – Аркадия Свидригайлова детальнее и не вызывает симпатии, хотя ничего прямо негативного нет. Свидригалов: «б ы л  ч е л о в е к  лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щёгольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках.

 Ш и р о к о е,  с к у л и с т о е  л и ц о  его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет...» Алые губы – один из фольклорных признаков вампира: такой символикой Достоевский намекает на скрытую суть убийцы.

Знакомые с романами Достоевского могут заметить, что первое явление Камышева напоминает убийце Родиону Раскольникову первое явление тоже убийцы Аркадия Свидригайлова. (И после этого можно утверждать, что Чехов не читал «Преступления и наказания»?!) Свидригайлов – сокрывший своё преступление убийца – играет роль одного из моральных «двойников» Раскольникова.

В контрасте с портретом Раскольникова и в некотором соответствии с портретом Свидригайлова в «Драме на охоте» портрет главного действующего лица подаётся с особой излишне навязчивой детальной тщательностью: и красив герой отличной от Раскольникова красотой, и одет отлично как Свидригайлов. 

А между тем Чехов как-то сказал одному начинающему беллетристу: «В  п е р в о й   г л а в е  Вы заняты описанием наружностей опять-таки по старинке, описанием, без которого можно обойтись...» (А. И. Куприн – «Памяти Чехова») Сам Чехов в большинстве случаев внешность персонажей являл несколькими штрихами. Значит, в данном случае детального портрета внешности принёсшего в редакцию рукопись господина нельзя было обойтись: важно было! Вот в чеховской повести Редактор описывает его поразившего посетителя Ивана Петровича Камышева:

«Ч е л о в е к,  т а к  д о б и в а в ш и й с я  свидания со мной, играет в моей повести очень видную роль. Необходимо описать его наружность. Он... высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Всё его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок.

О д е т  о н  с о  в к у с о м  и по последней моде... На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести, — он чрезвычайно красив.

Я  н е  ж е н щ и н а  и  н е  х у д о ж н и к.  Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своею наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это “ч т о – т о” можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее... У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз.

О т  в с е г о  л и ц а так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой... Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари. Проиграл бы я пари или нет — читатель увидит далее...» Помнится, в улыбке Печорина «б ы л о  ч т о–т о  д е т с к о е. Его кожа имела какую-то женскую нежность...» – характер  персонажа был весьма противоречив, каким явится и характер Камышева.
______________________

РЕДАКТОР – РАССКАЗЧИК   ПАРИ  ОДНОВРЕМЕННО  И  ПРОИГРАЛ  БЫ, И НЕТ!! Собственно врать по мелочам явившийся начинает сразу: что ему якобы, «есть почти нечего» потому и вздумал публиковаться ради заработка:

— Я  п р и т а щ и л  к  в а м   м а л е н ь к у ю   п о в е с т ь, которую мне хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор: написал я свою повесть не для авторской славы и не для  з в у к о в   с л а д к и х...*  Для этих хороших вещей я уже постарел. Вступаю же на путь авторский просто из меркантильных побуждений... Заработать хочется... Я теперь решительно никаких не имею занятий. Был, знаете ли, судебным следователем в  С — м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил...»
______________
* «Д л я   з в у к о в   с л а д к и х...» — цитата из последних строк стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (1829), но имеет и отношение и к стихотворению Лермонтова «Звуки»:

Что за звуки! Неподвижен, внемлю
Сладким звукам я...
<…>
И в душе опять они рождают
Сны веселых лет
И в одежду жизни одевают
Всё, чего уж нет.
Принимают образ эти звуки,
Образ, милый мне.
 Мнится, слышу тихий плач разлуки,
И душа в огне.
И опять безумно упиваюсь
Ядом прежних дней... (1831)
      *    *    *
Вообще очень непростой человек - гость редактора господин Камышев прекрасно начитан, а русскую лирику так знает отменно – цитатно.
______________

«”Л ж ё ш ь”! — п о д у м а л  я  <<Редактор насчёт бедности просителя>>. Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради куска хлеба, да и по лицу Камышева пробежала чуть заметная, уловимая опытным глазом тучка, которую можно видеть на лицах только редко лгущих людей». Подобную мелкую ложь с точки зрения редактора можно было извинить смущением: нужда, дескать, а не писательский зуд, как-то неприличный для солидного человека.

«Господин с кокардой» - Иван Петрович Камышев и далее  будет врать, но врать художественно: частью для редактора, но в большинстве для самого себя, в свою литературную ложь как бы веруя. По ходу действия своей повести насчёт лжи  Камышев, будучи не совсем трезв, будет издеваться над собутыльниками:

« — Ч т о  ж е  в ы  м о л ч и т е? — начал я  <<Камышев>>. — Г о в о р и т е, я слушаю вас! Ха-ха! Я ужасно люблю, когда люди с серьезными, солидными физиономиями говорят детскую чушь!.. Это такая насмешка, такая насмешка над человечьими мозгами!.. Лица не соответствуют мозгам! Чтобы не лгать, надо иметь идиотскую физиономию, а у вас лица греческих мудрецов!»

 Внешность Камышева с долей фельетонной издёвки являет смесь излюбленных авторами средней руки типажных черт положительных и отрицательных романно детективных персонажей: не герой, а просто ходячая мозаика черт какая-то!
                _____________________________________________________

ПОРТРЕТЫ:  ОНЕГИН – ЛЕНСКИЙ  – КАМЫШЕВ.   Описание внешне респектабельного и вполне симпатичного Свидригайлова – его первое в «Преступлении и наказании» явление производит тревожное, а потом и неприятное - отталкивающее впечатление. Описание Камышева не отталкивает, но явно не обещает гармоничного характера. Когда слишком много внешней гармонии и мягкости, не маска ли это?! Как сказано про характер Евгения Онегина:

Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной…
       *   *   *
Камышев по роду занятий бывший судебный следователь, а по аналогии с «Преступлением и наказанием» как бы сам себе Раскольников (убийца по «высокой» идее), Свидригайлов (убийца по извращённой натуре) и маленький Наполеон – властолюбивый следователь Порфирий Петрович в одном лице! Плюс к этому Камышев ещё в одном лице сам себе Онегин и Ленский: «варианты» Ольги и Татьяны Лариных тоже присутствуют в повести.

Онегин - Камышев по положению в сюжете, а Ленский по страсти к Ольге нового времени и потому, что в свои лучшие минуты склонен к поэтическому мышлению, что «выскакивает» в изумительных описаниях природы от лица самого Камышева. Ещё плюс к этому он и сам себе Чацкий и Печорин: на них герой мысленно оглядывается, что прорывается фразами в его что-либо осуждающих писательских монологах – как бы лирических отступлениях.  Камышев по роду занятий бывший судебный следователь, а по аналогии с «Преступлением и наказанием» как бы сам себе Раскольников (убийца по «высокой» идее), Свидригайлов (убийца по извращённой натуре) и маленький Наполеон – властолюбивый следователь Порфирий Петрович в одном лице!

И наконец, человек с университетским образованием – кандидат прав Камышев самого себя с неким отчаянным кокетством пытается анализировать по методу Достоевского, что неизбежно выпало – «не влезло» в односерийный фильм Эмиля Лотяну и послужило в сравнении с повестью большей положительности и обаянию являющегося на экране образа.

Интересно ещё, что внешность своего «мозаичного» персонажа молодой Чехов  мог описывать, глядя на себя в зеркало. По школьным учебникам мы привыкли к поздним фотографиям Чехова как усталого, ссутуленного, очень худощавого человека, в пенсне и выглядящего старше своих лет – измученного болезнью. А вот художник Константин Коровин совсем иным видит Чехова в 1883-м – около времени создания «Драмы на охоте»:

 «О н  б ы л  к р а с а в е ц: у него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие...» (Коровин К.А. — Из моих встреч с А. П. Чеховым).


В одном из домов <<в публичном доме>> <...> был лакей маленький, тщедушный, сухой, с цепочкой на жилетке... Поглядев на его лицо, Васильев почему-то подумал, что человек с таким лицом может и украсть, и убить, и дать ложную клятву. А лицо в самом деле было интересное: большой лоб, серые глаза, приплюснутый носик, мелкие, стиснутые губы, а выражение тупое и в то же время наглое, как у молодой гончей собаки, когда она догоняет зайца. Васильев подумал, что хорошо бы потрогать этого лакея за волосы: жесткие они или мягкие? Должно быть, жесткие, как у собаки. — А. Чехов «Припадок», 1988
                _________________________________________

АНТИТИПАЖ   ПРЕСТУПНИКА.  В эпиграфе выше Чехов описывает лакея так, как в уголовной беллетристике нередко описывались преступники. Таким портретам совершенно противоположна внешность важного персонажа «Драмы на охоте»  – Ивана Петровича Камышева. Однако по должности читающий предлагаемые к публикации уголовные романы с ними в соответствии Редактор «А.Ч.» тщательно старается передать своё сложное впечатление в сравнении с "преступными" портретами. У Камышева:

«К а ш т а н о в ы е  в о л о с ы  и  борода густы и мягки, как шёлк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, “шёлковой” души... Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жёсткие волосы. <<Явная издёвка над портретами преступных типажей из «кровавых» детективов!!>>  Правда это или нет — читатель опять-таки увидит далее...

Н и  в ы р а ж е н и е  л и ц а, ни  борода — ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже — простите за выражение — некоторая женственность.

 Н е  м н о г о  н у ж н о  у с и л и й   м о е м у  г е р о ю, чтобы согнуть подкову… а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы... Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжёл... Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид...»

Речь посетителя тоже мягка, вежлива, полна извинений: «К а к,  о д н а к о, он  м н о г о  г о в о р и т!» – думает утомлённый редактор. И во всём описании «господина с кокардой» сквозит двойственность – изломанность натуры, а прикрываемая грацией сила предполагает в любой момент «взрыв». Редактор  предлагает колоритному просителю зайти за ответом месяца через три:

«   — Д о л г о н ь к о... Но не смею настаивать... Пусть будет по-вашему... <…> Будьте здоровехоньки!

Бывший  судебный  следователь  галантно раскланялся, осторожно взялся за дверную ручку и исчез, оставив на моем столе свое произведение… Повесть красавца Камышева покоилась в моем столе два месяца. Однажды, уезжая из редакции на дачу, я вспомнил о ней и взял её с собою…»

Редактор «А.Ч.» рассуждает далее: «Э т а  п о в е с т ь  не выделяется из ряда вон <<из полицейских романов>>. В ней много длиннот, немало шероховатостей... Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам... Видно, что он пишет первый раз в жизни, рукой непривычной, невоспитанной... Но всё-таки повесть его читается легко. Фабула*  есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна… Есть в ней и кое-какие литературные достоинства.  П р о ч е с т ь  е ё  с т о и т... В о т  о н а...»

«ДРАМУ  НА  ОХОТЕ» стоит не только прочесть, но ещё и весьма интересно разобрать по отдельным «оригинальным»  пунктам!
_________________

*В данном случае  у Чехова  ф а б у л а  –  это  как события изложены автором. Например, начать можно со смерти героя, потом поместив рассказ о детстве. В настоящее время именно это называется  –  с ю ж е т о м,  а  ф а б у л а – это как события протекали бы в естественной временной последовательности: рождение – жизнь – смерть.
                ___________________________________________________


ЛЮДИ  —  ЗВЕРИ  —  ПТИЦЫ.   АНАЛОГИИ   ПЕРСОНАЖЕЙ  С  ЖИВОТНЫМИ.   Чехов вообще любил животные сравнения. Он сказал как-то Максиму Горькому: «В с я  Р о с с и я - с т р а н а каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днём и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них - собачья: бьют их - они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают - они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками...»

Назвав свою экранизацию повести Чехова «Мой ласковый и нежный зверь!» внимательный читатель Эмиль Лотяну точно подметил одну важную  особенность чеховской повести: её наполненность "звериной" символикой!

  В одном из ранних фельетонов  —  «Ч т о  ч а щ е  в с е г о  в с т р е ч а е т с я  в  р о м а н а х,  п о в е с т я х  и т.п.» (1880)  —  Антоша Чехонте ехидно перечисляет, что в модной беллетристике часто встречаются: «Г е р о й — спасающий героиню от взбешенной лошади, сильный духом и могущий при всяком удобном случае показать силу своих кулаков. Высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная... непонятная, одним словом: природа!!! <…> Слуга — служивший ещё старым господам, готовый за господ лезть куда угодно, хоть в огонь. Остряк замечательный. Собака, не умеющая только говорить, попка и соловей...»

Уже название — «Драма на охоте» говорит о вторжении людей в мир диких зверей. И всё выше в фельетоне перечисленное в повести найдётся. Под реплики же ручного попугая как полноправного героя действие повести – действие рукописи конкретно Камышева начинается и протекает. Вот после от Редактора предисловия не стандартное для романа начало рукописи:
 
« — М у ж   у б и л   с в о ю   ж е н у!  Ах, как вы глупы!  Дайте же мне наконец сахару!
 
Э т о т  к р и к  разбудил меня. Я потянулся и почувствовал во всех своих членах тяжесть, недомогание... <…>  Не укрепляющим, а расслабляющим образом действует послеобеденный сон в душной, сушащей атмосфере, под жужжанье мух и комаров. Разбитый и облитый потом, я поднялся и пошёл к окну. Был шестой час вечера. Солнце стояло ещё высоко и жгло с таким же усердием, как и три часа тому назад. До захода и прохлады оставалось ещё много времени.
 — М у ж   у б и л  с в о ю   ж е н у!

— Полно тебе врать, Иван Демьяныч! — сказал я, давая легкий щелчок носу Ивана Демьяныча. — Мужья убивают жен только в романах да под тропиками, где кипят африканские страсти, голубчик. С нас же довольно и таких ужасов, как кражи со взломом или проживательство по чужому виду.

 — К р а ж и  с о  в з л о м о м... — процедил сквозь свой крючковатый нос Иван Демьяныч. —  А х, к а к  в ы  г л у п ы!
 — Но что же поделаешь, голубчик? Чем мы, люди, виноваты, что нашим мозгам предел положен? <…>

М о е г о  п о п у г а я  зовут не попкой и не другим каким-нибудь птичьим названием, а Иваном Демьянычем. Это имя получил он совершенно случайно. Однажды мой человек (любящий поучать господина слуга) Поликарп... вдруг сделал открытие, без которого моя благородная птица и доселе величалась бы попкой... Лентяя вдруг… осенила мысль, что нос моего попугая очень похож на нос нашего деревенского лавочника Ивана Демьяныча, и с той поры за попугаем навсегда осталось имя и отчество длинноносого лавочника.

С  л ё г к о й  р у к и  Поликарпа и вся деревня окрестила мою диковинную птицу в Ивана Демьяныча. Волею Поликарпа птица попала в люди, а лавочник утерял свое настоящее прозвище: он до конца дней своих будет фигурировать в устах деревенщины, как “с л е д о в а т е л е в  п о п у г а й”». 
____________________

Среди разнообразных, прилагаемых к персонажам – людям определений, только попугай будет назван благородным: «Моя бедная, б л а г о р о д н а я  п т и ц а!» — скажет о погибшем попугае Камышев. Попугай играет роль как бы говорящего символа – ярлыка: нечто вроде того, когда режиссёр кричит — «Стоп кадр! Внимание сюда!»

Всю «Драму на охоте»  её героев будут преследовать сравнения с животными или с птицами. При первом же явлении сильного Камышева редактор замечает в его глазах «“ч т о – т о”,  что можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно».  Большинство остальных животных сравнений принадлежит самому Камышеву: он, по собственным словам, в дурную минуту мечется «как волк в клетке», на душе у него «кошки скребут».

Цыгане - хористы – как певчие птицы. Героиня повести Оленька Скворцова сравнивается то с маленькой хорошенькой птичкой, то с ядовитой змеёй – гадюкой или с «глупой красивой кошкой», а когда ей плохо – с испуганным зверьком; в минуты отвращения и ненависти у неё бывает «этакое какое-то ужасное, дикое» лицо.

Признаваясь редактору в убийстве Ольги, Камышев скажет, что он убил «маленькое, гаденькое существо» — даже за пределами мира людей и зверей. Про себя он скажет: «С а м о у б и й ц е й  называется тот, кто, под влиянием психической боли или угнетаемой невыносимым страданием, пускает себе пулю в лоб; для тех же, кто дает волю своим жалким, опошляющим душу страстям в святые дни весны и молодости, нет названия на человеческом языке…» – а на каком есть? На зверином?!

 Сумасшедший отец Оленьки описан с явной отсылкой к Гоголю: «Л и ц о  е г о,  исписанное синими жилочками, было украшено фельдфебельскими усами и бачками и… напоминало птичью физиономию. Всё лицо было вытянуто вперед, словно стремилось к кончику носа... Такие лица называются, кажется, “кувшинными рылами” (сравнение из «Мёртвых душ»). Маленькая головка этого субъекта сидела на длинной худощавой шейке с большим кадыком и покачивалась, как скворечня на ветре... Странный человек обвел нас мутными, зелёными глазами...» — опять упоминание о птицах и конкретно о скворцах!

 «П ь я н ы й  н р а в с т в е н н ы й  н е д о р о с л ь»  граф Карнеев похож на «усатого, но хилого котёнка» или на пигмея, на женщин смотрит с точки зрения «испорченного животного»; он «хорохорится, как молодой индюк», и его следовало бы «раздавить как жука», глаза у него бегают, «как у испуганной мыши».  В «разлохмаченных чувствах» после убийства своей любовницы Ольги граф ведёт себя «как испуганная собачонка». Слуги в доме графа на призывы о помощи «глухи, как тетерева!».

Старая нянька графа: «м а л е н ь к о е, сморщенное, забытое смертью существо, с лысой головкой и колючими глазами. Когда глядишь на её лицо, то невольно припоминаешь прозвище, данное ей дворней: “Сычиха”».  Камышев называет её «ведьмой» и «чёртом в юбке». Сычиха – беззастенчивая воровка (вот читателям вместо благостной няни Татьяны Лариной!).

Не понравившегося ему непьющего гостя Камышев обзывает «упрямой свиньей»: «Г у с ь  с в и н ь е  не товарищ, пьяный трезвому не родня...». Садовник графа Франц картёжник и «свинья беспутная!», и описание его уж совсем перехлёстывает из мира живых существ в мертвечину:

«Н а  с т а р о м , полинявшем биллиарде... лежал старик невысокого роста в синем пиджаке, полосатых панталонах и жокейском картузике. Он сладко и безмятежно спал. Вокруг его беззубого, похожего на дупло рта и на остром носу хозяйничали мухи. Худой, как скелет, с открытым ртом и неподвижный, он походил на труп, только что принесённый из мертвецкого подвала для вскрытия».

По стенам графской столовой – «лепные утки и зайцы», а граф сравнивает с добытыми на охоте зайцами женщин, которых собирается обольстить. Оленька Скворцова разглядывает явившихся в её домик нежданных гостей:  «с л о в н о  мы были не новые для неё люди, а животные зоологического сада». В пьяных же грёзах Камышева Оленька — «девушка в красном <<тревожный цвет крови!>> стоит на Каменной Могиле, но, завидев нас, исчезает, как ящерица».

Перед тем, как убить свою любовницу Ольгу Скворцову, в замужестве Урбенину, Камышев добьёт единственную подстреленную на охоте графом дичь — птицу кулика, и с этой же птичкой ранее сравнивается щуплый граф.

Когда в начале повести Камышев по жаре скакал вокруг озера в усадьбу Карнеевку: «О з е р о  т и х о  с п а л о...  Лишь писк молодого кулика нарушал гробовое безмолвие неподвижного великана». Похожий на кулика граф настоящего кулика убьёт, и озеро взбунтуется: разразится буря. Как и чайка, подстреленная в одноименной пьесе Чехова, кулик  не вполне ещё символ, потому как «теряется» в обилии прочей более сильной символики.

Свадьба привилегированного слуги - управляющего имением Урбенина с Ольгой происходит в графской усадьбе. Урбенин  «у л ы б а л с я  и льстиво, и почтительно, и детски счастливо. Его широкая улыбка была суррогатом собачьего счастья. Преданную и любящую  с о б а к у  приласкали, осчастливили, и теперь она в знак благодарности весело и искренно виляет хвостом...»

Обвинённый в убийстве своей молодой жены Урбенин, несколько раз будет сравнён с  медведем: «...компания услышала тяжелые шаги и треск хвороста... Казалось, что из леса на опушку пробирался медведь. Потом же показалось массивное тело несчастного Петра Егорыча».

Урбенин яростно отрицает свою вину: «У б и т ь  перепёлку или кулика ещё, пожалуй, можно, а человека... человека, который дороже мне жизни, моего спасения... одна мысль о котором просветляла мое мрачное состояние, как солнце... И вдруг вы подозреваете!»;
 
«В о о б р а ж а ю,  что будет, когда... станут меня судить... Возьмут во внимание мою  з в е р с к у ю  физиономию, моё пьянство... у меня н е  з в е р с к а я  наружность, но предубеждение возьмёт своё...» — на свою беду он окажется прав.

Открывает и замыкает круг животных сравнений уже цитированное единственное от лица редактора замечание, что в глазах Камышева «“ч т о – т о”, что можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно». И по сюжету (последовательность изложения событий автором) высказанное в начале «Драмы на охоте» это замечание по фабуле (как бы события протекали в физическом времени) относится к концу действия.
   
О  СКВОРЦАХ    ОТДЕЛЬНЫЙ    РАЗГОВОР!   Скворцам в письмах и прозе Чехова уделено особое внимание: в рассказ «Брожение умов. Из летописи одного города» (1884) двое видят:

« — С к в о р ц ы  полетели. Гляжу, куда сядут. Туча тучей! Ежели, положим, из ружья выпалить, да ежели потом собрать... да ежели... <…>
— <…> Да и за что их, посудите, убивать? Птица насчет ягод вредная, это верно, но всё-таки тварь, всякое дыхание. Скворец, скажем, поёт... А для чего он, спрашивается, поёт? Для хвалы поёт. Всякое дыхание да хвалит господа».

 Вокруг наблюдающих за скворцами собирается толпа. Городничий решает, что бунт, и т.д., и т.п. А скворцы уже давно улетели. В рассказе «Архирей»  молодой архирей слышит щебет скворцов за окном, а он, смертельно заболевающий, уже не выйдет из комнаты.

В частном разговоре Чехов скажет: «Н е  п о н и м а ю:  з а ч е м  э т о здоровые люди в Ялту ездят? Что там хорошего? Берез — нету, черемухи — нету, скворцов — и то нет!» (А.Н.Серебров (Тихонов) - О Чехове из книги — "Время и люди", М. 1955) С одной стороны скворец у Чехова ассоциируется с волей, свободой, неистребимой жизнью природы. Но скворец ещё как бы находится между миром людей и природой: в отличии от большинства не любящих близости с человеком диких птиц, скворец охотно живёт в деланных для него домиках – скворечниках.

Так в «Драме на охоте» как бы зигзагами петляющее между миром людей и животных действие протекает на фоне поэтично (прямо по Тютчеву и Фету!) Камышевым описываемой первозданной природы, служащей контрастом к безобразным явлениям человеческих страстей

Сравнения с животными дают персонажу оценку «минус», а сравнения с маленькой птичкой указывают на естественность и беззащитность. Если же героиня «превращается» из скворца в ящерицу или любящую лакомиться птичками кошку, то и натура у этой героини двойственная.  К слову сказать, любящий животных Чехов терпеть не мог кошек.
               
                ____________________________________________________


Р о м а н ы  у м е л и  п и с а т ь   только дворяне. Нашему брату - мещанам, разнолюду — роман уже не под силу. Вот скворешники строить, на это мы горазды. Недавно я видел один такой: трехэтажный, двенадцать окошечек…

Ч т о б ы  с т р о и т ь  р о м а н, необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман — это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нём свободно, не удивлялся бы и не скучал, как в музее.  —  А.П. Чехов (Серебров (Тихонов) А. Н.: О Чехове)
                ___________________________

ЕЩЁ  РАЗ  О   РОМАНЕ  ИЛИ   РОМАН  С  РОМАНОМ  ПЛЮС  РОМАН.  Не  уголовный, но бездарно скучный  роман в очередной раз будет безжалостно спародирован Чеховым в рассказе «Ионыч» (1898). Там эмансипированная светская дама мучает гостей чтением вслух ею сочинённым романом по образцу переводных, только с народническими тенденциями:

 «О н а  н а ч а л а  т а к:  “М о р о з   к р е п ч а л...”  <…> В летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге;
Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и всё-таки слушать было приятно, удобно... <…>

П р о ш ё л  ч а с,  д р у г о й. В городском саду по соседству играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою тетрадь, то минут пять молчали и слушали “Лучинушку”,  которую пел хор, и эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни».  Нетрудно заметить, что  «ч е г о  н е    б ы в а е т  в  ж и з н и»  —  это касается и программы народничества. А что бывает? Бывает как в «Лучинушке» - несчастная судьба: «Ночь темна-темнёхонька, всюду — тишина...  Плачет неустанная буря за окном...» 
________________________

Александр Куприн и  Иван Бунин оба вспоминают слова Чехова: «В а м   х о р о ш о   т е п е р ь  п и с а т ь   р а с с к а з ы,  все к этому привыкли, а это я пробил дорогу к маленькому рассказу, меня ещё как за это ругали... Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться...» (Иван Бунин — О Чехове)

Чехов, возможно, и желал бы написать нового типа роман, да мешали материальные обстоятельства и плохое состояние здоровья: роман – дело долгое. Верно, и суть чеховского таланта тоже роману противоречила.  «П о к а  н е  р е ш у с ь  на серьезный шаг, т.е. не напишу романа, буду держать себя в стороне тихо и скромно, писать мелкие рассказы без претензий, мелкие пьесы, не лезть в гору и не падать вниз, а работать ровно...» (Чехов – А.С. Суворину от 13 окт. 1988 г.) .
____________________________

Чехов – А.С. Суворину от 27 окт. 1988 г .: «Н а ч и н а ю  я   р а с с к а з  10 сент<ября> с мыслью, что я обязан кончить его к 5 октября — крайний срок; если просрочу, то обману и останусь без денег. Начало пишу покойно, не стесняя себя, но в средине я уж начинаю робеть и бояться, чтобы рассказ мой не вышел длинен… Начало выходит у меня всегда многообещающее, точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком рассказе, фейерверочный. <…>

У  м е н я   в  г о л о в е   т о м я т с я   с ю ж е т ы   для пяти повестей и двух романов. Один из романов задуман уже давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев быть написаны. В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды. Всё, что я писал до сих пор, ерунда в сравнении с тем, что я хотел бы написать и что писал бы с восторгом».
__________________

Место ненаписанного романа в чеховском творчестве заняли повести в нескольких главках: получались романы не по форме, но по содержанию. «Драма на охоте» в том числе намеренно построена на игре - путанице различных смыслов слова  – «р о м а н»:

1. Р о м а н  - жанровый термин: беллетристическое произведение более или менее определённых - формы и объёма.
2. Любовная история;
3. В повседневных разговорах «роман» нередко означает некое интересное происшествие из ряда вон с повседневностью.

В юмористических рассказах Чехова в речи персонажей «р о м а н» чаще всего означает не жанр, но как раз №3 – не вписывающееся в повседневность событие. Вот в «Шведской спичке»: «Дело ведь какое! Дело-то! Р о м а н,  а  н е   д е л о! На всю Россию слава пойдет!» Выражаясь фигурально, «дело» оказывается не стоящим выеденного яйца.

В «Драме на охоте» слуга Камышева - Поликарп обожает читать в смысле жанра «кровавые» романы, на которые первоначально и была задумана пародия. Пока развивается не как в романе «живое» действие, Поликарп читает Александра Дюма «графа Монте-Кристова». В чём – в чём, а уж в плохом построении романов Дюма - отца никак нельзя упрекнуть: есть чему поучиться!

 Получается, что «Граф Монте-Кристо» есть как бы задник сцены, где происходит на «версию» Дюма совершенно непохожее действие «Драмы на охоте».  Совмещение этих действий в уме сообразительного читателя должно бы производить юмористический эффект: оставшийся от первоначально задуманной пародии элемент.

Кроме Поликарпа прочие персонажи «Драмы на охоте» чуть ли не все – и более всех Камышев – регулярно поминают романы: «всё это на  р о м а н  похоже», «знай я тогда, что мне придется писать  р о м а н...», «мужья убивают жён только в   р о м а н а х»;

«Жизнь Ольги в последнее время состояла из сплошного  р о м а н а.  Р о м а н  этот был такого сорта...» – «Если прекрасная героиня такого р о м а н а  у б и т а, то не ищите воров и мошенников, а поисследуйте героев   р о м а н а». «Э т о  неожиданное вторжение одноглазого Кузьмы в почти уже законченный  р о м а н  произвело неосветимую путаницу...»  –  в последнем случае совмещаются все три значения: любовь – рукопись романа – происшествие/расследование убийства.

Как впоследствии в «Ионыче» герои «Драмы на охоте» будут закрывать от себя совсем не романную нелепую действительность красивыми романными фразами. Тем не менее, страсти в этой не романной действительности будут кипеть такие, что не всякий романист измыслит.

Авторская игра оттенками термина «роман» способствует восприятию не  объёмной повести «Драма на охоте» как полновесного романа, как бы сжатого в пружину. «Р о м а н  —  э т о  ц е л ы й   д в о р е ц, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нём свободно...» — Чехову это вполне удаётся. В переписке он упорно именует свою «Драму на охоте» романом, зная, что по объёму на роман она «не тянет». Но ведь и Пушкина «Капитанская дочка» в 1836  году в сравнении с тогдашними романами тома в два – три тоже не вполне могла считаться романом. Почему бы через 40 лет и «Драме на охоте» не назваться романом?!
                _________________________________________________________               
               

— До чего мы ленивый народ. Даже природу заразили ленью. Вы поглядите только на эту речку, до чего же ей лень двигаться! Вон она какие колена загибает, а всё от лени. И вся наша пресловутая "психология", вся эта достоевщина тоже ведь от этого. Лень работать, ну вот и выдумывают... — А.П. Чехов (Иван Бунин — «О Чехове»)               
                _____________________________________________

ПРОЧИЕ   СИМВОЛЫ  -  ОЗЕРО.    В одном из писем Чехов практически даст схему – «шаблон» старинного романа из русской жизни на лоне природы: «П р и р од а  и   ж и з н ь  п о с т р о е н ы  по тому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях, не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви... <…>  Всё, что я теперь вижу и слышу, мне кажется давно уже знакомо по старинным повестям и сказкам» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 30 мая 1888 г.).

Найдутся в «Драме на охоте» и «шаблонные» соловьи, и по романтическому шаблону запущенный сад, и лакеи-крепостники, и хотя и не забитая наглухо, но духовно мёртвая графская усадьба. Вот только описаны шаблоны не шаблонно, и действие тоже иное, чем в романах с опорой на романтические или демократические  «шаблоны».

 Топография повести «Драма на охоте» наполнена сгущающейся как грозовая туча одновременно и шаблонно обновлённой символичностью. Так после пробуждения от одуряющего дневного сна Камышев получает от своего приятеля – университетского однокурсника графа Алексея Карнеева письмо с пламенным призывом в графскую усадьбу: прибывший после двухлетнего отсутствия граф без своего дорогого друга умирает-де со скуки!

И Камышев, поколебавшись (о причинах поговорим позже!), едет верхом к графу: «Д о р о г а   м о я   л е ж а л а  по берегу громаднейшего озера... Справа видел я водную массу, слева ласкала мой взгляд молодая, весенняя листва дубового леса, а между тем мои щёки переживали Сахару.  “Б ы т ь  г р о з е!” — подумал я, мечтая о хорошем, холодном ливне...

О з е р о  т и х о  с п а л о... Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далекого берега ослепительным светом. Ослепленным глазам казалось, что не от солнца, а  от   о з е р а  берёт свой свет природа. Зной вогнал в дремоту и жизнь, которою так богато  о з е р о  и его зеленые берега... Попрятались птицы, не плескалась рыба... Кругом была пустыня...

Я  е х а л  не по прямой линии, а по окружности, какою представлялись берега круглого  о з е р а.  Ехать по прямой линии можно было только на лодке, ездящие же сухим путем делают большой круг и проигрывают около восьми вёрст. Во всё время пути я, глядя на  о з е р о,  видел противоположный глинистый берег, над которым белела полоса цветшего черешневого сада... и белела маленькая колокольня графской церкви...»
_______________________
 
Физические перемещения Камышева в большинстве происходят вокруг озера: когда он и остальные персонажи ведут себя более или менее «примерно», озеро спокойно. В противоположном случае на сцену являются – проливной дождь или гроза, и озеро бурлящее – как зверь разъярённое.

«Ж и з н ь   б е ш е н а я,   б е с п у т н а я  и беспокойная, как озеро в августовскую ночь... Много жертв скрылось навсегда под её тёмными волнами... На дне лежит тяжелый осадок...» Озеро – как глаз природы или даже центр вселенной; озеро как копилка людских страстей. В другом случае: «О з е р о  сердито бурлило и, казалось, гневалось» на «грешное дело»: «К а з а л о с ь, что ревело невидимое чудовище, ревела сама... тьма».

Озеро в повести «Драма на охоте» есть как бы полноправное действующее лицо - символ жизни: здесь выход на происходящую в усадьбе у озера будущую драму Чехова «Чайка». Где сквозная эстрада летнего театра устроена на берегу так, что при открытии занавеса вместо задника сцены видно озеро.


ДОМ  – ЖИЛИЩЕ   ИЛИ  СКЛЕП   В  «ДРАМЕ  НА  ОХОТЕ»  ЧЕХОВА.  БЕЗДОМНЫЙ   ГЕРОЙ.

   Итак, в самом начале «Драмы...» прелестным майским днём по весьма поэтично описанной дороге вокруг озера Камышев скачет в роскошную – усилиями поколений наполненную произведениями искусства усадьбу своего приятеля графа. Но роскошь эта запущенная, разрушающаяся, как разрушаются забытые памятники на кладбище. Слуги в усадьбе - в гибнущем «дворянском гнезде» – развращённые воры. «Э т о  н е х о р о ш о.  Графский дом, а воруют как в трактире...» – скажет простая цыганка из хора. Но дома-то как духовной основы бытия как раз и нет.

 Дворянские гнёзда неизбежно должны были погибнуть, - считал Чехов: хватит описывать их поэтично! Умирает и некогда дивный графский сад: «Р е д к а я   р о с к о ш ь, собранная руками дедов и отцов, это богатство больших, полных роз, поэтических гротов и бесконечных аллей было варварски заброшено и отдано во власть сорным травам, воровскому топору и галкам, бесцеремонно вившим свои уродливые гнезда на редких деревьях! Законный владелец этого добра шёл рядом со мной, и ни один мускул его испитого и сытого лица не дрогнул при виде запущенности и кричащей человеческой неряшливости, словно не он был хозяином сада...»

Хозяин умирающей роскоши граф Карнеев – вырожденец: безвольный пьяница, сластолюбец и циник. При этом нельзя его назвать негодяем: он как бы ничего не ведает о нормальной морали. Что же это за общество, где подобные люди считаются чем-то обыкновенным и в ладу с законом?!

Дом – нормальное жилище  или отсутствие дома – в художественных текстах издавна утвердившийся важный символ.  Дом – это как в «Капитанской дочке» род и родовая мораль, семейные традиции, связь поколений и т.п. В этом смысле Камышев ехидно определит графу Карнееву сущность его «дома» как  антидома:

«В о о б щ е  н е  с о л ж ё ш ь, если на воротах своей усадьбы повесишь вывеску: “Сумасшедший дом”... У тебя здесь настоящий Бедлам! Лесничий этот  <<в прямом смысле сумасшедший>>,   Сычиха  <<старуха-нянька графа, воровка>>, Франц <<садовник и картёжник>>, влюбленный старик <<управляющий Урбенин>>,  экзальтированная девушка <<героиня повести Оленька Скворцова>>, спившийся граф... чего лучше?»

Камышев продолжает критиковать: «Ч т о б ы   и з л и т ь   ж е л ч ь  на все беспорядки и безобразия, имевшие место в графской усадьбе, не хватило бы целой ночи. Деморализованная бездельем и безначалием прислуга была отвратительна. Не было того лакея, который не мог бы служить типом зажившегося и зажиревшего человека...»
____________________

В литературе герой бездомный – частенько с «сумашедшинкой». Герой бездомный, оторванный от традиционного уклада жизни, так или иначе, опасен непредсказуемостью. (Кому опасен, – другой вопрос!) Скромное жилище самого Камышева по символике описания тоже походит на  запущенный кладбищенский склеп: мнимое не настоящее пристанище духовно бездомного.

Свой сельский «домишко» Камышев купил у матери своего  «п р е д ш е с т в е н н и к а,  судебного следователя Поспелова, умершего незадолго перед моим назначением. Я купил его вместе со старинною дубовою мебелью, кухонным хламом и всем вообще хозяйством, оставшимся после покойника... Над моею кроватью всё ещё висит <<не менее трёх лет!>> портрет самого хозяина.

П о к о й н и к,  худощавый, жилистый человек с рыжими усами и большой нижней губой, сидит, выпучив глаза, в полинялой ореховой раме и не отрывает от меня глаз всё время, пока я лежу на его кровати... Я не снял со стен ни одной карточки, короче говоря — я оставил квартиру такой же, какою и принял. Я слишком ленив для того, чтобы заниматься собственным комфортом, и не мешаю висеть на моих стенах не только покойникам, но даже и живым, если последние того пожелают...»*
____________
 
К этому выше описанию прилагается внизу страницы примечание Редактора «А.Ч»: «*П р о ш у   у   ч и т а т е л я  и з в и н е н и я  за подобные выражения. Ими богата повесть несчастного Камышева, и если я их не вычеркнул, то только потому, что счел нужным, в интересах характеристики автора, печатать его повесть   in toto <<без пропусков — лат.>>.  —  А. Ч.»

Позже героиня, посетив своего возлюбленного, тоже оценит обстановку:
« — К а к,  о д н а к о,  у  т е б я  з д е с ь   н е х о р о ш о! — проговорила она, окидывая взглядом мой кабинет.  —  Богатый человек, жалованье большое получаешь, а как... просто живешь!»

Прекрасная дама увидит только  ветхость и не ухоженность – не шикарность. Но Чехов отталкивается опять от «Преступления и наказания»: комната Раскольникова была похожа на гроб. А если по стенам фотографии чужих покойников, — это уже без прямых сравнений напоминает склеп.

 И когда в описании первого явления Камышева есть аналогии со Свидригайловым, то приходит на ум и от Достоевского символ внутренней сущности Свидригайлова: грязноватая банька с паутиной и пауками по углам. Аналогия эта – далеко за текстом, но для любознательного читателя небезынтересна. (Попугай Камышева всё время кричит: «М у ж  у б и л  с в о ю  ж е н у!».  И Свидригайлов тоже убил - отравил свою жену.)

Итак, Камышев после двухлетнего перерыва на трезвую жизнь скачет из одного пристанища — из своего нероскошного склепа к графу в склеп роскошный, дабы нарушить  «м ё р т в у ю   т и ш и н у  з а б ы т о й   у с а д ь б ы» — эдакого запущенного при смерти «дворянского гнезда».

У ворот графской усадьбы кобыла Камышева спотыкается: «Я,  п о т е р я в  с т р е м я,  чуть было не свалился на землю.
 — Х у д о й   з н а к,  б а р и н! — крикнул мне какой-то мужик...»
         ____________________

Барин в приметы не верит, но в текстах Чехова лишних слов нет: примета сработает. «В п о с л е д с т в и и  я <Камышев> д у м а л  н е  р а з: сколько несчастий не пришлось бы мне перенести на своих плечах и сколько добра принёс бы я своим ближним, если бы в этот вечер у меня хватило решимости поворотить назад, если бы моя Зорька взбесилась и унесла меня подальше от этого страшного большого озера! Сколько мучительных воспоминаний не давили бы теперь моего мозга и не заставляли бы мою руку то и дело оставлять перо и хвататься за голову!»

И животные, и кладбищенские, и бездомные аналогии сходятся в рассуждениях нашего героя о гостях на свадьбе Оленьки Скворцовой и «влюблённого старика» управляющего графа — Урбенина.

 «К т о  п р и в ы к   к  п а у т и н е,  п л е с е н и  и  цыганскому гиканью графских апартаментов, тому странно было глядеть на эту будничную, прозаическую толпу, нарушавшую своей обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев. Эта пёстрая, шумная толпа походила на стаю скворцов <<опять скворцы!>>, мимолетом опустившуюся отдохнуть на заброшенное кладбище, или — да простит мне это сравнение благородная птица! — на стаю аистов, опустившихся в одни из сумерек перелётных дней на развалины заброшенного замка...».

Имеется в виду, что романисты прошлых дней любили описывать некие картинно  увитые плющом или поросшие диким терновником развалины замков, с каких описаний нередко начиналось действие – путешествие в романтическое прошлое этих замков. Здесь насмешку Камышева можно считать насмешкой самого Чехова: кто может его упрекнуть, что романный шаблон формально не выдержан?!

ТОПОГРАФИЯ  ПОВЕСТИ  -  КАМЕННАЯ   МОГИЛА.    Важная в топографии повести символичная достопримечательность – называемая Каменной могилой гора, с которой обозревается  сцена и декорации будущей драмы: «В з о б р а в ш и с ь  на неё <<на гору>>, мы увидели всё озеро во всей его пленительной шири и не поддающейся описанию красоте. Солнце уже не отражалось в нём; оно зашло и оставило после себя широкую багровую полосу, окрасившую окрестности в приятный, розовато-жёлтый цвет.

У  н а ш и х   н о г  расстилалась графская усадьба с её  д о м о м, церковью и   с а д о м, а вдали, по ту сторону  о з е р а,  серела деревенька, в которой волею судеб я имел свою резиденцию. Поверхность  о з е р а  была по-прежнему неподвижна... У подножия Могилы шла дорога, по бокам которой высились старики-тополи.  Дорога эта вела к графскому  л е с у, тянувшемуся до самого горизонта...» В этом отрывке собраны воедино почти все топографические символы  (выделены нами курсивом). Перед читателем как бы кладут карту местности. И что же эта карта проясняет?

Выходит так, что духовно бездомные люди живут по форме в домах, а по сути, живут – в склепах. И над этим «кладбищенским» пейзажем возвышается курган якобы татарского хана – «похожая на опрокинутый колпак»  Каменная могила, на вершине которой, как на первом плане сцены,  согласна от молнии красиво умереть героиня повести: это ей кажется эффектно романтичным. Здесь опять авторская язвительность на прививаемый романами тип мышления.

Александр Куприн вспоминает слова Чехова: «О н  т р е б о в а л  от писателей обыкновенных, житейских сюжетов, простоты изложения и отсутствия эффектных коленец.  "З а ч е м   э т о  п и с а т ь, – недоумевал он, – что кто-то сел на подводную лодку и поехал к Северному полюсу искать какого-то примирения с людьми, а в это время его возлюбленная с драматическим воплем бросается с колокольни? Всё это неправда, и в действительности этого не бывает. Надо писать просто: о том, как Петр Семенович женился на Марье Ивановне. Вот и всё». (А. Куприн – "О Чехове")

Ещё не вошедшая в действие героиня повести Оленька Скворцова будет мыслит как раз по романным шаблонам: «как не надо писать» – с точки зрения Чехова. Героиня не умрёт так эффектно сценически, как мечтала на вершине Каменной могилы, и никто из персонажей повести наяву более не поднимется на Каменную могилу: она нужна именно как символ. То же будет, например,  и в пьесе «Вишнёвый сад» (1904).

Вот авторская ремарка - декорации ко  второму действию «Вишнёвого сада»: «П о л е.  С т а р а я, покривившаяся, давно заброшенная часовенка... большие камни, бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья... В стороне, возвышаясь, темнеют тополи: там начинается вишневый сад. Вдали ряд телеграфных столбов, и далеко-далеко на горизонте неясно обозначается большой город...» – описание сходное с «топографической картой» «Драмы на охоте».

Большинство пространственно-временных исходных топографических деталей ремарки к «Вишнёвому саду» далее не будут использованы в действии или отражены в репликах персонажей. Никто не не будет рыдать у могильных плит, никто к ним не придёт. Всё старое плюс «могильные плиты» – это для читателя предназначенный символ умирания старого мира. Так и в «Драме на охоте» читателю как бы предлагается с Каменной могилы обозреть место действия: когда кругом «могилы», можно ли ждать благополучной развязки?!


ВАЖНЁЙШИЙ  В  «ДРАМЕ  НА  ОХОТЕ»   СИМВОЛ  –   Л*Е*С,  из которого как лесная «наяда»  явится, и в котором погибнет – будет убита новым «героем нашего времени» героиня повести Оленька Скворцова.

Лес подступает к некогда замечательному, а ныне запущенному и дичающему графскому саду. Лес сурово подступается к как-то не так - неправильно живущим людям. Здесь ауканье с известной драмой Островского «Лес» (1871). Лес в этой пьесе Островского – символ духовной глухоты: люди живут как звери: хуже зверей. Люди странно – аморально пользуются дарованным им разумом и свободой выбора.

Однако с природной стороны лес – источник не иссякающей жизни и ежегодного возрождения. Кровавая борьба животных за существование не аморальна: так суждено природой. Свободы выбора у животных нет. Но перенесённое в человечье общество звериное начало "зуб за зуб" становится аморальным. Вот и будут «бороться» в повести эти два символических аспекта: «лес» – источник жизненных сил и из него перенесённая в человеческое общество безжалостная борьба за лучшее место под солнцем. И наоборот: отчего люди не живут в лесу на лоне природы, которой чужды моральные безобразия?!

В лучшую минуту своей жизни трезвый Камышев восторгается: «Л е с, окутанный утренним светом, был тих и неподвижен, словно прислушивался к моим шагам и чириканью птичьей братии, встречавшей меня выражениями недоверия и испуга...

В о з д у х  был пропитан испарениями весенней зелени и своею нежностью ласкал мои здоровые лёгкие. Я дышал им и, окидывая восторженными глазами простор, чувствовал весну, молодость, и мне казалось, что молодые берёзки, придорожная травка и гудевшие без умолку майские жуки разделяли это моё чувство». Почти как в стихах Афанасия Фета: «Как дышит грудь свежо и ёмко — Слова не выразят ничьи!» (1854) Или:

Солнце нижет лучами в отвес,
И дрожат испарений струи
У окраины ярких небес;
Распахни мне объятья твои,
Густолистый, развесистый лес!
 
Чтоб в лицо и в горячую грудь
Хлынул вздох твой студеной волной,
Чтоб и мне было сладко вздохнуть;
Дай устами и взором прильнуть
У корней мне к воде ключевой!
 
Чтоб и я в этом море исчез,
Потонул в той душистой тени,
Что раскинул твой пышный навес;
Распахни мне объятья твои,
Густолистый, развесистый лес. (1863)
       *   *   *

МИР  КРАСОТЫ  И НАПОЭТИЗИРОВАННОЕ  ВООБРАЖЕНИЕ. Очарованный весенним лесом Иван Петрович Камышев продолжает свой мысленный монолог: «“И  к   ч е м у   т а м,  в  м и р е,  — думал я, — теснится человек в своих тесных лачугах, в своих узких и тесных идейках, если здесь такой простор для жизни и мысли? Отчего он не идет сюда?”

 И   м о ё   н а п о э т и з и р о в а н н о е   в о о б р а ж е н и е  не хотело мешать себе мыслью о зиме и хлебе, этих двух печалях, загоняющих поэтов в холодный, прозаический Петербург и в нечистоплотную Москву, где платят гонорар за стихи, но не дают вдохновения...».  Камышеву "подарена" мысль самого автора: «Н е т  н и ч е г о  с к у ч н е е  и непоэтичнее, так сказать, как прозаическая борьба за существование, отнимающая радость жизни и вгоняющая в апатию».(А.П.Ч. - А.С. Суворину от 11 июля 1894 г.)

А вот лица Камышева поданные пейзаж и тематика рассуждения – совершенно фетовские: будто сам Афанасий Фет писал! По Фету Мир Красоты – это природа и её постигающий влюблённый человек. В городе Мир Красоты не возможен. И стихи должно писать не для гонорара, а для увеличения пространства Мира Красоты – ради мировой гармонии.

Не странно ли, что часть своих мыслей и тонкое понимания лирики Фета Чехов отдаёт с точки зрения морали проблематичному герою – будущему убийце?! Однако и Чехов, и им созданный герой живут в одном времени. Можно подсчитать, что Камышев лет на 15 старше автора: т.е. он - младше поколения дворян, которые "умели писать" романы (Тургенев!)и на этих романах, как и на лирике Тютчева и Фета воспитан. Это время прошло, новое время Камышеву чуждо. И он как бы "зависает" в безвременьи - как и очень многие в 1880-х!

В 1880-х за безыдейность клеймили старого Фета молодого Чехова. Творческий путь Фета был уже длинен, поэтому с на него бешеными нападками в сравнении критика кусала Чехонте почти "слегка". Так что с первого невнимательного взгляда может показаться, что лирикой Фета указывается никчемность героя, на самом же деле не так.

Для прогрессивно настроенной молодёжи 1880-х: «И з  п и с а т е л е й  настоящим кумиром для них был Щедрин. Но и тут: не за громадный сатирический его талант, а за яркий либерализм... Чисто художественные задачи ставились под подозрение:
 "Ах, искусство для искусства? "Шёпот, робкое дыханье, трели соловья?"() Поздравляем вас». ((Вл.Ив. Немирович-Данченко) Но это означало пренебрежение к языку и неряшество формы, с Чем Чехов согласиться никак не мог! И издевались над Фетом те же самые издевавшиеся над Чехонте - Буренин и Скабичевский.

Так что в данном случае мышление Камышева по Фету - есть вариант образованного человека, воспитанного на уважении к русской литературе и лирике в целом. Получалось в пику критике 1880-х, но критика этого не заметит. Ибо нередко критики кроме только ленивым не оплёванного фетовского безглагольного стихотворения "Шёпот, робкое дыханье..." (1859) не затруднялись прочтением остального. Где уж было углядеть «Тени без конца» и «Ряд волшебных изменений» лирики Фёта в прозе Чехова!

В отличие от негативно противопоставленных животному миру людей природа и лес в «Драме на охоте» от лица Камышева описываются с красивой поэтичностью: «С о с н ы   с к у ч н ы  своим молчаливым однообразием. Все они одинакового роста, похожи одна на другую и во все времена года сохраняют свой вид, не зная ни смерти, ни весеннего обновления. Но зато привлекательны они своею угрюмостью: неподвижны, бесшумны, словно унылую думу думают».

Читаешь монологи Камышева, и чувствуешь как его мысль скользит от строк одного великого поэта к другому.  А доказать – не докажешь: аналогия тонка и почти неуловима:
 
Не спрашивай, зачем унылой думой
Среди забав я часто омрачен,
Зачем на все подъемлю взор угрюмый,
Зачем не мил мне сладкой жизни сон;
<…>
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно...  –  А.С. Пушкин, 1817
         *    *    *

Средь кленов девственных и плачущих берёз
Я видеть не могу надменных этих сосен;
Они смущают рой живых и сладких грёз,
И трезвый вид мне их несносен.

В кругу воскреснувших соседей лишь оне
Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают
И, неизменные, ликующей весне
Пору зимы напоминают.

Когда уронит лес последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья,-
Они останутся холодною красой
Пугать иные поколенья.  –  А.А. Фет (1854)
               
                ________________________________________________________


СИМВОЛ  –  САДОВАЯ   КАЛИТКА.   Камышев с иронией указывает на ещё один романный символ: «Мы направились к садовой  к а л и т к е» – «В   р е д к о м   р о м а н е  не играет солидной роли  с а д о в а я  к а л и  т к а...  М о й  р о м а н  тоже не избавлен от  к а л и т к и.  Но  к а л и т к а разнится от других тем, что моему перу придется провести сквозь неё много несчастных и почти ни одного счастливого, что бывает в других  р о м а н а х   только в обратном порядке. И, что хуже всего, эту  к а л и т к у  мне приходилось уже раз описывать, но не как  р о м а н и с т у, а как судебному следователю... У меня проведёт она сквозь себя более преступников, чем влюбленных».

Обещанное не сбудется: подобно тому, как на Каменную могилу более никто не поднимется, так и калитка окажется только символом – декорацией как бы предыстории данного текста. Потому как калитка фигурирует и во многих романах, и в русской лирике. Вот, например, опять у Афанасия Фета:

...Мы с тобой отворили калитку
И по тёмной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная
Широко между нами плыла.
Я боялся, чтоб в помысле смелом
Ты меня упрекнуть не могла... (1856).
      *    *    *
В лирике Фета (1820–1892) садовая калитка символична как выход в  Мир Красоты, любви, гармонии. Из калитки граф и Камышев один раз выходят в лес, и там, за калиткой Камышев  встретит  лесную наяду - свою Прекрасную Даму: устоявшаяся литературная символика формально не будет нарушена. Но вышедшая из леса – как сошедшая со строк фетовской лирики очаровательная «девушка в красном» окажется неидеальной, и встреча с ней – путём к преступлению.

И после многообещающего описания декорации «калитка», о ней Камышев в своей повести более ни разу не упомянет: не будет описано, кто в калитку вошёл или вышел! А где же обещанная «солидная роль»?! Разгадка может быть в том, что Камышев начинает писать свою повесть по романным шаблонам и над ними с издёвкой, но плана не выдерживает:  былую страсть и нынешнюю горечь не удаётся «загнать» в романно романтический шаблон. Кроме того, редактор «А.Ч.» сократил камышевский текст. Но сам популярный шаблон «калитка» взят верно.

Через 4 года после «Драмы на охоте», в 1898-м, А.Н. Будищевым (1864–1916) написанное стихотворение - популярный романс «Калитка (Лишь только вечер затеплится синий...)» подтвердит не иссякнувшую популярность темы:

...Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий садик как тень
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.
               
                ________________________________________________________


К а т е р и н а (с ужасом).  Г р о з а! Побежим домой! Поскорее! <…>
В а р в а р а. Я и не знала, что ты так грозы боишься. Я вот не боюсь.

К а т е р и н а. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед богом такая, какая я здесь… вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить! – Г р о м. – Ах! («Гроза»  А.Н. Островского. Действие 2)
                _____________________________________________               

ВАЖНЫЕ   СИМВОЛЫ   «ДРАМЫ  НА  ОХОТЕ»   –  ГРОЗА,   ЖАРА,  ДУХОТА  и подчёркнуто резкие запахи. Драму «Гроза» (1859) Островского Чехов очень ценил. Как и в пьесе Островского в «Драме на охоте» предчувствуемая всеми гроза тоже символ: будет в повести Чехова гроза и природная, и гроза как убийство героини. Гроза может быть освежающей или убийственной, но она всегда привносит перемены.

Героиню своего романа Камышев встретит во время грозы. Вызванному в качестве следователя к умирающей – убитой Ольге ему придётся ехать под проливным грозовым дождём: «Т о  и  д е л о  в с п ы х и в а л а  ослепительная молния». Последнюю убийственную грозу по ходу действия будут предвещать различные «мелкие» зловещие приметы: по всем правилам детектива Чехов держит читателя в напряжении.

В рассказах Антоши Чехонте действие нередко разворачивается на фоне жары – как начала всякой – простите! – ерунды от одурения, от скуки и т.п., что вполне согласно с такой же символикой жары у Достоевского. «В   н а ч а л е  июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер...» – первые строки «Преступления и наказания».

Далее в романе сообщается, что: «Н а  у л и ц е  ж а р а  с т о я л а  с т р а ш н а я,  к тому же духота, толкотня, всюду... пыль и та особенная летняя вонь <<от отсутствия канализации>>, столь известная каждому петербуржцу... всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши <<Раскольникова>>».  В такой вот бредовой «душной»  обстановке замышляется бредовое убийство старухи-процентщицы.

В «Драме на охоте» жара и духота тоже есть чёткие символы духоты моральной. Рукопись Камышева с ходу начинается с того, что он просыпается после дневного сна от жары «облитый потом». По усыпившей - разленившей даже природу жаре герой скачет в усадьбу графа Карнеева – в моральный «свинюшник», где граф "умирает" от жары, и «духота» «подкрепляется» резкими запахами.

Так в комнатах усадьбы графа – «в  в о з д у х е  с т о я л  тяжёлый, странный з а п а х. То была смесь  з а п а х а  ветхих, заброшенных покоев с приятным, но едким, наркотическим з а п а х о м тепличных растений, недавно принесенных из оранжереи в комнаты». «Н а  к р у г л о м  с т о л е  я <Камышев> увидел стакан с несколькими каплями жидкости, распространявшей  з а п а х  крепкого рижского бальзама. Всё это говорило за то,  что дом обитаем, но я, обойдя все одиннадцать комнат, не встретил ни одной живой души. В доме царила такая же пустыня, как и вокруг озера...; <…> М н е  с т а л о  ж у т к о,  д у ш н о... Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу...»

Духота не только в умирающей усадьбе. Так же и в церкви, где люди не молятся, а болтают «ужасная духота». Граф Карнеев «и с п у с к а е т из с е б я  наркотический, удушливый запах духов», что, надо думать, символизирует моральную атмосферу, отравляющую сознание лесной «наяды» – Оленьки Скворцовой. Когда та, в ужасе от своего поступка – вышла замуж за нелюбимого старого Урбенина! – убегает из-за свадебного стола, Камышев объясняет скандальное бегство невесты головной болью от духоты.

Когда неожиданно является тайная супруга графа Карнеева: «з а п а х  вечерней сырости и пролитого коньяка уступил свое место  п р о н з и т е л ь н о м у   з а п а х у  каких-то духов». У разнервничавшегося графа голова будет «повязана  белым носовым платком, от которого на всю комнату р а з и л о острым уксусом».

Духота, как символ затхлости жизни или между людьми напряжённых отношений пройдёт через всё творчество Чехова. В «Дяде Ване» доктор Астров скажет: «В  в а ш е м  д о м е  я  не выжил бы одного месяца,  з а д о х н у л с я  б ы  в  э т о м  в о з д у х е...» – речь не о в прямом смысле воздухе, а об отношениях между людьми.

Наконец в завершении повести – после отказа Камышева признаться в убийстве Ольги:
— Вам, я вижу, со мной   д у ш н о, — сказал он <<редактору>> <…>
 Камышев кивнул головой и быстро вышел. Я <<редактор газеты и публикатор повести К. — «маска» автора Чехова>> сел за стол и предался горьким думам.   М н е   б ы л о  д у ш н о». — Последние слова повести.


ГРОЗА  –  КАК  ИЗБАВЛЕНИЕ   ОТ  МОРАЛЬНОЙ   ДУХОТЫ.   Помнится, в «Преступлении и наказании» «двойник» Раскольникова – Аркадий Свидригайлов восклицает: «В с е м  ч е л о в е к а м  надобно воздуху, воздуху, воздуху-с... Прежде всего!» — под воздухом Свидригайлов цинично подразумевает вседозволенность. В «Драме на охоте» духота моральная так сгущена, что как тут не случится грозе, неизбежность которой символично и планомерно нагнетается порциями «духоты» по ходу развития действия повести?!

Когда учесть, что гроза в повести приходит как нечто неизбежное, дабы очистить морально душную «грязную атмосферу», то неизбежной должна бы представиться читателю и за пределами данного художественного текста очередная возможная в общественной русской жизни гроза.

 Гроза как обновление – этот символ проникает всё творчество Чехова. В «Драме на охоте» гроза описана довольно кратко, потому как описания природных явлений должны не перекрывать, а подчёркивать повороты сюжета. А вот в «Степи» (1888) будет уже развёрнутая  картина:

 «К а к  б у д т о  кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная, фосфорическая полоска и потухла. Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошёлся по железной крыше. Вероятно, по крыше шли босиком, потому что железо проворчало глухо. <…>

М е ж д у  д а л ь ю  и правым горизонтом мигнула молния и так ярко, что осветила часть степи и место, где ясное небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой; на ее краю висели большие, чёрные лохмотья; точно такие же лохмотья, давя друг друга, громоздились на правом и на левом горизонте. Этот оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение. Явственно и не глухо проворчал гром.  <…>

В е т е р со свистом понёсся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с чёрной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли. Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звезды ещё больше нахмурились, и видно было, как по краю дороги спешили куда-то назад облака пыли и их тени...
 
В и х р и,  к р у ж а с ь  и увлекая с земли пыль, сухую траву и перья, поднимались под самое небо; вероятно, около самой черной тучи летали перекати-поле, и как, должно быть, им было страшно! Но сквозь пыль, залеплявшую глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний.

З а г р е м е л  с е р д и т о  г р о м, покатился по небу справа налево, потом назад и замер... <…> Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнём; тотчас же опять загремел гром; едва он умолк, как молния блеснула... Чёрные лохмотья слева уже поднимались кверху и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее на лапу с пальцами, тянулось к луне...»
                ________________________________________________________               
               

СПИРАЛЬ   ДЕЙСТВИЯ.   ДОЛЖЕН  ЖЕ   КОГДА - НИБУДЬ   УДАРИТЬ   ГРОМ?!   По ходу действия «Драмы на охоте» Камышев будет неоднократно скакать  вокруг то мёртво по жаре замершего, то бурного озера по окружности туда-сюда: из своего дома в усадьбу графа и обратно по жаркой духоте или под грозой. Так и вся повесть как бы опишет окружность с выходом на спираль: начавшаяся с упоминания духоты физической рукопись Камышева через неоднократные в действии упоминания всех видов духоты закончится словами редактора о духоте явно не физической. Подобная композиция в лирике называется  — к о л ь ц е в о й   к о м п о з и ц и е й. 

В поэзии кольцевая композиция нередка. А вот в объёмной прозе - особенно в больших романах - кольцевая композиция с опорой на одно слово трудно вероятна, так как слово - символ теряется в массиве текста. А вот Чехову этот приём  в не такой уж короткой повести удастся благодаря лирической сжатости текста и бесконечному варьированию «духоты» с остальными символами. И ещё потому, что и вся «Драма на охоте» есть повесть в повести: повесть из рукописи Камышева замкнута в предисловие и концовку о лица редактора. И всё действие «Драмы на охоте» подобно тугой стремительно раскручивающейся спирали.

На фоне духоты действие повести пропитано ожиданием грозы, как средства избавиться от духоты во всех аспектах: физическом и моральном. Гроза будет как отражением человеческих поступков, так и против них  бунтом природы. Перед убийством героини повести Ольги на графской охоте Камышев мыслит:

«Д о л ж е н  ж е  был когда-нибудь у д а р и т ь  г р о м  и брызнуть дождь, чтоб освежить  д у ш н у ю   а т м о с ф е р у!  Перед грозой, когда на небе надвигаются тёмные, свинцовые тучи, бывает душно, а  н р а в с т в е н н а я   д у х о т а  уже сидела в нас. Она сказывалась во всем: в наших движениях, улыбках, речах...»

Героиня повести Оленька Скворцова расскажет: «Г р о з а   у б и л а  у меня мою мать... В газетах даже писали об этом... Моя мать шла по полю и плакала... Ей очень горько жилось на этом свете... Бог сжалился над ней и убил со своим небесным электричеством. <…> Убитые грозой и на войне и умершие от тяжелых родов попадают в рай... Этого нигде не написано в книгах, но это верно. Мать моя теперь в раю. Мне кажется, что и меня убьет гроза когда-нибудь, и что и я буду в раю...» «Гроза» над героиней разразится в виде ею же разъярённого Камышева.
___________________________________

ОЧНАЯ  СТАВКА  ГЕРОЯ:  ОЗЕРО –  ГРОЗА  И  БУРЯ – ЛЕС.  После убийства «воспитанной лесом и сердитым озером» Оленьки   Камышев окажется сразу как бы во власти трёх символов: озеро –  гроза  и буря – лес. «Д о р о г а  м о я   л е ж а л а  по берегу  о з е р а. Водяное чудовище уже начинало реветь свою вечернюю песню. Высокие волны с белыми гребнями покрывали всю громадную поверхность. В воздухе стояли гул и рокот. Холодный, сырой ветер пронизывал меня до костей.

Слева было сердитое  о з е р о,  а справа несся монотонный шум сурового  л е с а. Я чувствовал себя с природой один на один, как на очной ставке. Казалось, весь её гнев, весь этот шум и рёв были для одной только моей головы. При других обстоятельствах я, быть может, ощутил бы робость, но теперь я едва замечал окружавших меня великанов. Что гнев природы был в сравнении с той бурей, которая кипела во мне?»

Герой пытается им совершённое убийство представить как нечто природно закономерное, в его действии воплотившееся. С туманно красивой                поэтичностью он резюмирует: «О н а <Ольга> дала б у р е  поцелуй, и буря сломала цветок у самого корня...»
                ___________________________________________________               
 
ПЕРСОНАЖИ   ОДНОВРЕМЕННО  –  АНТИПОДЫ   И  ДВОЙНИКИ.   Перевёртыш поведения личности –  двойственность натуры – неоднократно отражена уже в ранних в рассказах Чехова: «Двое в одном», «Торжество победителя», «Хамелеон», «Толстый и тонкий» (1883). Эти чеховские рассказы аукаются с фантастической повестью Достоевского «Двойник» (1846), где сходящий с ума – впадающий в раздвоение сознания неудачливый персонаж – «маленький человек» встречает как бы самого себя удачливого – первого уничтожающего. У Чехова разработка темы иная: как врач по профессии и писатель по призванию, он не верил в неизменное единство личности  фантастике предпочитал психологический анализ.

В ракурсе парной роли как в «Толстом и тонком» следует рассматривать в «Драме на охоте» «красавца и силача» (мнение графа) Камышева и хилого вырожденца графа Карнеева (мнение Камышева).  Только в «Драме...» всё сложнее – всё перемешано во множестве и мнений общества и в само рефлексии героя.  Истинный автор повести словно нарочно мешает составить о своём главном персонаже единое мнение.

Камышев и граф Карнеев – как бы двойники – перевёртыши.  Камышев размышляет: «Я   д у м а л  о  с в о и х   с т р а н н ы х  отношениях к графу. Интересно мне было дать себе в них отчет, регулировать их, но — увы! — этот отчет оказался непосильной задачей. Сколько я ни думал, ни решал... пришлось остановиться на заключении, что я плохой знаток самого себя и вообще человека…». Попытаемся проанализировать эти «таинственные» отношения за героя, язвящего:

 «У з к и е  л б ы...  л ю б я т  у т в е р ж д а т ь, что знатный граф видел в “бедном и незнатном” судебном следователе хорошего прихвостня-собутыльника. Я… по их разумению, ползал и пресмыкался у графского стола ради крох и огрызков! По их мнению, знатный богач, пугало и зависть всего С—го уезда, был очень умён и либерален; иначе тогда непонятно было бы милостивое снисхождение до дружбы с неимущим следователем и тот сущий либерализм, который сделал графа нечувствительным к моему “ты”.

Л ю д и  ж е  п о у м н е е  объясняют наши близкие отношения общностью “духовных интересов”.  Я и граф — сверстники. Оба мы кончили курс в одном и том же университете, оба мы юристы и оба очень мало знаем: я знаю кое-что, граф же забыл и утопил в алкоголе всё, что знал когда-нибудь. Оба мы гордецы и, в силу каких-то одним только нам известных причин, как дикари, чуждаемся общества. Оба мы не стесняемся мнением света (т. е. С—го уезда), оба безнравственны и оба плохо кончим.

 Т а к о в ы   с в я з у ю щ и е   н а с  “духовные интересы”.  Более этого ничего не могут сказать о наших отношениях знавшие нас люди. Они, конечно, сказали бы более, если бы знали, как слаба, мягка и податлива натура друга моего графа и как силен и крепок я. Они многое сказали бы, если бы знали, как любил меня этот тщедушный человек и как я его не любил!

О н  п е р в ы й   п р е д л о ж и л  мне свою дружбу... я же, охваченный однажды чувством презрения, брезгливости, сказал ему:
— Полно тебе молоть чепуху!
И это “т ы” он принял как выражение дружбы и стал носить его, платя мне честным, братским “т ы”... Да, лучше и честнее я сделал бы, если бы повернул свою Зорьку и поехал назад к Поликарпу и Ивану Демьянычу». - Но ведь не повернул же?!

Понятно, зачем графу нужна дружба Камышева: тень его красоты и силы как бы падает на Карнеева. А Камышеву, выходит, граф нужен только для того, чтобы графскими желаниями оправдать свои некоторые не очень нравственные побуждения?!

 Волею автора Камышев проговаривается - уравнивает себя с графом: «К о г д а   МЫ  кутим, МЫ  не стесняем себя пространством, не ограничиваемся одной только столовой, а берём весь дом и часто даже всю усадьбу...» – параллелизм этих двух персонажей неоднократно подчёркивается в тексте повести.

 Например, Камышев говорит Ольге Урбениной: «К а к а я  т ы   х о р о ш е н ь к а я  сегодня!» И после явившийся граф те же слова практически дублирует - в иной тональности превращает в сальную пошлость: «Сейчас я, брат, встретился с Олей... Чудо женщина! <…>  Ч е р т о в с к и   х о р о ш е н ь к а я! <…> Т а к а я  д у ш о н к а... гм... просто шик, братец! Пальчики оближешь!»

 С точки зрения сцены «выходы» графа и его приятеля всегда параллельны:  слова и выходки графа принижают лирические излияния Камышева или наоборот, — граф выглядит пошлее?! И то и другое вместе. Граф одновременно косноязычен и болтлив, бесхозяйственен и мелочен. Управляющий Урбенин так говорит:

«Л у ч ш е... л и ц е м е р и т ь  и пить тайком, чем пить при графе. Вы знаете, у графа странный характер... Украдь я у него заведомо двадцать тысяч, он ничего, по своей беспечности, не скажет, а забудь я дать ему отчет в потраченном гривеннике или выпей при нем водки, он начнет плакаться, что у него разбойник-управляющий. Вы его хорошо знаете».

В конце повести вдруг выяснится, что у графа в тайне есть супруга, которая вместе со своим братцем оберёт мужа: «Г р а ф  Карнеев, не перестававший питать ко мне самую искреннюю дружбу, уже окончательно спился... Он теперь беден и живет на мой счёт». По прежнему «отвратительного» графа Камышев не прогоняет. Конечно! Как можно прогнать от самого себя – часть себя?!

«Мораль» ещё богатого графа ярко явлена в его словах. Оказывая девушке знаки внимания, он говорит об её отце: «Х а – х а!  Дуралей подозревает во мне честные намерения!  ...Е с л и  ч е с т н о  р а с с у ж д а т ь,  то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться на ней... Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустариком — бррр! Жена моя зачахла бы или убежала бы на другой день...» Но выяснится, что спьяну женившись, он сам убежал от жены!

По ходу действия граф мечтает соблазнить сразу двух дам, которых называет «зайцами»: «И я <<Камышев>>... н а б л ю д а л   п о г о н ю  за этими зайцами. Погоня была глупа и смешна, как хорошая карикатура. Глядя на неё, можно было только смеяться или возмущаться пошлостью графа; но никто бы не мог подумать, что эта мальчишеская погоня кончится нравственным падением одних, гибелью других и преступлением третьих!»

Так выходит, что слабый Карнеев, подобно пауку в паутине, есть как бы центр всех безобразий. Простой человек – старый рыбак скажет:
« — З д р а в с т в у й,  хороший  барин! — сказал он, неумело подавая мне <<Камышеву>> руку.  —  Что опять заскакал <<вокруг озера>>? Аль тот лодырь  <<граф>>  приехал?
— Приехал.
— То-то... по лику вижу... А я стою вот тут и гляжу... Мир и есть мир. Суета сует...»
______________

ЕХАТЬ  —  НЕ  ЕХАТЬ?!  Откликнуться на призыв — ехать к графу  значит  «е щ ё  р а з  окунуться в жизнь, которую» слуга Камышева Поликарп  «в е л и ч а л   с в и н ю ш н и к о м  и которая два года тому назад, во всё время до отъезда графа в Петербург, расшатывала мое крепкое здоровье и сушила мой мозг. Эта беспутная, необычная жизнь, полная эффектов и пьяного бешенства, не успела подорвать мой организм, но зато сделала меня известным всей губернии... Я популярен...» Здесь читателям должна бы припомнится характеристика Евгения Онегина в мнении уездного общества:

«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Всё  “д  а”  да  “н е т”; не скажет  “д а – с”
Иль  “н е т – с”». Таков был общий глас
        *    *    *

ГОСПОДИН  И  СЛУГА.  Склонный к мелодраматическим эффектным позам Камышев кокетничает не столько перед возможным читателем, сколько перед самим собой: принимает этакую позу Евгения Онегина или Печорина, или Чацкого. Но со слов другого заслуживающего доверия персонажа выясняется, что это даже преуменьшенная правда: пьяный Камышев склонен к сильно экстраординарным выходкам и к драчливому бешенству: прямой путь к убийству в состоянии аффекта.

Слуга Поликарп описывает эти выходки господина комично: «О п я т ь  с р а м у   н е  о б е р ё ш ь с я. <…> Опять будете от него <<от графа>> в пьяном безобразии приезжать и в озере купаться, как есть, во всем костюме... Чисть потом!»

Поликарп – классический комедийный резонёр по литературной родословной с одной стороны «потомок» гоголевского Петрушки - лакея Чичикова. Петрушка «и м е л  д а ж е  б л а г о р о д н о е   п о б у ж д е н и е  к просвещению, т.е. к чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно всё равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник,  —  он всё читал с равным вниманием».

Петрушке «н р а в и л о с ь  не то, о чем читал он, но... процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чорт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати и на тюфяке...»

Поликарп уже более серьёзный — запоем «глотающий» романы с определённым ему нравящимся содержанием чтец. С явным памятованием о гоголевском из «Мёртвых душ» Петрушке в «Драме на охоте» «барин» о слуге ехидно и не совсем справедливо скажет: «Н а  б о л ь ш о м   к р а с н о м   с у н д у к е, валялся мой Поликарп и, по обыкновению, читал какую-то книгу. Впившись своими сонными, никогда не моргающими глазами в книгу, он шевелил губами и хмурился».

И далее господин по-барски высокомерно о слуге: «М о й   ц и в и л и з о в а н н ы й   д у р а к  читает всё, начиная с вывесок питейных домов и кончая Огюстом Контом, лежащим у меня в сундуке вместе с другими мною не читаемыми, заброшенными книгами; но из всей массы печатного и писанного он признает одни только страшные, сильно действующие романы с знатными “господами”,  ядами и подземными ходами, остальное же он окрестил “чепухой”...».

С другой стороны Поликарп по типу Санчо Панса тот самый верный слуга, так сказать, будничной прозой трезво оценивающий бурные «романтические» выходки господина. Его житейскую мораль не испортили «сильнодействующие» романы. Поликарповы смешные изречения, как и изречения дядьки Петруши Гринёва - Савельича являются прописной истиной, зато искренни и моральны: «Поликарп, плюя по сторонам и бормоча ругательства, доложил мне <<Камышеву>> о приезде “т о в о... э н т о г о,  ч т о б   е г о”  <<графа Карнеева>>».  Выходит, что и в этом Поликарп прав.

Припомним поучения Савельича его выпившему лишнее воспитаннику  Петруше Гринёву: «"А  к т о  в с е м у    в и н о в а т?  проклятый мусье... Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана..."  Мне было стыдно... Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется за проповедь. "Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен...»

Когда поссорившийся с графом и решивший не продолжать аморальную связь с Ольгой - с чужой женой  Камышев у себя дома, наконец, садится за письменный стол работать  умилённый  слуга пытается «воспитывать» - укрепить господина в положительном поведении. Поликарп: «т и х о  п о д о ш ё л   с з а д и  ко мне и поцеловал меня в плечо...

— В о т   э т а к  л у ч ш е... — забормотал он. — Наплюйте на того белобрысого чёрт <<на графа Карнеева>>, а, чтоб ему... Статочное ли дело при вашем высоком понятии и при вашей образованности малодушием заниматься? Ваше дело благородное...

 Н а д о, чтобы все вас уважали, боялись, а ежели будете с тем чёртом людям головы проламывать да в озере в одеже купаться, то всякий скажет:  “Н и к а к о г о   у м а!  П у с т я к о в ы й   ч е л о в е к!” И пойдет тогда по миру слава! Удаль купцу к лицу, а не благородному... Благородному наука требуется, служба... <…>  Не путайтесь с графом, Сергей Петрович!

 И с к р е н н о с т ь  Поликарпа меня растеплила... Мне захотелось сказать ему ласковое слово...
— Ты какой роман теперь читаешь?
— Графа Монте-Кристова. Вот граф! Так это настоящий граф! Непохож на вашего замазуру  <<неряха, мошенник, плут, бродяга>>!» Что называется, – отбрил барина слуга!

Выходит, что Поликарп по методу из «Преступления и наказания» тоже «двойник» своего господина: лучшая, но отставленная в сторону и умалённая до слуги часть натуры. С этой точки зрения двойником графа Карнеева оказывается одноглазый лакей Кузьма, подыскивающий развращённому господину «девочек».
 
В контраст с поведением Кузьмы после явления Ольги в дом Камышева  Поликарп «с т о я л  посреди комнаты, сурово глядел на меня <<на Камышева>> и презрительно покачивал головой...
— Чтобы в другой раз у меня этого не было, Сергей Петрович! — сказал он тоном строгого родителя. — Я этого не желаю...<…>  Чтоб она не смела сюда ходить! Нечего тут шуры-муры заводить! На это другие места есть...»


И у самого Камышева «к р а с к а  с т ы д а  за былое <<за пьяные кутёжи в обществе графа за два года до начала действия повести>> разливалась по моему лицу, сердце сжималось от страха при одной мысли, что у меня не хватит мужества отказаться от новой поездки к графу...» (С чего и началась повесть!)

Он было уж совсем отказывается от первой в начале повести поездки, но: «К о г д а  с моего языка готово уже было сорваться решительное “н е т”, мною вдруг овладело тяжелое чувство... Молодой человек, полный жизни, сил и желаний, заброшенный волею судеб в деревенские дебри, был охвачен чувством тоски, одиночества...»

А что это за таинственная «воля судеб» такая?! Почему, как выяснится в дальнейшем, имеющий достаточные средства вести в столице праздную жизнь – насчёт своей бедности привирающий Камышев вдруг оказался в деревне судебным следователем?
                ________________________________________________________               


Русская жизнь закончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившийся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого «пересмотра», чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий.  –  Из воспоминаний В.Г. Короленко «Антон Павлович Чехов»: о времени вступления Чехова в литературу в 1880-е годы.
                ___________________________________________               


 ВОЗМОЖНОЕ   ПРОШЛОЕ   ГЕРОЯ   «ДРАМЫ  НА  ОХОТЕ».   Как бы можно обосновать работу Камышева в деревне не литературными аналогиями, а с точки зрения русской истории? C рукописью Камышев является в редакцию «В  о д и н  из  апрельских полудней 1880 года», а им описанные события происходили 8 лет назад: значит, около 1872-го. 

Отменившая в России крепостное право крестьянская реформа 1861 года неизбежно диктовала обновление управленческого аппарата. Были созданы выборные органы местного самоуправления — Земства или земские управы — (1864—1817 года). Требовались новые – местная администрация и суд. Желающие служить юристы были востребованы.

С другой стороны было верно и поэтическое утверждение Некрасова: «Порвалась цепь великая, Порвалась — расскочилася  Одним концом по барину,   Другим по мужику!..» (Из поэмы Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», 1877). Половинчатость реформы 1861-го, обманув либеральные ожидания, вызвала резкую критику и подтолкнула интеллигенцию к попыткам сближения с народом – к попыткам его просвещения. Это движение назвали – народничеством.

Народничество начиналось в 1860-х. К 1880-м просветительская программа народничества исчерпает себя: народ и его добровольные просветители плохо понимали друг друга. Видный «народник» Вера Засулич признавала: «В с ё,  ч т о   н а р о д н и ч е с т в о  могло сказать, было уже оказано лет десять тому назад, и теперь у него нет больше, сил уже даже на то, чтобы сделать “усилия”, — всё ограничивается одними и теми же фразами». (Переписка Маркса и Энгельса с русскими полит. деятелями. М., 1951,  с. 308.)
 
Чехов: «О б щ е с т в е н н о й   д е я т е л ь н о с т и  в земстве он очень сочувствовал, но считал её мало возможной по "независящим обстоятельствам"… Действительно, то было в этой области мрачное и тяжелое время, при одной мысли о котором я теперь содрогаюсь  (В.Н. Ладыженский: 1859—1932; прозаик, педагог, с 1995 член земской управы – «В сумерки. Дорогой памяти Чехова»). Угасающую народническую деятельность будет критиковать и герой чеховского рассказа  «Дом с мезонином» (1896).

В.В. Вересаев в повести «Без дороги» (1895) от лица впавшего в пессимизм героя даст и вовсе трагическую картину безвременья: « "З а ч е м  я  о т   в р е м е н и  з а в и с е т ь  б у д у? Пускай же лучше оно зависит от меня". Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! <<Речь как раз о шестидесятниках!>>  А я... в одно только и верю — это именно в неодолимую силу времени... Оно... незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет... Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает... на всю мою душевную жизнь... <…> Тяжело жить так».

Немало народников - шестидесятников к 1880-м пало духом и «опустилось».  О так называемой эпохе «безвременья» конца XIX века - времени реакции и духовного упадка молодой – в шестидесятых только родившийся поэт крайне несчастливой судьбы Семён Надсон воскликнул:

Я разве жил?.. Не так живут!
Я спал, и все позорно спали...
Что мы свершили, где наш труд?
Какое слово мы сказали?..
Нет, не зови ты нас вперед.
Назад!.. Там жизнь полней кипела,
Там роковых сомнений гнет
Не отравлял святого дела...   —  «О, неужели будет миг…», 1885
     *   *   *
Так что же удивительного, когда Камышев, моложе шестидесятников и старше поэта Надсона, периодами пьёт, добиваясь «поэтического» забвения?! Камышев про себя довольно скупо скажет: «Б ы л,  з н а е т е ли, судебным следователем в  С—м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил...» «Отцов и детей» Тургенева Чехов считал одной из вершин русской литературы. С кем ни сравнивается Камышев, но только не с Евгением Базаровым: эта роль борца со временем Камышеву не по плечу.
 
Взамен выдохшегося мирного просветительского народничества в России к 1880-м начали особенно бурно возникать различные тайные общества с требованиями свержения самодержавия и казни  инакомыслящих, начиная с царской фамилии. Таких настроений кульминацией и явится убийство Александра II - 1 (13) марта 1881 года. До этого события за год — в «один из апрельских дней 1980» Камышев приносит в редакцию рукопись, в которой описываемые события произошли около 8 лет назад: как раз когда просветительская деятельность мирного народничества ещё относительно бескровно  иссякала. И Камышев пытался для себя облегчить утрату прежних целей поэзией и вином.

На некие былые народнические настроения могут указывать и слова самого персонажа: «Д е р е в е н с к и е  п р и л и ч и я или, вернее, деревенская порядочность строго преследует всякое поползновение к нарушению в церкви благоговейной тишины. Мне всегда становилось совестно, когда меня вынуждало что-нибудь улыбаться в церкви или разговаривать.

К  н е с ч а с т ь ю,  в редких только случаях я не встречал в церкви своих знакомых, которых у меня, к сожалению, было очень много; обыкновенно же, чуть только, бывало, входил я в церковь, как ко мне тотчас же подходил какой-нибудь “интеллигент” и после длинных предисловий о погоде начинал разговор о своих грошовых делах...»

Беспрестанно язвящий по адресу местной знати - бомонда и холуёв - барских лакеев, Камышев о народе вообще говорит с почтением, хотя своего слугу обзывает «цивилизованным дураком»: вполне барское отношение. В конце повести выясняется, что наш герой не прочь бы снова потолковать «о религии, урожае, народном образовании». И по иронии судьбы  его будущая возлюбленная  «девушка в красном» – новая Ольга Ларина будет от народа стремится в общество «чистых и прилично одетых», болтающих в церкви о пустяках.

 Не примыкавшая к тайным обществам часть интеллигенции после Реформы 1861 так же была вдохновлена идеалом служения новой России. Так что до начала действия повести наш герой вполне мог «играть» роль Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»; «Кто путешествует, в деревне кто живет... <…> Кто служит делу, а не лицам...». На что Фамусов ужасе восклицал: «Строжайше б запретил я этим господам <<так мыслящим!>> На выстрел подъезжать к столицам».

Чего стоит одна филиппика Камышева относительно вырождающегося барства и рабского подневольного труда! Он возмущён когда на свадьбе Урбенина и Оленьки Скворцовой в усадьбе графа «т о л п а <<гости - местный бомонд>>,  с  с у е т н ы м  л ю б о п ы т с т с т в о м  рассматривает гниющее богатство графов Карнеевых. Мозаиковые стены... роскошные персидские ковры и мебель в стиле рококо вызывали восторг и изумление.

У с а т а я  ф и з и о н о м и я  графа, не переставая, осклаблялась самодовольной улыбкой... Восторженную лесть своих гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя в сущности он нимало не был повинен в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив, заслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупой индифферентизм по отношению к добру, собранному его отцом и дедами, собранному не днями, а десятками лет! Только душевно слепой и нищий духом на каждой посеревшей мраморной плите, в каждой картине, в каждом темном уголке графского сада не видел пота, слёз и мозолей людей, дети которых ютились теперь в избенках графской деревеньки...

И  и з  б о л ь ш о г о  ч и с л а  л ю д е й, сидевших за свадебным столом, людей богатых, независимых, которым ничто не мешало говорить даже самую резкую правду, не нашлось ни одного человека, который сказал бы графу, что его самодовольная улыбка глупа и неуместна... Каждый находил нужным льстиво улыбаться и курить грошовый фимиам! Если это была “простая” вежливость (у нас любят многое сваливать на вежливость и приличия), то я <<Камышев>> этим франтам предпочёл бы невеж, едящих руками, берущих хлеб с чужого куверта и сморкающихся посредством двух пальцев...»

О  ЗАБРОШЕННЫХ   КНИГАХ   И   ДЕСПОТИЗМЕ.    Итак, к началу повести в прежних идеалах уже разочарованный Камышев ранее,  мог явиться судебным следователем в деревне по своей воле на основе вынесенных из университета с оттенком народничества идей. Но остатки народнической патетики в монологах героя снижена упоминанием изрядного количества поглощаемых  горячительных напитков. И у Камышева есть сундук с заброшенными, не читаемыми книгами. Так же забросивший чтение Онегин, всё-таки имел несколько любимых книг:

Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
 Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана <Байрона<>>
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно…
      *   *   *
Что «исключил из опалы» Камышев, точно не известно, но можно предполагать, что это томики русской лирики: Лермонтов, Тютчев, Фет, Полонский, Плещеев. Между прочим «заброшенный» героем французский социолог и философ Исидор Конт (1798—1857) — основоположник науки социологии на мистической подкладке и позитивной религий, включающей культ – само обожествления человечества и отсюда организацию общества на основах всеобщей нравственной солидарности. В чём Камышев явно уже успел разочароваться.

 Измысленный Контом — Позитивный культ предписывает почитать Великое Существо (Бога) в наших близких: в матери человек почитает нравственный или идеальный смысл своего прошлого; в жене – высший смысл своего настоящего. Всему этому являет противоположную картину и повесть Камышева, и повесть Чехова в целом (повесть в повести!)

В целом философия Конта граничит с оправданным деспотизмом личной власти: предложенное им звание «Первосвященника  человечества», возможно, послужило одним из источников создания образа Великого инквизитора в «Братьях Карамазовых». Конт был склонен к мистицизму с оттенком мании величия и  подвержен если не припадкам сумасшествия, то близким к ним состояниям яростного аффекта.

Чехов всегда старался быть в курсе прошлых и новых философских и психологических исследований. И здесь Конт упомянут не просто как крайне неподходящее для Поликарпа чтение. От личности Конта, надо думать, падает некая полутень и на Камышева, периодами впадающего в удалой пьяный разгул: «заброшенный» Конт - былое увлечение не обещает ровности характера героя. Ибо – повторимся! – уже у молодого Чехова – у Антоши Чехонте каждое слово и каждый намёк – работают. Ведь мог же Камышев, подобно Онегину, «забросить» сочинения Гомера или Адама Смита, или даже Достоевского,  но «забросил» именно Конта.

 Однако весь этот небезынтересный для создания более детального портрета героя материал остаётся за текстом повести: читатель должен потрудиться домыслить сам. В то от настоящего уже двухвековой давности время отсутствия телефона и интернета художественный текст был одним из главных форм пространственного культурного общения. Поэтому русские читатели любили домысливать и  умели видеть за художественным текстом аналогии с происходящим в стране!

 Писатели русские полагались, что их читатели домыслят недозволенное цензурой. А сам Чехов более занят анализом разнородности - непредсказуемости - алогичности человеческой натуры. Образно говоря, его более интересует противоречие – борьба культурных начал и совести с духовным лесом: почему «лес» большинстве случаев побеждает?.. Вопрос, доставший молодому автору в наследство от всей русской литературы.
__________________________________
 
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.  –  «Евгений Онегин». Гл. 1
     *  *  *

СКУКА,  ПОШЛОСТЬ  И  ПЬЯНЫЕ  КУТЕЖИ.   Вернёмся к началу «Драмы на охоте» – к началу рукописи Камышева: весьма сложный, сознательно – по культурному уровню и по воле истинного автора повести пропитанный литературными образами герой, как велит ему лучшая часть натуры,  решает не ехать к графу Карнееву. И тут память играет с мемуаристом - повествователем злую шутку:

 «В с п о м н и л с я  м н е  графский сад с роскошью его прохладных оранжерей и полумраком узких, заброшенных аллей... Эти аллеи, защищенные от солнца сводом из зелёных, сплетающихся ветвей старушек-лип, знают меня... Знают они и женщин, которые искали моей любви и полумрака...» Волею Чехова персонаж его повести Камышев обожает выражаться с элементами рифмы и  чуть не строками лирики Афанасия Фета:

Приветствую тебя, мой добрый, старый сад,
Цветущих лет цветущее наследство!
С улыбкой горькою я пью твой аромат,
Которым некогда мое дышало детство.
 
Густые липы те ж, но заросли слова,
Которые в тени я вырезал искусно,
Хватает за ноги заглохшая трава,
И чувствую, что там, в лесу, мне будет грустно.
 
Как будто с трепетом здесь каждого листа
Моя пробудится и затрепещет совесть,
И станут лепетать знакомые места
Давно забытую, оплаканную повесть.

 И скажут: «Помним мы, как ты играл и рос,
Мы помним, как потом, в последний час разлуки,
Венком из молодых и благовонных роз
Тебя здесь нежные благословляли руки…  (1854)
       *    *    *
Вот только продолжение камышевского монолога – его «оплаканная повесть» совершенно не высоко морально фетовская: «В с п о м н и л а с ь   м н е   роскошная гостиная, с сладкою ленью её бархатных диванов, тяжелых портьер и ковров, мягких, как пух, с ленью, которую так любят молодые, здоровые животные...

П р и ш л а   м н е   н а  п а м я т ь  моя пьяная удаль, не знающая границ в своей шири, сатанинской гордости и презрении к жизни. И моё большое тело, утомленное сном, вновь захотело движений...
— С к а ж и, ч т о  я  б у д у!»
__________________________
 
Выходит, что с  явлением на сцену графа личность героя – будущего убийцы как бы двоится: он не управляет собственными поступками. Считает себя сильным, издевается – язвит над графом, и в то же время сам находится под влиянием «пигмея».

  Граф Карнеев есть как бы двойник – худшая часть натуры Камышева. Подобно тому, как Достоевский, развенчивая теорию сверхличности Раскольникова, его сталкивал с цепочкой неприглядных носителей вариантов этой идеи.  Так же и в «Драме…» персонажем себе приписываемая «сатанинская гордость» тут же будет сопоставлена с её истинным «размером» в виде описания внешности графа:

«Н а р у ж н о  г р а ф  нисколько не изменился за время нашей двухлетней разлуки. То же маленькое худое тело,  жидкое и дряблое, как тело коростеля. Те же узкие чахоточные плечи с маленькой рыженькой головкой. Носик по-прежнему розов, щеки, как и два года тому назад, отвисают тряпочками. На лице ничего смелого, сильного, мужественного...

В с ё  с л а б о, а п а т и ч н о  и  в я л о. <<И пропитано алкоголем!>>. Внушительны одни только большие, отвисающие вниз усы. Моему другу кто-то сказал, что ему идут длинные усы. Он поверил и теперь каждое утро меряет, насколько длиннее стала растительность над его бледными губами. С этими усами он напоминает усатого, но очень молодого и хилого котенка». 
_________________

«Г р а ф...  стал молоть пьяным, путающимся языком какую-то чушь, которая, в переводе на трезвый язык, должна была бы означать: “О положении женщин в России”». Похоже, что за спиной своих героев Чехов-то смеётся над всеми «великими» социальными теориями и особенно над их «деятелями».

Со своей стороны граф - «пигмей» вынужден сносить буйные пьяные выходки экспансивного силача и красавца приятеля: «О н  <<граф>> т р у с и боится “крупных” разговоров... Меня же <<Камышева>>, когда я бывал пьян, тешили недоразумения и неудовольствия...» На первый взгляд просто русский богатырь!

С п р о с и м: всё-таки зачем щедро одарённый природой, красивый, считающий себя натурой сильной человек едет к тому, кого презирает – к «пигмею»?! За героя  можно ответить: ему скучно!

В чеховскую эпоху скука была – нечто вроде общественной болезни. «Л ю д и  чрезвычайно изобретательны на удовольствия и развлечения, а между тем скучают» –  писал в 1884 году видный шестидесятник Конст. Дмитр. Кавелин (1818—1885), позднее  упомянутый в «Скучной истории». 

Скука – болезнь идейного распутья, на котором оказался «современный мыслящий человек». Кавелин в  80-е констатировал «п о л н о е  о т с у т с т в и е  руководящих... идей и мнений» и «хаотическое состояние умов»: «Все разбрелись... Каждый изловчается по-своему, как умеет и может, утишать свои внутренние муки». (Кавелин К. Д. Собр. соч. Спб., 1899. Т. 3. С. 951; 901-902, 953-954, 1073)

Скука – теориям неподвластна. Онегину скучно было от ничего не деланья. Камышеву скучно, уже поделавши и приевшись в работе неизбежной рутиной. По взрывной натуре ему нужен быстрый результат.  К тому же он «хороший барин», а не «трудяга». (Сопоставление с персонажем – «трудягой» доктором Воскресенским в тексте повести имеется.)

 Местное высшее общество Камышеву приелось узостью интересов. Хотя это «узколобое», чванливое общество читатель видит с описания только Камышева, по примеру Онегина «чертящего карикатуры всех гостей» — весьма язвительно злые. Против всего этого пьянство в обществе графа шикарные кутежи – своеобразный, но не нашим героем изобретённый – и не поражающий новизной формы протест.

Чехов мастерски рисует царящую в усадьбе моральную грязь и пошлость: граф с одним из лакеев цинично обсуждают могущих удовлетворить хозяйские запросы местных красоток: «М н е <Камышеву> с т а л о  ж у т к о, д у ш н о...  М н е  вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию... Был момент, когда я готов уже был подняться и уйти... Но я не ушёл... Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень...
— Д а й  и  м н е  в о д к и! — сказал я Илье».

 «П о с л е  д в у х л е т н е г о  т р е з в о г о   ж и т ь я  рюмка водки подействовала на меня слегка опьяняюще. В мозгу и по всему телу моему разлилось чувство лёгкости, удовольствия...»
                ____________________________________________________               

«В а м   х о ч е т с я  к у т н у т ь? А мне ужасно хочется. Тянет к морю адски...  <…>  Свободы хочется и денег. Сидеть бы на палубе, трескать вино и беседовать о литературе, а вечером дамы...» (А.П. Чехов – А.С. Суворину от 28 июля 1893).               
                _____________________________________________

«ИНОГО  РОДА   “ПОЭЗИЯ”»  –  ПЬЯНАЯ. В начале лета первая гроза в начале «Драмы на охоте» будет предупредительно освежительной: самой природой героям как бы дан шанс явить лучшие стороны. Первая гроза на время разгоняет духоту:

«Г р о м о в а я  т у ч а, сверкая молниями и издавая сердитый ропот, спешила на северо-восток, всё более и более открывая голубое, звёздное небо. Казалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взявши страшную дань, стремилась к новым победам... Отставшие тучки гнались за ней и спешили, словно боялись не догнать...

П р и р о д а   получала обратно свой мир... И этот мир чудился в тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны... Озеро проснулось после дневного сна и легким ворчаньем давало знать о себе человеческому слуху... В такое время хорошо кататься по полю в покойной коляске или работать на озере веслами... Но мы пошли в дом... Там нас ожидала иного рода  “п о э з и я”...» — выписанный из города цыганский хор и вино - вино - вино.
_________________________

 Чехов в молодые годы (как раз время создания «Драмы на охоте») был отнюдь не против хорошего застолья и цыганского хора, не против «кутежа». Иван Бунин вспоминает слова Чехова:

«”А   ж а л к о, что вы не зашли  ночью <<в гостиницу к А.П.Ч.>>.  Это очень хорошо – закатиться куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.”  Д а  э т о  п р а в д а, рестораны он любил. Всех друзей звал всегда или пообедать, или поужинать. И ему доставляло удовольствие их угощать. Нравилось ему моё понимание в винах, любовь к закускам и к тонким блюдам...» (Бунин И.А. «О Чехове», Нью-Йорк 1955) Из суммы мемуаров следует, что Чехов более любил наблюдать, чем в подобных мероприятиях активно участвовать.

Мемуаристы не единожды вспоминают в обществе Чехова «пиршества» с бурными спорами в период с 1886 по 1896 годы: «Пародируя шиллеровского “Дон Карлоса”, с полным правом могу воскликнуть: “...О, эта жизнь была нелепа, но божественно прекрасна! Прошли  все эти сны”». (Леонтьев-Щеглов Н.И. –  «Из воспоминаний об А. Чехове») Но одно дело – хороший дружеский обед с вином, и совсем другое  –  дебоширство после чрезмерной выпивки. Надо думать, что русская жизнь вообще давала писателю в отношении кутежей весьма обильный материал: не особенно и требовался материал на дружественной почве.

 В плане застолий Иван Петрович Камышев автору не то чтобы антипатичен или симпатичен: если по сюжету есть разгульный кутёж – следует его реалистично изобразить (см. ниже). По мнению Чехова это к материалу творчества – к жизни справедливость, «которая для объективного писателя дороже воздуха»: он не терпел халтуры, – знай, о чём пишешь или не пиши!

 Чехов гордился, что в своём рассказе «Припадок» (1885) с медицинской точки зрения точно отразил припадок острой депрессии на грани суицида, что шокировало читателей. С одинаковой объективностью следует изображать как трепетное признание в любви, так, например, и не эстетичную драку или кутёж. Вопрос здесь в том, что называть более или менее приличным «кутежом»: дело в мере и в последствиях, автору известных не понаслышке. У Чехова были проблемы с пьющим братом:

«Ч т о  м н е  д е л а т ь  с  б р а т о м?  Горе, да и только. В трезвом состоянии он умен, робок, правдив и мягок, в пьяном же — невыносим. Выпив 2—3 рюмки, он возбуждается в высшей степени и начинает врать... До галлюцинаций он ещё не доходил... Он страдает запоем — несомненно. Что такое запой? Этот психоз такой же, как морфинизм, онанизм, нимфомания и проч...» (Чехов – А.С. Суворину от 10 окт. 1888 г.). Запойному пьянству с дебошем Чехов сочувствовать никак не мог.

До галлюцинаций Камышев ещё не доходит и запоем пьёт не он, а граф Карнеев. А его красавец-приятель для оправдания некоторых своих наклонностей откровенно использует Карнеева, на его инициативу всё «сваливая».

 Устойчивым к алкоголю Чехов как врач считал тех, кого вино делает «благодушными и остроумными» — у кого вино только «веселит сердце и возбуждает ум». Пьяный же Камышев склонен «язвить», придираться к людям и вообще скандалить. Т.е. поведение героя как и «Припадке» описано с врачебным знанием дела, чего не следует принимать за авторское любование буйством: «Д у р н о, если художник берется за то, чего не понимает».

 Художник обязан верно изображать явления, но эти явления художником должны быть тщательно выбраны и скомпонованы для создания определённого впечатления: ничего лишнего ради красивости и эффекта. Так в «Драме на охоте» кутежи в определённом плане «двигают» сюжет.

По сюжету «Драмы на охоте» идёт планомерное нагнетание внешне красивого, но могущего в любой момент стать  небезопасным пьяного раздолья. По сюжету Камышев и граф Карнеев после утренней лёгкой выпивки и затем прогулки в лесу и поэтического свидания с «девушкой в красном» тем же вечером:

«М ы  о т п р а в и л и с ь  в  с т о л о в у ю. Тут, на сервированном столе, уже “к и п е л а   ж и з н ь”.  Бутылки всех цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания. Соленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой. Около же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с холодной осетриной…»
__________________

«К и п е л а   ж и з н ь»  — расхожий фразеологический оборот в чеховском тексте взят в кавычки,  — т.е. это цитата из-за краткости трудно вычисляемая. Скорее всего, цитата взята из эпилога «Дворянского гнезда» И.С. Тургенева: «д о м <<Калитиных>>... как будто помолодел... из... окон неслись на улицу радостные, лёгкие звуки... беспрерывного смеха;  в е с ь   д о м,  казалось,   к и п е л  ж и з н ь ю  и переливался весельем через край...» Чехов напишет А.С. Суворину от 24 февраля 1893 года: «“Дворянское гнездо” слабее “Отцов и детей”, но финал тоже похож на чудо». У Чехова вообще много тургеневского, как далее будет видно.

Тургенева Камышев, без сомнения, читал, но от общения с бутылками получился только пьяный суррогат «кипения жизни». У героя явное несоответствие между культурной начитанностью и этого к жизни приложением.

«П о л у ч и л о с ь  о п ь я н е н и е, какого я  <<Камышев>> именно и хотел, когда ехал к графу. Я стал чрезмерно бодр душою, подвижен, необычайно весел. Мне захотелось подвига неестественного, смешного, пускающего пыль в глаза... В эти минуты, мне казалось, я мог бы переплыть всё озеро, открыть самое запутанное дело, победить любую женщину... Мир с его жизнями приводил меня в восторг, я любил его, но в то же время хотелось придираться, жечь ядовитыми остротами, издеваться...» 

«Подвиг» получится такой, что герой наш на озере избил гребца и поранил ему веслом голову, чего решительно не помнит... или делает вид, что не помнит?! Все подобные сцены описаны не ради красочности, но подводят действие «Драмы на охоте» к развязке – к убийству в состоянии аффекта. Так же интересно  картинку с «бутылками всех цветов» сравнить и с гоголевским описанием обеда у губернатора в «Мёртвых душах». У Гоголя чиновники:

«В н о в ь   п е р е ч о к а л и с ь; потом полезли в третий раз чокаться... В непродолжительное время всем сделалось весело необыкновенно. Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнеся в излиянии сердечном: "Душа ты моя! маменька моя!", и даже, щёлкнув пальцами, пошёл приплясывать вокруг него, припевая известную песню: "Ах, ты такой и эдакой камаринский мужик".

П о с л е    ш а м п а н с к о г о  раскупорили венгерское, которое придало ещё более духу и развеселило общество... спорили, кричали, говорили обо всём, об политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей. Решили тут же множество самых затруднительных вопросов...» Известна пословица,  –  пьяному  море по колено. В этом смысле у Чехова картина кутежа жёстче, чем у Гоголя в «Мёртвых душах». Ведь Чичиков не впадал в состояние аффекта и никого в прямом смысле не убивал.
 
Действие  «Драмы  на  охоте» идёт как бы  по принципу маятника или качелей: вверх–вниз–вверх–вниз /  духота – освежение – моральна духота – от неё разрядка в кутеже и т.д., и т.п. Постепенно освежительные интервалы между перемежаемой кутежами духотой сокращаются и исчезают совсем. Вот тогда-то вторая в конце лета гроза грянет уже убийственно.

Вторая гроза разразится во время культурного кутежа – устроенной графом охоты с закуской – кутежа для местной знати – местного бомонда в лесу. Этой последней грозой, хотя и руками Камышева и будет убита Ольга Скворцова по мужу - Урбенина... Но ведь наша героиня ещё не явилась. Надо бы о ней поговорить поподробнее.

Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Всё в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Её портрет: он очень мил...  —  «Евгений Онегин», Гл.II —XXIII
     *   *   *
ЯВЛЕНИЕ   ГЕРОИНИ  № 1.  После «Евгения Онегина» и одноименной оперы Чайковского в конце 19 – начале 20 века назвать героиню Ольгой уже значило — провести аналогию. Тем более что в 1880-х отношение к этому пушкинскому роману в стихах было значительно живее, чем ныне. В произведениях Чехова героини с именем Ольга  — дамы с особенностями поведения: жена станового пристава Ольга Петровна из «Шведской спички», Оленька Скворцова из «Драмы на охоте» (1884), Оленька из «Душечки» (1886),  Ольга Ивановна из «Попрыгуньи» (1891).

Итак, героиня «Драмы на охоте» – Ольга: «Читатель ждёт уж рифмы розы…» — и получает сравнение со змеёй. Всё внешне будет так, как в выше приведённой пушкинской цитате, и всё совсем не так по существу.

  Как и портрет по месту в сюжете первого героя - любовника портрет героини «Драмы на охоте» тоже мозаично противоречив: как бы сложен из разнородных мнений разно видящих лиц. Ещё до «физического» явления героини граф цинично расспрашивает лакея:
— Н е т  л и  т о г о... н о в е н ь к и х  д е в о ч е к...

Под тон господину развращённый лакей среди прочих хорошеньких «девочек»  указывает:
— ...Т о л ь к о  в а с  и  д о ж и д а л а с ь, ваше сиятельство. Молоденькая, пухлявенькая, шустренькая... красота! Этакой красоты, ваше сиятельство, и в Питинбурге не изволили видеть...
— Кто же это?
— Оленька, лесничего Скворцова дочка.

Это похабное замечание вызывает гнев влюблённого в названную девушку графского управляющего 50-летнего Урбенина:
— Замолчи, хам! — проворчал он. — Гадина одноглазая!.. Говори, что хочешь, но не смей ты трогать порядочных людей!

Далее пока ещё относительно в меру выпившие герои в саду натыкаются на гадюку:
« — З м е я! — вдруг взвизгнул граф, хватая меня <<Камышева>> за руку и бледнея. — Посмотри!

 <…> На верхней ступени каменной полуразрушенной лестнички лежала молодая змея из породы наших обыкновенных русских гадюк. Увидев нас, она подняла головку и зашевелилась... Граф ещё раз взвизгнул и спрятался за мою спину.
— Не бойтесь, ваше сиятельство!.. — сказал лениво Урбенин, занося ногу на первую ступень...
— А если укусит?

— Не укусит. Да и вообще, кстати говоря, вред от укушения этих змей преувеличен. Я был раз укушен старой змеей — и не умер, как видите. Человеческое жало опаснее змеиного! — не преминул сморальничать со вздохом Урбенин...» — на свою беду пророчествующий сам себе! Так выходит, что «гадюка» укусит всех троих: бесчувственного на мораль и труса графа слегка, Урбенина с Камышевым – серьёзно.

Красивое не прямое сравнение героини со змеёй подсказано повестью Тургенева "Вешние воды". Её герой Сани думает про соблазняющую его Марью Николаевну Полозову: "З м е я! ах, она  з м е я! - думал между тем Санин, - но какая красивая з м е я!"               


«В  ВЫСШЕЙ   СТЕПЕНИ   ДОСТОЙНАЯ  ОСОБА»  –  ПОЭТИЧЕСКАЯ   «ДЕВУШКА  В  КРАСНОМ».

После дневной  сравнительно с будущей ночной лёгкой выпивки граф с кампанией идут гулять. Взбираются на называемую Каменной Могилой гору, с которой – издалека – окрестности видятся весьма поэтично. Потом видят из леса явившееся: «красное пятно»:

«Э т о   п я т н о  сразу приковало к себе наше внимание.
— Какое чудное видение! — воскликнул граф, хватая меня за руку. — Погляди! Какая прелесть! Что это за девочка? Я и не знал, что в моих лесах обитают такие наяды!

 Я <<Камышев>> взглянул на Урбенина, чтобы спросить, что это за девушка...
— Сергей Петрович! — зашептал он мне на ухо, обдавая меня спиртными парами, — умоляю вас — удержите графа от дальнейших замечаний относительно этой девушки. Он по привычке может лишнее сказать, а это в высшей степени достойная особа!

“В   в ы с ш е й   с т е п е н и  достойная особа” представляла из себя девятнадцатилетнюю девушку с прекрасной белокурой головкой, добрыми голубыми глазами и длинными кудрями. Она была в ярко-красном, полудетском, полудевическом платье. Стройные, как иглы, ножки в красных чулках сидели в крошечных, почти детских башмачках. Круглые плечи её всё время, пока я любовался ею, кокетливо ёжились, словно им было холодно, и словно их кусал мой взгляд.

— При таком молодом лице и такие развитые формы! — шепнул мне граф, потерявший ещё в самой ранней молодости способность уважать женщин и не глядеть на них с точки зрения испорченного животного.

 У  м е н я  ж е <<у Камышева>>,  п о м н ю, затеплилось в груди хорошее чувство. Я был ещё поэтом и в обществе лесов, майского вечера и начинающей мерцать вечерней звезды мог глядеть на женщину только поэтом... Я смотрел на девушку в красном с тем же благоговением, с каким привык глядеть на леса, горы, лазурное небо...

— Кто это? — спросил граф.
— Это дочь лесничего Скворцова, ваше сиятельство! — сказал Урбенин.
— Это та Оленька, о которой говорил одноглазый мужик?
<…>
Б е д н а я   б е л о к у р а я   г о л о в к а!   Думал ли я в этот тихий, полный покоя майский вечер, что она впоследствии будет героиней моего беспокойного  р о м а н а? Теперь, когда я пишу эти строки, в мои тёплые окна <<т.е. на зиму со вторыми рамами>> злобно стучит осенний дождь и где-то надо мной воет ветер. 

Г л я ж у  н а  т ё м н о е  о к н о  и на фоне ночного мрака силюсь создать силою воображения мою милую героиню... И я вижу её с её невинно-детским, наивным, добрым личиком и любящими глазами...» — это ТА, которая должна была бы стать героиней стандартного с хорошим концом романа о любви. Была она такой на самом деле или в лучшие минуты мыслящий поэтически Камышев её сочинил, как сочиняют стихотворение?! На этот раз, кажется, на мотив Лермонтова сочинил:

Гляжу в окно: уж гаснет небосклон,
Прощальный луч на вышине колонн,
На куполах, на трубах и крестах
Блестит, горит в обманутых очах;
И мрачных туч огнистые края
Рисуются на небе, как змея... - М.Ю. Лермонтов "Вечер после дождя", 1830
       *   *   *
А вот со слов Камышева ТА, которая уже стала героиней его повести: «М н е  х о ч е т с я  б р о с и т ь  п е р о  и разорвать, сжечь то, что уже написано. К чему трогать память этого молодого, безгрешного существа? Но тут же, около моей чернильницы, стоит её фотографический портрет. Здесь белокурая головка представлена во всем суетном величии глубоко павшей красивой женщины. Глаза, утомленные, но гордые развратом, неподвижны.
 
З д е с ь  о н а  и м е н н о  т а  з м е я, вред от укушения которой Урбенин не назвал бы преувеличенным. Она дала буре поцелуй, и буря сломала цветок у самого корня. Много взято, но зато слишком дорого и заплачено. Читатель простит ей её грехи...» Как не простить, когда в эпилоге так и не будет ясно: кто виноват? И – что делать? Ещё не ведающий будущих грехов героини сам грешный Камышев ей в момент первого знакомства почти завидует:

« — Лучше быть этой белокурой Оленькой, — обратился я к Урбенину, — и жить здесь со зверями, чем судебным следователем и жить с людьми... Покойнее. Не правда ли, Петр Егорыч?
— Чем ни быть, лишь бы на душе было покойно, Сергей Петрович <<Камышев>>.
— А у этой хорошенькой Оленьки покойно на душе?

— Одному только богу ведома чужая душа, но мне кажется, что ей не из чего беспокоиться. Горя не много, грехов — как у малолетка... Это очень хорошая девушка! <<мнение тоже влюблённого в свой придуманный идеал Урбенина!>>  Но вот, наконец, и небо про дождь заговорило...»

И Урбенин, и Камышев — оба красивую девушку видят как некий прекрасный идеал. Согласно символике повести между первым и вторым явлением героини описано её обиталище - дом: так описан, что становится чуть ли не действующим лицом, так же как и деревенский домик Камышева и графская усадьба.
                __________________________________________________________

Я  г л у б о к о  у б е ж д ё н, что пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока ещё кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя.  — Чехов – Д.В. Григоровичу от 12 января 1888 г.               
                __________________________________________________

ГОГОЛЬ  И   ЧЕХОВ.   ДВА   ДОМИКА.    Гроза загоняет графа Карнеева с кампанией в домик лесничего – единственный в повести описанный, как очень маленький, тесный, но всё же жилой Дом, где живёт сумасшедший лесник с дочерью. Этот в лесу  д о м и к  описан по явной аналогии с домиком  из «Старосветских помещиков» Гоголя:

«Я  о ч е н ь  л ю б л ю  скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими... <…>  Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении.

Я  о т с ю д а  в и ж у  низенький домик с галереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града затворить ставни окон, не замочась дождем. За ним душистая черемуха, целые ряды низеньких фруктовых дерев, потопленных багрянцем вишен и яхонтовым морем слив... перед домом просторный двор с низенькою свежею травкою...  —  всё это для меня имеет неизъяснимую прелесть, может быть, оттого... что нам мило все то, с чем мы в разлуке».

«К о г д а  б р и ч к а  м о я  подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно набивал трубку, как будто бы он приезжал в собственный дом свой... Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных уголков, старички, старушки... На лицах у них всегда написана такая доброта, <…> что невольно отказываешься, хотя... на короткое время, от всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь».

«К о м н а т ы   д о м и к а,  в котором жили наши старички, были маленькие, низенькие...  <…> Стены комнат убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких рамах. <…> Стулья в комнате были деревянные, массивные, какими обыкновенно отличается старина… Трёхугольные столики по углам, четырехугольные перед диваном и зеркалом в тоненьких золотых рамах...» — всё «обрамлено», всё маленькое и уютное!
____________________

ЧЕХОВ  О ГОГОЛЕ  ОТЗЫВАЛСЯ  ВОСТОРЖЕННО:  «К а к   с и л ё н  Гоголь  и  к а к о й  о н   х у д о ж н и к! Одна его “Коляска” стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг, и больше ничего. Это величайший русский писатель». (А.П.Ч. – А.С.  Суворину,1889) У Гоголя такой «Интересный язык, какая богатая мозаика!» (С.Н. Щукин.  -  Из воспоминаний об А.П.Ч.) И не удержался молодой Чехов от зеркальной аналогии «под Гоголя».

В «Старосветских помещиках» около домика: «З а   с а д о м  находился… большой  л е с... Он был глух, запущен...  В этом лесу обитали дикие коты...» Когда из этого леса вернулась сманеная дикими котами серенькая балованная кошечка старосветской помещицы, та решила, что это смерть приходила за ней, да и умерла.

 Чехов любил уже известные литературные сюжеты «повернуть» под собственным углом зрения. И вот в «Драме на охоте» вместо диких котов из леса являются и прячутся от грозы в  домике лесника похожий на хилого усатого котёнка граф Карнеев и красавец Камышев:

«М ы  в о ш л и  в  д о м и к. <…> Представьте вы себе самый маленький в мире зал с некрашеными деревянными стенами. Стены увешаны олеографиями  <<печатная цветная иллюстрация>> “Нивы”, фотографиями в раковинных, или, как они у нас называются, ракушковых рамочках и аттестатами... Один аттестат — благодарность какого-то барона за долголетнюю службу, остальные — лошадиные...

К о е – г д е  по стенам вьется плющ... В углу перед маленьким образом тихо теплится и слабо отражается в серебряной оправе синий огонек. У стен жмутся стулья, по-видимому, недавно купленные... <…> Тут же теснятся кресла с диваном в белоснежных чехлах с оборками и кружевами и круглый лакированный стол. На диване дремлет ручной заяц...

У ю т н о,  ч и с т е н ь к о  и  т е п л о... На всём заметно присутствие женщины. Даже этажерочка с книгами глядит как-то невинно, по-женски, словно ей так и хочется сказать, что на ней нет ничего, кроме слабеньких романов и смирных стихов... Прелесть таких уютных, теплых комнаток чувствуется не так весною, как осенью, когда ищешь приюта от холода, сырости...» — духовно бездомный Камышев впадает в буколическое умилительное настроение. Между тем, в картине уюта изначально есть некий настораживающий диссонанс!

«Лошадиные» аттестаты и это обилие уменьшительных форм! А вокруг домика «с карканьем летали испуганные вороны, с разных сторон доносилось соловьиное пение...» Добавляет ли соловьиному пению красоты воронье карканье?! Для полной гармонии странная композиция. Есть и другие вопросы: нравится ли этот уют редактору «А.Ч.» или он, читая, опять морщился? И придись здесь постоянно жить Камышеву, то долго бы он выдержал?!

«С т р о й т е  ф р а з у,  д е л а й т е  е ё  с о ч н е й,  жирней» — советовал Чехов одному начинающему беллетристу и в полном согласии заветами Достоевского. Старший друг Чехова писатель Д.В. Григорович вспоминал, как Достоевский ему помогал: «У меня  было написано так: когда шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика. “Н е  т о,  н е  т о,  —  раздраженно заговорил вдруг Достоевский, —  с о в с е м   н е  т о! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам... Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая...”». (Д.В. Григорович  Из «Литературных воспоминаний») Так же и у Чехова: если у него некое слово повторяется, - это неспроста и не по рассеянности или неряшеству.

В «Драме на охоте» в полном описании явления к лесничему незваных гостей уменьшительная форма «домик» навязчиво повторяется 12 раз, что было бы не "сухо", а более чем избыточно, когда не несло бы определённой цели. Неоднократно повторённое слово «домик», да ещё — «хорошенький домик» с «самым маленьким в мире залом», — всё это наводит на мысль о чём-то игрушечном или сказочном. Далёкий от реальности домик среди заколдованного леса. А ведь всё игрушечное хрупко и непрочно.

Домик лесничего кажется очаровательным живущему в подобие склепа Камышеву. Домик-то миленький, но вот «страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир» в нём в потенции присутствуют, да ещё и граф с Камышевым явились. Недаром Урбенин пытался их не пустить!

И недаром в хорошеньком домике, вместо сказочного Кощея, является сумасшедший лесничий как из гоголевских «Мёртвых душ» с «кувшинным рылом».  Сумасшедший лесничий боится воров: боится за самовар, а надо было бы охранять дочь, стремящуюся вырваться  из домика и из леса. И тут-то наконец героиня  эффектно под раскаты грома второй раз является на сцену повести. У Пушкина в «Евг. Онегине»:

...Ленский <…> Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была...
     *   *   *
У Чехова в «Драме на охоте» второе уже не мимоходом явление героини на сцену: «Н а  д в о р е  послышались поспешные шаги, затем шум на хлопанье дверью крыльце и.  В  ”зал” <<уютного домика>>  в л е т е л а  девушка в красном <<Она пока ещё как птичка, а птицы летают!>>.

— “Люб-лю  гро-зу  в  на-ча-ле  мая!” <<стихотворение Ф. Тютчева>> — запела она высоким, визжащим сопрано, прерывая свой визг смехом, но, увидев нас, она вдруг остановилась и умолкла. Она сконфузилась и тихо, как овечка, пошла в комнату, откуда только что слышался голос её отца...
 — Не ожидала! — усмехнулся Урбенин.

Ч е р е з  н е с к о л ь к о  в р е м е н и  она тихо вошла, села на стул, ближайший к двери, и стала нас рассматривать. Смотрела она на нас смело, в упор, словно мы были не новые для неё люди, а животные зоологического сада. Минуту и мы глядели на неё молча, не двигаясь...»

РАЗГОВОР   ПОД  ГРОЗУ  В  СТИЛЕ  ЛИРИКИ  ТЮТЧЕВА  И   ФЕТА.    Камышев спросит «девушку в красном»:

« — Вы, когда входили сюда в комнату, — сказал я Оленьке, — пели “Люблю грозу в начале мая”. Разве эти стихи переложены на песню?
— Нет, я пою по-своему все стихи, какие только знаю».

«По-своему» она и поступать всегда будет. В характеристике героини есть мастерский чеховский штрих: смех у героини серебристый, а пение визжащее – с первого явления диссонанс, что не мешает герою впасть в эстетически платоническое наслаждение как перед прекрасным произведением искусства. Помнится Ленский говорил Ольге:

Л е н с к и й.
...Долгий день прошел в разлуке.
Это вечность!

О л ь г а.
Вечность!
Какое слово страшное!

Л е н с к и й.
Да, слово страшное,
Но не для моей любви!
      *  *  *
В отличие от Ленского Камышев свои более земные чувства соотносит с измеримыми временными рамками: вместо безмерной вечности – год и век. Фраза «маленькое тело» вообще не мыслима в устах Ленского. Итак, герой сходу очарован земным созданием как зеркалом идеала:

«Я  с о г л а с и л с я  б ы  и  год просидеть неподвижно и глядеть на неё — до того хороша она была в этот вечер. Свежий, как воздух, румянец, часто дышащая, поднимающаяся грудь, кудри, разбросанные на лоб, на плечи, на правую руку, поправляющую воротничок, большие блестящие глаза... всё это на одном маленьком теле, поглощаемое одним взглядом... Поглядишь один раз на это маленькое пространство и увидишь больше, чем если бы глядел целые века на нескончаемый горизонт...» В этом описании только что открыто ни звучит А. Фетом за год до «Драмы на охоте» опубликованное стихотворение, возможно, не известное Камышеву, но известное Чехову:

Только в мире и есть, что тенистый
     Дремлющих клёнов шатёр.
Только в мире и есть, что лучистый
     Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
     Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
     Влево бегущий пробор. (1883)
            *   *   *
Вернёмся в миленький маленький  д о м и к  –  к его опасным гостям и хорошенькой хозяйке:

« — Рекомендуюсь, — сказал я <Камышев>, вставая и подходя к ней <<к Оленьке>> — Зиновьев... <<так он назвался в своей повести>> А это, рекомендую, мой друг, граф Карнеев... Просим прощения, что без приглашения вломились в ваш хорошенький  д о м и к... Мы, конечно, не сделали бы этого, если бы нас не загнала гроза...
— Но ведь от этого не развалится наш  д о м и к! — сказала она, смеясь и подавая мне руку».
____________

Увы! В смысле духовном игрушечный домик от этого посещения именно развалится, хотя читатель в домик и не вернётся! Скоро граф и Камышев – как сманившие домашнюю кошечку дикие коты из «Старосветских помещиков» существа из иного чужеродного мира  – оба окажутся виноватыми в гибели домика и его хозяйки. А пока:

«П е р в ы е  к а п л и   з а с т у ч а л и  по стёклам... Я подошёл к окну... Было уже совсем темно, и сквозь стекло я не увидел ничего, кроме ползущих вниз дождевых капель и отражения собственного носа. Блеснул свет от молнии и осветил несколько ближайших сосен...» Отрывок этот есть почти перевод в прозу стихотворения Тютчева, которое пела Оленька:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые
И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный —
Всё вторит весело громам... (1828)
      *    *    *
Уже прижизненная критика указывала на сходство наиболее лирических отрывков из Чехова с пейзажной лирикой Фёдора Тютчева. Лирика Тютчева подталкивают к выводу, что красота и гармония природы должны бы быть идеалом для жизни людской, лишённой вследствие издержек цивилизации природных, естественных начал. Чехов это использует. Далее по сюжету:

«Д е в у ш к а  в  к р а с н о м  подошла к моему окну, и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием... Раздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжёлое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю... <…> Удар был сильный...»

Можно считать, что и героя, и героиню «свыше» предупредили об опасности их встречи, а Чехов мастерски описал вспышку страсти как «поединка рокового» без единого об этом прямого слова!

Дмитрий Мережковский красиво выразился, что Чехов пишет прозою, «с ж а т о ю,  к а к  с т и х и»; и что чеховской прозе присущи — «благородный лаконизм, пленительная простота и краткость». (Мережковский Д.С. «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» СПб., 1893) Слова Чехова так выпуклы и объёмны, так живы, что и кино не нужно. 

Вместе с Камышевым читатели должны бы быть очарованы первым явлением этой героини, как очаровывает красивая картина. Потому как, например, если создавший гениальное стихотворение поэт совершит после аморальный поступок, от этого уже явленные строки разве станут звучать хуже?!

Когда Чехов желал изобразить пошлость, он это мастерски делал: так в «Припадке» описание публичных домов у читателя заодно с персонажем вызывает отвращение.  Но этого нет в описании лесного домика и его хозяйки. Есть только намёки, что в будущем очаровательная картина не останется статичной.

Мимоходом Чехов разрушает старые, после Пушкина и Лермонтова типажи характеров, которые в застывшей неизменности нередко в неизменности заимствовали менее даровитые авторы. А время давало уже совсем иной материал - требовало других форм.

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик...
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
<…>
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах!
Для них и солнцы, знать, не дышат
И жизни нет в морских волнах!
<…>
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза! <…>  — Фёдор Тютчев, 1830
    *   *   *
«КРАСНЫЙ   ЦВЕТОК   ЗЕЛЁНОГО   ЛЕСА»   И   ДЕШЁВОЕ   ПЛАТЬЕ.    Катерина из со школьной скамьи известной драмы Островского «Гроза» боялась грозы, потому что неожиданная «с м е р т ь  тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами... вдруг я явлюсь перед богом такая, какая я здесь... вот что страшно». Лукавые помыслы и грехи – такими категориями вообще не мыслят персонажи «Драмы на охоте»!

В повести звучат слова – молитва, престольный праздник, церковь, венчание и далее в том же духе, но только один звучит – «бог», как бы превращённый в некую формальность. Остаются высшие, но как то в большинстве как-то криво понимаемые достижения цивилизации – мораль и совесть: рассуждать-то об это любят...

Совесть у Камышева, по его собственному выражению, иногда «говорит» или «просыпается», а вот с моралью что-то неладно во всём обществе в целом. Что касается общественной совести, то она и вместе с богом подменена формальными обрядами или существует как-то помимо людей в книжном варианте.

В сравнении  Катериной из «Грозы» героиня «Драмы на охоте» Оленька - девушка в тревожно красном платье о грехах как-то не думает, хотя и боится  грозы и вроде как считает её вершителем небесной воли, к чему добавляется изрядная доза почерпнутой из романов мишурной фантазии:

« — В ы  б о и т е с ь  г р о з ы? — спросил я <<Камышев>> Оленьку.
Та прижала щеку к круглому плечу и поглядела на меня детски доверчиво.

 — Б о ю с ь, — прошептала она, немного подумав. —  Гроза убила у меня мою мать... В газетах даже писали об этом... Бог сжалился над ней и убил со своим небесным электричеством. <<Единственный раз в повести упоминается бог, и то в связи с электричеством!>>
— О т к у д а  в ы  з н а е т е, что там электричество?

— Я  у ч и л ась... Вы знаете? Убитые грозой и на войне и умершие от тяжелых родов попадают в рай... Этого нигде не написано в книгах, но это верно… Мне кажется, что и меня убьет гроза когда-нибудь и что и я буду в раю... <…> Мне   вот как хотелось бы  умереть. Одеться в самое дорогое, модное платье, какое я на днях видела на здешней богачке... надеть на руки браслеты... Потом стать на самый верх Каменной Могилы и дать себя убить молнии так, чтобы все люди видели... Страшный гром, знаете, и конец...
 
— К а к а я  д и к а я  ф а н т а з и я! — усмехнулся я, заглядывая в глаза, полные священного ужаса перед страшной, но эффектной смертью. — А в обыкновенном платье вы не хотите умирать?
— Н е т... — покачала головой Оленька. — И так, чтобы все люди видели.

— Ваше теперешнее платье лучше всяких модных и дорогих платьев... Оно идет к вам. В нём вы похожи на красный цветок зеленого леса.
— Н е т, э т о  н е  п р а в д а! — наивно вздохнула Оленька. — Это платье дешёвое, не может быть оно хорошим».
__________________________

ЗДЕСЬ ВТОРОЕ  ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ способному мыслить поэтично герою: девушка в красном хоть и поёт стихи Тютчева, но мыслит не совсем так. Она наивно не поняла даже явного в свой адрес хвалебного поэтического комплимента. Быть в глазах окружающих поэтическим явлением и понимать самой лирику – разные вещи. Сцена с дешёвым платьем с большой вероятностью подсказана романом Тургенева «Дым».

 «Дым» Чехов оценил как слабый с некоторыми удачными сценами. В «Дыме» его центральный герой Литвинов - студент влюблён в княжну Ирину Осинину - девушку с весьма противоречивым характером. Как-то раз он застаёт её в слезах. На вопрос о причине слёз: «Ирина не дала ему докончить и с досадой топнула ножкой.
 - Я совершенно здорова... но это платье... разве вы не понимаете?
 - Что такое?.. это платье... - проговорил он с недоумением.

 - Что такое? А то, что у меня другого нет, и что оно старое, гадкое, и я принуждена надевать это платье каждый день... даже когда ты... когда вы приходите... Ты, наконец, разлюбишь меня, видя меня такой замарашкой!
 - Помилуй, Ирина, что ты говоришь! И платье это премилое... Оно мне еще потому дорого, что я в первый раз в нем тебя видел.

 Ирина покраснела.
- Не напоминайте мне, пожалуйста, Григорий Михайлович, что у меня уже тогда не было другого платья.
- Но уверяю вас, Ирина Павловна, оно прелесть как идет к вам.

- Нет, оно гадкое, гадкое, - твердила она, нервически дергая свои длинные мягкие локоны. Ох, эта бедность, бедность, темнота! Как избавиться от этой бедности! Как выйти, выйти из темноты!» При открывшейся возможности тщеславная Ирина войдёт в высший свет Петербурга и порвёт с Литвиновым. А ведь он имел состояние: можно было жить. Однако через 8 лет, заскучав, уже светская львица госпожа Ратмирова чуть не испортит Литвинову жизнь своей вновь вспыхнувшей любовью.

ТРЕТЬЕ  ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ герою «Драмы на охоте» Камышеву: "девушку в красном платье" прельщает романтически красивый эффект, но она не ценит красоты не имеющих высокой денежной цены вещей. Она не будет просить возлюбленного смотреть с ней на звёзды или читать ей стихи. («Владимир и писал бы оды,  Да Ольга не читала их...» – из «Евг. Онегина».)

«Девушка в красном платье» и боится бури, и одновременно заигрывает с бурей и грозой: воображает их как бы декорациями на ею измысленной сцене! Как красиво скажет Камышев: «О н а   д а л а   б у р е   п  о ц е л у й,  и буря сломала цветок у самого корня. Много взято, но зато слишком дорого и заплачено...» Буря оказалась ревнивой. Следует ещё добавить: «она» — Оленька — человек своей эпохи, когда старые опоры разрушились, а новые не созрели.

Как Онегин и Татьяна, Ленский и Ольга их литературные потомки  Камышев и Оленька Скворцова  не совпадают в развитии и одновременно – закономерные явления своей эпохи. Интересно было бы задать вопрос Камышеву: когда бы про желание умереть эффектной смертью от удара молнии поведала ему жеманная прекрасно одетая, но не слишком красивая девица в претенциозно роскошной гостиной, тогда он как бы отреагировал? Умилился бы или зло высмеял мишурные шаблоны мышления?!

В одних обстоятельствах поэтичное и романтическое, в других может обернуться откровенной пошлостью. А где граница этих явлений? Где единственная верная точка — благой перекрёсток души, разума, обстоятельств и общественных установок? Так вот задумаешься, и не захочешь никого судить, как не советовал делать Чехов, коварно предлагая не автору, а читателям быть судьями. Не заняться ли лучше опять же по совету Чехова самовоспитанием, господа?!
                ___________________________________________________


Я не способна к грусти томной
Я не люблю мечтать в тиши,
Иль на балконе, ночью темной,
Вздыхать, вздыхать,
Вздыхать из глубины души…
<…>
Я беззаботна и шаловлива,
Меня ребёнком все зовут!  —  из арии Ольги Лариной в опере «Евгений Онегин»; 
      *    *    *             либретто П.И. Чайковского и К.С. Шиловского


НОВАЯ   ОЛЬГА  ЛАРИНА.   НАИВНАЯ   ПРИРОДА   И  МОРАЛЬНАЯ  ЦИВИЛИЗАЦИЯ...
  Страсть чужда логике: в страсть «впадают» вопреки воле и рассудку. Сам того ещё не зная, Камышев влюбился в «девушку в красном», как в найденный смысл жизни, — как в глоток свежего воздуха или глоток воды в душной пустыне, как в лучшую часть собственной натуры.

Камышева влечёт к девушке в красном» как к первозданной неиспорченной природе: он влюбился в неё как в воплощение поэзии. А уж если нового Онегина и Ленского в одном лице вдруг угораздило влюбиться в Ольгу, то ситуация мало предсказуема: отражения начинают двоиться, троиться...

Есть мнение, что к началу публикации в газете «Драма на охоте» была завершена. Однако возможно и обратное: повесть дописывалась на ходу, и автор её сам с интересом наблюдал, что же в смысле получится из нового Онегина и новой Ольги Лариной в новых обстоятельствах?

Ленский пушкинский в ослеплении ревности о мнимой измене своей Ольги мыслит книжными шаблонами:

...Возможно ль? Чуть лишь из пелёнок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
     *   *   *
Пушкин от лица автора об Ольге почти ничего не скажет: только общий романный портрет, который читатель волен дорисовать соответственно своему опыту. Ленский из оперы Чайковского мыслит о мнимой измене Ольги Лариной более трагически экспрессивно: «Ты прекрасна как день, но душою Словно демон коварна и зла!» – и книжно романтическое, оторванное от действительности мышление своего носителя приводит к смерти. Выходит, что Ленский с Онегиным практически дерётся не из-за девицы, а из-за своих фантазий.
 
 К слову сказать, в 1879 как раз состоялась премьера оперы «Евгений Онегин», а Чехов обожал музыку Чайковского, с которым впоследствии познакомился, композитора величая «полубогом». Так что нельзя отрицать в создании образа Оленьки Скворцовой отталкивание от оперного образа Ольги Лариной.

Новая Ольга Ларина – «красный цветок зелёного леса» – Оленька Скворцова стремиться вырваться из леса любой ценой. Не демон и не ангел, она как вылетевшая из леса птичка как бы  лишена понятия морали. Мораль есть – достижение культуры и цивилизации: к сожалению, не всегда на практике действенное достижение. В природе же ни морали, ни аморальности нет. Образно говоря, лес и озеро даровали героине жизненные силы, поистраченные в стремлениях и сомнениях людьми цивилизованными. эти Какие моральные примеры цивилизованные люди явят из леса явившейся «наяде» - покинувшей родное гнёздышко птичке?

После первой встречи с поэтической девушкой своей мечты  в последующих – после двухсуточной гульбы с цыганами в пьяных грёзах Камышева: «Д е в у ш к а  в  к р а с н о м  стоит на Каменной Могиле, но, завидев нас, исчезает, как ящерица!». И что она могла бы увидеть – чему могла научиться у графа с его приятелем: «Д а л е е  с л е д у е т длинный жаркий день с его нескончаемыми завтраками, десятилетними наливками, пуншами, дебошем...». И где же – в чём  достижения цивилизации и культуры: в кутежах?!

Так что закономерно, что в лесу Оленька Скворцова и правда, «о ч е н ь  х о р о ш а я  д е в у ш к а» с «голубыми добрыми глазами», а среди «цивилизованных» людей – гадюка. Дорогой ценой порчи своей судьбы выбравшись из лесного одиночества, она будет по-звериному бороться за лучшее – за выгодное место под солнцем, жертвуя для этого даже своей любовью. Не преуспеет в этом она, потому что по определению Камышева, останется по-детски наивной: хочешь, значит всё можно.

  В 1890 старый Афанасий Фет создаст несколько странное – тоже в чём-то за пределами разграничения «хорошо» и «плохо» и спонтанно подходящее к образу «девушки в красном» стихотворение:

Из тонких  линий идеала,
Из детских очерков чела
Ты ничего не потеряла,
Но всё ты вдруг приобрела.

Твой взор открытей и бесстрашней,
Хотя душа твоя тиха;
Но в нем сияет рай вчерашний
И соучастница греха.  – А. Фет, 1890
      *   *   *   
В отношении не внимающего никаким внушениям упрямого Фета всегда воинственно настроенная критика  заволнуется: как это так, – «рай» даже «вчерашний» вместе с «соучастницей греха»? Несовместимо! Однако Фет прав: в своё время и в определённых обстоятельствах «соучастница греха» может оказаться сильнее не ведавшего страстей детского «вчерашнего рая».  Фет по законам  его же лирикой созданного Мира Красоты эти негативные «определённые обстоятельства» оставляет за гранью Мира Красоты – за гранью лирики. Наивная Оленька, вырвавшись из леса, попадёт в определённые, далёкие от Мира Красоты обстоятельства: наивный легко и перенимает.

Интересно, что Камышев справедливо называет наивным и говорящего на трёх европейских языках графа Карнеева: не злой, безынициативный, мягкотелый человек он живёт аморально, потому что совершенно убеждён в своём праве так  безответственно жить. Убеждён граф не разумом, а как-то от воспитания подсознательно – от избытка родового барства.

Татьяна... <<в деревенском кабинете Онегина>>
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. («Евгений Онегин» Гл. VII — XXI)
     *   *   *
ОБРАЗОВАНИЕ   ГЕРОИНИ   ПОВЕСТИ.    По мнению Камышева «поэтическая «девушка в красном» была «воспитана лесами и сердитым озером». Но ведь и с людьми она всё-таки общалась. Какое у Оленьки образование?! Она точно – не из будущей повести (1899) Куприна только лесом - жизненной силой природы взращённая Олеся. Оленька сколько-то училась в гимназии; раз знакома со стихами Тютчева, значит и с другими – прочими стихами знакома.

Интересно, в «Евгении Онегине» Татьяна осматривает библиотеку своего кумира и находит «два-три романа, / В которых отразился век, / И современный человек / Изображен довольно верно...» В «Драме на охоте» всё наоборот: герой с «озлобленным умом, Кипящим в действии пустом» осматривает библиотеку героини. Как Онегин считая, что «Даёт нам чтенье бездну пищи Для ума и сердца!»: что скажет выбор книг о характере героини?!

«Я  <Камышев>  з а н я л с я  о с м о т р о м  Оленькиной библиотеки. “Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты”, — но из добра, симметрично покоившегося на этажерке, трудно было вывести какое бы то ни было заключение об умственном уровне и «образовательном цензе» Оленьки. Тут была какая-то странная смесь. Три хрестоматии, одна книжка Борна, задачник <<по арифетике>> Евтушевского, второй том Лермонтова, Шкляревский, журнал «Дело», поваренная книга, “Складчина”...»

Георг Борн псевдоним немецкого писателя — Карла-Георга Фюльборна (1837–1902), автора серии авантюрно-исторических романов. Второй том любимого Чеховым поэта Лермонтова: возможно, из Сочинений Лермонтова в двух томах, под ред. П. А. Ефремова, 1873 г. Во второй том входила проза Лермонтова. В том числе и «Тамань», про которую Чехов сказал: «Н е   м о г у  п о н я т ь  как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да ещё водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!» (Иван Бунин «О Чехове»).

Чехов помещает на этажерочку героини им любимого поэта, возможно, ещё и потому, что в «Тамани» героя чуть не губит девушка, названная ундиной – германо-скандинавский аналог русалки. А Оленька Скворцова названа наядой – обитающей в  пресных ключах, ручьях, озёрах нимфой, умирающей,  когда уничтожался источник. Возможно,  косноязычный граф Карнеев перепутал наяду с дриадой – мифологическим духом деревьев, ведь Оленька явилась из леса, но наяда или дриада в данном случае не так уж важно, а важно, что она сравнивается со сказочным мифологическим существом, красивым и обладающим способностью завлекать людей.
 __________

В начале повести «Драма на охоте» раскритикованный редактором  «А.Ч.» – Александр Андреевич Шкляревский (1837—1883) — основоположник жанра русского «уголовного романа» (детектива). «Дело» (1866—1888) — самый радикально направленный против самодержавия русский журнал.
___________________

«Складчина. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов в пользу пострадавших от голода в Самарской губернии»  (1874): смесь прозы стихов, мемуаров и т.д. Камышев «в з я л  с   э т а ж е р к и  “Складчину” и начал её перелистывать...», но нашему проблематичному герою помешали, и он не узнал интересную вещь.

В том числе в «Складчине» было помещено стихотворение одного из любимых поэтов Чехова - Апухтина — «А la pointe» («Недвижно безмолвное море...», С. 397).  «La pointe» дословно переводится как — острие, вершина или максимум. В данном случае — максимум - пик несоответствия между природой и пустым светским обществом.  В «А la pointe» светские дамы и господа на загородной прогулке пустословят, не замечая своей чуждости природе: ничтожество оскорбляет величие мироздания..  Общество разъехалось и гармония восстанавливается:

...Везде тишина и простор;
В лесу, далеко, за водою,
Как молния вспыхнул костер.
Как рвется душа, изнывая,
На яркое пламя костра!
Кипит здесь беседа живая
И будет кипеть до утра;
От холода, скуки, ненастья
Здесь, верно, надежный приют;
Быть может, нежданное счастье
Свило себе гнёздышко тут...
      *   *   *
Что в результате из такого смешанного чтения  может выйти, трудно сказать. Одно точно: не мешает жить по-своему. Добавьте сюда в лесном домике к началу действия повести около года одиночества, отягчённого сумасшедшим отцом. И понятно будет жажда любой ценой вырваться на волю. Тщеславие и зависть к более имущим, стыд за бедность – это можно было вынести и из гимназии.

 Так сказать, начало природно - лесное и общекультурное совместились в Оленьке очень проблематично. Но разве характер самого хорошо образованного Камышева менее проблематичен?! Много ли на свете людей с подлинно гармоничным совмещением природного и цивилизованного начал?! Вот какую проблему поднимает молодой Чехов – ещё фельетонист «А.Ч.»!

При всей разности образования и идей Камышев и Оленька – персонажи самые инициативные и не озабоченные мнением общества. Хотя Камышев просто эпатажно наплевал на общество, а  Оленька не озабочена по неосознанию последствий: условностей общественной жизни она знает внешне, не зная подтекста. Подтекст же примерно таков: что можно Юпитеру, то нельзя быку, и что можно богатому графу, - не простят лицу с низшим положением. 

От лица Камышева описания природы красивы, но стыкуются с самыми прозаическими бытовыми подробностями, какая ирония характерна и для самого Чехова, словно ему неудобно за свою лирику. Например, в письме к Суворину:

«Я  г л а з а м  н е  в е р ю.  Недавно были снег и холод, а теперь я сижу у открытого окна и слушаю, как в зелёном саду, не смолкая, кричат соловьи, удоды, иволги и прочие твари. Псел <<левый приток Днепра>>  величественно ласков, тоны неба и дали теплы. Цветут яблони и вишни. Ходят гуси с гусенятами. Одним словом, весна со всеми онерами <<онёр - козырная старшая карта>>. Так не наградил ли автор героя и одной из своих особенностей?! Когда портрет Камышева мозаичен, отчего бы ему не иметь некоторых особенностей восприятия и Чехова тоже?!
 
Между тем по сюжету повести перед тем, как начать лечиться от пьянства, граф Карнеев решает последний раз  «как следует кутнуть»: из Москвы выписывают цыганский хор Карпова. Отсюда  «И н о г о  р о д а  “п о э з и я”» получается такая:

«П о э т и ч е с к и й   п о л у м р а к,  чёрные косы, сочные губы, шёпот...»;  «Граф сидел верхом на стуле и отбивал руками такт... <…> Я <<Камышев>> вырвал из рук Карпова его балалайку, махнул рукой и затянул...

Вниз по ма-а-атушке... па-а-а Во-о-о...
Па-а В-о-о-о-лге... — подхватил хор...

                <<Продолжение песни за чеховским текстом:
                Вниз по матушке по Во... по Волге,
                По широкому раздо... раздолью
                Поднималась непогода...>>



Ай, жги, говори... говори...
               
                <<Песня «Метелица» за чеховским текстом:
                Вдоль по улице метелица метёт,
                Скоро все она дороги заметёт.
                Ой, жги-жги, жги-говори,
                Скоро все она дороги заметёт.
                Запряжём ; ка мы в сани лошадей,
                В лес поедем за дровами поскорей.
                Ой, жги-жги, жги-говори...
                Топорами мы ударим дружно в лад,
                Только щепочки по лесу полетят...
                А из лесу мы тихонечко пойдем
                А руками-то прихлопывать начнём...>>
                _________________

Я <<Камышев>>  махнул рукой, и мгновенно, с быстротой молнии наступил новый переход...

Ночи безумные, ночи  в е с ё л ы е...

Н и ч т о  т а к  р а з д р а ж а ю щ е  и щекочуще не действует на мои нервы, как подобные резкие переходы. Я задрожал от восторга... махая в воздухе балалайкой, допел до конца “Ночи безумные”... Балалайка с треском ударилась о пол и разлетелась на мелкие щепки...
— В и н а!»
_______________

Издателю А.С. Суворину Чехов напишет: «В ч е р а   н о ч ь ю  ездил за город и слушал цыганок. Хорошо поют эти дикие бестии. Их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время сильной метели: много вихря, визга и стука...» (1889 от 5 марта) По всей вероятности, слушал он цыган не в первый раз.

Куприн вспоминает, что Чехов: «л ю б и л, когда у него оставались обедать, и умел угощать... Бывало, скажет кому-нибудь, остановившись у него за стулом:
  – П о с л у ш а й т е,  выпейте водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдешь, а перед обедом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!..» (А. Куприн – О Чехове)

 Тут всё дело в мере: конечно, балалайки писатель об пол не бил. К тому же в угощении приятелей находится некий подвох. Дело в том, что чеховским знакомым случалось не всегда без возмущения узнавать свои черты в чеховских персонажах: в пылу брошенные словечки или поступки обретали литературное бытие.

По мемуарам о писателе выходит, что он любил заниматься режиссурой в жизни: как бы ставить друзей приятелей в определённое положение. А итоги - в записную книжечку. Потом в обобщённом варианте "раздавал" записанное персонажам. Приятелю драматургу Чехов скажет:

«Я  д у м а л... о т ч е г о вы так мало сравнительно пишете! <…> Всё оттого, что вы до чертиков субъективны! <…> Нельзя выворачивать только пережитое — этак ведь никаких нервов не хватит!! Писателю надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя...» (И.Л. Леонтьев-Щеглов — Из воспоминаний об А. Чехове) Иными словами, дабы достоверно описать состояние опьянения, не обязательно самому регулярно напиваться до положения риз. Такой, скорее всего, ничего и не опишет внятно!
_________________________

«Н*О*Ч*И   Б*Е*З*У*М*Н*Ы*Е...»   Интересно привести и весь спетый Камышевым не совсем верно романс на стихи Алексея Николаевича Апухтина (1840—1893) «Ночи безумные...»:

Ночи безумные, ночи  б е с с о н н ы е,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мёртвой цветы запоздалые!

Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного,
Всё же лечу я к вам памятью жадною
В прошлом ответа ищу невозможного.

Вкрадчивым шепотом вы заглушаете
Звуки дневные, несносные, шумные...
В тихую ночь вы мой сон отгоняете,
Ночи бессонные, ночи безумные! (1876)
        *    *    *
Если «бессонные» заменить на «весёлые» — тогда больше подходит для удалого разгула, а в первозданном виде этот романс печален. «Цветы запоздалые» (1882) – позаимствованное из этого стихотворения называние более ранней повести А. Чехонте тоже о несчастной любви. Романс на стихи Апухтина, видимо, бередил душу Чехова некоей психологической верностью: «к а к а я  н е ж н а я  любовная лирика!» Чехов вообще любил и знал романсы: на чеховской даче в Мелихово часто коллективно музицировали, и Чехов «заказывал» исполнить тот или другой романс и сам подпевал, строками из романсов пронизано всё его творчество.

Романс на стихи Апухтина и дальнейшее действие «Драмы на охоте» говорят, что герою есть, что пытаться забыть: у нового Онегина до встречи с Ольгой была «Татьяна» (скоро появится в действии), с которой он обошёлся не очень-то красиво и даже жестоко. И вот он забывается вином и цыганами, а потом задним числом анализирует со своим участием пьяную оргию:

 «Д а л е е  мои воспоминания приближаются к хаосу... Всё перемешалось, спуталось, всё мутно, неясно... << «Всё смешалось в доме Облонских...» – Л. Толстой, “Анна Каренина”>>  Помню я серое небо раннего утра...* Мы едем на лодках...

О з е р о  с л е г к а   в о л н у е т с я  и словно ворчит, глядя на наши дебоширства... Я стою посредине лодки и качаюсь... <…> громко изъявляю сожаление, что на озере нет таких высоких волн, как Каменная Могила... Далее следует длинный жаркий день с... пуншами, дебошем...»
_____________________

*Здесь будет к месту припомнить известное стихотворение Ивана Сергеевича Тургенева «Утро туманное, утро седое...» (1843), неоднократно  переложенное на музыку и  исполняемое как романс. На это стихотворение самый известный романс (1897) на музыку Эраста Абаза, но трудно представить, что не имелись и другие более ранние  любительские не дошедшие до нас версии этого популярного романса.


СИМВОЛ  ИЗМЕНЧИВОЙ  ЖИЗНИ  —  К*А*Ч*Е*Л*И.   ЧЕХОВ   И  ЛИРИКА   АФАНАСИЯ  ФЕТА.

  Камышев пытается припомнить «длинный жаркий день с... пуншами, дебошем...»: «И з  э т о г о  д н я  я  п о м н ю  только несколько моментов... Я помню себя качающимся с Тиной <цыганка из хора, любовница К.> в саду на качелях. Я стою на одном конце доски, она на другом. Я работаю всем своим туловищем с ожесточением, насколько хватает у меня сил <<помним: герой очень силён!>>, и сам не знаю, что именно мне нужно: чтобы Тина сорвалась с качелей и убилась или же чтоб она взлетела под самые облака? Мы взлетаем всё выше и выше и... не помню, чем кончилось. <…>

З а  в е ч е р о м  с л е д у е т  та же буйная ночь, с музыкой, залихватским пением, с щекочущими нервы переходами... и ни одной минуты сна!
 — Э т о  с а м о и с т р е б л е н и е! — шепнул мне Урбенин, зашедший на минутку послушать наше пение... - Он, конечно, прав».

________________

Когда некто «застаёт сам себя», это уже излишняя степень опьянения, какое описание, вероятно, сможет вполне оценить только в подобном состоянии бывавший. А качели – на них дикое раскачивание — символ жажды изменить что-то в жизни, привести в движение застойное.

В Ялте, на даче Чехова в саду: «п о с р е д и н е  е г о  стояли качели и деревянная скамейка. И то, и другое осталось от "Дяди Вани", с которым Художественный театр приезжал в Ялту». (А. Куприн – «О Чехове»)

 Ремарка к первому действию «Дяди Вани» (1896):  «С а д... На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. Третий час дня. Пасмурно». Здесь, как в «Драме...»  Каменная Могила и калитка, качели - не использованный в видимом действии символ: в дальнейшем на гитаре играют, но никто на качелях не качается: жизнь замерла. 

Тема качелей как жизненных перепадов особенно широко развернётся уже после «Драмы на охоте». В 1890 убелённый сединами Афанасий Фет (1820–1892) будто проиллюстрирует стихами в «Драме на охоте» эпизод с качелями.:

И опять в полусвете ночном
Средь веревок, натянутых туго,
На доске этой шаткой вдвоем,
Мы стоим и бросаем друг друга.

И, чем ближе к вершине лесной,
Чем страшнее стоять и держаться,
Тем отрадней взлетать над землей
И одним к небесам приближаться.

Правда, это игра, и притом
Может выйти игра роковая,
Но и жизнью играть нам вдвоем –
Это счастье, моя дорогая!
      *   *   *
Невозможно предположить, чтобы всегда при собственном непреклонном мнении старый Фет следовал за неким молодым беллетристом Чехонте! Нет свидетельств, что он вообще читал что-либо из Чехонте. И принято считать, что Чехов относился к творчеству Фета исключительно негативно.

В московских кружках, с которыми соприкасался молодой Чехов-Чехонте, при преклонении перед сатириком Салтыковым-Щедриным господствовало пренебрежительное отношение к «чистому художеству» и всяким далёким от насущных социальных проблем «мирам красоты». Но капризная дама судьба своею волею неожиданно сближает двух, казалось бы, разных, но одинаково упрямых творцов!

 Как уже говорилось, демократическая критика обожала до оскорблений издеваться над якобы безыдейностью и бесполезностью лирики Фета – жреца чистого искусства для искусства, тогда как требовалось решать насущные социальные проблемы. Фет ехидно отвечал, что в России всегда масса насущных проблем и година бедствий народных не кончается, что же теперь, и стихи о любви не писать?! Подобных «демократических» упрёков не избежал и Чехов, сходно Фету и ответивший. Вот что говорит мемуарист:

«В  ж у р н а л ь н ы х  с т а т ь я х   не раз упрекали Чехова в индифферентизме. После народнической, иногда будировавшей литературы появление Чехова производило впечатление жреца искусства для искусства. С самого начала в этом было уже крупное недоразумение: статьи проглядели в рассказах молодого писателя ту художественную правду русской действительности... которая с такой силой появлялась в первый раз после Гоголя. А такая правда для имеющих очи, чтобы видеть, стоила... больше поучающего тона либеральной беллетристики.

 "Н е   н а д о  с о ч  и н я т ь  нарочно стихов о плохом городовом",   –   говорил мне когда-то Чехов, и теперь он повторял приблизительно то же самое о плохих беллетристических вещах...» (И.Н. Потапенко – Несколько лет с А.П. Чеховым). Фет ещё ехиднее выразился, что красть носовые платки, безусловно,  нехорошо и требует порицания, но это не тема для лирики!
_____________________

В раннем рассказе Чехонте «Скверная история» (1882) на  лирику Фета дана явная язвительная пародия, и это не единственное упоминание Чеховым имени поэта со знаком минус. Но судьба словно нарочно сближала Чехова с Фетом: оба тщательно работали с языком своих произведений; оба были мучениками критики. В «Драме на охоте» имя Фета не упоминается, а «сделанность» под Фета лирических описаний природы завуалирована, да и подаются эти описания от лица Камышева, т.е. во вкусе постоянно принимающего литературную позу какого-либо «лишнего человека»,  социально направленную поэзию не особенно чтящего.

И вот тут, возможно, вне воли автора происходит перевёртыш: лирические описания под  Фета как раз свидетельствуют о не низком эстетическом уровне героя, что делает личность литературно начитанного будущего убийцы только интереснее. А молодой Чехов – Чехонте мог, наконец, понять, что учиться по лирике  Фета лирическим описаниям в прозе очень даже можно! Интересно, что в повести В. Вересаева «Без дороги» (1895) будучи наедине с природой счастлив герой тоже опишет это короткое счастье строками Фета: точнее Фета, пожалуй, никто не выразил.

А история с чеховскими и фетовскими качелями неожиданно продолжится. В 1945-м уже в эмиграции младший друг Чехова – Иван Бунин  создаст свой рассказ «Качели» об одном только из прошлого вечере в далёкой ещё дореволюционной России:

«В  с у м е р к и,  п е р е д  у ж и н о м, когда в поварской жарили пахучие битки с луком и в росистом парке свежело, носились, стоя друг против друга, на качелях в конце аллеи, визжа кольцами, дуя ветром, развевавшим её подол. Он, натягивая веревки и поддавая взмах доски, делал страшные глаза, она, раскрасневшись, смотрела пристально, бессмысленно и радостно.
— Ау! А вон первая звезда и молодой месяц, и небо над озером зелёное-зелёное… Месяц, месяц, золотые рога... Ой, мы сорвёмся!»
______________

Битки с луком в поэтическом описании – совмещение вполне чеховское. Далее в рассказе Бунина «Она» велит «Ему» не просить её руки: «П у с т ь  б у д е т  т о л ь к о  т о, ч т о  е с т ь... Лучше уж не будет». Это полное пресечение возможной будущей и личной драмы, и как бы неминуемой исторической в 1917-м. Счастье есть краткий момент взлёта, – не это ли Бунин хочет сказать?! Так же и образ Оленьки Мещерской из рассказа Бунина «Лёгкое дыхание» (1917) есть продление образа Оленьки Скворцовой.
                ______________________________________________

Кляните нас: нам дорога свобода,
И буйствует не разум в нас, а кровь,
В нас вопиет всесильная природа,
И прославлять мы будем век любовь...  — Афанасий Фет, 1891
        *   *   *

МИР  ОДУРЯЮЩЕЙ   ПРЕЛЕСТИ.   ЛИРИКА  А. ФЕТА  И  ГЕРОЙ  «ДРАМЫ НА ОХОТЕ».  В смысле психологическом, за что далеко уже не дети иногда так любят (любили в прошлом?) качели?! За опьяняющее ощущение риска? Застолье тоже любят, в том числе, за отрыв от утомившей действительности. Вот Камышев живописует:

 «П о л у ч и л о с ь  опьянение, какого я именно и хотел, когда ехал к графу. Я стал чрезмерно бодр душою, подвижен, необычайно весел. Мне захотелось подвига неестественного, смешного, пускающего пыль в глаза... В эти минуты, мне казалось, я мог бы переплыть всё озеро, открыть самое запутанное дело, победить любую женщину... Мир с его жизнями приводил меня в восторг, я любил его, но в то же время хотелось придираться, жечь ядовитыми остротами, издеваться...  <…>

 М н е  н у ж н а  б ы л а  з а л а, полная людей, блестящих женщин, тысячи огней... <…> Я  <…> отдал себя во власть фантазий и воздушных замков. Мечты пьяные, но одна другой грандиознее и безграничнее, охватили мой молодой мозг...

 П о л у ч и л с я  н о в ы й   м и р,  полный  о д у р я ю щ е й  п р е л е с т и   и  не поддающихся описанию красот. Недоставало только, чтоб я заговорил рифмами и стал видеть галлюцинации...» — он их почти увидит, а рифмы с повторением слов явственно проскальзывают в его речи. Что касается мира «одуряющей прелести», то он, образно выражаясь, на морально эстетической и этической грани между плюсом и минусом: пожалуй, легче упасть, чем взлететь?..

Мир «одуряющей прелести» это не пародия на фетовский Мир Красоты, но, скорее, горькое признание, что постижение созданного искусством Мира Красоты требует недюжинного эстетического напряжения, иначе «одуряющая прелесть» может обернуться не самое худшее -  пьяной оргией. Это в образе персонажа повести упрёк не чеховским-ли современникам?! Камышев сетует, что видимо от своей матери – немки он получил долю сентиментальности. И матерью Фета была красавица немка, пленившая русского помещика... Это, конечно, около текстуальные мелочи, но небезынтересные.

И далее полупьяный Камышев продолжает грезить о  мире одуряющей прелести: «Б ы л   я  в  к а к о м-т о  з а б ы т ь и, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и весёлое, покойное настроение... Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем...»

В рассказе «Дама с собачкой» (1899) будет ясно сказано, от чего – от какой серой повседневности убегают в «мир одуряющей прелести: «К а к и е   д и к и е   н р а в ы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном. Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов, остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!» Остаётся только добавить слова Гоголя: «С к у ч н о   н а  э т о м  с в е т е, господа!» (Миргород)

И тут возникают вопросы:  двухдневный кутёж графа Карнеева с Камышевым разве не пожирающее лучшие силы пьянство, только более неприкрытом и слегка романтизированном виде?! Но уж лучше так развлекаться, чем отупеть как в «Ионыче»!

Но зачем Чехову непременно нужно «доводить» героя до такого экстраординарного нетрезвого состояния?! Неужели только для нагнетания склонности к пресловутому состоянию аффекта?.. А может быть, в том числе для того чтобы после выдать от имени героя изумительное описание утра, по контрасту красотой перекрывающее  «одуряющую прелесть»:

 «Н е б о уже бело, и на верхушке самого высокого дерева уже начинают золотиться лучи восходящего солнца. Кругом возня воробьев, пенье скворцов, шелест, хлопанье отяжелевших за ночь крыльев... Слышно мычанье стада и крики пастухов…» Припомним, что Лев Толстой назвал Чехова «Пушкиным в прозе». Припомним созвучное вышеприведённому отрывку в «Евгении Онегине» описание утреннего Петербурга:

Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный...
     *   *   *
Пушкинское начало пробуждает от «одуряющей прелести». Напоследок новый Онегин желает разделить плату цыганскому хору напополам с графом, тот не хочет брать с друга: он-де богат, а друг не слишком. Тогда Камышев зажигает кредитные билеты. Едва ли после «Идиота» (1868) Достоевского этот жест не приобрёл некую литературную символичность, вот только сцена совсем другая!

Буйный герой резюмирует: «В о т  в с ё  т о,  ч т о  о с т а л о с ь  в моей памяти после двух диких ночей, остальное же не удержалось в пьяных мозгах или же неудобно для описания... Но довольно и этого!.. Никогда в другое время Зорька не несла меня с таким усердием...<…> Ей тоже хотелось домой... Озеро тихо катило свои пенящиеся волны и, отражая в себе поднимающееся солнце, готовилось к дневному сну... Леса и прибрежные ивы стояли недвижимы, словно на утренней молитве... Трудно описать тогдашнее состояние моей души...

С к а ж у  т о л ь к о,  что я несказанно обрадовался и в то же время чуть не сгорел со стыда, когда при повороте от графской усадьбы увидел на берегу старое, изможденное честным трудом и болезнями, святое лицо старика Михея... Михей своею наружностью напоминает библейских рыболовов... Он сед, как лунь, бородат и созерцательно глядит на небо... Когда он стоит неподвижно на берегу и следит взором за бегущими облаками, то можно подумать, что он видит в небе ангелов... Я люблю такие лица...»

После описания разгульных дней пошла библейская тематика: верх – вниз – вверх… – качели повествования падают и взлетают в бешеном темпе!
             
                ___________________________________________________

 - П р е ж д е  в с е г о, друзья мои, не надо лжи... Искусство тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать... Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого господа бога - были и такие случаи, - но в искусстве обмануть нельзя... <...>

 В о т   м е н я   ч а с т о  у п р е к а ю т...  что я пишу о мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников... А где их взять? Я бы и рад... Жизнь у нас провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный...  Все мы в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме, а к сорока годам уже старики и начинаем думать о смерти... Какие мы герои!  слова  А. Чехова (А. Серебро (Тихонов) – «О Чехове»).               
                ___________________________________________


КАКОЙ   ЭТО   ЗВЕРЬ?..  РАЗРУШЕНИЕ   ЛИТЕРАТУРНЫХ   ТИПАЖЕЙ.   Совсем запутал читателя Чехонте - Чехов: у героя его повести - драмы столько аналогий с различными литературными персонажами, да ещё плюс  «выскакивает» библейская тематика! Ничего целого! Кто же он на самом деле — центральный персонаж и подставной автор повести - убийца Камышев?

Камышев – после Печорина герой ещё более нового времени. А какой он?! Как на качелях постоянно кидающийся вверх - вниз от всего убегающий? Как камыш на ветру?! Такой же, как и все существа вида хомо сапиенс: как все существа мыслящие и зависящие от сшибок своего разума с подсознанием?..  Помним: А.П. Чехов по профессии врач, склонный к психиатрии! Вот и приятель Камышева доктор Павел Иванович Воскресенский скажет в «обвинительной речи» в адрес Камышева:

«Л ю б л ю  я  в а с,  г о л у б ч и к, — вздохнул Павел Иванович, — но не верю вам... Не нужно мне ни ваших оправданий, ни отговорок... К чему они, если в них так мало правды? Вы славный, хороший человек, но в вашем больном мозгу есть, торчит гвоздем маленький кусочек, который, простите, способен на всякую пакость... <…>

Д а й   б о г,  ч т о б   я  з а б л у ж д а л с я, но мне кажется, что вы немножко психопат  <<на слова врача по профессии следует обратить внимание!>>.  У вас иногда, вопреки воле и направлению вашей хорошей натуры, вырываются такие желания и поступки, что все знающие вас за порядочного человека становятся в тупик...

Д и в у  д а ё ш ь с я, как это ваши высоконравственные принципы, которые я имею честь знать, могут уживаться с теми вашими внезапными побуждениями, которые в исходе дают кричащую мерзость!

— К а к о й  э т о  з в е р ь?  —  обратился вдруг Павел Иванович к торговцу, переменив тон и поднося к глазам деревянного зверя  <детскую ярмарочную игрушку>  с человеческим носом, гривой и серыми полосами на спине.
— Лев, — зевнул продавец. — А може, и другая какая тварь. Шут их разберет!»

Возвращаясь к «звериной» символике повести, спросим: так какой же «зверь» Камышев?! Да «шут его разберёт»! — «Так нас природа сотворила,  К противуречию склонна...» (Из «Евг. Онегина»). Чехов продолжает разрушать устоявшиеся литературные типажи, уже изрядно замусоленные последователями гениев.

И что же в результате такого «разрушения» получается?! В Онегина, Печорина, в  и даже в Свидригайлова  можно было «поиграть», а в Камышева играть невозможно: придётся играть в самоё себя с фантазиями и фокусами натуры играющего. Причём не факт, что он эти фантазии сможет заранее предугадать.
             
               

Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя. (Из «Евгения Онегина»)
      *   *   *
ПРОБУЖДЕНИЕ  ГЕРОЯ.   ТАК  СПЯТ  ЛЕНТЯИ   И  ЛЮДИ  СО  СПОКОЙНОЮ   СОВЕСТЬЮ.
  Ночное времяпровождение Онегина можно назвать невинным в сравнении с камышевским! Онегин-то после балов имел все основания спать «как дитя». В «Драме на охоте» пробуждение героя – опять символ. Пробуждение героя с подробной символичностью описано три раза.

С первого по настроению нейтрального пробуждения под крики попугая начинается повесть Камышева. Третий раз Камышев пробудится плохо: после им совершённого убийства им Ольги Урбениной, которое не захочет помнить. Второй раз, чуть не двое суток проспав после двухсуточной оргии с графом и цыганами, Камышев слышит:

« — К а к   с л а д к о  и  б е з м я т е ж н о  о н  с п и т! Глядя на это бледное, утомленное лицо, на эту невинно-детскую улыбку и прислушиваясь к этому ровному дыханию, можно подумать, что здесь на кровати лежит не судебный следователь, а сама спокойная совесть! Можно подумать, что граф Карнеев ещё не приехал, что не было ни пьянства, ни цыганок, ни скандалов на озере... Вставайте, ехиднейший человек! Вы не стоите, чтобы пользоваться таким благом, как покойный сон! Поднимайтесь!

Я  о т к р ы л  г л а з а  и сладко потянулся... От окна до моей кровати шёл широкий солнечный луч, в котором, гоняясь одна за другой и волнуясь, летали белые пылинки, отчего и сам луч казался подернутым матовой белизной... Луч то исчезал с моих глаз, то опять появлялся, смотря по тому, входил ли в область луча или выходил из неё шагавший по моей спальне наш милейший уездный врач Павел Иванович Вознесенский. <…>

— Так спят одни только лентяи да люди со спокойною совестью, — сказал он, — а так как вы ни то, ни другое, то вам подобало бы, друже, вставать немножко пораньше...»
___________

Воскресенский (говорящая фамилия) – абсолютно положительный, правильный «очень хороший малый» появляется красиво  – подобно святому будто бы из луча. Воскресенский - «м о л о д,  ч е с т е н, не суетен, любит свою медицину...» – но  лишён поэтической жилки, неизящен до нелепости и мало приспособлен к быту.
 
Воскресенский – «е д и н с т в е н н ы й   ч е л о в е к,  сентенции которого я <<К-в>> выслушиваю с легкой душою, не морщась, которому дозволяется вопросительно заглядывать в мои глаза и запускать исследующую руку в дебри моей души...».

От Воскресенского Камышев узнаёт, что спьяну веслом разбил мужику голову: призванному соблюдать законы судебному следователю грозят неприятностями по службе. Камышев своего поступка не помнит или притворяется, что не помнит?

Являющийся в луче подобно святому в нимбе доктор – как бы просыпающаяся совесть Камышева. Ему Воскресенский напоминает, что завтра – Престольный праздник (святого, в честь которого освящён конкретный храм): пора и о душе подумать. Разбуженная совесть за участие в двухдневной оргии всё-таки мучает нашего героя: можно сказать, – от оргии в имении графа он пробудится морально в лесу, дабы на лоне природы впасть в поэтическое опьянение от красоты природы:

«Н а  д р у г о й  д е н ь, в шестом часу утра, я, весело насвистывая и сбивая тростью головки цветов, шёл пешком в Тенево, где в этот день был престольный праздник... Утро было прелестное. Само счастье, казалось, висело над землёй и, отражаясь в бриллиантовых росинках, манило к себе душу прохожего...

Л е с, окутанный утренним светом, был тих и неподвижен, словно прислушивался к моим шагам и чириканью птичьей братии, встречавшей меня выражениями недоверия и испуга...

В о з д у х  был пропитан испарениями весенней зелени и своею нежностью ласкал мои здоровые легкие. Я дышал им и, окидывая восторженными глазами простор, чувствовал весну, молодость, и мне казалось, что молодые березки, придорожная травка и гудевшие без умолку майские жуки разделяли это моё чувство. “И к  ч е м у  т а м, в  м и р е, — думал я, — теснится человек в своих тесных лачугах, в своих узких и тесных идейках, если здесь такой простор для жизни и мысли? Отчего он не идет сюда?”». У Пушкина в «Евг. Онегине»:

И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный…
     *   *   *
Когда мимо наслаждающегося природой и философствующего Камышева в шарабане  <<открытая не весьма изящная повозка>> проезжает тоже в Тенево «девушка в красном», из героя опять начинает изливаться поэзия – почти белые стихи с повторяющейся рифмой на склонение местоимений «Она» и «Я»: «О н а – е ё», «М н е – м о и х». Поэтому позволим себе опыт, расположив вторую часть ниже цитаты по стихотворному принципу:

«Х о р о ш е н ь к о е, свежевымытое и несколько заспанное личико Оленьки просияло и слегка зарумянилось, когда  о н а  увидела меня, шагавшего по краю межи, отделявшей лес от дороги. О н а весело закивала мне головой и улыбнулась так приветливо,  как улыбаются одни только старые знакомые.

— Д о б р о е  у т р о! — крикнул я ей.

О н а  сделала мне ручкой и вместе со своим тяжелым шарабаном исчезла с  м о и х   глаз, не дав мне наглядеться на  е ё  хорошенькое, свежее личико...
Я с удовольствием поговорил бы с  н е й  и послушал  е ё  голос.
Я хотел бы заглянуть в  е ё  глубокие глаза при блеске солнца,
как заглядывал в   н и х  тогда вечером, при сверкавшей молнии.
М н е  хотелось... предложить е й  пройти остальной путь рядом со мной...
М н е почему-то казалось, что  о н а  охотно согласилась бы на это предложение...»

Интересно, что склонность Чехова к музыкальному звучанию лирических отступлений непрямой рифме первым заметил далёкий от литературы врач - однокурсник по университету специализирующийся по неврологии профессор Г.И.  Россолимо (1860 1928). Россолимо пишет: Чехов «п о д ч а с, заканчивая абзац или главу, особенно старательно подбирал последние слова по их звучанию, ища как бы музыкального завершения предложения». (Россолимо Г.И. - Воспоминания о Чехове) А учился Чехов музыкальности фразы у Тютчева, Фета, Апухтина и Плещеева.

«ДЕВУШКА  В  КРАСНОМ»  И  -  «ДЕВУШКА  В  ЧЁРНОМ».   ЯВЛЕНИЕ  ГЕРОИНИ  № 2.   

В церкви поэтически настроенный герой опять сталкивается со своей» новой знакомой»: «В о й д я  в  ц е р к о в ь, я у самого входа увидел мою героиню, ту самую “девушку в красном”, которую я встретил, пробираясь в Тенево. Бедняжка, красная как рак и вспотевшая, стояла в толпе и обводила умоляющими глазами все лица, ища избавителя. Она застряла в тесной толпе и, не двигаясь ни взад, ни вперед, походила на птичку, которую сильно стиснули в кулаке.

У в и д е в  м е н я, она горько улыбнулась и закивала мне своим хорошеньким подбородком.
— Проводите меня ради бога вперёд! — заговорила она, хватая меня за рукав. — Здесь ужасная духота и... тесно... Прошу вас!
— Но ведь и впереди тесно! — сказал я.
— Но там всё чисто одетые, приличные... Здесь простой народ, а для нас отведено место впереди... И вы там должны быть...

С т а л о  б ы т ь, красна она была не потому, что в церкви душно и тесно. Её маленькую головку мучил вопрос местничества! Я внял мольбам суетной девочки и, осторожно расталкивая народ, провел её до самого амвона, где был уже в сборе весь цвет нашего уездного бомонда...» Помнится, на именинном балу Онегин выбирал себе партнёршу на танец:

Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвёл
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошёл;
Ведёт её, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмёт — и запылал
В её лице самолюбивом
Румянец ярче... (Гл. V)
     *   *   *
Здесь единственный раз Пушкин приписал Ольге определённое личное качество — самолюбие, владеющее и новой Ольгой – «девушкой в красном». А где самолюбие, там и тщеславие. Камышев продолжает свой рассказ»: в церкви  «П о с т а в и в  Оленьку на подобающее её аристократическим поползновениям место, я стал позади бомонда и занялся наблюдениями. Мужчины и дамы, по обыкновению, шептались и хихикали... <…>
 
О д н а  т о л ь к о  д е в у ш к а, по-видимому, молилась... Она стояла на коленях и, устремив свои чёрные глаза вперед, шевелила губами. Она не заметила, как из-под её шляпки выпал локон и беспорядочно повис на бледном виске... Она не заметила, как около неё остановился я с Оленькой. Это была дочь мирового Калинина. Надежда Николаевна...»
________________

Так к середине повести явится прошлое увлечение Камышева – новая Татьяна, уже раз являвшаяся в полупьяном полусне героя: «О б р а з   д е в у ш к и  в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем...

О б р а з  д р у г о й  д е в у ш к и, в  ч ё р н о м  платье и с бледным, гордым лицом, прошёл мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной...»

С Татьяной сравнит себя  сама «девушка в чёрном», опасающаяся, как бы не подумали, что она со своей любовью навязывается, «с л о в н о... п у ш к и н с к а я  Татьяна...». Но она любит Камышева и надеется, что он к ней вернётся. К Оленьке Надежда Николаевна не будет ревновать, потому что так останется в неведении о его с ней отношениях. Оленька – уже любовница графа для новой Татьяны будет только «ужасная женщина» с низкими инстинктами.

 При всей своей положительности новая Татьяна – «существо, единственно порядочное и достойное уважения во всём уезде» – мыслит книжными стереотипами, хотя и благородными, но далёкими от жизни. Так Граф Карнеев будет ухаживать за ней, намереваясь сделать любовницей, а она верит в его честные намерения, невзирая на то, что граф открыто уже имеет любовницу. Камышев в сердцах спрашивает, что Наденька нашла в графе хорошего?

« — Д а, я  н а ш л а! Вы первый должны были бы знать, что я не допустила бы его к себе, если бы не была уверена в его честных намерениях! <…> я хочу выйти за него замуж! <…>  Вы скажете, что выходить не любя нечестно и прочее, что уже тысячу раз было сказано, но... что же мне делать? Чувствовать себя на этом свете лишнею мебелью очень тяжело... Жутко жить, не зная цели...

К о г д а  ж е  э т о т  ч е л о в е к, которого вы так не любите, сделает меня своею женою, то у меня уже будет задача жизни... Я исправлю его, я отучу его пить, научу работать... Взгляните на него! Теперь он не похож на человека, а я сделаю его человеком.

— И так далее и так далее, — сказал я. — Вы сбережете его громадное состояние, будете творить благие дела... Весь уезд будет благословлять вас и видеть в вас ангела, ниспосланного на утешение несчастных... Вы будете матерью и воспитаете его детей... Да, великая задача! Умная вы девушка, а рассуждаете, как гимназист!».
________________

 Следует признать, что мнение раздосадованного героя верно, вот только он сам и толкнул девушку на неверный путь. Одну Наденькину заманчивую идею — о любви, которая «двух душ соединенье» уничтожил  оскорбительным разрывом Камышев. А когда оставшиеся книжные стереотипы – и их призванная оживить идея о спасении графа совсем развалятся от неожиданного удара судьбы: последует попытка самоубийства, только случайно неудавшегося.

Аналогия героини с пушкинской Татьяной явная, но есть и более скрытая с тургеневскими девушками, образы которых Чехов считал неудачными и нежизненными: «К р о м е... матери Евгения <<Базарова>> и вообще матерей, особенно светских барынь, которые все, впрочем, похожи одна на другую... да матери Лаврецкого, бывшей крепостной, да ещё простых баб, все женщины и девицы Тургенева невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью.

 Лиза, Елена — это не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину. Ирина в “Дыме”, Одинцова в “Отцах и детях”, вообще львицы, жгучие, аппетитные, ненасытные, чего-то ищущие, — все это чепуха. Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к чёрту». (Чехов — А.С. Суворину от 24 февраля 1893 г.)
__________

Автор письма не совсем прав относительно фальши «девиц Тургенева», но Чехов планомерно борется с типажами – с подражанием литературным героям в жизни. Подражание «тургеневским девушкам» повлекло немало как нелепостей, так и трагедий, и в типаж Татьяны тоже уже достаточно «наигрались» в России: хватит играть! – словного говорит автор. И этому соответственно героиня, не выдержав собственных «претензий», пытается отравиться.

В том смысле Чехов удачно борется с типажами, что подражать чеховским героям, кажется, ещё никому не приходило в голову. Зато врачу Чехову импонировали некоторые психологические выкладки Тургенева: тут можно было – сравнить, развернуть и дополнить.

Он <Ленский> верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она... (Из «Евг. Онегина», Гл. 2)
       *   *   *

ТЮТЧЕВ  – ТУРГЕНЕВ  –  ФЕТ  – ЧЕХОВ.   ЛЮБОВЬ:  СТРАСТЬ  – БОЛЕЗНЬ  – ПОЕДИНОК
 РОКОВОЙ.

 Владимир Ленский, может и читал, но как то не прилагал к действительности, что итогом единения в теории изнывающих по своей сужденной половине «душ родных» на практике может быть только горе, но Камышев-то об этом должен был знать не только по стихам Тютчева. Как у Фёдора Тютчева:

Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой. 

 И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец.  (1850—1851)
    *   *   *

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей… («Предопределение», 1851)
     *   *   *
В «Драме на охоте» судьба как бы предоставляет герою выбор между красотой, облагороженной прописной моралью и воспитанием, и красотой полной природного очарования и свежести, но ещё духовно неопределённой. Страсть обратится на вторую: новый Онегин устремится к новой Ольге.

Увы! Страсть не знает такого критерия, как преобладающее влечение к благородству! Вот где один из подводных камней преткновения всех чуждых Чехову социальных теорий достижения всеобщего счастья! Вот где один из истоков чеховского горького: «К а к   в  с у щ н о с т и  нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!». («Ионыч»)

Здесь за чеховской «Драмой на охоте» – повести И.С. Тургенева «Вешние воды»  и «Переписка»: в обеих  повестях страсть влечёт персонажей от девушек достойных – к морально проблематичным, но полных жизненных сил дамам.

Так не чуждый передовых идей своего времени герой «Переписки» (1856) неожиданно для себя страстно влюбляется в балетную танцовщицу  «великолепно сложенную», но: «С т о и л о  в з г л я н у т ь  н а  е ё  н и з к и й  л о б, стоило хоть раз подметить её ленивую беспечную усмешку, чтобы тотчас убедиться в скудости её умственных способностей... (сходная мысль в созвучных словах есть и в повести Тургенева «Фауст»)

 Я  в о о б щ е  ни одного мгновенья не ошибался на её счёт; но это ничему не помогало. Чтобы я не думал о ней в её отсутствие – при ней я ощущал одно подобострастное обожание... В ней было много жизни, то есть много крови... И в такую женщину я, в столь различных умственных ухищрениях искусившийся... мог влюбиться!.. <…>

 Л ю б о в ь  д а ж е  вовсе не  чувство; она – болезнь, известное состояние души и тела; она не развивается постепенно... обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли – ни дать ни взять холера или лихорадка... <…>

В  л ю б в и  н е т  р а в е н с т в а, нет так называемого свободного соединения душ и прочих идеальностей <…> Да, любовь – цепь, и самая тяжелая. По крайней мере, я... купил это убеждение ценою жизни, потому что умираю рабом...» Споря со словами Владимира Ленского про единенье двух душ, тургеневский герой «Переписки» умирает, убитый даже не изменой своей дамы или чахоткой, но как бы убитый на дуэли с жизненным неравенством.

Молодой Чехов читал, перечитывал, всем советовал читать Тургенева. Однако к 1886 году (как раз после «Драмы на охоте») восхищение Чехова становится чуть прохладнее: слишком красиво пишет Тургенев, — мешает объективности. Как видим, те же претензии, что и к приятелю Тургенева — Фету. Но в поисках собственного стиля у них учиться претензии Чехову не мешали: думается, даже помогали! Ведь претензия к художнику нераздельна с пристальным вниманием к его творчеству.

Поднятая Тургеневым тема была близка Чехову ещё и как врачу: «Л ю б о в ь  э т о  или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждёшь...» (Из записной книжки Чехова). А в более позднем рассказе Чехова  «О любви» (1898) много лет влюблённый в замужнюю женщину герой – очень порядочный человек думает:

 «Д о  с и х   п о р  о  л ю б в и  была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что “т а й н а  с и я  в е л и к а   е с т ь…”  Всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными. <…> М ы,  р у с с к и е, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают её розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами…».

 «Я  с п р а ш и в а л  с е б я,  к  чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с ней... <…> Честно ли это?»; «Я п о н я л, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. <…> Я  п о н я л, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви надо исходить от высшего, от более важного, чем счастие или несчастие, грех или добродетель, в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе...»

А что нужно для любви? Не кипеть же гневом, как Камышев! Может быть, слушать голос Космоса, как советовал Афанасий  Фет?! Но ни Тютчев, ни Фет не ответили, как мирно сочетать любовь Мира Красоты с обыденной действительностью?!

 Совершенная любовь – только в Мире красоты, где объект любви становится идеалом. Итог такой любви – не личные отношения, а произведение искусства: только в нём сочетаются несходные миры. Этого Чехову  было мало. Но ответа и у него не было. В частном письме он скажет тоже, что и Фет, только более прозаически: «т а л а н т л и в ы е  л ю д и  живут и любят только в мире своих образов и фантазии...»

В якобы «уголовном романе» – в «Драме на охоте» явлена выскочившая за пределы грёз, соловья и роз любовь ближе к любви героя «Переписки» Тургенева. Но тот его герой ни разу не представлен пьяным, а Камышева в острые моменты сюжета взбудоражен алкоголем. Вкупе с оскорблением самолюбия и лучших чувств (которыми так дорожат проблематичные герои!), ревностью, гневом, гордыней, презрением – к чему это могло привести, как не к преступлению?!


Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой... — М.Ю. Лермонтов — «Демон»
      *   *   *
САТАНИНСКАЯ   ГОРДОСТЬ  И  МОНОЛОГ  ЧАЦКОГО.    Камышеву суждено разорвать тяжкую «цепь» любви убийством. И ведь, по сути, убивает он второй раз: далеко не с красиво благородной позой Онегина он ранее испортил жизнь «девушке в чёрном». Он ухаживал за Надеждой Николаевной, ездил в дом к Калининым каждый день, влюбил в себя «по уши» «очень интересную девицу». И вдруг без объяснений резко перестал ездить. Девушка страдала, чахла, а бывший друг избегал всяких с ней встреч. Ездить к Калининым он перестал, потому что им презираемый «болван» - мировой судья отец девушки как-то неосторожно  сказал:

« — Наденька, где ты? Твой жених приехал!
 Это говорил её отец, мировой, не рассчитывая, вероятно, что я могу услышать его. Но я услышал, и самолюбие моё заговорило. ”Я жених? — подумал я. — Кто же тебе позволил называть меня женихом? На каком основании? ” И словно что оторвалось в моей груди...

Г о р д о с т ь  з а б у ш е в а л а во мне... <…> Я забыл, что я увлек девушку и сам начал уже увлекаться ею до того, что ни одного вечера не был в состоянии провести без её общества... Я забыл её хорошие глаза, которые день и ночь не выходили из моей памяти, её добрую улыбку... <…> Всё рухнулось под напором дьявольской гордыни, взбудораженной глупой фразой простака отца... Взбешенный, я... ускакал, давая себе клятву  “утереть нос” Калинину, осмелившемуся без моего дозволения записать меня в женихи своей дочери...»
______________________

Камышева трудно понять: с чего было  так  гневаться?! Мог ли он, светский человек, не знать, что  ради общества некоей девицы постоянно ездящий в дм в то время почти автоматически считался добровольным претендентом на её руку?!  Мог ли этот "некто" не знать, что когда  ему от дома не отказали, то резкий с девушкой разрыв бросает тень на её репутацию, не говоря уже о разбитом сердце?!

Минуло около года, и во теперь выходя из церкви, этот странный человек оглядывается «на дочь мирового»: «О н а  г л я д е л а  мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет её чистый, пронизывающий взгляд, полный горькой обиды и упрека.
— З а  ч т о?! — говорили её глаза.

Ч т о - т о  з а к о п о ш и л о с ь  в  м о е й  г р у д и, и мне стало больно и стыдно за своё глупое поведение. Мне захотелось вдруг воротиться и всеми силами своей мягкой, не совсем ещё испорченной души приласкать и приголубить эту горячо меня любившую, мною обиженную девушку и сказать ей, что виноват не я, а моя проклятая гордость, не дающая мне жить, дышать, ступить шаг. Гордость, глупая, фатовская, полная суетности.

М о г  л и   я,  п у с т о й  ч е л о в е к, протянуть руку примирения, если я знал и видел, что за каждым моим движением следили глаза уездных кумушек и  “с т а р у х  з л о в е щ и х”? Пусть лучше они осыплют её насмешливыми взглядами и улыбками, чем разуверятся в “непреклонности” моего характера и гордости, которые так нравятся во мне глупым женщинам».
__________________

Во-первых, здесь Камышев на себя «перекраивает» - как бы переводит в прозу мысленный монолог Онегина, когда Зарецкий доставил ему вызов на дуэль от вчерашнего друга:

Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело...
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов...»
И вот общественное мненье! – последняя пушкинская строка есть не взятая в кавычки цитата из «Горя от ума».
      *   *   *

Про Онегина ещё сказано:

Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес… <…>
Уж не пародия ли он?
      *   *   * 
Про Камышева следовало бы сказать: «чудак печальный и опасный» – собой любующийся и временами бешеный, или намеренно впадающий в бешенство, ибо другой формы протеста против общества и себя не нашёл?.. Далее образа Камышева развивать онегинско - печёринскую тему просто некуда: образно говоря, тема эта так донельзя развита, что расплывается в  пространстве.

Слишком обильная реминисцентность в данном случае производит подобие взрыва самоё себя. Ради спасения темы остаётся представить портрет уездного демона с чёрными крыльями и во фраке, что-ли?.. А «демонический» герой «Драмы на охоте»  украсив свой монолог фразой из «Горя от ума» ещё и в финальную позу Чацкого встаёт:

         Ч  а ц к и й
Все гонят! все клянут! Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимых,
Рассказчиков неукротимых,
Нескладных умников, лукавых простяков,
С т а р у х  з л о в е щ и х,  стариков,
Дряхлеющих над выдумками, вздором.
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним
И в нем рассудок уцелеет. <…>
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок! —
Карету мне, карету! (Уезжает)
    *   *   *
Выходит, — опять общество виновато?! Бывает ли так, что «сатанинская гордость» присутствует с колыбели, или всё-таки это следствие извращённых убеждений и поведения?.. Причём в иные моменты упавший духом герой склонен упрекать себя не только в духовной пустоте, но и в малодушии, трусости. Как сии качества сочетаются с «сатанинской гордостью» — остаётся на его совести. И всё это «попахивает» русским ущербным «гамлетизмом» на манер рассказа опять же повети Тургенева «Гамлет Щигровского уезда» (1848).

В одном лице новый — Онегин - Печорин - Чацкий данную «девушке в чёрном» не физическую пощёчину волею судьбы получит от «девушки в красном»,  хотя она сознательно давать эту пощёчину не собиралась.


ПОЩЁЧИНА  «МИРУ  КРАСОТЫ».  На обратном пути из Тенево, где был церковный праздник,  Камышев просит его подвезти Оленьку Скворцову: «К а к а я   о н а, в самом деле, хорошенькая! — думал я, глядя на её шейку и пухленький подбородок. — Если бы мне предложили выбирать кого-нибудь из двух — Наденьку или её, то я остановился бы на этой... Эта естественнее, свежей, натура у неё шире и размашистей... Попадись она в хорошие руки — из неё многое можно было бы сделать! А та угрюма, мечтательна... умна».

И тут 19-летняя «размашистая натура» сообщает, что выходит замуж за  управляющего графа 50-летнего Урбенина, вдовца с двумя детьми. Про Урбенина уже сообщено достаточно, дабы было понятно: юная красавица невеста его любить не может. Урбенин — «п л о т н ы й, приземистый человечек с красным, жирным затылком и оттопыренными ушами... <..> Пот ручьями лил с его красного, загоревшего лица».

Обедневший дворянин Урбенин человек честный, имением управляет так, что граф свои деньги получает. И работать бы ему спокойно, но влюбился безумно в молоденькую девушку. Понимая, что красавица Оленька ему не пара, Урбенин с горя запил:

«У ж а с н о  п ь ю! — шепнул он <<Камышеву>>. — Ужасно, день и ночь, не давая себе ни минуты отдыха! <…> Одному только богу ведомо, как тяжело у меня на сердце! Уж именно, что с горя пью... <…> Я… повеситься рад бы! — Отчего же это? — Глупость моя... Не одни только дети бывают глупы... Бывают дураки и в пятьдесят лет».

Измученный, он решается сделать предложение и к своему удивлению получает согласие. У Оленьки свои меркантильные соображения: жениться на бесприданнице не много охотников. Узнав, за кого Оленька собирается замуж, это Камышев принимает за грубую шутку:

 «Я  г л я д е л  н а   к р а с и в у ю   д е в у ш к у,  на её молодое, почти детское лицо и удивлялся, как это она может так страшно шутить? Сразу я представил себе рядом с нею пожилого, толстого, краснолицего Урбенина с оттопыренными ушами и жесткими руками, прикосновение которых может только царапать молодое, только что еще начавшее жить женское тело... Неужели мысль о подобной картине не может пугать хорошенькую лесную фею, умеющую поэтически глядеть на небо, когда на нем бегают молнии и сердито ворчит гром? Я — и то испугался!
 
— П р а в д а, он несколько стар, — вздохнула Оленька, — но зато ведь он меня любит... Его любовь надёжная.  <…> С ним я буду счастлива... Состояние у него — слава богу, и не голяк он какой-нибудь, не нищий, а дворянин. Я в него, конечно, не влюблена, но разве только те и счастливы, которые по любви женятся? Знаю я эти браки по любви!

 — Д и т я   м о ё, — спросил я, с ужасом глядя в её светлые глаза, — когда вы успели нафаршировать вашу бедную головку этой ужасной житейской мудростью? <…>

— ...Вам неприятно, что молодая девушка выходит за старика? Да? — Оленька вдруг вспыхнула, задвигала нервно подбородком… — Вам это не нравится? Так извольте вы сами идти в лес... в эту скуку, где нет никого, кроме кобчиков да сумасшедшего отца... и ждите там, пока придет молодой жених! Вам понравилось тогда вечером, а поглядели бы вы зимой, когда рада бываешь... что вот-вот смерть придёт.

— А х, в с ё  э т о  н е л е п о,  Оленька, всё это незрело, глупо! Если вы не шутите, то... я уж не знаю, что и говорить! Замолчите лучше и не оскорбляйте воздуха вашим язычком! Я, на вашем бы месте, на семи осинах удавился, а вы... улыбаетесь! Ах-ах!»
_________________

Читаемые «в благом пылу нравоученья» - наставленья нового Онегина не имеют силы. Проблема в том, что Оленька по-своему, по-житейски права: Камышев  безгрешно любуется нимфой и собственной безгрешностью, а ей нужен герой, который спасёт её от леса – увезёт. Камышев поражён, потому что своим сообщением  Оленька разрушила его из обрывков русской лирики созданный «мир красоты», где он отдыхал от самого себя. Но что сам герой сделал ради сохранения этого мира?! Так или иначе, но можно считать, что судьба отвесила ему за Наденьку Калинину зеркальную пощёчину. Камышев, впрочем, пытается безрезультатно образумить уже Урбенина, напомнив ему о его почтенных годах и сединах.

 Урбенин оправдывается: «Я  и  с а м  с е б я  с п р а ш и в а ю:  н е  п о д л о ли? Мучаюсь! Но где тут спрашивать себя, решать разные вопросы, когда каждую минуту чувствуешь, что ты счастлив, когда ты забываешь свою старость, уродство... всё! <…> А когда на секундочку забегает в мою башку вопрос о неравенстве лет, я… успокаиваю себя, как умею. Мне кажется, что я дал Ольге счастье. Я дал ей отца, а детям моим мать. Впрочем, всё это на роман похоже…».  За мышление опять-таки романными шаблонами бедняка и пострадает: другой вины на нём нет.

Урбенин плачет от неясного предчувствия: «П р е д ч у в с т в и е  Урбенина сбылось, сбылось так скоро, что я не успеваю переменить перо и начать новую страницу. С следующей главы моя покойная муза выражение покоя на лице сменяет выражением гнева и скорби. Предисловие кончено, и начинается драма…». Такое вот не короткое было предисловие в половину повести!
________________________________

Ещё светло перед окном,
В разрывы облак солнце блещет,
И воробей своим крылом,
В песке купаяся, трепещет.
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса…  —  А. Фет «Весенний дождь», 1857
    *   *   *
ВОРОБЕЙ   АФАНАСИЯ  ФЕТА   И   ЛИРИЧЕСКИЕ  ОТСТУПЛЕНИЯ   ЧЕХОВА.   «П р е д и с л о в и е  к о н ч е н о, и начинается драма. Преступная воля человека вступает в свои права...» Та же мысль в другой только форме будет высказана в рассказе «Дама с собачкой» (1899): «В с ё  п р е к р а с н о  на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве». А в «Драме на охоте» после таких грозных слов будущего убийцы вместо драмы сначала следует дивное мирное описание:

«Я  п о м н ю  хорошее воскресное утро. В окна графской церкви видно прозрачное, голубое небо, а всю церковь, от расписного купола до пола, пронизывает матовый луч, в котором весело играют клубы ладанного дыма... В открытые окна и двери несется пение ласточек и скворцов <<от которых «уходит» Оленька!>>...

О д и н  в о р о б е й, по-видимому, смельчак большой руки, влетел в дверь и, покружившись с чириканьем над нашими головами, окунувшись несколько раз в матовый луч, вылетел в окно....» — фактически в прозу почти переведённое стихотворение опять же Фета (выше).

Снова скворцы и воробей...  Афанасий Фет в одной из статей утверждает, что «богатую жатву» для вдохновения поэта может равно представить и великое событие, и драка воробьёв. Плохи горе - поэты, изыскивающие как цель вдохновления «хорошенький поэтически-романтический предмет». Главное в лирике – красота и гармония: «Т а м, г д е  р а з р у ш а е т с я  г а р м о н и я – разрушается и бытие, а с ним истина». (Фет А. А.– «О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859) Чехова едва ли могла не заинтересовать о своём поэте Тютчеве статья Фета. 

Афанасий Фет считал, что одно из важнейших качеств поэта – зоркость наблюдателя: зоркость на детали, в том числе. И Чехов тоже полагал, что «п и с а т е л ю   надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя...»; Чехова «читают и перечитывают, как настоящего поэта». (Бунин – «О Чехове»)

Как изрёк сам Чехов: «И н о г д а  н а д о  д а т ь  ч и т а т е л ю  отдохнуть и от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая завязка, новые лица…» (Бунин – «О Чехове») Для этого и воробей тоже сгодился. А знакомый с русской лирикой и по её примеру любящий мыслить поэтически герой «отдыхает» от несогласия с происходящим.

В целом это лирическое отступление с воробьём в солнечном луче подчёркивает, что в человеческом обществе совершается явно не обещающий гармонии брак. Упоминается в «Драме…» и известная картина В.В. Пукирева «Неравный брак» (1862).
________________

«В  с а м о й  ц е р к в и  т о ж е  п е н и е... Поют складно, с чувством... Мотивы всё больше весёлые, игривые, как светлые, солнечные “зайчики”, играющие на стенах и одеждах слушающих... В необработанном, но мягком и свежем теноре моё ухо, несмотря на веселый свадебный мотив, улавливает трудную, унылую струнку, словно этому тенору жаль, что рядом с хорошенькой, поэтической Оленькой стоит тяжелый, медведеобразный и отживающий свой век Урбенин...

Да и не одному тенору жалко глядеть на эту неравную пару... На многочисленных лицах, которыми усеяно моё поле зрения, как бы они ни старались казаться весёлыми и беспечными, даже идиот мог бы прочесть сожаление...»
               

СВАДЬБА  И  ИЗМЕНА.    Венчание управляющего графа – Урбенина с Ольгой Скворцовой происходит «с особой торжественностью». Шафер – Камышев, деража над невестой венец, терзается не очень весёлыми мыслями:

 «М н е  д о с а д н о, п р о т и в н о, ж а л к о... За сердце скребут кошки, напоминающие несколько угрызения совести... <…> Если брак Оленьки с неуклюжим Урбениным — грех, то и я повинен в этом грехе... Откуда могут быть такие мысли? Разве я мог спасти эту юную дурочку от её непонятного риска и несомненной ошибки?..»

Довольно цинично, «в отвратительном душевном состоянии» Камышев пытается уверить себя, что он равнодушен к «девушке в красном», и не ревнует, а просто после попойки ему скверно и голова болит. На роскошной свадьбе по приглашению графа весь уездный бомонд. И Камышев с досадой мыслит сам о себе:

 «Д а ж е  е ё  ш а ф е р, известный всей губернии бонвиван и Дон-Жуан <<ещё одна поза!>>, может пощекотать её гордость... На него заглядываются все гостьи... Он эффектен, как сорок тысяч шаферов <<перефразировка слов Гамлета «Но я её (Офелию) любил Как сорок тысяч братьев…»>>, взятых вместе, и… не отказался быть у неё, простушки, шафером, когда известно, что он даже и аристократкам отказывает, когда они приглашают его в шафера...

Н о  т щ е с л а в н а я  Оленька н е  р а д у е т с я... Она бледна, как полотно... Рука её, держащая свечу, слегка дрожит, подбородок изредка вздрагивает. В глазах какое-то отупение, словно она внезапно чему-то изумилась, испугалась…» — точно так критики любили и любят описывать невесту с картины Вас. Владимировича Пукирева «Неравный брак». Вот какая у Антоши Чехонте была зоркость к «мелочам»!

Итак, Оленька обвенчалась с Урбениным: «С у д ь б а  п о з в о л я е т  с е б е иногда едкие, ядовитые шутки!» — сначала перед вышедшим из церкви обществом явился сумасшедший отец невесты в «ситцевом халате и в туфлях-шлепанцах, ветхость которых плохо вязалась с роскошью венчального наряда его дочери. Лицо его было заспано, волоса развевались от ветра, ночная сорочка была расстегнута…» — некий карикатурный выход тени отца Гамлета! Невесте, впрочем, не до смеха. Шафер спасает ситуацию: уводит сумасшедшего лесника подальше от гостей.

«Н о в ы й  с ю р п р и з, который был поднесён молодым их судьбою, был ещё диковиннее...» Хотя является ли диковинкой измена, когда в брак одна из  сторон вступила не по любви?! На свадебном обеде злой Камышев продолжат «чертить карикатуры всех гостей», счастливый и пьяный Урбенин ведёт себя глупо, граф как всегда невыносимо пошл, а Оленька  «к а к  и с п у г а н н ы й  з в е р ё к, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?»

Происходит анти-сцена, когда на именинах Татьяна взгляд Онегина был «чудно нежен»: «В е р о я т н о,  м о й << Камышева>> в з г л я д  был нехорош. Уловив его, она  <<Оленька>>  вдруг покраснела <…> Мне пришло в голову, что она стыдится передо мной, стыдится... “Какое мне дело до тебя?” — думал я, но сам в то же время не спускал с неё глаз, стараясь уловить причину её замешательства... Бедняжка не вынесла моего взгляда...»

Молодая жена убегает из-за стола в сад, что тогда было скандальным нарушением приличий: «Н е в е с т а  встала из-за стола и ушла — какое эффектное и сценическое место для ”великосветского” уездного романа!» «Роман» здесь означает именно «скандал». По долгу шафера вызвавшийся восстановить порядок, Камышев отправляется на поиски и находит беглянку плачущей и рвущей на себе волосы:

« — Я  с е г о д н я  т о л ь к о  п о н я л а... сегодня! Отчего я не поняла этого вчера? Теперь всё безвозвратно, всё потеряно! Всё, всё! Я могла бы выйти за человека, которого я люблю, который меня любит!
— За кого же это, Оля? — спросил я.
— За вас! — сказала она, посмотрев на меня прямо, открыто... — Но я поспешила! Я была глупа! Вы умны, благородны, молоды... Вы богаты... Вы казались мне недоступны!»

Искренность её слов не подлежит сомнению. Так выходит, что Ольга первая соблазняет Камышева в саду, в искусственной пещере, полной «сыростью, запахом плесени, грибов и известки» — практически в склепе. Ольга счастлива моментом. Предмет её страсти опытнее:

«С е р д ц е  м о ё  с ж а л о с ь  о т  с т р а х а... Любовь её ко мне была только лишним толчком в пропасть... Чем кончит эта смеющаяся, не думающая о будущем женщина?.. Сердце мое сжалось и перевернулось от чувства, которое нельзя назвать ни жалостью, ни состраданием, потому что оно было сильнее этих чувств...»

В порыве любви и великодушия он зовёт Ольгу немедленно ехать к нему жить: «Я  п р и ж а л  к  с е б е  “д е в у ш к у  в  к р а с н о м”, которая фактически была теперь моей женой, и в эти минуты мне казалось, что я действительно люблю её, люблю любовью мужа, что она моя и судьба её лежит на моей совести... Я увидел, что я связан с этим созданьем навеки, бесповоротно.

 — П о с л у ш а й, м о я  д о р о г а я, моё сокровище! — сказал я. — Шаг этот смел... Он рассорит нас с близкими людьми, вызовет на наши головы тысячи попреков, слезных жалоб... <…> Ты будешь моей женой... <…> Я сделаю тебя счастливой, буду хранить тебя, как зеницу ока, пока жив буду, я воспитаю тебя, сделаю из тебя женщину! Обещаю тебе это, и вот тебе моя честная рука!

Я говорил с искренним увлечением, с чувством, как jeune premier <<артист на амплуа первого любовника>>,  исполняющий самое патетическое место в своей роли... Говорил я прекрасно, и недаром похлопала мне крыльями пролетевшая над нашими головами орлица. <…> На глупеньком личике неопытной, никогда ранее не слышавшей речей женщины выражалось недоумение...»

За героя следует добавить, что волею автора он попал в положение Евгения Онегина в конце романа или с ним одноименной оперы Чайковского. Вот только сопоставление речи Камышева с речью Онегина рождает иронию.

     О н е г и н
...Меня ты любишь,
И не оставлю я тебя,
Ты жизнь свою напрасно сгубишь,
То воля неба: ты моя!
Вся жизнь твоя была залогом
Соединения со мной!
И знай: тебе я послан богом,
До гроба я хранитель твой!
Не можешь ты меня отринуть,
Ты для меня должна покинуть
Постылый дом и шумный свет,
Тебе другой дороги нет!
    *   *   *
Почему Камышев «задним числом» иронизирует над своей в недавнем прошлом искренней  речью?! Позже он объяснится: «Я  м н и т е л е н  д о  т р у с о с т и... я... болел от сострадания к Ольге и в то же время ужасался мысли, что она поймет моё предложение, которое сделал я ей в минуты увлечения, и явится ко мне в дом, как обещал я ей, навсегда! Что было бы, если бы она послушалась меня и пошла за мной? Как долго продолжалось бы это “навсегда”, и что дала бы бедной Ольге жизнь со мною? Я не дал бы ей семьи, а стало быть, не дал бы и счастья…».

Онегин в подобном положении сказал проще, прямее и изящнее: «Я сколько ни любил бы вас, Привыкнув, разлюблю тотчас...» Неискушённая в жизни Ольга оказывается как-то естественнее предмета своей страсти. Её ответ прост, хотя аморален:

 « — <…> Н е т, Серёжа... О с т а в ь  э т о, пожалуйста... Ты меня любишь, и больше мне ничего не нужно. С твоей любовью хоть в аду жить...
— Но как же ты будешь, дурочка?
— Я буду жить здесь, а ты... будешь приезжать каждый день... Я буду выходить тебя встречать».
________________

 Предлагаемая ею «идиллия» тоже долго длиться не может: они ведь не в пустыне. Кроме того, Ольга ещё не знает бешеных перепадов характера своего возлюбленного, да и знает ли себя?! А возлюбленный на трезвую голову вдруг вспоминает о чести и совести:

«К а к  ч е с т н ы й  ч е л о в е к, я  должен был бы порвать всякие сношения с Ольгой. Наша дальнейшая связь не могла бы ей дать ничего, кроме гибели. Выйдя замуж за Урбенина, она сделала ошибку, сойдясь же со мной, она ошиблась в другой раз. Живя с мужем-стариком и имея в то же время тайком от него любовника, не походила бы она на развратную куклу? Не говоря уже о том, как мерзка в принципе подобная жизнь, нужно было подумать и о последствиях.

«К а к о й   я   т р у с!   Я боялся и последствий, и настоящего, и прошлого... Обыкновенный человек посмеется над моими рассуждениями. Он не ходил бы из угла в угол, не хватал бы себя за голову и не строил бы всевозможных планов, а предоставил бы всё жизни, которая мелет в муку даже жёрновы. Жизнь переварила бы всё...

 Н е т, н е  с л е д о в а л о  мне ехать к Ольге! А между тем душа моя неистово рвалась к ней... Я не пускал себя в графскую усадьбу, и это упорство стоило мне сильной нервной работы. Я тысячу раз брался за шляпу и столько же раз бросал её... То я решался пренебречь всем на свете и ехать к Ольге во что бы то ни стало, то окачивал себя холодом решения сидеть дома...»  Владимир Ленский то же самое выразил:

Я люблю вас, Ольга,
Как одна безумная душа поэта
Ещё любить осуждена.
<…>
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль!
Ты одна в моих мечтаньях,
Ты одно моё желанье,
Ты мне радость и страданье...
     *   *   *
По крайней мере, Камышев сначала пытается бороться с запретной любовью, и может, и пересилил бы себя, когда бы судьба опять ни решила иначе.

На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была. - из «Евгения Онегина»
     *   *   *
ЛЮБОВНОЕ   СВИДАНИЕ.   Любовное свидание в романе непременно должно иметь место. И дня через три после свадьбы Ольга сама явится в дом к любовнику с важным для неё вопросом:

« — Т ы  ж е н и л с я  б ы  н а  м н е, если бы я не вышла за Петра Егорыча?
“Вероятно, нет”, —  хотелось мне сказать, но к чему было ковырять и без того уж больную ранку, мучившую сердце бедной Оли?
 — К о н е ч н о,  — сказал я тоном человека, говорящего правду».

 Камышев действительно любит: вместо умствования он тоскует как «впервые влюбившийся мальчишка», а когда Ольга неожиданно к нему приходит, он — «от удовольствия захохотал и запрыгал, как школьник». После ухода прекрасной пылкой дамы немедленно является граф с пошленькими речами и о «Татьяне», и об Ольге:

 «Ч у д о  ж е н щ и н а! <…> Я думаю приволокнуться за ней. <…> У старика... У Петра-то Егорыча не грех его супругу подтибрить... Она ему не пара... Он, как собака: и сам не трескает и другим не даёт... Сегодня же начну свои приступы и начну систематически... Такая душонка... гм... просто шик, братец! Пальчики оближешь!

Г р а ф  в ы п и л   т р е т ь ю  р ю м к у  и  п р о д о л ж а л:
— Знаешь, кто мне ещё нравится из здешних?... Наденька, дочка этого дурака Калинина... Жгучая брюнетка, бледная, знаешь, с этакими глазами... Тоже нужно будет удочку закинуть... <…>  А здесь, брат, как оказывается, ничего себе, весело! И общество, и женщины...»
_______________

В о п р о с:  при таком окружении чего можно ожидать от 19-летней героини повести Ольги?! «П р о ш ё л    п о э т и ч е с к и й   м а й...  Отцвели сирень и тюльпаны, а с ними суждено было отцвести и восторгам любви...» —  месяца через полтора она изменит и Камышеву. Причём не развратный граф, но Ольга соблазнит его.

 Помнится, у Тургенева о свой былую любовь к Ирине Литвинов скажет:«Наступили светлые мгновенья первой любви, мгновенья, которым не суждено, да и не следует повторяться в одной и той же жизни». Созвучия с Тургеневым закономерны, ведь это о первый громко заявил тему умирания "дворянских гнёзд". Но Тургенев ещё и мастер подачи тонких оттенков характера

Помня символику загнившего – умирающего одного из «дворянских гнёзд»  графской усадьбы как склепа и некоего аморального места, перемене в поступках Оленьки не удивительна: неискушённая в жизни Оленька  теперь почти в мёртвой усадьбе  – во флигеле мужа-управляющего имением живёт. Натура же у Оленьки по определению Камышева богатая и широкая: от природы восприимчивая и деятельная натура.
             
               

La morale est dans la nature des choses / Нравственность в природе вещей. (Necker  /  Неккер) — к Главе IV  «Евгения Онегина» эпиграф Пушкина  из Жака Некке;р (1732 – 1804; французский государственный деятель)               
                ....................................................

СОБЛАЗНЕНИЕ    ГРАФА   КАРНЕЕВА   И   ЛИРИКА    АФАНАСИЯ  ФЕТА.    Камышев продолжает свою печальную повесть о преступной воле человека, - взаимных подступах к соблазнению графом Ольги и ею —  графа:

«К а ж д ы й  д е н ь  Ольга ездила с графом кататься верхом. Но это пустяки. Ольга не могла полюбить графа… Ревновать должны были мы <<старый муж и любовник>> не к графу, а к чему-то другому, чего я не мог понять так долго. Это “что-то другое” стало между мной и Ольгой целой стеной…» — богатство, положение в обществе, скажем за героя. На взгляд из чащи леса  Урбенин казался лесной наяде не бедным,  но оказался беден, а граф в округе самый богатый.

Граф-то цинично хотел «подтибрить, а «подтибрили» - использовали его. Не ведающий об отношениях Ольги со своим приятелем Камышевым, ему граф цинично хвастает:
« — П о з д р а в ь! — сказал он, беря меня под руку и хихикая... — Ещё одна такая поездка, и, клянусь прахом моих благородных предков, с этого цветка я сорву лепестки  <<Нечего сказать! Подходящая ситуация, чтобы поминать благородных предков!>>… <…> В продолжение десяти минут  ”т в о я  р у к а  в  м о е й  р у к е”, — запел граф, — и... ни разу не отдернула ручки... Зацеловал!»
_________________________

«Твоя рука в моей руке» — перевранная графом фраза из известного стихотворения Афанасия Фета:

Я повторял: “Когда я буду   
Богат, богат!   
К твоим серьгам по изумруду —
 Какой наряд!”
Тобой любуясь ежедневно,
Я ждал, — но ты —
Всю зиму ты встречала гневно
Мои мечты.
 И только этот вечер майский
Я так живу,
Как будто сон овеял райский
Нас наяву.
В моей руке — какое чудо! —
Твоя рука,
И на траве два изумруда —
Два светляка. (1864)
     *   *   *
Лирика Фета исключительно кристально нравственна: основа Мира Красоты не может быть иной. Этого мог ли не понимать автор «Драмы на охоте» — «А.Ч.»?! Поэтому фетовская фраза здесь подчёркивает дикую безнравственность графа, мечтавшего заодно «убить двух зайцев»: заодно с Ольгой соблазнить и Наденьку Калинину.

Сама Ольга сразу после в адрес графа презрительной фразы «К а к о й   б о л в а н!» (понимает что к чему!) вроде нелогично заявит Камышеву: «Я   т е б я    л ю б л ю, жить без тебя не могу, но... не езди ко мне, милый мой! Не люби меня больше... Я не могу уж продолжать... Нельзя... И не показывай даже виду, что ты меня любишь...  Я  т а к  х о ч у. Причины знать тебе не нужно, и я их не скажу…»  Вот как через пару месяцев заговорила наивная девочка из леса!
   

Трудно понять человеческую душу, но душу свою собственную понять ещё трудней.  –  «Драма на охоте», реплика Камышева.
                ...............................................................

СОЗРЕВАНИЕ   УБИЙСТВА.   Далее Камышев узнает о своей возлюбленной «много печального»: она зла с мужем  –  с безумно любящим её Урбениным. Она зла и с его ни в чём не повинными детьми от первого брака (14 и 5 лет). Злость эта нелогичная – с досады. 14-леиний сын Урбенина жалуется на молодую мачеху:

 «О н а   и   п а п а ш у   з а м у ч и л а.  Папаша страшно тратится на неё, отрывается от дела... и опять начал пить! Опять! Она дурочка... Весь день плачет, что ей приходится жить в бедности, в таком маленьком флигеле. А разве папаша виноват, что у него не много денег?»

 Человек несчастный нередко зол с другими: Ольга плачет ночами под предлогом зубной боли. Но скажите, какую «мораль» могла обрести «широкая натура», живя в близости с роскошным графским «склепом»?!

И, наконец, на глазах первого любовника следует сцена соблазнения графа, для чего Ольга не постесняется оклеветать мужа. Явление якобы избитой мужем Ольги к графу есть намеренно шаблонное повторение подобных сцен из дешёвых романов: это выход на «бис» актрисы провинциального театрика. Вот только написана пошловатая сцена соблазнения графа Карнеева рукою потенциально гениальной, подобно тому, как составленное из шаблонно затёртых поэтических фраз письмо Ленского оживлено гением Пушкина.

Под полночь явившаяся к графу соблазнительница не ожидала встретить «зрителя» – своего первого любовника: «О н а  б ы л а   б л е д н а, как снег, и дрожала, как струна, по которой сильно ударили. Волосы её были распущены, зрачки расширены. Она задыхалась и мяла между пальцами грудные сборки своего ночного пеньюара…
— Он бьет меня! — проговорила Ольга и, зарыдав, упала в кресла. — Он бьет! <…> Муж! Я не могу с ним жить! Я ушла!» — муж её не бил.

Камышева Ольга и граф из усадьбы выставляют как вон как мальчишку: «Я   е х а л   д о м о й.  Темнота была ужасная. Озеро сердито бурлило и, казалось, гневалось, что я, такой грешник, бывший сейчас свидетелем грешного дела, дерзал нарушать его суровый покой. В потёмках не видал я озера. Казалось, что ревело невидимое чудовище, ревела сама окутывавшая меня тьма. Я… закрыл глаза и задумался под рев чудовища. — А  ч т о   е с л и   я  в о р о ч у с ь  с е й ч а с  и  у н и ч т о ж у   и х?

С т р а ш н а я   з л о б а  бушевала в душе моей... Всё то немногое хорошее и честное, что осталось во мне после продолжительной жизненной порчи, всё то, что уцелело от тления, что я берег, лелеял, чем гордился, было оскорблено, оплевано, обрызгано грязью!

Р а н е е  з н а в а л  продажных женщин, покупал их, изучал, но у тех не было невинного румянца и искренних голубых глаз... <…> Я, сам испорченный до мозга костей, прощал, проповедовал терпимость ко всему порочному, снисходил до слабости...

Был я того убеждения, что нельзя требовать от грязи, чтобы она не была грязью, и нельзя винить те червонцы, которые силою обстоятельств попадают в грязь... Н о  р а н е е  н е  з н а л  я, что червонцы могут растворяться в грязи и смешиваться с нею в одну массу. Растворимо, значит, и золото!»
________________

Как в «Преступлении и наказании» и в «Идиоте» преступление в «Драме на охоте» вроде неожиданно  «упадёт как камень». Преступление - убийство подсознательно уже созрело, и Чехов мастерски это рисует. Дома оскорблённый новый Онегин – Печорин – Чацкий как бы невольно сбрасывает все интеллектуально на себя «надетые» роли. Остаётся доведённый до отчаяния человек. То же самоё было и с Печориным, когда он потерял Веру:

«Н о г и  м о и  п о д к о с и л и с ь... я упал на мокрую траву и как ребёнок заплакал. И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, всё мое хладнокровие — исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся. Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно...». (М.Ю. Лермонтов «Княжна Мери»)

Камышев будет предаваться горю в более удобных цивилизованных условиях и не так как Печорин красиво. Страдания оскорблённой гордости как бы отражены вреакции его слуги Поликарпа:

 «П р и е х а в  д о м о й, я повалился в постель. Поликарп, предложивший мне раздеваться, был ни за что ни про что обруган чёртом.
— Сам — чёрт, — проворчал Поликарп, отходя от кровати.
— Что ты сказал? Что ты сказал? — вскочил я.

— Глухому попу две обедни не служат.
— Ааа... ты еще смеешь говорить мне дерзости! — задрожал я, выливая всю свою желчь на бедного лакея. — Вон! Чтоб и духу твоего здесь не было, негодяй! Вон! <<Читатель может не волноваться: верный слуга не бросил господина в таком нечеловеческом состоянии!>>

И, не дожидаясь, пока человек выйдет из комнаты, я повалился в постель и зарыдал, как мальчишка. Напряженные нервы не вынесли. Бессильная злоба, оскорбленное чувство, ревность — всё должно было вылиться так или иначе.
 — М у ж  у б и л  с в о ю   ж е н у! – горланил мой попугай...
 
Под влиянием этого крика мне пришла в голову мысль, что Урбенин мог убить свою жену... Засыпая, я видел убийство. Кошмар был душащий, мучительный... <…> После описанной ночи наступило затишье».
_________________________

Помнится, в повести Тургенева «Затишье» (1856) мнимое затишье завершится самоубийством. Далее Камышев «засел дома», не ездил к «окончательно опротивевшему» ему графу и  примерно исполнял свои заброшенные обязанности следователя; и ещё, на наш взгляд, он весьма неудачно занимался психологическим самоизлечением от страсти, а по сути, выходит самовнушение будущего убийства:

«На Ольгу я махнул рукой... “Г л у п а я,  р а з в р а т н а я   д р я н ь!” — третировал я её всякий раз, когда она… появлялась в моём воображении… Мне вспоминались: Каменная Могила, лесной домик, в котором жила “девушка в красном”, дорога в Тенево... и сердце мое начинало усиленно биться... Я ощущал щемящую боль... Но всё это было непродолжительно.

 С в е т л ы е   в о с п о м и н а н и я  быстро стушевывались под напором тяжелых воспоминаний. Какая поэзия прошлого могла устоять перед грязью настоящего? И теперь, покончив с Ольгой <<лжёт сам себе!>>, я далеко уже не так глядел на эту  “п о э з и ю”, как прежде... Теперь я глядел на неё, как на оптический обман, ложь, фарисейство... и она утратила в моих глазах половину прелести…» — когда бы утратила, то не убил бы?..  Героиня его романа в его сознании раздвоилась: чтобы сберечь девушку «с добрыми голубыми глазами» следовало в воображении уничтожить «развратную дрянь», а отсюда недалеко и до физических действий.

«В п о с л е д с т в и и  Ольга рассказывала мне <<Камышеву>>, что... как только шум от моих шагов смешался с шумом ветра и сада, пьяный граф сжимал уже её в своих объятиях. А она, закрыв глаза, зажав себе рот и ноздри, едва стояла на ногах от чувства отвращения. Была даже минута, когда она чуть было не вырвалась из его объятий и не убежала в озеро. Были минуты, когда она рвала волосы на голове, плакала.  Н е л е г к о  п р о д а в а т ь с я...»

Ольга долго не выдержит взятой на себя роли сошедшейся с графом по любви. А «развратная дрянь» выдержала бы, и тогда вместо трагедии, была бы только почва для пикантного водевильного скандала.

Через три недели (время указано в повести точно) таких опасных психологических изысков Камышева посетил граф Карнеев на удивление и против  обыкновения трезвый. И что ещё страннее: оказалось, что граф иногда кратковременно способен мыслить по-человечески – не полностью пошло.

В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Её любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством…

То вдруг её я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Её пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры —
Всё было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Всё в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...  –  Авторское лирическое отступление из «Евгения Онегина», Глава IV.
      *   *   *
«ЛИХОРАДКА,  А  НЕ  ЖЕНЩИНА».   Граф под редкие реплики приятеля произносит монолог, волею автора «Драма на охоте» являющийся как бы пародийным снижением авторского отступления из «Евгения Онегина» (цитата выше). Заодно монолог графа завуалированно как бы  в сниженном варианте выражает и чувства Камышева. Итак, граф, как говорится, начинает «за здравие», а продолжает «за упокой». Граф рассказывает о жизни с Ольгой:

« – А  у ж  и  г а р м о н и я, братец ты мой! Такая гармония, что и описать тебе не могу! <…>  С а м  н е  р а з б е р у,  хорошо ли мне с нею <<с Ольгой>> живется, или скверно. И чёрт не разберет! <<странная  якобы гармония!>> Бывают действительно минуты, когда полжизни бы отдал за “bis”, но зато бывают деньки, когда ходишь из угла в угол, как очумелый, и реветь готов... <…> Не понимаю, брат, я этой Ольги. Какая-то лихорадка, а не женщина...

В  л и х о р а д к е   т о   ж а р,  т о  о з н о б, так вот и у неё, пять перемен на день. То ей весело, то скучно до того, что глотает слёзы и молится... То любит меня, то нет... <…> Бывает и так. Проснёшься нечаянно, откроешь глаза и видишь обращенное на тебя лицо... этакое какое-то ужасное, дикое... Перекошено оно, это лицо, злобой, отвращением... Как увидишь этакую штуку, всё обаяние пропало... <…>

 С о ш л а с ь  с о  м н о й, как уверяет, только по любви, а между тем не проходит ночи, чтоб я этакого лица не видел. Чем объяснить? Мне начинает казаться... что она меня терпеть не может, а отдалась мне только из-за тех тряпок, которые я теперь ей покупаю. Ужасно любит тряпки! В новом платье она в состоянии простоять перед зеркалом от утра до вечера... <…>

У ж а с н о  с у е т н а! Более всего во мне нравится ей то, что я граф. Не будь я графом, она не полюбила бы меня. Не проходит ни одного обеда и ужина, чтоб она не упрекнула меня со слезами, что я не окружаю себя аристократическим обществом. Ей, видишь, хотелось бы царить в этом обществе... С т р а н н а я! <…>

Я, н а д о  с к а з а т ь... увлекся серьёзно, не на шутку. <…> Женщина она редкая, недюжинная, не говоря уж о наружности. Умишко неособенный, но сколько чувства, изящества, свежести!.. Сравнивать её с моими обычными Амалиями, Анжеликами да Грушами, любовью которых я доселе пользовался, невозможно. Она нечто из другого мира, мира, который мне незнаком...

У в л ё к с я, в р о д е  как бы  п о л ю б и л! Но теперь вижу, что напрасно я стараюсь ноль возвести в квадратную степень. То была маска... Яркий румянец невинности оказывается суриком, поцелуй любви — просьбой купить новое платье... Я взял её в дом, как жену, она же держит себя, как любовница, которой платят деньги. Но теперь шабаш! Смиряю в душе тревогу и начинаю видеть в Ольге любовницу... Шабаш!»
___________

Положим, насчёт жены граф привирает, сам наивно веря в свою ложь, но и Ольга не выдерживает роли: могла бы сохранить своё влияние на графа (для него, возможно к лучшему?..). И не смогла. Ольга как бы уничтожена - смята противоположными ролями: воспитанного лесом и озером естественного человека и водевильными чаяниями окружающего графа местного аристократического бомонда.

Граф – естественно! – своей роли в меру пьющего любящего мужа тоже не выдерживает, потому как, вообще, по мягкотелости натуры тушуется при первом диссонансе. И Камышев роль благородного отверженного героя не выдерживает. А кто выдерживает?! Выдерживают Озеро, Лес и остальные Символы. При всём при том, Ольга по натуре сильнее своего первого любовника (о втором – о графе уж и не говорим!)

Камышев узнаёт, что Ольга оклеветала перед графом мужа как вора, и его граф  рассчитал – прогнал из усадьбы вместе с детьми.

« – И  т ы,  г л у п е ц,  даешь веру словам этой  м а л е н ь к о й   г а д и н ы? — закричал я, возмущенный до глубины души. —  Ей мало того, что она бежала от него, опозорила его на весь уезд. Ей нужно было ещё предать его! Такое маленькое, необъемистое тело, а сколько в нем таится всякой мерзости! <…> Ты глуп и животен. Рад бы упечь мужа своей любовницы, да не знаешь как!»

Нравоучения Камышева не достигают цели: на этот раз граф самолюбиво упёрся и приятелю не верит. Граф заявляет:

« - У тебя какая-то страсть заступаться за подобных господ. Но я порешил быть беспощадным. Сегодня я отослал ему расчет и попросил очистить место для другого. Терпение мое лопнуло. Убеждать графа в том, что он несправедлив, непрактичен и глуп, я почел излишним. Не перед графом заступаться за Урбенина...» - очень странная фраза, если вдуматься!

Не Камышеву заступаться, потому как он любовник жены Урбенина и предыдущий любовник любовницы графа?! Думай как хочешь, дорогой читатель!


«ЧЁРТ  ЗНАЕТ  ЧТО  ЗА  НАТУРА!»  «Лихорадка, а не женщина» довольно быстро изматывает на сильные чувства неспособного графа. Камышев продолжает описывать свой "н": «Н е м н о г о  с п у с т я мне, против моей воли, довелось побывать в графской усадьбе. У одной из графских конюшен воры сломали замок и утащили несколько дорогих седел. Дали знать судебному следователю, т. е. мне, и я volens-nolens <<волею - неволею>> должен был ехать. Графа застал я пьяным и сердитым. Он ходил по всем комнатам, искал убежища от тоски и не находил его.

— З а м у ч и л с я  я  с этой Ольгой! — сказал он, махнув рукой. — Рассердилась на меня сегодня утром, пригрозила утопиться, ушла из дому, и вот… до сих пор её нет. Я знаю, что она не утопится, но все-таки скверно. Вчера целый день куксила и била посуду, третьего дня объелась шоколату. Чёрт знает что за натура! …Признаться, она начинает уже мне надоедать своими резкими переходами. Мне хочется чего-нибудь тихого, постоянного, скромного, вроде Наденьки Калининой, знаешь ли...»

«Г у л я я   в   с а д у,  я <<Камышев>> встретился с  “утопленницей”.  Увидев меня, она страшно покраснела и — странная женщина — засмеялась от счастья. Стыд на её лице смешался с радостью, горе со счастьем. Поглядев на меня искоса, она разбежалась и, не говоря ни слова, повисла мне на шею.
— Я люблю тебя, — зашептала она… — Я по тебе так соскучилась, что если бы ты не приехал, то я бы умерла.

Я  обнял её и молча повел к беседке. Через десять минут, расставаясь с нею, я вынул из кармана четвертной билет и подал ей. Она сделала большие глаза.
— Зачем это?
— Это я плачу тебе за сегодняшнюю любовь.
Ольга не поняла и продолжала глядеть на меня с удивлением.

— Е с т ь,  в и д и ш ь  ли,  ж е н щ и н ы, — пояснил я, — которые любят за деньги. Они продажные. Им следует платить деньги. Бери же! Если ты берёшь у других, почему же не хочешь взять от меня? Я не желаю одолжений!

Как я ни был циничен, нанося это оскорбление, но Ольга не поняла меня. Она не знала ещё жизни и не понимала, что значит  “продажные”  женщины». Воспитательно оскорбительный жест  Камышева опять не достигает цели. Подобно Чацкому он произносит монологи перед теми, кто заранее не в силах его понять.

В отличие от Чацкого он не прямо на публику произносит эти монологи, но пишет с роман с переосмысленными былыми монологами... Так верить читателю в искренность героя - мемуариста или нет?! А в меру разумения этого читателя! Причём, искренность в личном понимании ещё не означает фактического совпадения с реально произошедшим.


Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули — больше ничего —
Вдруг разрешат судьбу его.
    *   *   *
ПОЧТИ  РАЗВЯЗКА   ДРАМЫ.  ВОДЕВИЛЬ  ИЛИ  ТРАГЕДИЯ?  Некто собирается драться с оскорбителем на честной дуэли, — действие в благородном романе. В нашем случае «судьбу разрешит» неожиданный удар тупого кинжала:  действие в уголовном романе. На последних страницах «Драмы на охоте» действие будет лететь как стрела. С начала действия прошло около трёх месяцев, и по приглашению графа Карнеева местное высшее общество едет на охоту:

«Б ы л  х о р о ш и й  а в г у с т о в с к и й  д е н ь. Солнце грело по-летнему, голубое небо ласково манило вдаль, но в воздухе уже висело предчувствие осени. В зелёной листве задумчивых лесов уже золотились отжившие листки, а потемневшие поля глядели тоскливо и печально. Предчувствие неизбежной тяжелой осени залегало и в нас самих. Нетрудно было предвидеть, что развязка была уже близка...» - это задним числом или автору романа свой сюжетный ход «нетрудно предвидеть». В жизни же «развязки» неожиданны.

Д о л ж е н  ж е  б ы л  когда-нибудь ударить гром и брызнуть дождь, чтоб освежить душную атмосферу! Перед грозой, когда на небе надвигаются тёмные, свинцовые тучи, бывает душно, а нравственная духота уже сидела в нас. Она сказывалась во всём: в наших движениях, улыбках, речах. <…>

С к а к а л и   в с а д н и к и  и  а м а з о н к и.. <…>  Украшением кавалькады была Оленька Урбенина. Сидя на вороном коне... с белым пером на шляпе, она уже не походила на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу. <…>

Каждый взмах хлыстом, каждая улыбка — всё было рассчитано на аристократизм, на величественность. В её движениях и улыбках было что-то вызывающее, зажигательное. Она надменно-фатовски поднимала вверх голову и с высоты своего коня обливала всё общество презрением, словно ей нипочем были громкие замечания, посылаемые по её адресу нашими добродетельными дамами.

О н а  б р а в и р о в а л а  и кокетничала своим нахальством, своим положением “при графе”, словно ей было неизвестно, что она уже надоела графу и что последний каждую минуту ждал случая, чтоб отвязаться от неё.
— Меня граф хочет прогнать! — сказала мне она с громким смехом... — стало быть, ей было известно её положение, и она понимала его...

Но к чему же громкий смех? Я глядел на неё и недоумевал: откуда у этой лесной мещанки могло взяться столько прыти? Когда она успела научиться так грациозно покачиваться на седле, гордо шевелить ноздрями и щеголять повелительными жестами?
— Развратная женщина — та же свинья, — сказал мне доктор Павел Иваныч. — Когда её сажают за стол, она и ноги на стол...

Н о  э т о  о б ъ я с н е н и е  с л и ш к о м  п р о с т о...  Смутный голос правды шептал мне, что то была не прыть, не бахвальство сытой, довольной женщины, а отчаянность, предчувствие близкой и неизбежной развязки... <…> Чем в конце концов кончит она? В какой нравственной луже кончит свой век этот тщедушный, жалкий граф?»

Немного поздноватодруг озаботившийся вопросами морали, Камышев желает хотя бы спасти «девушку в чёрном»  - Наденьку Калинину от оскорбления. Она наивно ожидает от графа предложения брака, а тот собирается предложить ей стать его «тайным другом»: т.е. любовницей. Судьба и здесь не позволит нашему герою проявить благородство и вмешаться. Судьба жестоко разрубит узел сама. Охота неудачна: убили всего-навсего одного кулика. Объявлен привал. Все весело «жуют» припасённую снедь и выпивают. Ольга стоит в стороне:

 «О н а   м о л ч а   г л я д е л а  на ягдташ, сброшенный на землю графом. В ягдташе ворочался подстреленный кулик. Ольга следила за движением несчастной птицы и словно ждала её смерти. <…>
— Какие есть бессердечные люди, — сказал я, подходя к Ольге. — Неужели вы, женщина, в состоянии равнодушно созерцать мучения этого кулика? Чем глядеть, как он корчится, вы бы лучше приказали его добить.
— Другие мучаются, пусть и он мучается, — сказала Ольга, не глядя на меня и хмуря брови.
— Кто же ещё мучается?

— О с т а в ь  м е н я  в  п о к о е! — прохрипела она. — Я не расположена сегодня говорить ни с тобой... ни с твоим дураком графом! Отойди от меня прочь! Она вскинула на меня глазами, полными злобы и слез. Лицо её было бледно, губы дрожали.
— Какая перемена! — сказал я, поднимая ягдташ и добивая кулика. — Какой тон! <…>  Что же с тобой, моя прелесть?

Ольга окинула меня взором снизу вверх и отвернулась.
— Таким тоном разговаривают с развратными и продажными женщинами, — проговорила она. (Это показано в повести А.П.Ч «Припадок») — Ты меня такой считаешь... ну и ступай к тем, святым!.. Я здесь хуже, подлее всех... <…> Ну, и иди к ним! Чего же стоишь? Иди!

— Да, ты здесь хуже и подлее всех, — сказал я, чувствуя, как мною постепенно овладевает гнев. — Да, ты развратная и продажная.
— Да, я помню, как ты предлагал мне проклятые деньги... Тогда я не понимала значения их, теперь же понимаю...

Г н е в  о в л а д е л   в с е м   м о и м  с у щ е с т в о м.  И этот гнев был так же силен, как та любовь, которая начинала когда-то зарождаться во мне к девушке в красном... Да и кто бы, какой камень, остался бы равнодушен? Я видел перед собою красоту, брошенную немилосердной судьбою в грязь. Не были пощажены ни молодость, ни красота, ни грация... Теперь, когда эта женщина казалась мне прекрасней, чем когда-либо, я чувствовал, какую потерю в лице её понесла природа, и мучительная злость на несправедливость судьбы, на порядок вещей наполняла мою душу...

В  м и н у т ы   г н е в а   я не умею себя сдерживать. Не знаю, что бы ещё пришлось Ольге выслушать от меня, если бы она, повернувшись ко мне спиной, не отошла. Она тихо направилась к деревьям и скоро скрылась за ними... Мне казалось, что она заплакала...» — это ещё не совсем развязка трагедии.

Герой  «Драмы на охоте»  Камышев продолжает своё печальное повествование: «Я  в с е г о  э т о г о  <<объяснения графа с немилой супругой>> не видел. Помню, что я пошёл в лес, и, ища тропинки, не глядя вперед, направился, куда ноги пойдут.*» Здесь примечание от редактора: «*Т у т  в  р у к о п и с и  Камышева зачеркнуто сто сорок строк. — А. Ч.»  Зачёркнута сцена убийства, после чего "ноги приведут" убийцу в собственный дом.
                _________________________________________


Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания, никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон! ещё несвязнее сновидений он никогда на видывал. То снилось ему... что он уже женат, что всё в домике их так чудно... На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска... Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком — и в кармане жены... -  Н.В. Гоголь «Иван Васильевич Шпонка и его тётушка». Сон Шпонки.
                __________________________________________               

ВОДЕВИЛЬ   И   ТРАГЕДИЯ.  ЧЕХОВ  И  ГОГОЛЬ:  «КОЛЯСКА»  И  НЕЛЕПЫЕ  СНЫ.  К удивлению его знакомых, Чехов не раз уверял, что его пьесы - «Три сестры и «Вишнёвый сад» надо играть как комедии или водевили, что до сих пор кажется странным. Тогда, например, и шекспирова «Гамлета» можно бы играть как водевиль?! В жизни смешное нередко сопутствует трагическому.

Вырванный из контекста рассказа Гоголя выше цитированный сон гоголевского персонажа Шпоньки вполне может быть элементом драмы или трагедии.
Во второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки» намеренно сумбурно водевильный рассказ «Иван Васильевич Шпонка и его тётушка» следует сразу за мистически жуткой «Страшной местью». Что этим хотел сказать Гоголь:  зачем смешное сопоставляет со страшной мистикой? - тема отдельной работы.

 В «Драме на охоте» перед трагедией – пред убийством сначала случится развязка комедии или, вернее, как бы третьесортного водевиля на провинциальной сцене. К охотникам подъезжает неизвестная коляска с нежданной женой графа... Здесь следует вспомнить бурное восхищение Чехова «Коляской» Гоголя.

Можно считать, что в «Драме на охоте» коляска к охотникам подъезжает прямо из гоголевского рассказа «Коляска», и: «Граф вдруг вскочил, как ужаленный... Лицо его покрылось смертельною бледностью... Глаза его забегали, как у пойманной мыши», и  «г л у п а я  т а й н а нашего графа стала достоянием уезда...» — он был женат! Причём пошло и глупо женат: его пьяного в Петербурге женили. От жены он сбежал в имение. И вот его жена неожиданно является прямо на охоту, где граф между уже состоявшейся и потенциальной любовницами. Как Камышев добил подстреленного графом кулика, так «добило»  графа явление немилой супруги.

«К о л я с к а  была всё ближе и ближе... Наконец она остановилась, и глупая тайна нашего графа стала достоянием уезда. Из коляски... ловко выпрыгнула молодая дама, лет 23-х высокая стройная  блондинка с правильными, но несимпатичными чертами лица и с синими глазами. Я помню только эти синие, ничего не выражающие глаза, напудренный нос, тяжёлое, но роскошное платье и несколько массивных браслетов на обеих руках... Я помню, что запах вечерней сырости и пролитого коньяка уступил свое место пронзительному запаху каких-то духов». 
__________

В рассказе «Иван Васильевич Шпонка и его тётушка» тётушка собиралась женить великовозрасного младенца племянника, отчего тому снится дикий бредовый сон про многих жён(смотрим здесь эпиграф). В «Драме на охоте» вместо тётушки про жену будет горланить попугай. Оставив охотников, Камышев добрался до дому:

«П о м н ю, что я пошел в лес, и, ища тропинки, не глядя вперед, направился, куда ноги пойдут *. На ногах моих висели куски липкой глины, и весь я был в грязи, когда вышел из лесу. Вероятно, мне приходилось перепрыгивать через ручей, но обстоятельства этого я не помню. Словно меня сильно избили палками, до того я чувствовал себя утомленным и замученным.<...>

 П р и д я  д о м о й, я не раздеваясь повалился в постель. — Опять, бесстыжие глаза, в озере в одёже купался! — заворчал Поликарп, стаскивая с меня мокрую и грязную одежу. — Опять, наказание мое! Еще тоже благородный, образованный, а хуже всякого трубочиста... Не знаю, чему там в ниверситете вас учили. <...>

Свежее, теплое белье не согрело и не успокоило меня. Я дрожал и от гнева и от страха до того сильно, что у меня стучали зубы. Страх был необъяснимый... Не пугали меня ни привидения, ни выходцы из могил, ни даже портрет моего предшественника, Поспелова, висевший над моей головой. Он не спускал с меня своих безжизненных глаз и, казалось, мигал ими, но меня нимало не коробило, когда я глядел на него.

 Б у д у щ е е  м о ё было не прозрачно, но всё-таки можно было с большею вероятностью сказать, что мне ничто не угрожает, что черных туч вблизи нет. Смерть не скоро, болезни мне были не страшны, личным несчастьям я не придавал значения...<<Я молод, жизнь во мне крепка; Чего мне ждать?» — из «Евг. О.»>> Чего же я боялся и отчего стучали мои зубы? Не был мне понятен и мой гнев... "Тайна" графа не могла разозлить меня так сильно. Мне не было дела ни до графа, ни до его женитьбы, которую он скрыл от меня. Остается объяснить тогдашнее состояние моей души нервным расстройством и утомлением. Иное объяснение мне не под силу».

А психологии под силу и иное объяснение! Здесь либо художественное враньё целью и про убийство не проболтаться, и себя - несчастного - своё состояние описать. Возможна и грань раздвоения личности. Одна из особенностей сознания – вытеснять неблагоприятные  воспоминания, но обычно из довольно далёкого прошлого. Однако в моменты особого нервного напряжения может как бы «выключится» и часть недавней памяти. Уж сильное нервное напряжение  у героя, безусловно, было! Он убил в лесу Ольгу, что скрыл в своей повести.

Герой испытывает все обязательные в любимых его слугой Поликарпом романах муки, но: «Ф и з и ч е с к о е  и душевное утомление взяли свое, и я стал засыпать... Я чувствовал, как с меня постепенно спадала какая-то тяжесть, как ненавистные образы сменялись в сознании туманом... <...> С н и л о с ь  м н е, что в светлое зимнее утро шёл я по Невскому в Петербурге и от нечего делать засматривал в окна магазинов. На душе моей было легко, весело... Некуда было спешить, делать было нечего — свобода абсолютная... Сознание, что я далеко от своей деревни, от графской усадьбы и сердитого, холодного озера, ещё более настраивало меня на мирный, весёлый лад.

 Я  о с т а н о в и л с я  у самого большого окна и стал рассматривать женские шляпки... Шляпки были мне знакомы... В одной из них я видел Ольгу, в другой Надю <...>... Под шляпками заулыбались знакомые физиономии... Когда я хотел им что-то сказать, они все три слились в одну большую, красную физиономию. Эта сердито задвигала своими глазами и высунула язык... Кто-то сзади сдавил мне шею...

 — М у ж   у б и л  с в о ю  ж е н у! — крикнула красная физиономия. Я вздрогнул, вскрикнул и, как ужаленный, вскочил с постели... Сердце мое страшно билось, на лбу выступил холодный пот.
— М у ж  у б и л  с в о ю  ж е н у! — повторил попугай. — Дай же мне сахару! Как вы глупы! Дурак!
— Это попугай... — успокоил я себя, ложась в постель. — Слава богу... Слышался монотонный ропот... То о кровлю стучал дождь... <...> Слабо блеснула молния и осветила портрет покойного Поспелова... Над самой моей головой прогремел гром...»
____________

Сцена не из уголовного, но прямо как из более ранней разновидности - из ещё не тронутого иронией готического романа с потусторонними ужасами, которые остаются необъяснёнными естественными причинами. К этому жанру относится и повесть Гоголя «Страшная месть». 

Представим, что ночью спросоня мы видим освещённый молнией портрет прадедушки, якобы ухмыляющегося?! Тут и при чистой совести нервы могут сдать! Но в данном случае портрет  п о к о й н о г о  предыдущего хозяина дома недаром освещён молнией! Убив Ольгу, герой и себя убил. Покойник обличает убийцу перед самим собой. Такая вот "страшная месть"!

 Гоголевское как бы возрождено в узнаваемой водевильной ситуации и затем по гоголевскому же методу из водевиля отправлено в трагедию. Но аллюзии с гоголевскими текстами уже принадлежат Чехову и за пределами осознания Камышева. А Гоголь не мешал мистическое с водевилем в одном повествовании, как делает Чехов.   

Зачем такое похожее на окрошку смешение жанровых элементов нужно Чехову? Возможно, на этот вопрос Чехов в 1884 году должен мог бы ответить: мне так нравится, - получаю удовольствие от смешения жанров и произвожу опыты! Ведь сознании хомо сапиенс это такая смесь: общие и профессиональные знания, вкусы и суеверия, литературные образы и т.п.: обрывки отрывков из самых разнообразных "романов".  Молодой Чехов занят занятной режиссурой прошлых литературных сюжетов, - как их можно приспособить к уголовному сюжету?.. А Чехов - насмешливый мастер и совсем не стал бы отвечать: всё в меру разумения читателя - присяжного заседателя.

Сон про прогулку героя по Невскому проспекту и шляпки должен бы ещё напомнить повесть Гоголя «Невский проспект»: «Т ы с я ч и  с о р т о в  ш л я п о к, платьев, платков, - пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте». Камышев оказывается как бы в роли гоголевского художника Пискарёва. Влюблённый во внешне прекрасную проститутку он стремится забыть пошлую действительность в опиумных снах: «О, как отвратительна действительность! Что она против мечты?»

После очередного сна Пискарёв «п р о с н у л с я... растерзанный, с слезами на глазах. "Л у ч ш е бы  т ы  вовсе н е с у щ е с т в о в а л а! не жила в мире, а была бы создание вдохновенного художника! Я бы не отходил от холста, я бы вечно глядел на тебя и целовал бы тебя. Я бы жил и дышал тобою, как прекраснейшею мечтою, и я бы был тогда счастлив. Никаких бы желаний не простирал далее. Я бы призывал тебя, как ангела-хранителя... <...> Но теперь... какая ужасная жизнь! Что пользы в том, что она живет? Разве жизнь сумасшедшего приятна его родственникам и друзьям, некогда его любившим? Боже, что за жизнь наша! вечный раздор мечты с существенностью!" Почти такие мысли занимали его беспрестанно». Весьма сходно будет мыслить и Камышев.

После сна о шляпках продолжим цитату. Итак, после устроенной графом охоты, якобы ещё ничего не зная об убийстве (читатель тоже ещё не знает!) Камышев является домой, попугай Иван Демьяныч два раза кричит обычную заученную фразу про убитую жену и разбуженный герой слушает непогоду за стенами своего домика: «Над самой моей головой прогремел гром...  "Последняя гроза за это лето", — подумал я.

 Вспомнилась мне одна из первых гроз... Точно такой же гром гремел когда-то в лесу, когда я первый раз был в домике лесничего... Я и девушка в красном стояли тогда у окна и глядели на сосны, которые освещала молния... В глазах прекрасного создания светился страх. Она сказала мне, что мать ее умерла от молнии и что она сама жаждет эффектной смерти... Хотелось бы ей одеться так, как одеваются богатейшие аристократки уезда. Она чуяла, что к ее красоте шла роскошь наряда. И, сознавая свое суетное величие, гордая им, она хотела бы взойти на Каменную Могилу и там эффектно умереть. Мечта её сб. . . . . . хотя и не на Камен. . .  **** <<— здесь в рукописи зачёркнуто, но о чём фраза напомн<ила>, как не о совершённом убийстве?!>>

П о т е р я в  всякую  н а д е ж д у  у с н у т ь, я поднялся и сел на кровати. Тихий ропот дождя постепенно обращался в сердитый рёв, который я так любил, когда душа моя была свободна от страха и злости... Теперь же этот рев казался мне зловещим. Удар грома следовал за ударом.
— — М у ж  у б и л  с в о ю  ж е н у! — каркнул попугай...

 Эта была последняя его фраза... Закрыв в малодушном страхе глаза, я нащупал в темноте клетку и швырнул её в угол...
— Черти бы тебя взяли! — крикнул я, услышав звон клетки и писк попугая... Бедная, благородная птица! Полет в угол не обошелся ему даром... На другой день его клетка содержала в себе холодный труп».

От полусонных кошмаров в стиле гоголевских персонажей нашего героя разбудил в два часа ночи стук в окно доктора Воскресенского, сообщившего, что «б е д н а я  Надя» отравилась фосфорными спичками, хотя её и удалось спасти. Сразу после того посыльный приносит от графа письмо: «”З а б у д ь, р а д и  б о г а, в с ё  на свете и приезжай сейчас же. Убита Ольга. Я потерял голову и сейчас сойду с ума. Твой А. К.”.

 У б и т а  О л ь г а! От этой короткой фразы у меня закружилась голова и потемнело в глазах... Я сел на кровать и, не имея сил соображать, опустил руки...» Если до письма он, действительно, им содеянное не помнил, то теперь должен был бы припомнить: «Н а ч и н а л о с ь  п о с л е д н е е  д е й с т в и е  д р а м ы...»

Следует добавить: начиналось последнее действие драмы, смешанной с фарсом. Камышев - не бедняга художник Пискарёв, перерезавший себе бритвой горло, оттого что мечта не сходилась с действительностью.


ПОСЛЕДНЕЕ  ДЕЙСТВИЕ  ДРАМЫ.  НЕУМЕЛОЕ  ИЛИ ОЧЕНЬ  УМЕЛОЕ  СЛЕДСТВИЕ? - МНЕНИЕ СОВРЕМЕННОГО  ЭКСПЕРТА.

 В графской усадьбе Камышеву рассказывают: что  после его ухода из леса раздался крик: «З в у ч а л и  в  н ё м  о т ч а я н и е,  у ж а с... Так должны вскрикивать женщины, когда видят привидение или внезапную смерть ребёнка...»

 Затем из леса явился ополоумевший Урбенин, у которого «о б е  р у к и  и манжеты были густо покрыты кровью, словно их вымыли в кровяной ванне. <…> Обведя компанию мутными глазами...
— Ольга, Ольга, что ты наделала! — простонал он».

Сцена даже не из романа, а из классической трагедии. И после слуги вынесут из лесу окровавленное тело Ольги Николаевны Урбениной. Улики против её мужа Урбенина убийственные. По долгу службы Камышев начинает следствие, описание которого дано в рукописи героя по типу уголовных романов:  «Я  з н а л, что ревнивые мужья часто убивают жен-изменниц, знал в то же время, что Урбенины не убивают людей... И я отгонял мысль о возможности убийства Ольги мужем, как абсурд. “О н  или н е  о н?” — задал я себе вопрос, поглядев на его несчастное лицо...» — вот это уже в чистом виде сочинённое!

Помнится, в начале повести наш следователь об убийствах ревнивых мужей «знал» от своего попугая! И всё описание следствия первый читатель повести Камышева – Редактор газеты «А.Ч» назовёт ложью – сокрытием местным следователем собственной вины. Редактор назовёт следствие неумелым. А вот современный юрист Александр Маслов совсем иного мнения!

Современный юрист Александр Маслов  рассматривает следствие в «Драме на охоте» с профессиональной точки зрения: «Чехов предусматривает даже такую деталь, как присутствие следователя на вскрытии тела Урбениной, производимого земским врачом. Протокол составлен с соблюдением всех требований, предъявляемых к судебно-медицинским документам. Из текста видно, что автору неоднократно приходилось самому производить вскрытия, исследовать и описывать повреждения, что, хорошо знают судебные медики, требует не только теоретических, но и достаточно практических навыков.

 А. Чехов проявляет профессиональный интерес к тщательному осмотру и исследованию одежды... со знанием дела описывает резаные, колото-резаные... раны, не забывает установить локализацию, глубину повреждений, отметить состояние краев и рубцов раны. На основании исследований Урбениной и её одежды врачи конструируют картину... преступления...» (Маслов, А. Третья профессия Антоши Чехонте/А. Маслов // Милиция.  –  1993. – № 1. – С. 38–40.)  –  сам же Камышев её и «конструирует» в ему нужном варианте, добавим мы.

В ы в о д: Чехов имел серьёзный профессиональный навык участия в следствиях. И герой «Драмы на охоте» тоже очень опытный следователь Камышев ведёт следствие так артистично якобы неграмотно, что на него – истинного убийцу не падает и тень подозрения. Им в следствии сделанные упущения  были необходимы для сокрытия улик. И эти упущения заведомо легко были объяснимы непрофессионализмом или халатностью. Выходит, что и это господин следователь предусмотрел: лучше лишиться должности, чем быть осуждённым на каторгу.
_____________________________

В  ПОВЕСТИ  ПРИМЕЧАНИЕ от Редактора: «Я  д о л ж е н  о б р а т и т ь  внимание читателя ещё на одно очень важное обстоятельство. В продолжение 2—3-х часов г. <<призванный в усадьбу графа как следователь>> Камышев занимается только тем, что ходит из комнаты в комнату, возмущается с врачами прислугой, щедро сыплет оплеухи и проч... Узнаёте ли вы в нём судебного следователя? Он, видимо, не спешит и старается чем-нибудь убить время. Очевидно, “ему убийца известен”… — А. Ч.»

Например, врачи говорят, что рана Ольги смертельна, и следователь тянет время не для того ли, чтобы раненная умерла?!  Ненадолго пришедшую в сознание жертву, следователь - убийца  подводит к ему нужному ответу:

« — Ольга Николавна! <…> П о т р у д и т е с ь   п р и п о м н и т ь   события истекшего дня. Я помогу вам... <…> Охота продолжалась часа четыре... Засим следует привал на опушке леса... Помните?
— И  т ы... и  т ы...  у б и л.

— К у л и к а?  После того, как я добил подстреленного кулика, вы поморщились и удалились от компании... <…> В лесу... вы потерпели нападение от неизвестного нам лица. Спрашиваю вас как судебный следователь, это кто был? <…>  Назовите нам имя этого человека!? <…> Вы должны назвать его, — продолжал я.  —  О н  п о н е с ё т   т я ж ё л у ю   к а р у... Закон дорого взыщет за его зверство!  О н   п о й д ё т  в  к а т о р ж н ы е  р а б о т ы... <…> *

Ольга улыбнулась и отрицательно покачала головой. Дальнейший допрос не привел ни к чему. Больше я не добился от Ольги ни одного слова, ни одного движения. В без четверти пять она скончалась».
______________
ПРИМЕЧАНИЕ  Редактора внизу страницы: «* Камышеву нужно было дать понять Ольге, какие тяжелые последствия для убийцы будет иметь её сознание. Если ей дорог убийца, ergo  <<лат. — следовательно>>  —  она должна молчать.  —  А. Ч.»

 Почти как домысливает Редактор, записывает и Камышев, только перенося вину с себя на Урбенина: «И з...  д о п р о с а  видно было, что Ольга... сознательно же скрыла от меня имя убийцы. Она не хотела, чтоб убийца понес кару, и это неминуемо наводит на предположение, что преступник был для неё дорог и близок...» — но муж не был ей дорог, как ранее признавал сам Камышев. Мужа Ольга не постеснялась беспардонно оклеветать перед графом. Что аморально, но с точки зрения психологии понятно: несчастливый человек мстит не себе, но тому, кто был невольным виновником несчастья.
             
                __________________________________________


М о й  р о м а н  в заголовке назван  “уголовным”,  и теперь, когда дело об убийстве Ольги Урбениной осложнилось ещё новым убийством, мало понятным и во многих отношениях таинственным, читатель вправе ожидать вступления романа в самый интересный и бойкий фазис... — рассуждения судебного следователя и убийцы Камышева из «Драмы на охоте».
                _______________________________________________________               


ИЗДЁВКА  —  ПОДДЕЛКА  ПОД   «УГОЛОВНЫЙ   РОМАН».    В «Драме на охоте» после событий собственно на охоте начинается от лица Камышева откровенная издевательская  «подделка» под стандартный уголовный роман: начинается как бы само убеждение следователя и убеждение читателей в вине Урбенина. Около постели умирающей Оленьки её любовник - судебный следователь видит Урбенина:

«Р у к и  и л и ц о е г о  в с ё  е щ ё  б ы л и  в  к р о в и... <<Урбенин выносил из леса окровавленную Ольгу.>> О, пророчество моей души и моей бедной птицы! Когда моя благородная, убитая мной птица выкрикивала фразу о муже, убившем свою жену, в моём воображении всегда появлялся на сцену Урбенин.  <<Ложь!!>>  Почему?.. Я знал, что ревнивые мужья часто убивают жен-изменниц, знал в то же время, что Урбенины не убивают людей... И я отгонял мысль о возможности убийства Ольги мужем, как абсурд...
 
 “О н   и л и  н е  о н?” — задал я себе вопрос, поглядев на его несчастное лицо. И, откровенно говоря, я не дал себе утвердительного ответа, несмотря даже… на кровь, которую я видел на руках и лице. “Е с л и  б ы  о н  у б и л, то он давно бы уже смыл с рук и лица кровь... — вспомнилось мне положение одного приятеля-следователя.  —  Убийцы не выносят крови своих жертв”. Если бы я захотел пошевелить мозгами, то я вспомнил бы немало сему подобных положений, но не следовало забегать вперед и набивать свою голову преждевременными заключениями». Естественно! Ведь нужна была именно виновность!
_____________________

Выше приведённый отрывок полностью измыслен по принципу уголовных романов – не как было в действительности! – изложение событий для алиби. В противном случае у Камышева точно раздвоение личности: под конец в своих рассуждениях он путает себя с Урбениным, — чеховский текст не исключает и такой возможности.

После следует длинный допрос слуг и цыган - хористов, так неподходяще к непредвиденному случаю вызванных графом повеселить гостей. Затем в протоколе с профессиональной точностью описывается одежда убитой, раны, кровяные пятна и т.п. Когда точно выяснится, что свидетели в лучшем случае слышали из леса крик и ничего не видели, тогда:

«О с т а в а л о с ь  в с ю  т я ж е с т ь подозрения взвалить на одного только несчастного Урбенина. Его внезапное появление  <<на месте убийства>>, вид <<после измены жены он сильно пил>> и прочее могли служить только хорошими уликами. В-третьих, жизнь Ольги в последнее время состояла из сплошного  р о м а н а.  Р о м а н этот был такого сорта, что обыкновенно оканчиваются уголовщиной. <<Такого же «сорта» был роман и самого Камышева, что он тоже ранее признавал!>>

С т а р ы й,  л ю б я щ и й   м у ж,  измена, ревность, побои <<которых не было, по предыдущим записям самого К.! >>, бегство к любовнику-графу через месяц - два после свадьбы... Если прекрасная героиня такого  р о м а н а  у б и т а, то не ищите воров и мошенников, а поисследуйте героев  р о м а н а.  <<Замечание для очень внимательного читателя!>>  По этому третьему пункту самым подходящим героем-убийцей был всё тот же Урбенин...»
      

                _____________________________________________
 
- Такая нелепая, неуклюжая страна - эта наша Россия; В России честный человек - что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей. - Чехов  со слов Максима Горького (М. Горький - А.П. Чехов)

 ПОЧЕМУ  ИМЕННО УРБЕНИН?! Предположим маловероятное: Камышев так и не вспомнил, что он сам убил Ольгу. Но такую беспамятность отрицает последующее второе убийство единственного косвенного свидетеля – одноглазого лакея Кузьмы: убийство совершено уже по чётко продуманному плану с заранее намерением взвалит вину на Урбенина – из трусости? из цинизма?  из неких иных соображений? Этими «некими» соображениями могла быть и ревность - мщение Урбенину за его неразумную женитьбу?..

И второе убийство случается вполне по идее Достоевского из «Преступления и наказания»: сестру старухи-процентщицы Лизавету Раскольников не собирался убивать, но она попала под удар как свидетель. Одно убийство влечёт за собою следующее, - стоит только один раз переступить черту.

 Убийство Ольги суд ещё мог бы признать содеянным спонтанно в состоянии аффекта, как это выходит из дальнейшего признания убийцы с глазу на глаз с Редактором, но это отпадает в отношении убийства свидетеля Кузьмы: аффект не длится два месяца – время содержания Кузьмы под стражей, пока его периодически допрашивал Камышев.
 
В подтексте  повести Чехова «Драма на охоте» есть ещё и четвёртый пункт, сопутствующий гибели обвиняемого: из всех персонажей он единственный искренен: в речи его тоже проскальзывают избитые романные фразы, но это фразы - «штампы» из романа с благородным, хотя и неудачливым героем. И Урбенин, и Наденька Калинина как бы персонажи забытых - заброшенных романов, вышедших из моды.

Урбенин на него павшим обвинением искренне возмущён: «П о д о з р е в а т ь,  к о н е ч н о,  всякого можно, но вы-то, Сергей Петрович, знаете меня уже давно... Вам грех клеймить меня таким подозрением... Ну, разве я могу! <…> Я!  И кого же?!  Убить... человека... человека, который дороже мне жизни, моего спасения... одна мысль о котором просветляла мое мрачное состояние, как солнце... И вдруг вы подозреваете!» Урбенину следствие, естественно, не верит. А ещё не перелистнувший последнюю страницу повести Чехова читатель верит?..


И что ни судят они, всё неправильно. И не могут они... ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен... И все судьи у них...тоже все неправедные; так им... и в просьбах пишут: "Суди меня, судья неправедный!" - А.Н. Островский "Гроза"
                ______________________________________


ВТОРОЕ  УБИЙСТВО  И  ФАРС  НА  СУД.  ШТАМПЫ  МЫШЛЕНИЯ. Следствие в лице прибывшего из города товарища прокурора Полуградова вполне убеждено в виновности Урбенина,но мужики вдруг ловят лакея одноглазого Кузьму застирывающим кровь на поддёвке. Кузьма оправдывается: он подносил обществу на охоте коньяк, сам напился, уснул в лесу, и какой-то мимо проходящий барин вытер окровавленные  руки о полы его поддёвки со словами  — «П ь я н а я   с в о л о ч ь!»

 Кузьма, по выражению графа Карнеева, его Липорелло <<слуга развратного Дон Жуана>> – подыскивал барину «девочек».  Так что эпитет «сволочь» в данном случае лакеем заслужен. Что с точки зрения закона оправданием убийства, конечно, быть не может.

Какой барин вытер о одежду спящего в лесу на земле Кузьмы окровавленные руки, лакей спьяну не помнит: «Э т о  неожиданное вторжение одноглазого Кузьмы в почти уже законченный  р о м а н  произвело неосветимую путаницу...» — у Кузьмы кроме в стельку опьянения совершенно нет мотива убийства. Если он убил, тогда почему Ольга его не назвала?! Уж Кузьма-то ей никак не мог быть дорог!

Кузьму заключают под стражу и около двух месяцев – до ноября – Камышев допрашивал его: не припомнил ли он того барина?.. И вот Кузьма вроде припомнил и говорит Камышеву: «С т р а ш н о  с к а з а т ь, ваше благородие <<судебный следователь>>… больно чудно и удивительно... <…> Дозвольте мне подумать и завтра сказать... Боязно. <…>

Е с л и я  с к а ж у, то вы так разгневаетесь, что мне пуще Сибири достанется, — засудите... Пущай господин прокурор приезжает, ему объявлю, а вам не стану сказывать». Кузьма, видимо, припомнил самого допрашивающего, в что тот уверен. Иначе, зачем было бы душить свидетеля Кузьму?! Всё это свидетельствует: провала памяти - амнезии нет, и о содеянном убийца помнит.

Второе убийство происходит так: перед приездом прокурора Камышев велит камеру Урбенина не запирать, чтобы тот, как почти оправданный мог гулять по коридору, а утром Кузьму – нового подозреваемого находят задушенным. Истинному убийце ничего не оставалось делать, как признаться в содеянном либо «убрать» опасного свидетеля.

Задушив свидетеля,  Камышев вину  в своей рукописи вину за это второе убийство довольно театрально шаблонными романными выражениями возлогает опять на Урбенина. В итоге Камышеву за упущения в следствии и прошлые «кутежи»  <<слуги графа нашептали!>>  велено  попасть в отставку, и на суде он выступает свидетелем: исход дела для него вполне благоприятный.
_____________________

  Тема суда не первый и не последний раз звучит в рассказах Чехова совершенно в тон суду над Митей Карамазовым. Так что по этому пункту Чехов с Достоевским совершенно согласен. Забавным фарсом на суд является  более ранний рассказ «Случай из судебной практики» (1883). В зале суда  модный адвокат так рьяно пытался представить подсудимого мошенника ангелом, что получил противоположный эффект: донельзя удивлённый про себя услышанным преступник, очевидно, думает, что это ловкий ход суда. И во всём перед судьями и присяжными сознаётся.

Уже не забавный, но горький фарс на правосудие рассказ А. Чехонте «Верба» (1883): случайный свидетель видит, как ямщик убивает почтальона и прячет сумку с деньгами. Свидетель приносит сумку в полицию, но там крадут деньги, а свидетеля выставляют вон: дело закрыто.

  Суд над Урбениным тоже описан как фарс печальный. Для судебных деятелей убийство – лишь повод блеснуть красноречием без всякого интереса к подсудимому как к человеку: по завету Достоевского искать «в человеке человека» никто даже и не собирался. Суд оперирует штампами: «П р о к у р о р  в  с в о е й  р е ч и,  описывая в ярких красках убийство Ольги, обращал особенное внимание на зверство убийцы, на его злобу...

 “С т а р ы й,  п о н о ш е н н ы й  с л а с т о л ю б е ц  увидал девушку, красивую собой и молодую. Зная весь ужас её положения в доме сумасшедшего отца, он манит её к себе куском хлеба, жильем и цветными покоями... Она соглашается: состоятельный муж-старик всё-таки выносимое сумасшедшего отца и бедности. <<Какой состоятельный, когда уволенному – без жалованья ему есть не на что!>> Но она молода, а молодость, гг. присяжные, имеет свои неотъемлемые права...

Д е в у ш к а,  в о с п и т а н н а я  н а  р о м а н а х  и среди природы, рано или поздно должна была полюбить...” и т. д. в том же роде. Кончается тем, что “он, не давший ей ничего, кроме своей старости и цветных тряпок, видя ускользающую добычу, впадает в ярость животного, к носу которого поднесли раскаленное железо. Любил он животно и ненавидеть должен животно”  и  проч.».

Речь обвинителя могла иметь эффект только в отсутствие графа, вместо себя на суд приславшего «медицинское свидетельство» о болезни. Защитник на суде тоже «блеснул» красноречием. Признавая вину  подсудимого:

«З а щ и т н и к... п р о с и л  т о л ь к о  п р и з н а т ь, что Урбенин действовал под влиянием аффекта, и дать ему снисхождение. Описывая, как мучительно бывает чувство ревности, он привел в свидетели шекспировского Отелло. Взглянул он на этот  “в с е ч е л о в е ч е с к и й   т и п”  всесторонне, приводя цитаты из разных критиков, и забрел в такие дебри, что председатель должен был остановить его замечанием, что “знание иностранной литературы для присяжных необязательно”». В описании этого суда мерцает  аналогия с судом над Дмитрием Карамазовым в «Братьях Карамазовых».

Несчастного Урбенина признают виновным и приговорили «к  л и ш е н и ю  в с е х  п р а в  состояния и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Так дорого обошлась ему встреча в майское утро с поэтической “девушкой в красном”» ...Но позвольте! Это Камышев встретился с  девушкой в красном в майское утро! Можно вычислить, что Урбенин встретился с ней  не известно в какое утро несколько-то раньше: надо же было получить на нанятие нового лесничего письменное согласие не жившего тогда в имении графа  на место старого!

Не двоится ли сознание настоящего убийцы Камышева: не представляет ли он себя в двух лицах?.. Опять истинный автор повести запутал читателей. Да входит ли вообще в намерения автора дать определённый ответ, как делается во всех уголовных романах?!
             
                ____________________________________________________


Х у д о ж н и к... д о л ж е н  с у д и т ь  только о том, что он понимает...  Что в его сфере нет вопросов, а всплошную одни только ответы, может говорить только тот, кто никогда не писал и не имел дела с образами. Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует — уж одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать...
 
З а к о н ч у   п с и х и а т р и е й:  если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим.  –  А.П. Чехов – А.С. Суворину от 27 окт. 1908 г.
               
                __________________________________________________

З а к о н ч у   п с и х и а т р и е й:  если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим.    –   А.П. Чехов  –  А.С. Суворину от 27 окт. 1908
                ____________________


ДВОЙНОЙ   ЭПИЛОГ   «ДРАМЫ   НА  ОХОТЕ» – ОТ  КАМЫШЕВА   И  ОТ  РЕДАКТОРА   –  «А.Ч.».  В конце своей повести Камышев очень поэтически – почти белыми стихами в духе Тургенева! – жалуется, что жизнь прошла: «Н е т  у ж  т о й... в ы н о с л и в о с т и, которой я щеголял когда-то, бодрствуя несколько ночей подряд и выпивая количество, которое я теперь едва ли подниму. На лице одна за другой появляются морщины, волосы редеют, голос грубеет и слабеет... Жизнь прошла...

П р о ш л о е  я  п о м н ю,  как вчерашний день. Как в тумане, вижу я... образы людей. Беспристрастно относиться к ним нет у меня сил; люблю и ненавижу я их с прежней силой, и не проходит того дня, чтобы я, охваченный чувством негодования или ненависти, не хватал бы себя за голову. Граф для меня по-прежнему гадок, Ольга отвратительна... <...>

Н о  б ы в а ю т   н е р е д к о  м и н у т ы, когда я, вглядевшись в стоящий на моем столе портрет, чувствую непреодолимое желание пройтись с "девушкой в красном" по лесу под шумок высоких сосен и прижать её к груди, несмотря ни на что. В эти минуты прощаю я и ложь и падение в грязную пропасть, готов простить всё для того, чтобы повторилась ещё раз хотя бы частица прошлого...

Ж и з н ь   б е ш е н а я, беспутная и беспокойная, как озеро в августовскую ночь... Много жертв скрылось навсегда под её тёмными волнами... На дне лежит тяжёлый осадок... Но за что я люблю её в иные минуты? За что я прощаю её и мчусь к ней душой, как нежный сын, как птица, выпущенная из клетки?..

Ж и з н ь,  к о т о р у ю  я  в и ж у   с е й ч а с  сквозь номерное окно <<он живёт в городе, в номере гостиницы>>, напоминает мне серый круг: серый цвет и никаких оттенков, никаких светлых проблесков... Но, закрыв глаза и припоминая прошлое, я вижу радугу, какую дает солнечный спектр... Да, там бурно, но там светлее... –  К о н е ц».
______________

От лица героя «Конец» можно бы проиллюстрировать строками Афанасия Фета или пушкинскими из «Воспоминания» («Когда для смертного умолкнет шумный день...», 1828):

                ...в уме, подавленном тоской,
         Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
         Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
         Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
         Но строк печальных не смываю.
                *   *   *

Страницы милые опять персты раскрыли;
Я снова умилен и трепетать готов,
Чтоб ветер иль рука чужая не сронили
Засохших, одному мне ведомых цветов.
О, как ничтожно всё! От жертвы жизни целой,
От этих пылких жертв и подвигов святых —
Лишь тайная тоска в душе осиротелой
Да тени бледные у лепестков сухих.
Но ими дорожит мое воспоминанье;
Без них всё прошлое — один жестокий бред,
Без них — один укор, без них — одно терзанье,
И нет прощения, и примиренья нет! - 1884 год создания и "Драмы на охоте" тоже.
          *   *   *

Не чуждый влиянию русской классики Камышев свою повесть завершит поэтически красиво, но есть ещё и от редактора «А.Ч.» второй более «жёсткий» Конец, именно выводящий действие в параллель с «Преступлением и наказанием», о чём уже говорилось ближе к началу нашего разбора «Драмы на охоте» Чехова. Когда Камышев явится узнать судьбу своей рукописи, редактор заявит, что в его повести не назван настоящий убийца: «Камышев сделал большие глаза...
 
— Откровенно говоря, я вас не понимаю, — сказал он <…> — если вы не считаете настоящим виновником человека, который зарезал и задушил, то... я уж не знаю, кого следует считать. Конечно, преступник есть продукт общества, и общество виновно, но... если вдаваться в высшие соображения, то нужно бросить писать романы, а взяться за рефераты.
— Ах, какие тут высшие соображения! Не Урбенин ведь убил! <…>
— Может быть... и следователи несовершенны: судебные ошибки часты под луной. Вы находите, что мы ошиблись?
 — Нет, вы не ошиблись, а пожелали ошибиться».

Камышев отнекивается, затем вдруг следует признание вполне в духе героев Достоевского, но так сказать, в противоположном  направлении. С глазу на глаз с Редактором, он признает:

— Я убил… вы поймали секрет за хвост, — и ваше счастье. Редкому это удастся: больше половины наших читателей ругнет старика Урбенина и удивится моему следовательскому уму-разуму. <…> Восемь лет носил я в себе тайну.  Но тайна и живая кровь в организме несовместимы; нельзя безнаказанно знать то, чего не знает остальное человечество. Все восемь лет я чувствовал себя мучеником. Не совесть меня мучила, нет! <…> Я не обращаю на неё внимания  <…> 

М у ч и л о  ж е  м е н я  д р у г о е: всё время мне казалось странным, что люди глядят на меня, как на обыкновенного человека...  <…> Мне казалось странным, что мне не нужно прятаться; во мне сидит страшная тайна, и вдруг я хожу по улицам, бываю на обедах, любезничаю с женщинами! Для человека преступного такое положение неестественно и мучительно. Я не мучился бы, если бы мне приходилось прятаться и скрытничать. П с и х о з, батенька!

<…> М н е  в д р у г  з а х о т е л о с ь излиться чем-нибудь: начхать всем на головы, выпалить во всех своей тайной... <…> И я написал эту повесть — акт, по которому только недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной... Что ни страница, то ключ к разгадке... Не правда ли? Вы, небось, сразу поняли...

К о г д а  я  п и с а л, я брал в соображение уровень среднего читателя... — И теперь словно легче стало, — усмехнулся Камышев, — вы глядите на меня теперь как на необыкновенного, как на человека с тайной, — и я чувствую себя в положении естественном...»

Родион Раскольников считал себя великим человеком до убийства, Камышев после преступления считает себя если не великим, то, по крайней мере, не таким как все. То есть завершается повествование тем, с чего начинается преступление Раскольникова. Всё наоборот у этого Чехонте! – мог бы воскликнуть Достоевский.

«ЖИЗНЬ — СПЛОШНОЙ  АФФЕКТ...»  —  «ВЗЯЛ   И   ДОБИЛ...»  Редактор  просит рассказать, как на самом деле Камышев убил:

« — У б и л   я   п о д  в л и я н и е м  а ф ф е к т а. <…>  Жизнь есть сплошной аффект... так мне кажется... Когда я шёл в лес, я далек был от мысли об убийстве; я шёл туда с одною только целью: найти Ольгу и продолжать жалить её... Когда я бываю пьян, у меня всегда является потребность жалить... Я встретил её в двухстах шагах от опушки... Стояла она под деревом и задумчиво глядела на небо... Я окликнул её... Увидев меня, она улыбнулась и протянула ко мне руки...
— Не брани меня, я несчастна! — сказала она.

 В  э т о т  в е ч е р  она была так хороша, что я, пьяный, забыл всё на свете и сжал её в своих объятиях... Она стала клясться мне, что никого никогда не любила, кроме меня... и это было справедливо: она любила меня... И, в самый разгар клятв, ей вздумалось вдруг сказать отвратительную фразу: «К а к  я  н е с ч а с т н а! Не выйди я за Урбенина, я могла бы выйти теперь за графа!» <<Она так и не узнала, что граф женат!>>  —  Эта фраза была для меня ушатом воды... Всё накипевшее в груди забурлило...

М е н я  о х в а т и л о  ч у в с т в о отвращения, омерзения... Я схватил маленькое, гаденькое существо за плечо и бросил его оземь, как бросают мячик. Злоба моя достигла максимума... Ну... и добил её...  В з я л  и  д о б и л... <<здесь страшна именно простота рассказа!>> <…>

Я  <<Редактор>> в з г л я н у л  н а  Камышева. На лице его я не прочел ни раскаяния, ни сожаления. “В з я л   и   д о б и л” — было сказано так же легко, как “взял и покурил”. В свою очередь, и меня охватило чувство злобы и омерзения...» — на что чувство злобы?! На Камышева? Однако редактор называет Камышева «несчастным». Или чувство злобы на общество? На странную раздвоенность человеческой психики – на остаток в человеке звериного?! Согласно своему кредо только «ставить» вопросы, Чехов нам прямо не ответит.

Сознаваться в убийстве Камышев отказывается: «П у с т ь  б е р у т, если хотят, но сам я к ним не пойду. Отчего они не брали меня, когда я был в их руках? На похоронах Ольги я так ревел и такие истерики со мной делались, что даже слепые могли бы узреть истину... Я не виноват, что они... глупы.
 — Вы мне гадки, — сказал я.
— Это естественно... И сам я себе гадок».
___________

В более раннем рассказе «Верба» ямщик  убил почтальона. Когда же «тень» почтальона – иначе собственная совесть его замучила, и он пришёл в полицию каяться, ему не поверили: «Преступник не найден — ну, и шабаш! Что ж тебе ещё нужно?» «Не нашел ямщик искупления... И пришлось бежать от совести в воду...» — утопился ямщик. Несравненно более сложная личность из другого слоя общества – Камышев позволял  автору раскрыть тему глубже, психологически детальнее и в большем созвучии с эпохой. И «в воду» Камышев «не побежит».

Каково же было «намерение» Чехова: что он хотел сказать?! Ох, для ответа на этот вопрос придётся ещё раз процитировать всю «Драму на охоте», а лучше всего – всего Чехова. Но есть в повести одна фраза, проливающая свет на намерения автора. Редактор выслушал признание Камышева: 

«М ы с л ь, что  я  в и ж у  перед собой  у б и й ц у,  наполняла мою душу непривычным чувством ужаса и страха... не за себя — нет! — а за него, за этого красивого и грациозного великана... вообще за человека...»
Последние слова повести от Редактора: «Я сел за стол и предался горьким думам.  М н е <<редактору>> б ы л о  д у ш н о». А читателям?..
             
                __________________________________________________________

Ж и з н ь  у  н а с  провинциальная, города немощёные, деревни бедные, народ поношенный... все мы в молодости восторженно чирикаем, а к сорока годам — уже старики и начинаем думать о смерти... К а к и е   м ы   г е р о и!  – слова А.П. Чехова в записи Ивана Бунина. (Бунин И. –  «О Чехове»)               
                _________________________________________________

ОБ АФФЕКТЕ  И   РАЗДВОЕНИИ  СОЗНАНИЯ.  А ф ф е к т — эмоциональный процесс психологически взрывного характера, когда человек не осознаёт — не в силах управлять своими поступками, диктуемыми подсознательно накопленными негативными эмоциями.

 Убил Камышев, действительно, в состоянии аффекта от усугублённого алкоголем нервного напряжения и оскорблённой любви, но более, кажется, вследствие оскорблённого - разрушенного идеала. Чем было по многим мемуарам больно всё захватывающее несколько поколений время НАЧИНАЯ С 1870-х. Не потому ли в том числе и были модны оправдания преступлений на почве аффекта?..

Подсознательного у Камышева за время связи с Ольгой накоплено было достаточно! Как можно до признания вычислить, что именно он убийца? По в изобилии рассыпанным в рукописи фразам Камышева о самом себе фразы: «Я,  е д в а   д е р ж а с ь  н а  н о г а х от охватившего меня гнева...»; «Я глуп и взбешен». После того как Ольга стала любовницей графа следует запись: «Я... з а д у м а л с я...
— А что если я ворочусь сейчас и уничтожу их?

С т р а ш н а я  з л о б а   б у ш е в а л а  в  д у ш е  м о е й... Засыпая, я видел убийство. Кошмар был душащий, мучительный... Мне казалось, что руки мои гладили что-то холодное, и что стоило бы мне только открыть глаза, и я увидел бы труп... Мерещилось мне, что у изголовья стоит Урбенин и глядит на меня умоляющими глазами...» — сон не полностью рассказан! Не названы  жертва и убийца.

И наконец, финальное состояние перед свершившимся убийством, в самом конце повести рассказанное редактору: «Г н е в  о в л а д е л  в с е м   м о и м  с у щ е с т в о м.  И этот гнев был так же силен, как та любовь, которая начинала когда-то зарождаться во мне к девушке в красном... <..> Всё накипевшее в груди забурлило...»
 
Думается, что хороший адвокат сумел бы добиться оправдания Камышева в связи с состоянием аффекта и алкогольными излишествами, признайся он в убийстве Ольги. НО!!! Оправдание это неизбежно потребовало бы предъявления на суд презираемой Камышевым общественности всех подробностей жизни и своей, и Ольги Скворцовой – Урбениной.

Возможно, что убив в состоянии аффекта и потом скрывая свою вину, Камышев мог сохранять образ поэтической «девушки в красном» и  для себя, и ради её безгрешного прошлого. Аффектом можно объяснить первое убийство, но второе убийство нечаянного свидетеля - лакея Кузьмы преступником рассчитано, совершенно и на Урбенина взвалено уже хладнокровно. Что Кузьма – «одноглазый гад»,  как выразился  Урбенин, юридическим оправданием служить не может. А моральным?..

Перед тем, как описать следствие по делу об убийстве Ольги Урбениной с собой в роли следователя Камышев издевается над логичностью уголовных романов Шкляревского и Габорио, где преступник и следователь на своих местах либо преступника, либо следователя. А вот следователь Камышев  спасает  сам  себя, но и сам себя осуждает: «М н е  с т а л о  ж а л ь  с е б я, жаль, что природа всадила в меня столько жесткости и мерзости! Низкая душа моя была такой же кремень, как и мое здоровое тело...».

 Состоянию аффекта противоречит  необычайное хладнокровие и жестокость Камышева во время следствия, которое он искусно затягивает, чтобы на месте преступления дождь успел смыть улики. Рядом со смертельно раненной умирающей Ольгой не дрогнув, он направляет её ответы в свою пользу. После того как сам же задушил Кузьму, крайне жестоко актёрствует перед Урбениным. Что уже даже лишнее ради отведения от себя подозрения, но, зато сыграно по образцу уголовных романов:

« Я  о т п р а в и л с я  в  к а м е р у  Урбенина и, не имея сил сдержать себя, забыв, что я следователь, назвал его в самой резкой и жестокой форме убийцей.
— Мало вам было, негодяй, смерти вашей несчастной жены, — сказал я, — вам понадобилась ещё смерть человека, который уличил вас! И вы станете после этого продолжать вашу грязную, воровскую комедию!

Урбенин страшно побледнел и покачнулся...
— В ы  л ж е т е! — крикнул он, ударяя себя кулаком по груди.
— Н е  л г у  я! Вы проливали крокодиловы слезы на наши улики, издевались над ними... Бывали минуты, когда мне хотелось верить более вам, чем уликам... о, вы хороший актер!.. Но теперь я не поверю вам, даже если из ваших глаз вместо этих актерских, фальшивых слез потечет кровь! Говорите, вы убили Кузьму?

— В ы  и л и  п ь я н ы, или же издеваетесь надо мной! Сергей Петрович, всякое терпение и смирение имеет свои границы! Я этого не вынесу!
И Урбенин, сверкая глазами, застучал кулаком по столу. <...>

— Н е к о м у  т у т, кроме вас, Кузьму убивать. <...> И мне достанется за то, что я не отправил вас в тюремный замок и дал вам здесь свободу гулять по коридорам. Благодарю вас!»  Разыграно господином судебным следователем великолепно!.. Или он сам верит?!

Кроме желания защитить себя и раздвоения сознания здесь возможна и ревность: Камышев может мстить Урбенину за заранее обречённую на крах неравную по возрасту женитьбу, чем он погубил и себя, и Ольгу, — можно и так рассудить.

Поведение Камышева на суде в качестве свидетеля поражает выдержкой: «З а щ и т н и к  с п р о с и л  м е н я,  в каких отношениях я находился с Ольгой и познакомил меня с показанием <<что Ольга была его любовницей>> <..> Сказать правду — значило бы дать показание в пользу подсудимого: чем развратнее жена, тем снисходительнее присяжные к мужу-Отелло, — я понимал это... С другой стороны, моя правда оскорбила бы Урбенина... он, услыхав её, почувствовал бы неизлечимую боль... Я счёл за лучшее солгать.
— Н е т! — сказал я».

Не поздновато ли в такой странной форме вспомнил он о милосердии?! Собирается в эпилоге морально наказать обедневшего графа: чтобы ему сын Убенина дал «подачку». Но у сына Урбенина денег нет. Значит, Камышев ему даст? Странная запоздалая, нелогичная справедливость.

В «Преступлении и наказании» убийца и растлитель Свидригайлов сделал одно доброе дело: пристроил детей Катерины Ивановны в хороший приют, положив на их имя деньги. От этого предвидится больше пользы, чем от наказания графа. Или этой подачкой графу он себя наказывает?.. Или актёрство перед самим собой уже стало второй натурой?..

Как ни ответь, господин Иван Петрович Камышев останется героем неоднозначным, мозаичным с диапазоном душевных колебаний захватывающим всю свою эпоху: такого однозначно трудно осудить. А использование для характеристики персонажа огромного количества противоречивых реминисценций и аналогий должно бы привести к удивительным результатам:
 
1. литературно разрушены  былые «образцовые» типажи характеров;
 2. разрушаются схемы этими литературными типажами мышления в сознании читателя. Причём, чем грамотнее читатель, тем активнее происходит такое стирание былых "штампов".
             
                ___________________________________________
 
Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все перемешано;—;глубокое с мелким, величавое с ничтожным, трагическое с смешным. Вы, господа, просто загипнотизированы и порабощены рутиной и никак не можете с нею расстаться. Нужны новые формы, новые формы…  —  слова Треплева из пьесы Чехова «Чайка»
                _________________________

«ДРАМА  НА  ОХОТЕ»  ЭТАПНОЕ   ПРОИЗВЕДЕНИЕ. Создавая «Евгения Онегина», Пушкин писал «не роман, а роман в стихах — дьявольская разница» (А.С.П. – П.А. Вяземскому  от 4 ноября 1823 г.).  В случае с «Драмой на охоте» получилась «дьявольская разница» и с уголовным романом, и с на него пародией, и с романами Достоевского, Тургенева и Льва Толстого. Получилось новаторское произведение, единственный раз при жизни автора опубликованное.  За последующие 20 лет литературной деятельности Чехов ни разу не включил эту повесть в сборники своих произведений. «Драму на охоте»  пришлось извлекать из газеты уже поле смерти писателя.

А между тем, Чехов не стеснялся называть то ли другое своё произведение слабым, его спокойно включая в очередной сборник. Значит, дело тут не в слабости. Как-то Чехов сказал: «Н и к о г д а  н е  с л е д у е т  слушать ничьих советов. Ошибся, соврал - пусть и ошибка будет принадлежать только тебе. В работе надо быть смелым. Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой господь бог дал». (Иван Бунин - Чехов)

Здесь возможно  предположение: что получилось под названием «Драма на охоте», это так озадачило самого 24 летнего  автора, что в дальнейшем ему пришлось осмыслять и переосмыслять в повести употреблённые приёмы: символизм действия, супер реминисцентный "мозаичный" герой, совмещение разных стилевых пластов - как бы отрывков разных жанров- всё это будет использоваться более скупо, зато более отточено и целенаправленно. А сама «Драма на охоте» останется этапным произведением, помогшим автору понять как лично ему Чехову надо использовать литературные традиции, а как и какие не надо.

Например, после «Драмы на охоте» Чехов более не воспользуется лихо закрученным сюжетом. Тут можно только предполагать: от лихого сюжета автор весьма зависим. Лихой сюжет имеет тенденцию затушёвывать психологию и переживания, слабостью обрисовки которых иногда поражают даже рассказы о Шерлоке Холмсе - Конан Дойля. А вкупе с лихим сюжетом мощный реминисцентный план в определённый момент работы могли взять молодого автора «в клещи» - начать ему диктовать: и он это не мог не почувствовать. Вот и подверг повесть опале.

Осмыслив и в дальнейшем используя «обкатанные» в повести приёмы, более Чехов, образно говоря, отправил повесть в ящик письменного стола, как конспект. А мог бы прославиться на поприще Конан Дойля или Агаты Кристи! Но к счастью для русской литературы Чехов пошёл собственным путём.
 
«КАКАЯ    УЖАСНАЯ    ЖЕНЩИНА!!»   ИЛИ    КУРТИЗАНКИ   ТОЖЕ   БЫВАЮТ   РАЗНЫЕ!

Хочется ещё поговорить о «Драме на охоте» образе героини и жертвы драмы -  Оленьки Скворцовой - Урбениной.  В о п р о с:  что было бы с бывшей любовницей графа Карнеева – Ольгой Урбениной  не убей её первый любовник после явления законной супруги графа?! Особенно счастливого исхода как-то не предвидится.

 Положим, непредсказуемый – на многое по обстоятельствам способный Камышев оказался бы в силах её простить и жить с ней вместе.... Тут на фоне супер реминисцентности повести неволею вспоминаются опиумные сны художника Пискарёва из гоголевского «Невского проспекта»:   

«И з  в с е х сновидений одно было радостнее для него всех: ему представилась его мастерская, он так был весел, с таким наслаждением сидел с палитрою в руках! И она тут же. Она была уже его женою. Она сидела возле него, облокотившись прелестным локотком своим на спинку его стула, и смотрела на его работу. В ее глазах, томных, усталых, написано было бремя блаженства; всё в комнате его дышало раем; было так светло, так убрано. Создатель! она склонила к нему на грудь прелестную свою головку...

Л у ч ш е г о  с н а  он ещё никогда не видывал... В голове его родились странные мысли. " <...> Неужели равнодушно допустить ее гибель, и притом тогда, когда только стоит подать руку, чтобы спасти ее от потопления? <...> Если она изъявит чистое раскаяние и переменит жизнь свою, я женюсь тогда на ней. <...> Мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение"».

 Лучший благородный вариант  – жизнь вне церковного брака (она ведь уже замужем!)с Камышевым. Предположим, что Камышев способен бы был Ольгу простить и жить с ней, - предположим с натяжкой! (откровенно говоря, представляется, что Камышев её всё равно рано или поздно убил.) Выдержала бы замкнутую жизнь в обществе только Камышева вкусившая прелесть роскоши деятельная натура Оленьки? Скорее всего, – нет, долго не выдержала бы. Для неё это означало бы полную изоляцию от общества: с такой дамой никто не стал бы общаться.

В этом отношении даже благородная Наденька Калинина мыслит стереотипами – вбитыми прописной моралью шаблонами. Наденька говорит Камышеву: «— К а к а я   у ж а с н а я   ж е н щ и н а! <…> — Какая ужасная! Она столько же зла, сколько и красива... <…>  Если уж у неё такие инстинкты, то была бы хоть тактична и подождала бы год, два...». Можно представить, что мыслят остальные!

Мнение не знающей жизни Наденьки и немилосердно, и наивно: «голые» инстинкты, разве, позволяют ждать?! Вопрос здесь в другом: если не жизнь с первым любовником, тогда после явления законной супруги графа какова возможная судьба Оленьки? Что ей делать, -  по совету Гамлета идти в монастырь?! А иначе что: жизнь модной куртизанки?! Весьма вероятно.

Куртизанки тоже бывают разного уровня и судеб. Например, знаменитая французская куртизанка Нинон де Ланкло (1623—1705) — французская, писательница и хозяйка литературного салона, последовательница философии Эпикура, прославилась красотой, остроумием и без особых проблем дожила до почтенного возраста.

Но Нинон имела независимое наследственное состояние и была прекрасно образована: её поведение было сознательным отрицанием зависимости женщины как жены от мужчины – протестом против более низкого – более бесправного положения женщины. Подобное в столь ярком варианте было возможно во Франции, но едва ли в России, где великосветские дамы свободного поведения почти всегда имели лояльного мужа или были вдовами. Гораздо более печальная жизнь обычных «низших» куртизанок в России описана в «Преступлении и наказании» Достоевского, в «Яме» Куприна.

Сам Чехов в рассказе «Припадок» безжалостен как к посетителям публичных домов, так и к его обитательницам. Герой рассказа «з н а л,  ч т о   е с т ь такие безнравственные женщины, которые под давлением роковых обстоятельств — среды, дурного воспитания, нужды и т. п. вынуждены бывают продавать за деньги свою честь. Они не знают чистой любви, не имеют детей, не правоспособны... наука третирует их, как зло, мужчины говорят им ты. Но, несмотря на всё это, они не теряют образа и подобия божия. Все они сознают свой грех и надеются на спасение...»

В публичном же доме он увидел совсем другое: «И л и  о н н е  у м е л  читать на лицах, или же ни одна из этих женщин не чувствовала себя виноватою — на каждом лице он читал только тупое выражение обыденной, пошлой скуки и довольства. Глупые глаза, глупые улыбки, резкие, глупые голоса, наглые движения — и ничего больше. <…>

И внимание его остановилось на одном бледном, немножко сонном, утомленном лице... Это была немолодая брюнетка, одетая в костюм, усыпанный блестками; она сидела в кресле, глядела в пол и о чём-то думала.  <…>
— Вам здесь скучно? — спросил он.
 — Известно, скучно.
 — Отчего же вы не уходите отсюда, если вам скучно?
— Куда ж я уйду? Милостыню просить, что ли?»
_________________

Также вспоминается из широко известного романа Антуана Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско» (1731) печальная судьба подобно Оленьке деятельной «широкой натуры» - без моральных барьеров очаровательной девицы Манон.

В «Драме на охоте» муж убитой Оленьки —  Урбенин найдёт себе странное, но несущее определённую правду утешение. На следствии он скажет Камышеву: «С м е р т ь  и з б а в и л а  Олю от развратной жизни, вырвала её из грязных рук того шалопая, моего губителя; к смерти я не ревную: пусть Ольга лучше ей достается, чем графу; эта мысль повеселила меня и подкрепила; теперь уже в моей душе нет такой тяжести...»

Мысль Урбенина перекликается с парадоксальным  мнением, что Лев Толстой в романе «Война и мир» поступил очень щедро с мерзавцем Анатолем Курагиным: в Бородинском сражении раненному, ему пришлось отрезать ногу. Разве заслужил младший Курагин такую честь: тяжёлое ранение за родину?! Так и автор «Драмы на охоте», позволил Камышеву убить Ольгу Урбенину не потому ли, что так для неё лучше?!

С этой точки зрения выходит, самоё веское обвинение в адрес Камышева это предательство Урбенина своего давнего знакомого и честного человека — на него взваливание вины.
____________________________

ВОПИЮЩАЯ   ПОШЛОСТЬ»   ИЛИ   «КТО  И  ВИНОВАТ?»   И   «ЧТО   ДЕЛАТЬ?»  Приходится иногда слышать мнения, что в образе Оленьки Скворцовой – «девушки в красном» выведена вопиющая пошлость?.. Когда Антон Павлович Чехов желал описывать беспросветную пошлость, он её так описывал хотя бы в том же рассказе «Припадок», что и по сей день по прочтении такие описания выворачивают душу.  А тут автор первое явление  Оленьки Скворцовой подаёт так красиво!

Тем более нельзя назвать литературную героиню Оленьку Скворцову воплощением пошлости с учётом всех литературных реминисценций: аналогии с классиками русской литературы никак не могут быть пошлыми, и ими подсвеченные образы тоже будут неоднозначными – сложно противоречивыми как вся их породившая эпоха.

 Разве Гоголь в «Старосветских помещиках» только развенчивал пошлость?! Искусство не картиночная – лубочная копия жизни. Как сказал печальный принц Гамлет: цель искусства  «к а к   п р е ж д е,   т а к   и  т е п е р ь   б ы л а   и  е с т ь… являть… всякому веку и сословию – его подобие и отпечаток».

Каков же этот Гамлетом указанный к проявлению «отпечаток» конкретно в «Драме на охоте? Кто виноват в произошедшей драме? Например, сложная  символика повести наводит на мерцающую мысль, что в принципе, руками убийцы природа отомстила не оправдавшему её ожиданий прекрасному творению. Убита Ольга в лесу, из которого вышла и куда вернулась. Лес – как бы тема – основная партия Ольги, так же как бурное озеро – более тема Камышева (бурное озеро – тема его безумного гнева). 

Значит, герои повести - жертвы вечного противоборства в человеке животного и человеческого  –  жертвы диссонанса между требованиями цивилизации и природными инстинктами?..

Образование писателя, безусловно, накладывает отпечаток на его творчество: для врача присутствие в человеке природных животных инстинктов неоспоримо, а Чехов был по образованию врач. Но это объяснение тоже слишком общее – недостаточное для прояснения смысла повести «Драма на охоте». С пеной у рта судить литературных героев вообще не слишком умно. Да, Чехов предлагает читателям быть присяжными заседателями, но героев он предлагает судить или весь уклад жизни? или самих себя? Или даже не совсем правильно устроенное мироздание и с дефектами сотворения существа - человек?!

Чехов насмешник, хотя, как и у Гоголя, и у Салтыкова-Щедрина, насмешки его подчас до слёз горьки. Тем более судить большинство чеховских героев весьма проблематично, что многие из них «плохие - хорошие люди».  Можно, конечно, заняться осуждение графа Карнеева и ему подобных, да стоят ли они того?

В одном из писем Чехов выразится, что подобные осуждения или славословия означают как будто «ходить по улицам и кричать»: «"Сапожник Иванов шьет сапоги дурно!" и "Столяр Семенов делает столы хорошо!" Кому это нужно? Сапоги и столы от этого не станут лучше... Вообще труд этих господ, живущих паразитарно около чужого труда и в зависимости от него, представляется мне сплошным недоразумением».(Чехов – Ф.А. Червинскому от 2 июля 1891)

 К любителям судить и осуждать литературных героев приложима из финала «Ревизора» реплика одураченного Городничего: «Ч е м у   с м е ё т е с ь?   Н а д    с о б о ю    с м е ё т е с ь!»

Повествование «Драмы на охоте» так построено, что не хочется судить ни Камышева, ни Ольгу: оба  многолики. Умирая, Оленька ведёт себя благородно, и у Камышева есть и благородные и низменные порывы. Оба они и виновные и  жертвы. Вопрос, -  жертвы чего?! Обстоятельств?.. Штампов мышления?.. Своего самолюбия и страстей?

Или  они Жертвы неправильно устроенного общества, с которым неизбежно вступают в противоборство чувства искренние?.. Жертвы всей странно устроенной жизни?! Жертвы вечной войны цивилизации с природой с неизбежностью изломанных судеб?.. Переплетение всех этих тем не поддаётся какому-либо одному тенденциозному объяснению. Какое определение ни выберешь – единственный ответ не полон и как-то кривобок.

Не поставить ли в пример себе самого Антона Павловича Чехова: в буйном споре  с Достоевским, он как-то само собой исполнил его главный завет – искать «в человеке человека»: такого искания пример – всё творчество Чехова.

 Уже в «Драме на охоте» назадавал молодой Чехов столько вопросов! Да ни на один и не ответил с умиротворяющей ясностью! Причём так заданы вопросы, что ответа читателю разумно требовать только у самого себя. Всякие посторонние ответы – советы только запутают, ведь, сколько читателей – столько и различных прочтений произведения: мудрость весьма старая.

Чехов считал, что из человека «н е   у г н е т ё н н о г о    п р е д в з я т ы м и   и д е я м и  и системами» всегда может выйти «большой толк»:  «Б л а г о с л о в л я ю  Вас  обеими руками и шлю тысячу душевных пожеланий!» (Из письма А.П. Чехова – И.Л. Леонтьеву-Щеглову от 9 июня 1988 г.) Что делать – с чего начать?  Да для начала хоть бы перечитать Чехова.