Как я проходил флюро в сверхдержаве

Несколько недель я настойчиво отмахивался от всяких признаков того, что серьезно болен, и списывал подозрительно долгую лихорадку на сезонную простуду, которая вот-вот должна меня отпустить. Я принимал дешевые таблетки, спасаясь от кашля, начинавшего меня душить упорно и настойчиво – резкими приступами, стоило мне только наклониться. Последняя неделя внесла серьезный разлад в мое самочувствие, потому что посреди январских морозов, бивших все рекорды последних десяти лет, местная администрация решила заняться проблемой изношенности электросетей – не временным даже ремонтом, который позволил бы жителям продержаться до весны, - но полной их заменой. Происходило это в десяти километрах от одного из крупнейших региональных центров – то есть в месте, где напрочь отсутствует центральное отопление и водоснабжение; телефонная связь едва ловит, а о таких вещах, как газ и канализация люди слышат разве что из телевизора, звуки которого доносятся из каждой квартиры с удивительным постоянством.
Во всех окрестных домах жители обогревались электроприборами. А потому своевременные заботы властей застали многих из них без штанов. Печь в моей квартире находилась в крайне удрученном состоянии, но я не брался за ее ремонт по той простой причине, что время моей добровольной ссылки подходило к концу, и я не видел необходимости в улучшениях условий своего обитания, которое должен был покинуть, согласно плану, уже в середине весны.
В помещении стоял собачий холод, когда я, проснувшись утром, принялся щелкать выключателем. Изо рта шел пар. Вода в кошачьей миске на полу покрылась тонким слоем льда. Сам я чувствовал себя крайне паршиво. У меня явно был жар, однако, сколько я ни пытался отыскать градусник, перебираясь в теплом халате из одной окоченевшей комнаты в другую, у меня ничего не выходило. В моей груди то и дело пробуждался сухой кашель, грозившийся разорвать на части мои исстрадавшиеся легкие. В конце концов, я отправился в районную больницу города У, где, простояв в очереди добрых два часа, был принят молодой врачом-терапевтом, известившей меня с самых безразличным видом, что ни одного из врачей, которые нужны мне для постановки диагноза, нет на месте. На мои расспросы касательно того, когда они появятся, она отвечала неохотно, но в конце концов придвинулась через стол и сообщила, словно великую тайну, что врачи давно ушли в «самовольных отпуск», и половина больницы стоит запущенная не менее, чем некоторые квартиры в моем жилом доме. Врач отправила меня на рентген, где взъерошенная женщина с большими водянистыми глазками раз за разом уговаривала меня «прижаться грудью к аппарату», после чего скрывалась в соседней комнатке, откуда непременно слышалась череда ругательств. Наконец, просветив мои легкие рентгеновскими лучами в шестой раз подряд, она в бессилии развела руками: как оказалось, ни один из снимков «не получился», что бы это ни значило.
И я снова отправился в кабинет терапевта, где получил направление на флюро, которое мне пришлось ждать добрые десять дней. На мои удивленные расспросы врач снова заговорщицки придвинулась через стол и сообщила мне очередной страшный больничный секрет: флюро не работает и работать в ближайшее время не будет.
К тому моменту я был уже настолько измотан, что лишь махнул рукой. Я направился к выходу из переполненной больницы, где в коридорах унылые толпы пихали друг друга локтями, словно стадо морских львов, заполонивших собою каждую прядь переполненного пляжа. В ближайшей аптеке я скупил целый ворох самых разнообразных препаратов, все еще не воспринимая, как следовало, всю серьезность своего положения, и занялся самолечением.
Вернувшись в холодную квартиру, я забросил на подоконник корешок с направлением и несколько раз щелкнул кнопкой электрочайника, обнаружив с неудовольствием, что электричества в моем временном жилище как не было, так и нет. Разумеется, уведомлять о замене электросетей в самый разгар январских морозов местные власти никого не собирались. И отсутствие света я воспринял, как досадное неудобство, которое должно разрешиться само собой в самое ближайшее время. Поэтому я был чрезвычайно удивлен, проснувшись посреди ночи под несколькими теплыми одеялами, совершенно продрогший, и обнаружив, что ничего ровным счетом не изменилось. Меня снова одолевал кашель, и я снова запил холодной водой горсть таблеток, которыми в прежнее время успешно справлялся с приступами сезонных болезней.
Свет появился лишь на исходе третьих суток, заставив оба обогревателя в моей комнате зайтись тихим жужжанием. Я мигом выскочил из постели, включил электрочайник и тотчас услышал тихий хлопок в коридоре – по всей квартире вновь разлилась пугающая тишина. Пока я копался в щитке на лестничной площадке, один за другим выдергивая перегоревшие провода, то и дело складываясь пополам от непрекращающихся приступов, вся окрестная улица снова утонула во мраке: стоявший во дворе фонарь, поморгав на прощание, погрузился в глубокий сон. Ремонт я заканчивал с маленьким фонариком в зубах – а, закончив, не имел никакой возможности проверить, насколько качественно он выполнен, а потому то и дело отодвигал шторы в гостиной, поглядывая в окно на заметенную снегом улицу, где единственным источником освещения были фары проезжавших мимо автомобилей. Каждый час я вставал с постели, исполненный надежд, но суровая реальность неизменно меня разочаровывала.
Света не было еще трое суток, в течение которых зимние температуры неизменно опускались на самое дно, словно учуяв полную беспомощность перед ними местных обитателей. Я настойчиво глотал таблетки, однако лучше мне не становилось: жар накатывал с новой силой, и я проводил каждую ночь в бреду мучительных видений – совершенно вымотанный, не чувствуя сил, чтобы лишний раз подняться.
О том, насколько прискорбно мое положение, я понял лишь с опасным запозданием: помню, как я очнулся в темноте с явственным ощущением того, что задыхаюсь. Шатаясь, я подошел к зеркалу, взял мобильник и увидел в отражении белое лицо с белыми губами и взглядом трупа, которого только что выкатили из морозильника.
Я тотчас набрал скорую, удивляюсь тому, насколько слабо звучал мой голос, доносившийся словно из полусна. Диспетчер настойчиво повторял мне, что приехать они не могут, и что ближайшая машина освободится не ранее, чем через четыре часа. За окном по-прежнему стояла темная ночь. Я схватил проклятое направление, ожидавшее меня на окне, и рванул в больницу, прибыв на место аккурат к назначенному сроку.
Единственная больница во всем городе ***, гордо носившая звание «районной», встретила меня привычными пейзажами бесконечных очередей, тянувшихся до самого входа – так, что, когда человек открывал с улицы дверь, в затылок непременно ударял ледяной ветер. Повсюду боязливо переговаривались озабоченные пенсионеры. Кричали дети.
Получив, наконец, подтверждение на флюорографию, я был вместе с прочими пациентами препровожен на больничный двор, огороженный железным забором, в самом дальнем конце которого стоял обычного вида микроавтобус. Очередь к нему тянулась через всю стоянку: люди, кутавшиеся в дутые куртки и меховые шапки, нетерпеливо переминались с ноги на ногу на двадцатисемиградусном морозе – громко кашляя, сморкаясь, то и дело принимаясь ругаться, когда кто-нибудь устремлялся к машине напролом, чтобы «посмотреть» или «просто спросить».
Над головами гудел колючий ветер, задувавший со стороны обшарпанных хрущевок на другой стороне дороги – угрюмых и мрачных, с заржавевшими перилами балконов. Около двадцати минут мы стояли, то и дело принимаясь колотить в наглухо запертую дверь, пока вышедшая из больницы медсестра не ошеломила нас неожиданным вопросом: «Почему врача нет на месте?»
Сразу за мной своей очереди ожидала женщина лет тридцати пяти, со снежным лицом, пытавшаяся еще настойчивее меня выплюнуть собственные легкие. Она не умолкала ни на секунду, кашляя в замызганный грязный платок. Едва ли не все люди, которых я видел, были больны в той или иной мере.
Врач вышел к нам, как ни в чем не бывало, по пути накидывая на плечи теплое пальто, широко улыбаясь и даже пытаясь подшучивать. Ни один из ожидавших так и не ответил на его шутливые заигрывания, и мужчина, понурив голову, поплелся к микроавтобусу.
Очередь продвигалась медленно. Люди уходили греться в фойе, и один больной потерял свое место, когда стоявший впереди него, разразившись громкими матами, зашагал через парковку. Выходя с больничного двора, он с силой стукнул ногой покосившуюся калитку - так, что казалось, на таком морозе она должна была рассыпаться на груду осколков. Когда несчастный вернулся из своего больничного прибежища, никто не хотел признавать, что он стоял перед ними, и, в конце концов, его отправили в самый конец очереди.
Я явственно ощущал, что теряю хватку: реальность ускользала от меня все настойчивее, минута за минутой. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я поднялся по ступенькам в холодный салон, в котором было лишь немногим теплее, чем снаружи. Врач сидел, закинув нога на ногу, в черных перчатках, с чашкой дымящегося на морозе кофе, пока я раздевался до пояса, снимая с себя бесконечные слои одежды.
Процедура заняла не больше минуты, но, выйдя на улицу, я чувствовал себя так, словно совершил нечто великое. Однако радость моя продолжалась лишь до того момента, пока я мне не сообщили, что снимки будут готовы лишь через четверо суток.
Поднимаясь к терапевту в очередной раз, я едва ли испытывал хоть какое-либо желание, кроме как закатить большой скандал. Должно быть, я превысил допустимые лимиты своего измученного организма, и едва не покатился кубарем на нижний этаж, поддавшись приступу тошнотворного головокружения. К тому моменту я отчетливо ощущал, что мое левое легкое едва ли участвует в моем нестройном, неестественно участившемся дыхании: оно словно свернулось в груди, прилипнув к ребрам, и не поддавалось никаким моим телесным манипуляциям. Я все никак не мог отдышаться. Сердце судорожно сжималось в середине шеи. И вдруг я начал окончательно терять ощущение присутствия – расползаться по шву, стекая в сапоги. Я не особенно помню, что происходило далее – помню лишь, как вокруг меня вилась медсестра с стетоскопом, замеряя давление, показывавшее какие-то смехотворные цифры.
Приходить в себя я начал только в полной палате, где отвратительно пахло нечистотами и хлоркой. Все ряды постелей были заняты – кроме тех, что стояли у самых окон. И я понял, почему, когда посреди ночи маленький старичок начал дергать сломанные оконные ручки, жалуясь, что ему совершенно нечем дышать. Его слова относились ни к температуре в палате, хоть ее и топили с маниакальной настойчивостью, достойной лучшего применения, а к неизменному запаху мочи, тянувшемуся от одной из коек: пациент был лежачим, и его так ни разу и не переодели за все то время, что я провел в стационаре: старик с огромными, как у рыбы, глазами, лежал без всякого выражения на тощем измученном сером лице и громко сопел, не произнося ни слова.
В палате тихо показывал новости маленький дутый телевизор, гордо вещавший о грандиозных успехах российского государства.Так что все услышанные мною разговоры сводились на деле к трем вопросам: Крым, Америка и украинцы. Старики говорили почти что без остановки, перепрыгивая с одной темы на другую, но никогда не уходя далеко. Они испытывали неизменное удовольствие, не обнаруживая в суждениях друг друга ни единого различия и сходясь во мнениях по каждому из вопросов – словом, все они очень прилежно пересказывали своими словами то, что всего две минуты назад услышали с экрана.
Все мое лечение составляла странного вида таблетка, которую приносили в темной стеклянной баночке, и стакан воды из-под крана, который мне было предложено выпивать до конца. В первый же день меня навестили несколько врачей, которые не уставали ставить мне диагнозы, лишь одним глазом заглянув в бумаги. Проблема заключалась в том, что каждый новый специалист неизменно перечеркивал ручкой вывод предыдущего - со снисходительным выражением лица, с каким профессор смотрит на расхлябанные суждения непутевого студента. Они так и не сошлись во мнении, приписав мне дюжину различных отклонений: от диабета до наследственной астмы и сифилиса, что лишь наглядно подтверждало тот факт, что ни один из них не имел ни малейшего представления о том, что со мной, собственно, происходило. Они, по правде, и не могли, потому как в больнице отсутствовала едва ли не половина персонала, а оборудование было либо сломано, либо его никогда и не существовало. Учреждению нечем было похвастаться, кроме того, что в нем еще оставались медсестры и уборщицы, которые на деле и заправляли всем вокруг. Врача, занимавшегося легочными воспалениями, мне было предложено ждать еще неделю, потому что появлялся он только по субботам, приезжая на шесть часов из далеко не соседнего города.
Первую же ночь моего пребывая в больнице омрачил жуткий вопль, донесшийся из-за тонкой стенки. Крик повторялся – снова и снова. Однако никто не спешил ничего предпринимать, хотя соседняя, женская палата находилась прямо напротив стойки, где больные получали документы и где всегда расхаживали медсестры, жавшиеся в пугливые стаи.
В конце концов, незатихающие рыдания, перешедшие в некое бессвязное бульканье – сходное с тем, какое, должно быть, издает тот, кому прострелили шею, перебив артерии, - они перебудили все соседние помещения. За стеною послышалась возня. Старики включили свет. Времени было часа четыре утра. Даже парализованный проснулся, придя в состояние некоего болезненного возбуждения: старик беспокойно хлопал водянистыми глазками, выдавая наборы нечленораздельных звуков. Я отчетливо слышал, как две девушки спорили друг с другом в коридоре: одна хотела дать женщине обезболивающее, другая говорила, что его и без того не хватает «нуждающимся пациентам». Она предрекала, что больная и так скоро умрет. Однако несчастная помучалась не менее пяти часов – воя, как недобитое животное, прежде чем ее положили на каталку и увезли в неизвестном направлении. У всех больных в палате, где я лежал, произошедшее вызывало неподдельное возмущение. Впрочем, они сильно расходились во мнении о том, кто был виноват и что следовало делать. Один толстяк, вот уже который месяц добивавшийся очереди на установку кардиостимулятора, предлагал «пристрелить» умирающую, искренне считая, что это гораздо более гуманно чем то, что происходит. С последним трудно было не согласиться.
Как мне рассказали пациенты, город *** – один из древнейших городов во всей стране, в котором находится огромное количество исторических зданий, переживший и нашествие монголов, и революцию, и гражданскую войну, и Вторую мировую, оставаясь по-прежнему городом – не далее, как годом ранее, одним росчерком пера был превращен в ПГТ, что резко снизило его региональное значение и позволило властям с почти что чистой совестью уменьшить количество выделяемых на него средств – что, по всей видимости, и являлось истинной целью всего предприятия. Врачи побежали из больницы, как из концлагеря, когда их зарплаты урезали в очередной раз.
В нашем переполненном отделении на всех пациентов приходился всего один врач, который каждое утро с устало-отрешенным видом задавал механические вопросы о самочувствии, измерял давление – переползая, словно измученная улитка, от одной койки к другой, от одной палаты – к следующей. Едва он заканчивал утренний обход, как ему тотчас приходилось готовиться к вечернему, и снова начинались однообразные безразличные вопросы и сочувственные взгляды, и настойчивые отрешенные кивания.
Основной местной лечебной процедурой в больнице было хождение по коридору, чем многие больные активно занимались, видя в последнем огромную пользу. А потому шарканье ног за дверью едва ли утихало хоть на минуту. Данный метод лечения был предложен и мне. Когда медсестра любезно указала доктору на показатели моей температуры, что скакала в границах от тридцати четырех до сорока градусов, врач любезно предложил ей не обращать внимания на то, что показывают градусники, потому что у каждого человека здоровая температура неизменно своя и постоянно изменяется с возрастом. Не стоит и говорить, что в больнице поселка городского типа *** надолго я не задержался.
Ранним утром второго дня, то и дело заходясь надрывным кашлем, в котором сквозили все более ощутимые нотки крови, задыхаясь и ощущая себя скорее мертвым, чем живым, я заполнял за стойкой какие-то бумаги, отказываясь по собственной глупости от бесплатного лечения, любезно предоставленного мне моим заботливым государством.
Уже к обеду я поступил в частую клинику города *****, где был тотчас отправлен на флюро, и уже через пятнадцать минут заявился с результатами в кабинет господина С, который тотчас схватил меня за руку и взялся водить, словно ребенка, по бесконечным помещениям и подвергать бесконечной череде осмотров и процедур. К концу дня мне был поставлен неутешительный диагноз, выписано не менее дюжины самых разных препаратов, которые мне следовало принимать едва ли не каждый час, отвлекаясь лишь на сон, бесконечно прерываемый визжанием будильника. Рыженькая медсестра с веснушчатым лицом принесла в палату прозрачную маску, пропахшую фармацевтической химией, в которую мне приходилось дышать, ощущая во рту горьковатый привкус лекарств, пока черная коробка, к которой маска была подсоединена, гудела без передышки на столике у моей кровати.
Не менее двух недель меня мучали периодические приступы удушья, однако по их истечению я почувствовал себя лучше и пошел на поправку, чем целиком и полностью обязан заботам господина С, за что не перестаю его благодарить.