Третья осень в Урюме

Третья осень в Урюме

Уже ноябрь. Березки, черемуха и верба в моем  дворе облетели. В деревнях, как правило,  срубают все, что не плодоносит, или , по крайней мере, не  заморское. А я – городской.  Мне приятно, когда за окном вот так: родные березки, черемуха да верба.
Деревьям повезло -  вылезли  при недогляде в опустевшем жилище. Их семена потеряли ,наверное, птички, или пригнал сюда ветер. Много птичьих заначек я видел еще на  даче: в поленницах дров, в старых матрасах, даже в ботинке. Заботливо  уложены семечки подсолнуха, кусочки сала и  хлебушек. Прятали  излишек на случай голода и холодов. А потом забывали.
      Я застал, корда эти ростки  пробивались к солнцу из тени углов, из крапивы. Достигнув макушки забора, быстро пошли в рост.  Раскинули широкие юбки, закрыли солнце своим жгучим  недругам.

       На задах - малина, смородина  и вишня. Ягоды закатаны в банки - томятся в сладкой своей крови.  Погреб и подполье заполнены овощами. Урожай крупный, тут чернозем. Собрал все - до мельчайшей морковки.  Ведь это мой труд, отрада пахаря! Да и жаль бросать сиротинку под жгучий иней!
     Яблони облетели начисто.  В просвете между корявых сучьев  замечаю вдруг  два поздних  яблока.  Это антоновка. Боже мой!.. как это вдруг?! А те спокойно качаются на ветру. Твердые, в золоченной броне, как два близнеца Евпатия Коловрата, готовы встретить   нашествие скорых  метелей.
     В душе и жалость и былинная гордость! 
     Где-то должен быть черный ворон?  А вон он! Вьется над распаханным  полем.
   Сороки  трещат по заборам , в предвкушении зрелищ. 
За околицей, где летом , под присмотром орланов, колосилась пшеница, начинается  пологий склон. Он идет до оврагов, где бегут к Волге ручьи. Осенью легкие, весной бурлящие. 
    Молодые липки на распадке давно облетели. Под ногами чистое золото. В глазах рябит от его света.
    У ручья лежат закаменелые остовы  вековых стволов, в три обхвата. Деревья умерли стоя,  и с годами обрушились.  На остовах,  как птички-падальщицы  , сидят и скачут вверх и вниз до земли крикливые цветом стайки опят.
    Не те ли это дубы, что погибли при   страшном  холоде 1979 года, в январе?  Тогда спасся лишь молодняк, прикрытый сверху кронами  старших товарищей.  Да и у молодняка  -  морозом пожгло  стволы.
      Однако случилось чудо! Израненные дубки  пустили сквозь почернелую кору новые годовые кольца. И выжили!  Нынче следы той болезни видно:  когда выходит дубовая доска из зубьев пилорамы, она ломается вдоль на три длинные рейки , границей на срезах - та самая почерневшая кора. По ширине срединной рейки видно, какой  ширины был этот дуб в 1979 году – в три  или  в четыре пальца всего. А по сему - метра в два-три высотой.
    О массовой гибели здешних дубрав рассказал мне со скорбью на лице  лесник.

      Спускаться к Волге по извилистому изволоку , опасно. Тут в слякоть только лезгинку плясать, махая руками, иначе не  удержаться на ногах. А машину сходу везет к обочине, все равно что по маслу. Благо , если на повороте есть земляная опора - от скребка трактора. Иначе  - лететь, кувыркаясь,  в овраг.

        Прошлым летом кормил на берегу голубоглазую хаски. Мальчик жил за штакетником, на цепи. Еще щенок, подъярок. Рыбаки, возвращаясь от сетей  на лодках,  бросали ему с улова одну лишь сырую рыбу. Хлеб, прокисшие борщи и каши  везли для скрытых в куще, за стальной сеткой ,поросят. Такие вот в далеких деревнях сохранились финские  дикие нравы, о которых писала в свое время кавалерист-девица Надежда Дурова. Собака и кошка тут живы, если есть в них польза.
     Я кормил сирот. Одни соседи относились с пониманием. Другие, языкастые, которым казалось, что я их унизил своей жалостливостью, кричали с издевкой от своих ворот: « А сколько уже кошек развел-та ?»
     Пьяная Нона, за общим столом, накрытым на улице в честь Троицы, указала на меня пальцем: « Вот приедет Раин сын с Камчатки, он тебе покажет, как у чужих дворов по ночам шастать!»
       Женщины на нее зашикали:
        - Нона, ты что?!
        - Нона!..
       А ведь с этой Ноной-соседкой в первый год дружны были. Приходила задами в наш заброшенный сад, выкапывала на рассаду кусты малины и клубники. Душа на распашку, разбитная, хлопала себя обеими руками по заду: «А у меня ведь и жопы нет!  Вместо костей нержавейки стоят»
        Много чего чудила, когда рюмка в рот попадет.
        Ее кастрированный кот частенько проникал к нам в сарай, где вялилась развешанная на бечеве чехонь, и прыжком от досок сеновала срывал добычу на пол. Безобразничал и на веранде, тащил  съестное, котячье, стоило лишь зевнуть, не закрыть  дверь.
    В ответ Ноне я ничего не сказал, отвернулся только на лавке. Хватит и того , что соседки ее пристыдили.

        История с теми котятами , долгая .И тянется до сих пор .В первую нашу зиму умерла здесь одинокая бабка Рая. Остались у нее  в доме две кошки. И два черных котенка. Я их заметил еще осенью. Все сидели на лавке у ворот. Дикие. Зимой  мать их перестала кормить. По науке  они должны были  погибнуть. 
Всю зиму , а потом летом, ночами,  когда нет на улице людей, я носил им в кастрюле рыбные каши. Перекидывал через ворота под навес.  Однажды все-таки нарвался на  родственницу покойной.
    - Построй приют, и  корми, - бросила она неприязненно, выходя из ворот. - У тебя же баснословные гонорары! - и добавила,  теряясь в метели: - не люблю кошек!
      Летом к дому покойной я уже не подходил. Это стало нервировать. Ночь-ночью, но обязательно кто-нибудь да попадется навстречу. А я крадусь с кастрюлей…Какое-то чувство вороватости , ущербности ощущалось в такие минуты.
     Стал выносить  кастрюлю к своим воротам. Мигал вдаль фонариком, к вспышкам которого приучил подопечных.
Они уже ждали. Все четверо бежали ко мне с разных концов улицы. Один котенок от радости, как циркач, несколько раз  переворачивался на бегу через бок.
        К вспышкам фонаря в ночи привадились и другие коты, имевшие хозяев, приближались на полусогнутых на запах рыбы, сидели в траве и жмурились.
      Эти четверо от бабки Раи кормятся у меня и сейчас. Но приходят реже.
 
      Для хаски я варил такие же каши.  Добавлял для сытности хлеба, разминал колотушкой. А  когда недужил и все валилось из рук, просто отвозил ему цельный кирпич хлеба. Хлеб тут высшего сорта, белый,  хрустящий.
    В непогоду тоже не мог спокойно  сидеть дома:  все виделись в сумерках голодные голубые глаза, смотрящие сквозь штакетник вдаль - в бескрайнюю зыбь водохранилища.
     После ливней дороги  в деревне как будто подсыхали.  Изволок , наверное, тоже подсох. И я решился ехать.
    У нас тут два съезда к Волге. Один идет над обрывом, торфяной, а второй, где хаски живет, сплошь из глины.  Однако там по спуску  высокие земляные борта, и  в овраг не стащит.
      Я поехал.
      Оказалось , в тени холмов глина не высохла  Она здесь чистая, без примесей, липкая, как клей.
      У меня « Нива». Постояв над уклоном, подумав, я дал вперед…
       За поворотом вся дорога  размыта , между колеями, - изрезанная потоками воды канава, с метр глубиной. Идет, извилистая, почти до самого берега... 

       Пес встречает молча, виляет хвостом. Он лаять не умеет.
      Вываливаю варево из кастрюли в миски . Пока он ест, сижу на корточках, курю.    
          Подступают сумерки. Вокруг заимки нависают леса. Ночь предстоит пасмурная и безлунная. Пес ест, и, кажется, остро чувствует, что в этом мире мы одни. Треплю  его  за холку и шагаю к калитке. Оборачиваюсь - он так и стоит, глядит на меня  светодиодными глазами…  Возвращаюсь, опять глажу его по голове, и теперь уже быстро иду к машине.
      
       Подъем – не спуск, где машина легко катится вниз. На подъеме она всем весом дивит  в грунт, вращение  колес это давление увеличивает.
       Гляжу сквозь запотелое стекло вперед, нога чуть давит на акселератор. Медленно работают обе оси. Включена пониженная усиленная передача В салоне  слышно, как глина , прилипшая толстым слоем к протекторам,  мажет  подкрылки,  вездесущая, доставучая,  как язык муравьеда, что залезет в любую щель.
       Вот пошли между колеями те глубокие изломы. Лишь бы  не сорвалось  колесо. Я и телефон не взял,  вызвать в случае беды  трактор… Вдруг заднее колесо таки рухнуло, задок корпуса глухо стукнуло о грунт. Машину перекосило , носом вверх. 
     Это все?  Ночевать здесь?..
     Между тем ступня лежит  на педали, в том же положении – едва-едва.  И случается чудо!  Цепляясь передними лапками, как  жучок из ямки, «Нива»  тихо-тихо выводит меня из канавы.   
        И я с восторженным холодком в груди в который раз, благодарю небо, что купил  в Москве не китайский «паркетник» , а этот отечественный внедорожник, легкий и сильный,  разработанный советскими инженерами 50 лет назад для председателей колхозов.

    На следующий день я  пошел к собачке уже пешком. Оставил машину на горе. Но и тут зачертыхался. На ногах были глубокие галоши, через несколько шагов я уже набрал на каждую –килограмм по пять глины . ( Надо сказать, на брюхе «Нивы»  я увез  килограмм сто. Глина набилась  в амортизаторные пружины и зимой замерзла. На мойке днище  отказались мыть – не было  приспособлений. Лишь весной, с наступлением оттепели глина, потерявшая прежнюю влагу, начала на трассе отлетать комками.)
      Я измучился.  То и дело галошу присасывало, ступня при шаге вылетала из нее.  Оборачивался, стоя на одной ноге, цеплял носком галошу и дергал.    
      Покормил псину и долго отдыхал.
      Решиться на подъем тем же путем у меня уже не хватило душевных сил.  И я полез по высокой траве на гору.   Отдыхать пришлось часто, преодолевать одышку.  Сердце бешено колотилось…   

      Образ Хаски остался у меня в телефоне. В сумерках смотрят на меня, светятся голубые, будто подсвеченные изнутри, глаза.
       Говорят, он потерялся на  охоте в лесу. Убежал. Куда? Рыбаки отводят глаза…
      Собак породы хаски держали здесь и прежде.  Сам лесник держал. Сын прислал ему щенка с севера, где служил по .. в пограничной разведке. Отец знал о повадках этой породы, и лишь  потому оставил щенка у себя, что это подарок единственного  сына.   
      « Подарок» жил в  вольере. Как-то перемахнул через забор и порезал 20 кур соседки. Всех до единой. Как хорек. Лесник ездил в Ульяновск. Покупал двадцать кур.
      Другой односельчанин, рыбак, тоже держал хаски на  берегу. Приехала к псине с кормежкой жена, расстегнула ошейник, отпустила,  чтоб порезвился.  Однако пес помчался в сторону деревни. Она  позвонила мужу. Сейчас все гуси и куры ,что бродят на улице, полягут с порезанным горлом.  Рыбак взял ружье и пошел полями наперерез. На проселке  и встретил,  положил пса  выстрелом в голову.
    
      С высоких берегов падают в воду деревья. Цепляются за жизнь до последнего, пускают  корни в глубь почвы. Но пройдут ливни, - и  треснет у края земля. Безразлично - хоть с гнездовьем, хоть с избушкой, хоть с рядком могил, как  на кладбище в Шеланге. Пройдет еще один ливень – и начертанный Господом ломоть свалиться вниз…
      Любовался я тут  утесом. К его макушке часто прилетал  аист. Вероятно,  было у него там гнездо.
     Не был я на той  заимке до весны , до мая.  Приехал, - и не узнал местности. Холм обрушился. В воде  – тонны земли  и деревья, ушедшие кронами в глубину.  Волны набегают, перебирают не успевшие опасть до обрушения  и потому еще крепкие в корешках листья.
     У воды есть  память , она шепчет о чем-то. И в нахлынувшей дреме кажется:  шепчет и о моём.
И о вековом.
И о вечном. 

Урюм. 13 ноября 22г