Религиозное сознание в фокусе концептов свободы

Религиозное сознание в фокусе концептов свободы и ответственности                (заметки по поводу)

Аннотация: в статье рассматривается тема свободы и ответственности в контексте русского самосознания; прослеживается глубинная связь важнейших концептов бытия и религиозного сознания; показана связь русской философской мысли и классической литературы с христианским учением; выявлена антиномия между концептами свободы и ответственности и несвободой и безответственностью в самосознании русского общества ХIХ века.
Ключевые слова:свобода, ответственность, религиозное сознание, русское самосознание, небесное отечество
S. M. Zayats, Doctor of Philology, Professor of the Department of Russian and Foreign Literature, Transnistrian State University T.G. Shevchenko
Religion and Religious Consciousness in the focus of the concepts of freedom and responsibility (notes on)
Abstract: the article deals with the subject of freedom and responsibility in the context of Russian identity; traces the deep connection between the most important concepts of life and religious consciousness; shows the relationship of the Russian philosophy and classical literature with Christian idea; identifies antinomy between the concepts of freedom and responsibility and the lack of freedom and irresponsibility in the consciousness of the Russian society of the 19th century.
Keywords: freedom, responsibility, religious consciousness, Russian self-consciousness, heavenly fatherland
Свобода и ответственность – неотъемлемая черта религиозного сознания. Эти два концепта стали основополагающими в формировании русского самосознания. История русской цивилизации представляет собой борьбу свободы и ответственности с несвободой и безответственностью. Огромную роль выполняла Русская Православная Церковь, ставшая кораблем спасения, училищем веры и любви. Святоотеческое предание Руси невозможно представить без св. Сергия Радонежского, преп. Андрея Рублева, Св. Нила Сорского, Епифания Премудрого, Св. Максима Грека, святых и равноапостольных князей, начиная с Владимира Крестителя. Святые Руси формировали духовный мир русского человека, его национальную идентичность. Это формирование происходило в постоянной борьбе за душу человека, которая стала полем битвы, по слову Ф. Достоевского, между Богом и дьяволом.
 И надо сказать, что Церковь Христова непоколебимо отвечает на волны житейского моря скалистой твёрдостью. Например, русский народ воспитан тысячелетней традицией, и разрушить её не так легко. Меняются политические системы, но церковный народ остается тот же. Это зерно, из которого прорастает колос. Зерно, принявшее Учение Христа добровольно, не насильно, как в странах Западной Европы, а потому и сохранившая свободную душу. Русская свобода видна в наших широких просторах, которые боятся европейцы в своём вавилонском столпотворении. Даже потеря территорий всё равно не уменьшила русскую землю: Русь по-прежнему свободна в своём полете. Ушедшие иверни либо исчезнут как этнические личности, либо вновь воссоздадут себя в русском соборном бытии. Русь ментально открыта к воссоединению. Архимандрит ФеодорБухарев, мыслитель второй половины ХIХ века, писал: «В самой духовной природе русского человека заключалось много близкого закону Христову: это чуткая душа, в движениях и звуках которой уже мало видно привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к чему-то безграничному, тоска по лучшей отчизне, этот русский ум, умеющий сделать великие выводы и из бедного времени, эта отвага рвануться на дела добра, которая у нас дает вдруг молодость старцу и юноше и сливает в одно чувство всю разнородную массу, эти видные и доселе в нетронутой русской натуре следы патриархальной величавой простоты, это побратание людей, всегда бывшее у нас роднее кровного родства…» [1, с.922].
 И это качество настолько сущностно, что сохраняется в нашем народе до сих пор. Мы устремлены в небесное отечество, но это не значит, что забываем земное. Нет, земное царство хотим сделать иконой небесного. Созидание иконы – долгий и мучительный путь. Русский человек, воспитанный христианской церковью,  призван свидетельствовать Истину и доказать миру, что не только меркантилизм, прагматизм и торжество материальной культуры могут давать земные блага. Созидающий в себе лик Господень не может быть бедным человеком: его богатство внутри него. И это богатство он свидетельствует миру. ВспомнимА. Хомякова, который, по словам Г. Флоровского, «свидетельствует и описывает». Это важно, чтобы каждый задумался и взял с  собой в путь ключ, ключ веры. Тот же Хомяков скажет: «Христианское знание не есть дело разума испытующего, но веры благодатной и живой» [2, с. 443]..
Мы -  странники, но, странствуя во времени и пространстве, жаждем запечатлеть Образ Вечности, явленный во Христе. Господь не оставил нас, как не оставил Он дом Лазаря, его двух сестер. Они отвечали Ему любовью и покаянием. Суть религиозного сознания заключена в ответе Богу. Это то, что мы называем ответственностью.  Безответственность рождается в неверии. Если говорить о русском самосознании, то ядро неверия лежало в философии вульгарного материализма, пришедшего к нам во времена Екатерины Великой, расцветшего в декабристскую и постдекабристскую эпоху.
К сожалению, учения материализма и дуализма, гностицизма и агностицизма способствовали духовному разложению, но эти химические процессы выдавали за достижения науки. Свободное же исследование подвергалось прещению и преследованию. Людей церковных показывали невежами и самодурами. Новорусские мыслители себя представляли носителями прогресса. В ХIХ-м веке зарождается научное рабство, ведущее к ликвидации человеческой личности. Начинали с «Петербургских вечеров», ими через сто лет и заканчивали. Не католическая страна примерила на себе европейские одежды, стала идти по чужой дороге и, естественно, запуталась, искривилась. Жизнь народа должна быть естественной и выходящей из сути этого народа. Эта органичность есть непременное условие национального бытия. Нет естественности, значит, теряется свобода. Искусственно насаждаемое приводит к беспокойству духа, сомнению, к неспособности ответить любовью. Атеизм отрицает любовь сущностно. Нельзя быть ответственным относительно пустоты. Отсутствие любви приводит человека на край пустующей бездны.
Прав Г. Флоровский, когда пишет, что «история русской интеллигенции проходит в прошлом веке под знаком религиозного кризиса» [2, с.447]. Отчасти это происходило вследствие поиска нового мифа. Дело в том, что сознание человека мифологично, и атеизм представляет собой усредненный тип мифологического мышления. Этот, по словам Алексея Лосева, левиафан материализма невероятно уживчив, способен мимикрировать в любых условиях, имитируя образ бытия, тем самым, убивая творчество. К сожалению, «русское «самосознание» не ровнялось и не следовало за творчеством» [2, с.447].
Русский интеллигент не за Гоголем следовал, не за Пушкиным, но за парадоксальным и болезненным разрывом бытия. С одной стороны, гениальные профеты, с другой – «на новый подъём художественного гения было ответом «разрушение эстетики» (от Писарева до Льва Толстого), а религиозной тоске и боли противопоставляли так часто самый плоский и невежественный рационализм…Это был снова разрыв и распад: «интеллекта» и «инстинкта», рассудка и интуиции…» [2, с. 467].
 Русский интеллигент, которого принято называть реалистом, таковым, на самом деле, не являлся. По словам Семёна Франка, он «сторонится реальности, бежит от мира, живёт вне подлинной, исторической, бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний, благочестивой веры» [2, с. 469]. Однако эта вера не в Бога, но в отдаленное мифическое будущее, которого никто никогда не видел. И ради этой веры он готов испытывать рахметовские аскетические страдания. Но это «худший и самый мрачный «аскетизм», - любовь и воля к бедности…»[2, с. 469].
Но в этой бедности он испытывает не смирение, а гордыню невиданную, естественно напитанную злобой. И эта злоба готова была разорвать всякого несогласного. Потому совершенно естественно, что новые мифотворцы создавали миф под названием «нигилизм», т.е. всеобщее отрицание. Это привлекало молодое поколение, которое в этом видело новый образ жизни, что отдает романтическим пафосом, столь нелюбимый нигилистами. Собственно, русские нигилисты шли вослед первого искусителя. Тургенев в беседе с Чернышевским сказал: «Вы, Николай Гаврилович, просто змея, а Добролюбов – очковая». Но самое печальное, что вослед этим очковым змеям шла не только искренняя русская молодёжь, но и русская интеллектуальная элита. Тот же Тургенев, прекрасно понявший опасность нигилизма, не призвал вернуться к истокам духовной жизни, коей, безусловно, является Православная Церковь. Даже умирая, наш великий писатель отказался от спасительного таинства исповеди и причастия. Как это не прискорбно, но именно Тургенев, Белинский, Некрасов, так преданно любившие народ, искавшие для него идеал, подготовили почву для нигилизма, уничтожавшего русскую религиозную культуру. Отрицание культуры ведёт неизбежно к отрицанию этнического лица. Нигилизм, отрицая культуру, тем самым, отрицал историю и, конечно же, онтологичность Бытия.  Происходило опрощение, не имеющее ничего общего с сократовской и евангельской простотой. Познание сводилось к утилитаризму.
 Николай Бердяев писал: «Право философского творчества было отвергнуто в высшем судилище общественного утилитаризма» [1, с. 923]. Но более того, в обществе происходила настоящая травля всякой здоровой и зрелой мысли. Всем известно изречение Чернышевского, что «смех и свист лучшие орудия убеждения». Казалось бы, странно такое услышать от образованного и умного профессора, любившего Христа и с горечью писавшего: «И жаль, весьма жаль, мне было расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаю о Нём» [1, с.921]. Но именно рев-ры-демократы, находясь в поисках идеала, отрицали его, впадая в «нигилистический морализм» и максимализм, причём этот максимализм не знал абсолютных ценностей, о чём Семен Франк и писал: «Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые» [1, с. 924]. Место Бога и Чуда занял, по слову Г. Флоровского,  «безысходный психологизм». Этот психологизм носил характер религиозного надрыва. Практически все известные нигилисты прошли через духовный кризис, приведший их к религии атеизма. Достаточно вспомнить Писарева, предлагавшего свой перевод «Мессиады» в духовный журнал «Странник», Добролюбова, которого смерть родителей, переживания по поводу кажущейся несправедливости привели в лагерь отрицателей. Они предметно искали Свободу и Справедливость, но уводили в своеволие и безысходное скитальчество. Эту сторону жизни великолепно изображалФ. Достоевский. «Он показывает и самое страшное, - саморазрушение свободы. Упорство в своём самоопределении и самоутверждении отрывает человека от преданий и от среды, - и тем самым его обессиливает. В беспочвенности Федор Достоевский открывает духовную опасность. В одиночестве и обособлении угрожает разрыв с действительностью. «Скиталец» способен только мечтать, он не может выйти из мира призраков, в который роковым образом его своевольное воображение как-то магически обращает мир живой. Мечтатель становится «подпольным человеком», начинается разложение личности. «Одинокая свобода оборачивается одержимостью, мечтатель в плену у своей мечты…Достоевский видит и изображает этот мистический распад самодовлеющего дерзновения, вырождающегося в дерзость и даже в мистическое озорство. Показывает, как пустая свобода ввергает в рабство, - страстям или идеям» [2, с.459].
Достаточно вспомнить Раскольникова, Ивана Карамазова и героев-одиночек из романа-предупреждения «Бесы». Поэтому Свобода для Достоевского в Любви. Образ Сони тому подтверждение. Софья Семеновна не разумом, но сердцем приняла истину и чудо воскресенья, которое не дано понять лужиным и свидригайловым. Любовь Сони свободна, в отличие от «любви» нигилистов. «И ведь Великий Инквизитор есть, прежде всего, именно жертва любви, несвободной любви к ближнему, не уважающей и не чтущей чужой свободы, свободы каждого единого из малых сих. Такая любовь в несвободе и чрез несвободу только выжигает воспаленное сердце, и сожигает мнимолюбимых, - убивает их обманом и презрением» . Ответом могла быть только любовь в Церкви, свидетельство об этой любви. Достоевский знал, о чём писал: позади был и мечтательный опыт религии утопизма, и страшная мнимая казнь декабрьским серым утром и реальность Мёртвого Дома, в котором он оказался, благодаря заразительному влиянию того же Белинского и предтеч нигилизма. Комарович удачно сказал, что «христианский социалист Достоевский ушел от позитивиста Белинского» [2, с.459].
          Но, чтобы уйти, надо было пройти путь страданий и жестокого опыта, причём, пройти не только через атеизм (его-то Достоевский избежал, известна его любовь к Христу), но и соблазны социализма. Показательно, что Иннокентий Анненский назвал Достоевского «поэтом лучезарной совести». Фёдор Михайлович скажет: «В каторжной жизни есть ещё одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это вынужденное общее сожительство» («Записки из Мертвого дома»). Для писателя страшно было именно общежитие, в котором необходимо «во что бы то ни стало, согласиться друг с другом». Такое согласие ведет к уничтожению личностного начала, проявлению одержимой мечтательности, в объятиях которой возможно задушить (от большой любви) конкретного человека. Но конкретного человека способен любить только тот, кто не мечтает о любви, а живёт ей и в ней. Не романтические грёзы спасительны, но почва, т.е. возвращение к целокупному бытию, в основе которого вера, личностная вера в Христа. И эту веру Достоевский искал в глубокой древности, когда жил и творил Златоуст. Показательно, что многие упрекали писателя (в частности Константин Леонтьев), что старец Зосима из «Братьев Карамазовых» не соответствует духу русского монашества, духу современной ему Оптиной пустыни. Видимо, так. Но стоит согласиться с Василием Розановым, писавшим: «Если это не соответствовало типу русского монашества ХVIII-ХIХ веков (слова Леонтьева), то, может быть, и даже наверное, отвечало типу монашества IV-IХ веков» И далее Розанов добавляет: «Вся Россия прочла его «Братьев Карамазовых», и изображению старца Зосимы поверила» [1, с.925].
Русь Святая не в сказках, но в реальности показывала свой лик: она восставала и преображалась, подобно Лазарю и его сестрам, увидевшим великое чудо. Начинался великий русский Ренессанс, русская интеллигенция возвращалась к Богу, т.е. совершала свободный выбор.
Таким образом, наличие религиозного сознания означает, что человек сущностно свободен, что вызывает противодействие со стороны приверженцев несвободы, поклоняющихсямасонским трёххвостым идеалам Великой французской революции.
     Тогда искали Иисуса и, стоя в храме, говорили друг другу: как вы думаете? не придет ли Он на праздник? Первосвященники же и фарисеи дали приказание, что если кто узнает, где Он будет, то объявил бы, дабы взять Его» (Ин. 11: 46-57).
Они действовали как справа, так и слева, как бомбой и кинжалом, так и печатным жалостливым словом. Отсутствие религиозного сознания заставляет человека искать кумиры, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Все попытки поставить на место идеи Бога отрицательное отношение к бытию неизбежно приводят к деградации человеческой личности. Это понимали представители русской христианской философии и литературы.
В русском человеке искали зерно, из которого должно было прорасти древо любви. Герой Достоевского князь Мышкин скажет: «Сущность религиозного чувства (а следовательно, и сущность всякого нравственного добра) ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы, вечно будут не про то говорить… Всего скорее и яснее на русском сердце это заметим» [1, с. 925]. И это русское сердце пытались развратить либо невежеством, либо изуверством, либо сектантством  (достаточно вспомнить голос Льва Толстого и анархо-нигилистической интеллигенции по поводу молокан и духоборов), либо атеизмом.
Таким образом, религиозное сознание не просто находится в фокусе концептов свободы и ответственности, но есть необходимое условие функционирования этих значимых понятий в человеческой жизни. Религиозное сознание сакрально по сути, но и свобода – это тайна бытия, которая являет себя в полнокровной духовной жизни и воплощается в художественных текстах. Эти воплощения зачастую принято называть откровениями свыше. Носитель откровения обладал невиданной свободой, но и ответственностью за сказанное слово. Особенно это прекрасно понимал Ф. Достоевский, который в своем творчестве воплощал идеалы христианской свободы и ответственности. Каждый его герой – это идея. И, прочитывая ее в художественных текстах, делаем нравственный выбор.
Список литературы
   1. Ратмиров С. Исповедь русского путника. М., Флинта, 2016. – 1186 с.
   2. Флоровский, Г. Пути русского богословия / Прот. Г. Флоровский. - Вильнюс, 1991. - 601 с.