Морозная оттепель. Глава 2. По этапу

                МОРОЗНАЯ ОТТЕПЕЛЬ.
    
                ГЛАВА 2. ПО ЭТАПУ.
            
                8. НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
 
      Ранним апрельским утром, распрощавшись с сокамерниками, подхватив, уложенный с вечера чемодан, в новой темно-коричневой фуфайке, в рабочих ботинках на ногах и кепке на отросшей на голове русой шевелюре, я бодро покидал Харьковскую внутреннюю тюрьму, в которой провел почти четыре месяца. Последний раз за моей спиной прогремели металлические засовы, замки, двери, решетки. Будьте вы прокляты! Чтобы мне с вами никогда не встречаться снова! А тебя моя расчудесная ХВТ(Харьковская внутренняя тюрьма) видеть только в белых тапочках!
      Едва успев глотнуть пару раз свежего воздуха и взглянуть на кусочек весеннего неба, меня просто втолкнули в полумрак «черного ворона». Следом зашвырнули мой чемодан. Перед этим в надзирательской комнате перещупали каждую вещицу в нем, тщательно пересмотрели и простукали сам чемодан и меня в том числе, предварительно раздев догола.
     Искали запрещенные предметы. Как будто я мог их раздобыть здесь в тюрьме. Но приговор, отпечатанный на двух листках тонкой папиросной бумаги, так и не нашли. А он лежал на столе перед надзирателями свернутый много раз и дополнял жесткость козырьку моей кепочки.
      В «воронке» в камере для заключенных уже сидел какой-то человек. Здороваюсь и усаживаюсь рядом. Захлопываются решетчатые двери нашей камеры-тюрьмы на колесах. За ними снаружи в "воронке" рассаживаются конвоиры с оружием. Над головами в камере вспыхивает электрическая лампочка. Теперь могу разглядеть своего спутника.
     Ему лет 45. Круглое добродушное лицо, которое пересекает шрам. На стриженной голове темная зимняя шапка, одет в темную фуфайку, такие же брюки, заправленные в кирзовые поношенные сапоги. Рядом - тугой вещмешок.
     Машина застучала двигателем, завелась и угарный газ проник в нашу камеру. В голове сразу возникли не прошенные мысли: а если выхлопная труба подведена под нас, прямо в камеру? И мы не в «воронке», а в душегубке? И на месте, куда нас привезут, вывалят из машины прекрасные молодые трупы? Ведь так делали фашисты.
     Кстати, в своих опасениях тогда я был недалек от истины. Впоследствии я узнал, что «душегубки» были изобретены именно в КГБ и нарисованная в моем воображении картина, задыхающихся в смертельных конвульсиях политических заключенных во время перевозки в подобных «воронках», часто становилась реальностью. А фашисты просто переняли у наших кэгэбистов этот страшный опыт.
     Но за решеткой камеры сидели солдаты-конвоиры и мой спутник сидел спокойно. Он повернулся в мою сторону и улыбнулся:
    - Ну, что? Тронулись в путь-дорогу?
     Да, от таких мыслей действительно можно тронуться. Только, конечно, не в путь-дорогу. Я тоже ответил ему улыбкой, и тут же задал вопрос:
    - А куда нас везут. Не знаете?
    - Сейчас - к железной дороге. Там посадят в «столыпины» и, как я слыхал, покатим в Дубравлаг.
     Понятия «столыпин», куда нас посадят на железной дороге, и «Дубравлаг», куда мы покатим для меня были совершенно абстрактные понятия. Правда, из школьного курса истории вспомнилась столыпинская аграрная реформа. Но
я удовлетворенно кивнул головой, тем более что угарный газ при движении нашей «душегубки» выветрился.

     По дороге познакомились. Моего попутчика звали Иван Ильченко. На мои вопросы отвечал охотно. Находился в ХВТ в связи с пересуждением. Сидит за военные преступления. Я понял, что во время войны он служил в полиции. Был тогда совсем пацаном и жить хотелось. Отступал вместе с немцами. Затем сбежал от них. После войны долго прятался. Потом все же поймали. Судили, дали срок - 10 лет. Тянул этот срок в Дубравлаге. Потом что-то раскопали, привезли сюда. Оказалось, как я сообразил, что служил немцам не просто так, а с усердием. Сейчас в Харькове его снова судили. Добавили еще целых 15 лет. В совокупности  получились все 25 лет. Из них отсидел уже около шести лег. Осталось еще каких-то 19.
     - Ну, а тебе с твоими четырьмя годами - делать нечего. Ты даже не почувствуешь вкуса лагерной жизни. Для тебя это будет просто экскурсия.
      Иван добродушно смеется. Я тоже улыбаюсь. И, конечно, соглашаюсь. По сравнению с его сроком, мой - мизерный.
     За разговором доехали довольно быстро. Конвоиры повыпрыгивали из «воронка», открыли нашу клетку. Тоже спрыгиваем на землю со своими вещичками, оглядываемся.
      Находимся где-то на задворках харьковского ж/д вокзала. Главное здание вокзала с башенкой наверху и часами виднеются вдалеке. Вокруг нас оцепление из живой изгороди солдат с винтовками в руках и отомкнутыми штыками. Между
солдатами на коротких поводках - собаки-овчарки, видно, что тренированы на заключенных. Так и рвутся к нам с лаем и открытыми зубастыми пастями.
     Стоим пока у своего «воронка», как экипаж машины боевой. Подъезжают еще «воронки». Высаживают свои «экипажи». Они побольше нашего. И сразу видно и слышно насколько это развеселый, разухабистый народ. За каждым нормальным словом следует десяток матюгов.
 
     Иван кивает на них: - Бытовики. Наверное с Холодной горы привезли. Удивляюсь: - какие бытовики. Самые настоящие уголовники.
    - Верно, уголовники и есть. Сидят за бытовые преступления.
     К нашим конвоирам подходит офицер из охраны. Старшой передает ему две папки с делами. Тот их слегка просматривает и подходит к нам. Заглядывая в дело, выкрикивает мою фамилию.
    - Биркин!
     Как в школе, подымаю руку и отвечаю: Я здесь!
     Иван откровенно смеется. Офицер вытаращил на меня глаза, отверзлись его уста и зазвучал в мой адрес отборнейший десятиэтажный мат, закончившийся обычной фразой:
    - Ты, что, курвий сын, не знаешь, как отвечать?
     Я пожимаю плечами: не-а.
     Я действительно не знаю, как по-ихнему отвечать. Офицер аж побелел от злости. Вот-вот врежет мне в зубы своим кулачищем. Иван шепчет:
    - Называй своё имя, отчество, статью и срок.
      В экстремальной ситуации я ориентируюсь быстрее, чем в обычной. Поэтому старательно рапортую:
    - Вячеслав Васильевич, статья пятьдесят четыре десять, часть первая, срок четыре года.
    - То-то же. - Офицер сверяет мой рапорт с данными дела и берет следующую папку.
    - Ильченко! - Мой спутник быстро становится по стойке смирно, срывает с головы шапку и четко докладывает кто он, по какой статье осужден и на какой срок. Я в удивлении смотрю на его военную выправку и снятую шапку. Так, вероятно, он рапортовал в свое время перед немцами. Привычка осталась.
Офицер берет наши дела под мышку и командует конвойным:
    - Этих - в вагон!   
     Мы проходим мимо бытовиков. Оттуда раздается свист и крики:
    - Фашистов повели.
     Я удивленно смотрю на Ивана.
    - Твои знакомые? Откуда они знают, что ты служил у фашистов?
     Тот снисходительно улыбается:
    - Это теперь и тебя касается. Здесь всех политических заключенных называют "фашистами".

     Вот тебе и на. С войны ненавидел фашистов. Я хорошо помню как моя семья стояла под дулами немецких автоматов и я тогда пацаненком впервые заглянул в зрачок смерти, а как немецкие бомбы и снаряды свистели над нашими головами и земля дрожала под моей грудью, когда мне хотелось раздвинуть ее, чтобы спрятаться в ее толще от грохота взрывов. Они убили моего старшего брата Володьку. Он был тогда моложе меня. Мальчишке пошел только девятнадцатый год и он уже воевал. Искалечили на фронте отца. Убили двух двоюродных братьев, дядьку в гестапо замучили. Сколько горя, несчастья принесли эти фашисты людям. И вот теперь я, оказывается, сам фашист. Нет, с этим я категорически  не согласен. Здесь что-то не так. Значит уголовные преступники для коммунистического режима - свои люди. А те, кто сомневается в правильности этого режима и, более того, выступает против него - фашисты. А ведь таким образом очень легко можно натравить простых людей на арестованных по политическим мотивам!
      Находясь в наших советских концлагерях, я узнал, что в действительности так и было. Лагерное начальство даже специально вооружало уголовников холодным оружием и натравливало их на политических. Во многих зонах устраивалась страшная резня. И таким путем выполнялось идеологическое предписание о том, что преступный мир должен сам себя истребить. Как правило, при поддержке и одобрении лагерного начальства вырезали в основном политических заключенных.
Так продолжалось до тех пор, пока в наши концлагеря не пришли бывшие военные, осужденные по политической пресловутой 58-й статье. Многие из них уже побывали в фашистских концлагерях, на своей шкуре испытали почем фунт лиха. Сразу после войны зоны стали также наполняться украинскими и прибалтийскими националистами,воевавшими против Советов. На смену интеллигенции в лагеря пришли люди, понюхавшие порох и умевшие держать оружие в руках.
       Господству уголовников на зонах пришел конец. Теперь их вырезали и убивали. Тогда руководство ГУЛАГа, чтобы спасти своих воспитанников, приняло решение разделить заключенных по разным зонам - политическим и уголовным. Теперь политические и уголовные преступники встречались в основном только во время этапов.
                9. В "СТОЛЫПИНСКОМ" ВАГОНЕ.

       Сквозь строй конвоиров и собак подходим с Иваном к ступенькам вагона, именуемого «столыпинским». Внешне он мало чем отличается от обычного пассажирского вагона. Только за окнами, довольно грязными, видны решетки. В двери вагона нас встречают хозяева - два молодых солдатика в гимнастерках с алыми погонами, в фуражках с красной окантовкой, с пистолетами в раскрытых кобурах, подтянутые, стройные, невозмутимые и чем-то удивительно похожие друг на друга, как раскрашенные оловянные солдатики из одного инкубатора.
       Проходим тамбур и попадаем в длинный, на весь вагон, коридор, который тянется вдоль правой стены с зарешеченными окнами. По левую сторону коридора расположены клетки с людьми. Между собой клетки отгорожены прочными деревянными перегородками. Окна в клетках густо забраны решетками, которые я видел снаружи. Клетки перегорожены внутри - на верхний и нижний ярусы. На каждом ярусе сидят, полулежат люди в телогрейках, бушлатах, шапках, валенках. Вся масса какая-то серо-темная. Только выделяются бледные, полу-заросшие, какие-то испитые, изможденные худые лица. Из раскрытых пастей с выбитыми, полусгнившими, вставленными зубами несется густой отборный мат, хохот, непристойные шутки.
      Появление каждого нового человека в коридоре, в том числе и наше, сопровождается взрывами криков, гоготом, сальными советами и приглашением в свою клетку. Проходим мимо клетки, за которой сидят такой же серо-темной массой заключенные женщины. Все их внимание сразу сосредоточилось на мне. Оттуда доносится:
     - Ах, какой молоденький, какая душенька!
     - Иди ко мне сюда, мой красавчик!
     - Нет, лучше иди ко мне. Она - доска. А у меня - смотри какое добро.
       Распахивается телогрейка и из-за пазухи вываливаются белоснежные действительно пышные женские груди, обладательница которых пытается просунуть их сквозь решетку клетки. У меня отвисает челюсть и глаза вползают на лоб. Я ведь даже еще не целованный. А тут! Есть от чего голове закружиться и ногам заспотыкаться.
       Конвоир - солдатик подталкивает меня в спину:
     - Иди, иди, не задерживайся.      
       Сзади раздается хохот и следом визг:
     - Так я доска? Ах, ты ж сука. - и все тонет в матерных криках внезапно вспыхнувшей драки. Заключенные бытовики-уголовнички развлекаются.
      Открываются решетчатые двери последней клетки. Нас с Иваном туда прямо вталкивают и тут же двери закрываются, но уже за нами.  Конвоирам надо спешить рассовать других заключенных по клеткам.
      Оглядываю наше пристанище. Оно небольшое, узкое, с трех сторон стены, с четвертой - решетчатая дверь, выходящая в коридор. Вдоль одной из стен в три яруса вверх расположены полки. Мы в своей клетушке вдвоем. Как политических заключенных, нас поместили отдельно от уголовников. Остальных заключенных, которых повели вслед за нами в «столыпин», вталкивали в уже переполненные клетки к их собратьям.

      Эх, Пётр Аркадьевич Столыпин, великий Российский реформатор! И добрую же память ты оставил о себе! Тебя сейчас чтут в России за то, что ты хотел подтолкнуть своими реформами самодержавную полуфеодальную империю на путь капитализма и беспощадно расправлялся со всеми, кто стоял у тебя на дороге. Будучи министром внутренних дел, а затем Премьер-Министром России немало перевешал государевых преступников и люди окрестили виселицы «столыпинскими галстуками». Декабристов, народников в свое время возили по этапу в специальных тюремных каретах. При тебе же столько развелось этих самых государевых, а ныне, политических заключенных, что уже никаких карет не хватало для их перевозки. И ты придумал, или по твоему повелению придумали, специальные вагоны с тюремными клетками в них для этапирования заключенных. Народ их тут же окрестил тоже твоим именем - "столыпиными". Вагоны оказались настолько удачными по конструкции, что их с удовольствием взяли на вооружение чекисты, энкаведисты, кэгэбисты и до сих пор они стучат по железнодорожным рельсам, перевозя массы арестованных и осужденных людей. А царь - батюшка Николай, который числится в истории России под №2, не оценил тебя по достоинству. И более того, подставил тебя под пули то ли революционеров, то ли сыщиков охранного отделения (кто их разберет в опекаемой тобой же конторе). Но зато каждый зэк, которого везут по этапу, обязательно вспоминает твою фамилию - «Столыпин». Хороша слава!
      Ну,а царь-батюшка, прозванный в свое время народом «Кровавым», теперь обитает в ранге святых. О времена, о нравы! - восклицали в таких случаях древние римляне или греки (точно уже подзабыл).

      Вдруг - стук-грюк - вагон сильно встряхивает. Я чуть не слетел со второй полки, куда было взгромоздился и разлегся во всю ее ширь.
    - Сейчас поедем. Паровоз к вагону прицепили. Он подтянет его к вокзалу, там прицепят наш "столыпин" к пассажирскому составу и покатим мы с тобой, студент, в Мордовию. Там уже в академии будешь учиться, - Иван удобнее устраивается на нижней, первой полке.               
     Паровоз со «столыпиным» маневрирует некоторое время, затем его прицепили к пассажирскому составу. Постояли немного и, наконец, колеса равномерно застучали по рельсам. Осужденный студент отправился по этапу из Харькова в далекую Мордовию, в какой-то «Дубравлаг».
     Блаженствовать вдвоем в нашей клетке-купе долго не пришлось. Почти на каждой остановке в наш «столыпин» подсаживали все новых и новых заключенных Все - уголовники-бытовики. Вскоре клетки оказались переполнены. И тогда конвойное начальство решило нас, политических, перевести в общие клетки к уголовникам, чтобы освободить нашу клетушку для новой партии заключенных. Обитатели новой клетки политзэков встретили довольно радушно:
    - А-а, фашисты, и вас к нам. Ну, размещайтесь, где сумеете.
      А разместиться действительно надо было суметь. Клетушка на первом и втором этажах забита людьми. Иван, недолго думая, втиснул свой зад между двумя физиономиями и с их плеч стал медленно спускаться вниз и вскоре уже достиг лавочки своим задним местом, держа свой вещмешок в руках.
    - Здесь действительно уже втиснуться негде. Лезь, студент, на гору.
     Я встал Ивану на колено и нырнул в отверстие, ведущее на второй этаж. Там также вплотную полусидя, полулежа корчились люди. Сообразив, что церемониться, деликатничать здесь ни к чему. Меня просто не поймут. Поднял, поданный Иваном свой чемоданчик, побывавший уже со мной на целине, и всунул его между двумя боками и задницами. Получил свою долю матюгов, но уже сидел на чемодане. Место под солнцем отвоевано.
     Но здесь вверху дышать нечем. Воздух спертый, вонища от давно немытых тел и грязной одежды несусветная. Но никуда не денешься. Едем дальше. Вслушиваюсь в рассказы бывалых зэков.

     Совершенно лысый, с облезшей и гладкой, как колено, головой, с дряблым морщинистым лицом и огромными мешками под глазами, зэк делится воспоминаниями:
     - Сидим возле костра на лесоповале, греемся, мороз под 40 градусов. От хозяйской баланды руки-ноги заплетаются, снег глотаем, чтобы рези в желудке унять. Так жрать хочется. А тут подходит мусор и орет: «Чего
расселись? Норму не сделаете, хрен пайку получите. Марш работать!"
      И тут подымается Витька Кривой, берет топор. Мусор - от нас, ходу орет -  «Конвой!» Ну, думаю, амбец тебе, мусоряка. А Витька кладет левую руку на пенек и как хряпнет по ней топором. Враз отсек всю кисть. Бросил топор, подымает целой рукой отрубленную ладонь и кидает мусору в морду:            
     - На, погань, пусть она вместо меня работает. Во какой дух у человека был!
      Эстафету рассказчика перенимает другой зэк немного моложе первого, но тоже с испитым, обросшим щетиной лицом.
     - А у нас один пацан был, так совсем очумел. Содрал с фуфайца пуговицы. Совершенно голый взобрался на верхние нарки в бараке и в два ряда - на грудь, на живот попришивал проволокой эти пуговицы к телу. Сидит наверху и орет во всю глотку - «я генерал». А потом взял и прибил гвоздем мошонку от своих коков к нарам и гвоздь еще снизу загнул. И снова орет - «Начальник, не могу сойти на поверку. Считай меня на нарках».
      Наградой рассказчику служит хохот слушателей.
      Прислушиваюсь о чем речь идет на первом этаже. Тоже рассказывают бывальщину: -"... косил от работы  по страшному. Захотел попасть в больничку на несколько месяцев, натырял в столовой ложек и вилок, пообламывал их,
затупил острые концы и заглотнул все черенки. Они стоят у него в желудке, не согнуться. Так выпрямившись, как жердь, и ходит. И к начальнику - вези в больничку. В больничке ему брюхо вспороли, вынули железки и
снова заштопали. Зато потом с полгода кайфовал.  А потом снова на работу погнали. Тогда он снова наглотался вилок, ложек и снова к начальнику - вези в больничку. А тот волк уже стрелянный - подыхай, говорит, скотина, здесь в зоне. Так что этот сучонок придумал.
     Раскачал крюк, на котором отопительные батареи держатся, вытащил его из стены, немного выпрямил, затупил, конечно, остряки, и пошел к начальнику в кабинет. На, начальник, смотри - и заглотнул крюк прямо на глазах начальника.  Конечно, его сразу отправили на больничку. Не знаю, сдох он там или нет".

     Вдруг загремели замки на нашей клетке. Человек пять конвойных столпились у решетчатых дверей. Двое с фонарями или коногонками в руках вошли к нам.
    - А ну, сволочи, двигайтесь.
     Остальные трое, с открытыми кобурами на поясах и руками на выглядывающих оттуда пистолетах, зорко посматривают на нас. Вошедшие конвойные освещают и внимательно осматривают, простукивая пол, стены, потолок камеры. Идет проверка - не собирается ли кто бежать из тюрьмы на колесах, не взломал или не подпилил кто-либо доски вагона. Нет, все порядке. Пошли проверять следующую клетку.
     Кто-то кричит: - Начальник, на оправку веди. Терпеть невмоготу.
     В ответ: - Заткнись, падла! Ничего с тобой не случится. Проверку сделаем потом и отведем в сральник. Жрать надо меньше.
     Проходит где-то полчаса, минут сорок, почти час. Уже раздается больше голосов и из разных клеток. Шум-гам с требованием отвести в туалет перекатывается по всему «столыпину».
     Наконец, двое охранников выстраиваются в одном конце вагона, два - в другом конце, возле каждой клетки - по одному и два - выводящих. У каждого открыта кобура, откуда выглядывает рукоять пистолета. Процедура длится долго. Выводили сначала по одному, потом - для ускорения процесса - по два. Но все равно, очень долго. Когда начали проводить женщин, вагон оживился. Ни одну не пропустили без сальных шуточек и непристойных замечаний и советов.
     Вдруг я увидел среди проходившей мимо нашей клетки пары зэчек одного мужчину. С удивлением обратился за разъяснением к соседу. Тот расхохотался и охотно объяснил, что это не мужик, а баба, которую называют «кобёл».
Она одевается, как мужчина, увязывая свои прелести, чтобы они не бросались в глаза, ведет себя, как мужчина. Выбирает себе из молодых девчонок жену и живет с ней, выполняя роль мужчины. И портят, таким образом, девок, так как, «если она попробует пальчика, то не захочет мальчика» - пояснил сосед.

     Неожиданно на нашей клетке процедура вывода в туалет прекратилась. Поезд остановился у какой-то станции и надо было принимать новую партию арестованных, осужденных, заключенных. Через некоторое время вагоны снова дернулись и застучали по рельсам. Но охрана не торопилась выводить нас в туалет. А прижимало уже всерьез.
     Снова поднялся рев. Особенно отличалась наша клетка. Мат в адрес охранников несся такой, какого я не слыхал никогда прежде. Стройный оловянный солдатик с алыми погонами и алой окантовкой на фуражке, важно вышагивающий по коридору вагона, неожиданно остановился у нашей клетки. Молча послушал высказывания моих соклеточников в свой адрес и, не говоря ни слова, вынимает из кобуры пистолет и стреляет прямо в нас, в толпу заключенных. Грохот выстрела раздается по всему вагону.
     Что-то больно ударяет меня в лоб, как раз между глаз, и я на мгновение погружаюсь в темноту. Когда открываю глаза, их застилает розовая пелена. Сквозь вату, заложившую уши, прорывается рев толпы: «Студента убили»!
     Во лбу что-то жжет и очень больно. Подымаю руку к переносице и между глаз нащупываю что-то металлическое и довольно острое. Несмотря на боль, выковыриваю это что-то ногтем и подношу к глазам. Сквозь розовую пелену не могу ничего рассмотреть.
    - Ты смотри! Студент ожил! Ему пулю в лоб влепили, а он живой!
     Кто-то тормошит меня за плечи, чем-то мокрым протирают мне лицо, глаза. Наконец я вижу и в недоумении кручу головой. Вокруг меня любопытные взоры товарищей по клетке. Надо мной склонился офицер, вероятно начальник охраны. Он протирает’ мокрым платком мне лоб, нос, глаза. Я снова подношу к глазам то, что выковырял изо лба. Это кусочек металла, зазубренный по краям. Офицер берет его в свои руки, осматривает внимательно и выходит из нашей клетки.
     Вдоль всего коридора вагона - охранники с пистолетами. У некоторых в руках автоматы. Размахивая оружием, они успокаивают бушующих заключенных. Отовсюду по-прежнему несется: «Гады! Студента убили!».
     Офицер внимательно рассматривает решетку. Потом с облегчением вздыхает и,повернувшись в мою сторону,замечает:
     - Ну, повезло тебе, пацан. Пуля попала как раз в перекрестие решетки, а она кованная, крепкая, с гранями и разлетелась. Тебе достался только кусочек оболочки от пули или осколок от решетки.
      Потом, обернувшись в сторону орущих в клетках зэков, сам заорал:   
     - Да замолчите вы, мать-перемать (дальше идут непечатные выражения). Живой ваш студент. Лоб немного поцарапало. И всего делов-то.
      Затем, кивнув на автоматчиков, скомандовал:
     - В купе!

      Охрана с автоматами ушла из коридора. Постепенно толпа начала успокаиваться. И опять вспомнили:
     - Туалет давай! Начальник! Давай туалет!
      Первым из нашей клетки повели меня. Прижимая окровавленный платок ко лбу, я быстро прошагал мимо клеток. Оттуда неслось восхищенное:
     - Живой, пацан!
     - Ну, и повезло хлопцу!
     - Не бзди, студент! Теперь сто лет проживешь! И домой живым вернешься!
      В туалете, сделав свои дела, я вымыл холодной водой лицо от крови, руки. Простирал окровавленный платок, и снова приложил его к ранке между глаз. Кровь перестала уже течь. Боль постепенно утихала и я вернулся в свою клетку уже взбодрившийся.
      Ночь прошла в полудреме. Да и какой здесь сон, сидя на чемодане на втором этаже полок, упершись спиной и затылком в стенку клетки-купе,зажатый с обеих сторон другими телами. Хорошо, что ранка уже стала затягиваться и подсыхать. Гемофилией никогда не страдал. Кровь сворачивалась быстро. С детства старался ссадины, порезы, небольшие раны не перевязывать, а держать открытыми. Так они быстрее подсыхают и заживают. А еще лучше порезанный палец засунуть в рот, обильно смочить слюной и аккуратно пососать. Если ранка на других частях тела, то ее следует залепить обычным листом подорожника, предварительно смочив его тоже собственной слюной. Но здесь у меня не было ни подорожника, ни йода, а о перевязке вообще речь не шла. Живой, значит все в порядке.

      Ночью где-то останавливались, долго стояли, снова двигались, снова останавливались и опять куда-то ехали. В общем, не спешили. Срок-то уже идет.
      Утром желудок начал требовать еды. Оказывается во время этапа не кормят. Но в тюрьме при "выписке" выдали сухой паек. Теперь каждый достает свою пайку и сосредоточено жует. Но пайка-то сухая. Очень хочется пить. Из клеток уже несется:
     - Начальник! Воды! Глотка пересохла!
      Охрана носит в ведрах воду и в оловянных кружках подает сквозь решетку. Все пьют из одной кружки. А в купе-клетке набито человек 15-20. 0 какой тут санитарии или гигиене может идти речь.

                10. НА ПЕРЕСЫЛКЕ.
 
      Следующий этапный день прошел сравнительно нормально. Мой «убивца», как ни в чем не бывало, такой же аккуратный и подтянутый, как всегда несет свою службу. На вид - парнишка лет 19-20, мой ровесник. Но исполнен важностью своей миссии и невозмутим, как мумия. Оловянные, как те кружки, из которой нас поят затхлой водой, глаза холодно и равнодушно скользят по серой скотинке, перевозимой в клетках.
      К вечеру охрана оживилась, забегала, в руках у начальника конвоя появились папки с нашими делами. Оказывается, мы уже прибыли в Мордовию, конечный пункт нашего назначения. Где-то здесь находится знаменитый и пока таинственный для меня «Дубравлаг» - Дубравный лагерь - филиал Главного Управления лагерей, или сокращенно - ГУЛАГ. Сколько таких филиалов, а попросту - советских концлагерей, разбросано по необъятной территории Советского Союза, который является моей Родиной. И сколько ее сыновей и дочерей везут сейчас в «столыпиных» к местам лишения свободы, а может быть, к своему последнему пристанищу на этом свете.
      Наш «столыпин» загнали подальше от глаз людских на задворки железнодорожного вокзала неведомой мне станции. Начинается высадка «десанта». К нашей клетке подходит офицер в сопровождении двух охранников и громко читает с папки-дела мою фамилию.
      Отвечаю уже как положено:
    - Вячеслав Васильевич, статья 54-10, часть первая, срок 4 года!
    - Выходи с вещами!
     Подхватываю свой чемодан и выползаю из клетки в коридор. Та же процедура с Иваном Ильченко. Один конвоир сзади нас, другой - спереди. Шагаем по коридору вагона. Следом за политическими заключенными начинают выводить уголовников, преступников осужденных за бытовые преступления.
     Стоя на верхней ступеньке «столыпина» быстро охватываю взглядом все, что можно увидеть.
     А увидел ту же картину, что и в Харькове на ж\д вокзале при отправке. Довольно большая площадка, ярко освещенная прожекторами, т.к. уже был вечер, вся оцеплена солдатами с автоматами или винтовками с отомкнутыми штыками. Солдаты стоят плотным кольцом. Некоторые держат на поводах свирепых овчарок, так и рвущихся в нашу сторону. Посредине площадки рядами стоят машины для перевозки заключенных - «черные вороны». У каждой машины - свой экипаж охранников.
      Из других «столыпиных» уже полным ходом идет выгрузка зэков и загрузка их в «воронки». Вопли, крики, истошный мат, лай собак, команды офицеров - все смешивается вместе и висит густой завесой в воздухе.
      Нас с Иваном подводят к одной из машин и сдают с рук на руки другой охране. Уже другой начальник рассматривает наши папки и выкрикивает как пароль:   - Биркин!
     Сразу же следует ответ:
    - Вячеслав Васильевич, статья 54-10, часть первая, срок четыре года.
     Сколько таких паролей-ответов будет звучать в течение всех четырех лет моей неволи!
    - Залазь в машину!

      Прохожу сквозь строй охранников и взбираюсь в «воронок». Там еще никого нет. Я оказывается, первый. Забираюсь в угол большой клетки. Вслед за мной, кряхтя, влезает Иван. Не успели с ним расположиться как следует, а
клетку уже начали заполнять другие заключенные - бытовики. Вскоре небольшое пространство было плотно забито людьми. Свободным оставался только потолок клетки, но и в него упирались головами. Дюжий охранник с трудом, навалившись всем телом, закрывает решетчатую дверь нашей общей тюремной камеры на колесах, уплотняя нас еще больше. Дышать становится все труднее.
      Затем начали сажать женщин. Их втискивали в «боксы», расположенные парами по обе стороны узкого прохода в тюрьме на колесах. В «бокс» помещается один человек. Но втискивали по два. Одна из женщин оказалась беременной. Она громко кричит об этом охраннику. Но тот,не обращая внимания на вопли, заталкивает ее на другую женщину в «боксе» и с усилием закрывает двери. Оттуда раздается истошный крик. В ответ невозмутимое:
      - Я за тобой еще раз приезжать не собираюсь. Сиди там и ори сколько влезет. Хоть сдохни.
       Охранник ругается и смачно сплевывает.
       Долго едем по ухабам и рытвинам. Нас бросает из стороны в сторону единой плотной массой. Из «бокса» вначале раздавался женский плач, затем - стоны, хрипы. Потом и они умолкли. Вполне возможно, что пожелание охранника сбылось. В нашей клетке при каждом толчке раздаются только маты.

      Поздно ночью нас привозят в пересыльную тюрьму. Политических тут же отделяют от бытовиков и отправляют в камеру. При тусклом освещении поражают размеры камеры. Она огромна. Но удивляться здесь нечего. Ведь она предназначена для размещения большого количества заключенных. А нас в ней только три человека. Знакомимся с третьим сокамерником, привезенным немного раньше нас.
      Это среднего роста худощавый парень лет тридцати с торчащими во все стороны белесыми усами на остром подвижном лице. Да и сам он очень подвижен. Все время носится по камере из конца в конец, усиленно жестикулируя руками и развевая полами выцветшего хлопчатобумажного пиджака зэковской формы и штанинами таких же брюк.      
      Знакомимся. Это Сашка Кузьмин - зэк с уже солидным стажем. Осужден за бытовое преступление. Но в зоне как-то охаял наше славное советское руководство и оклеветал нашу прекрасную советскую действительность. В результате «раскрутили» на политическую статью и снова судили, но уже по статье 58-10 УК РСФСР. Теперь везут в зону для политических заключенных.
      Мы с Иваном решаем поужинать. За этапную дорогу проголодались. Достаем свои сумки, вытаскиваем оттуда харчи, полученные еще в Харькове от своих родственников и раскладываем на столе. Сашка прекращает бегать по камере, усаживается у стола на лавочку и начинает без всяких предисловий рассказывать анекдот:
     - Сидят на пересылке блатные, мужики, в общем зэковская братия и люди разных народов. Какому-то хохлу с воли передали дачку. Он ее, конечно, зажал. Тогда блатные тут же прибрали его дачку к своим рукам. Сидят жрут сало с хлебом и луком. Хохол в углу сидит и хнычет, сопли утирает.
      Я как раз в это время раскладывал на столе порезанное сало и лук, аккуратно завернутые в бумагу руками мамы перед моей отправкой из ХВТ. Сашка, глянув на это богатство, сглотнув слюну, невозмутимо продолжил:
    - Один из блатных и говорит: А я слыхал, что татарам запрещают сало жрать. Давайте испробуем. Эй, кричит татарину. - Ахмет, иди сюда.
     Тот подходит. Ему подают кусок сала с хлебом: На ешь! А он морду воротит. Нет, мне нельзя. Аллах запретил. Ах, тебе Аллах запретил? Двое хватают его за руки, третий сует сало в рот. Татарин выкручивается, плюется. Всю рожу ему салом извозили, надавали тумаков и отшвырнули. Сами принялись жрать вареники. А в углу сидит цыган и говорит, как бы сам с собой. А мой бог запретил есть мне вареники. Говорит, что покарает меня страшной карой, если я на них даже посмотрю. Поэтому я и отвернулся в угол.
     Блатные услыхали такое дело. И к нему: - Ешь вареники! Тот отворачивается. Ах, так. Двое схватили его за руки, а третий начал всовывать вареники в рот. Цыган их целиком глотает и кричит: Ой, хлопчики, пусть один меня держит, а двое вареники в рот бросают.
     Мы, конечно, посмеялись находчивости цыгана и пригласили рассказчика поужинать с нами. Он не стал возражать. Чернушка, пайка черного тюремного хлеба, нашлась у каждого. Запили холодной водой из бачка.
     А тут и надзиратель стучит в дверь: - Кончай базарить, спать ложитесь. Отбой.

      Нары широкие и в два этажа. Места достаточно для всех. Не то, что в «столыпине». Можно разлечься во всю свою  ширь, разбросав руки-ноги. Я взбираюсь на второй этаж, мои сокамерники обосновались на первом этаже. Но нары - совершенно голые доски, вытертые до блеска боками многих поколений заключенных, прошедших через эту камеру до нас. Ни матрасов, ни одеял на пересылках не положено. А в камере довольно прохладно. На улице снег сошел совсем недавно, но печи уже не топят. Металлическая печь-груба во всю высоту камеры. Отопление производится из коридора и печь обогревает сразу две соседние камеры.
      Под голову подкладываю чемодан, на него кладу свою пеструю кепочку, а сверху, чтобы мягче было - кусок рукава телогрейки. Под бок подстилаю одну часть этой же телогрейки, другой частью укрываюсь, подтягиваю к подбородку коленки ног, обутых в ботинки рабочего покроя. Все, можно спать. Трогаю рукой лоб. Рана покрылась коркой, побаливает немного. Хоть бы не загноилась.
      За прошедший день впечатлений было много. Предыдущую ночь практически не спал. Но несмотря на усталость, сон не идет. Снизу уже раздается легкое похрапывание. Надо уснуть, надо отдохнуть. Ведь неизвестно, что день грядущий мне готовит - уединенье, тишину? Побои, смерть или тюрьму? Ну, прочь стихи да еще такие мрачные. Закрываю глаза, укутываюсь поплотнее в телогрейку и начинаю считать. Перевалил где-то за сотню. В голове какие-то образы людей, знакомых и незнакомых, обрывки каких-то картин, чье-то движение, сам я качаюсь, и куда-то плыву. Незаметно приходит долгожданный, успокоительный сон.

     Вскакиваю, как подкинутый пружиной, от громкого стука ключами в металлическую дверь и крика надзирателя:
   - Эй, парашники, подъем! Тащите парашу в туалет! - Оказывается уже утро.
    Сашка ворчит снизу:
   - Ух, вертухай вонючий, поспать не дает.
    Интересное, новое для меня словцо. Свисаю головой вниз:
   - Саша, а кто такой «вертухай»?
   - Как кто? - Сашка удивляется моей необразованности. - Мусор, конечно, надзиратель, по вашему, по культурному.
    Спрыгиваю с верхних нар, разминаюсь, размахивая руками и приседая. Все же в камере холодно. Хлопцы делают то же самое. К моему удивлению окно камеры не под потолком и не закрыто козырьком, а на нормальном уровне от пола и можно подойти и свободно посмотреть в него, и увидеть двор тюрьмы, огороженный высоким забором. Поражают решетки на окнах - в руку толщиной. Стены также мощнейшие - в метр или даже полтора шириной. На подоконнике можно не только сидеть, но и лежать. Не пересыльная тюрьма, а настоящая крепость. Действительно, многие поколения, арестованных и судимых в разные эпохи, прошли через эти камеры, через тюрьму-крепость. Ведь подобные архитектурные сооружения всегда строятся на века и всеми режимами. Будь то демократические или тоталитарные.
     Надзиратель открывает дверь и торопит:
    - Быстрее, а то еще других выводить надо. У вас тут благодать, а там камеры переполнены.
     Подхватываем с Сашкой огромную металлическую бадью и с трудом тащим в туалет. “Тетя Параша” в Харьковской внутренней тюрьме - само изящество по сравнению с этим монстром.
     На обратном пути пытаюсь заговорить с надзирателем:
    - Не скажете, где мы находимся?
     Тот ухмыляется: - В тюрьме, конечно, только в пересыльной.
    - Да это понятно. А в каком городе или поселке?
    - А этого заключенному знать не положено.
     Опять не «положено». Как же «мусора» просто обожают эти два слова.
     В камере  Сашка усмехается:
   - Не морочь себе головы, Славка. Мы на Рузаевской пересылке. Она здесь в Мордве самая крупная. Мусора специально замалчивают, где содержат зэков. 
     Спустя много лет, когда я и подобные мне были реабилитированы, я возглавлял комиссию в своем городе по восстановлению и защите прав реабилитированных, вспомнил этот разговор. В комиссию пришли две старушки, оказавшиеся сестрами. После войны с немецкими нацистами, будучи совсем юными девчушками, они были арестованы и осуждены на десять лет лишения свободы, каждая, якобы за связь с украинскими нацистами. Их привезли в лагерь, находившийся где-то в тайге, адрес которого они до сих пор не знали. Там они долгое время работали на лесоповале и, как с гордостью заявила одна из них, совсем крохотная росточком и сухонькая старушка, не только выполняли норму, но даже перевыполняли и за это им давали дополнительную пайку хлеба. Но где, в какой местности находился их лагерь сестрам не было известно. Никто этого им не говорил, а письма писать тогда было запрещено. Вообщем, где-то в тайге.

     Около недели мы провалялись на нарах в пересыльной тюрьме. Выводили только один раз в сутки на часик на прогулку. Остальное время полировали своими телами деревянные нары или бегали взад-вперед по камере от окна к двери и обратно. Особенно в быстрой ходьбе преуспевал Сашка и без того очень подвижный и заводной парень. Он таким образом, как объяснил нам, «убегал от геморроя».
     Все, о чем можно переговорить - переговорили, анекдоты, всевозможные были и небылицы рассказаны. Общих знакомых не нашли и поэтому обсуждать было некого. Обычно на пересылке встречаются люди из разных лагерей и всегда находятся общие знакомые, чьи косточки можно перемыть. Поэтому в лагерях люди стараются вести себя и держаться пристойно, естественно, по зэковским меркам, чтобы потом на пересылке о них не было плохих разговоров. Мнение о зэке, высказанное на пересылке, разносится по многим лагерям. И не успеет человек прибыть в новую зону, как там уже о нем все знают и уже сложилось определенное впечатление. И это мнение, вынесенное из пересылки, бывает пострашнее приговора, вынесенного судом. Часто именно оно определяет дальнейшую жизнь в зоне данного зэка.
    Вскоре Иван вспомнил, что я студент, а когда сокамерники узнали, что учился на историческом факультете, оба проявили интерес к истории. Особенно нравились им рассказы о киевских князьях, их походах, о былинных богатырях, о сражениях. А когда перешел к рассказам о русских царях, посыпались вопросы об их интимной жизни, особенно Петра I и Екатерины II. Пришлось привлекать знания и фантазии из прочитанных литературных произведений.
    Неожиданно в камеру принесли газеты. Я набросился на них с жадностью. Ведь почти четыре месяца не держал их в руках. Что в мире и стране творилось не имел представления. Теперь все показалось свежо и интересно, а критические статьи о некоторых отдельных негативных сторонах жизни в государстве даже созвучны с моими записями. Но мои записи и мои мысли посчитали клеветой на советскую действительность. Но в газетах помещали только отдельные, не типичные для советского строя негативы, которые быстро искореняли, а в моих записях они оказались всеобщими и нормальными в жизни советского общества и которые продолжали существовать и дальше. Поэтому в моих записях я стал клеветником на нашу прекрасную советскую действительность.

     Каждое утро на подоконник нашей камеры, с обратной стороны, прилетали голуби, заглядывали в окно и ждали кормежки. Вероятно их приучили заключенные, прошедшие эту камеру до нас. И каждое утро Сашка поджидал их с краюхой хлеба от пайки. Он открывал форточку и крошил им хлеб. Втроем мы толпились у окна и смотрели, как голуби глотали крохи, слушали их воркование. И молчали. Вероятно птицы вызывали у каждого одни и те же мысли - мысли о свободе. Я обратил внимание, что у всех тюрем и лагерей, через которые  мне пришлось пройти, всегда летали стаи голубей. И заключенные с особой даже нежностью относились к ним. Всегда их кормили, разговаривали с ними и никто не смел обидеть голубя. Это была действительно птица свободы для каждого невольника.