Оттепель. Глава 4. Честный труд - дорога к дому

                МОРОЗНАЯ ОТТЕПЕЛЬ.

                ГЛАВА 4. "...ЧЕСТНЫЙ ТРУД - ДОРОГА К ДОМУ".

                15. РАЗ - ШЛАКОБЛОК, ДВА - ШЛАКОБЛОК.
    
    У входа фашистских концлагерей смерти красовались различные лозунги Третьего Рейха. Самым распространенным издевательским трендом был лозунг "ARBEIT MACHT FREI". В переводе означает - "Труд освобождает" или "Труд делает свободным", что одно и то же.  Этот лозунг находился на воротах Освенцима, Дахау, Заксенхаузена и других концлагерях смерти. Его вывешивали также на самых видных местах внутри лагеря, чтобы его видели и читали как заключенные, так и сотрудники концлагеря
     Другой популярный лозунг в гитлеровских концлагерях был такого короткого, но с глубоким смыслом, содержания "JEDEM DAS SEINE". В переводе на русский язык звучит еще короче "Каждому - своё". Такой лозунг находился над воротами у входа в  Бухенвальд.
     В ГУЛАГовских лагерях пребывания заключенных, которые я называю концлагерями, тоже были многочисленные лозунги и тоже с издевательским смыслом о труде, как делом чести, доблести и геройства. Лозунги были не только сталинские, но часто их придумывали сами "Хозяин" или "Кум", т.е. начальник лагеря или оперуполномоченный.  Только красовались они не на воротах зэковских зон, а внутри. Тоже на видных местах, чтобы видели и читали заключенные и сотрудники лагеря. Самым популярным лозунгом, который я встречал почти во всех зонах, где успел побывать, был лозунг: "Запомни сам, скажи другому, что честный труд - дорога к дому!" Другой, менее популярный звучал несколько по иному:"Ударный труд - путь к досрочному освобождению!". Но за этими благородными словами о труде скрывался один и тот же подлинный смысл всех концлагерных лозунгов - фашистских и ГУЛАГовских. Это тяжелейший ручной труд, которым физически изматывали и разрушали здоровье и тела заключенных и приближали их к преждевременной смерти.
      Поэтому, умудренные лагерным опытом, заключенные всегда старались "сачковать" на работе. Но "сачковать" так, чтобы надзирающие об этом не догадывались. Иначе забивали до смерти или уменьшали пайку питания. Умудренные таким опытом старые зэки обучали молодых, как это делали Миша Тимофеев и Дмитрий Кислый по отношению ко мне и Толику Простакову.  Правда, мы оказались в ГУЛАГовском концлагере в период "Хрущевской оттепели", когда режим был несколько смягчен и уже надзиратели зэков не избивали, а нищую пайку не урезывали.
    
      Первое и второе мая в зоне выходные дни и даже праздничные. Как у нормальных людей на свободе. На работу не выгоняют, над КПП развевается даже красный флаг, хотя за «царскими вратами», в загородке из высоченного забора и колючей проволоки томятся несколько тысяч «врагов народа». В праздник даже  обед праздничный - баланда чуть-чуть погуще. А вечером в столовой и кинофильм показали. Бесплатно. Но, как оказалось впоследствии, из зарплат зэков высчитывали за каждый показанный фильм, независимо от того, смотрел ты его или нет.
     Я отсыпался и отлеживался после той ночи с выгрузкой цемента.Только к вечеру второго дня перестали ныть и болеть плечи, поясница, руки-ноги. С высоты верхней койки с интересом наблюдаю за гудящим роем зэковской жизни.
     Кто-то с усердием штудирует, как я подсмотрел, книгу Гегеля, делая выписки на тумбочке в ученической тетради; рядом пожилой зэк штопал свежевыстиранные носки; чуть дальше раздавался стук сапожника, подбивающего подошву у ботинка. Через пару коек от меня, тоже на верхнем этаже, среднего возраста зэк  уже, наверное, в сотый раз перечитывал письмо. Видно, что оно уже замусолено и повытерлось на сгибах. А этажом ниже, наоборот, писали письмо.
    Да и мне тоже надо написать письмо домой. Успокоить отца и мать, что я жив и здоров, и сообщить, где я нахожусь. Подумано - сделано. Достал ручку, вырвал из общей тетради листок и лежа на животе на своей верхней койке, начал придумывать родным, как хорошо мне здесь живется. И так увлекся, что уже не обращал внимания ни на взрывы хохота кампании, в которой распивали из одной оловянной кружки «чафир» и рассказывали анекдоты; ни на яростные споры ревизиониста и маркиста; ни на советы болельщиков, с солью и перцем, двум шахматистам, из которых один безжалостно теребил свой длинный нос, а другой со скрипом чесал свой бритый затылок; ни на народного умельца, который примостившись у окошка, ловко вырезал замысловатые узоры на самодельной шкатулке; ни на доморощенного часовщика, разобравшего и собравшего чьи-то часы и с удивлением смотревшего на оставшиеся лишние части. Но удивительнее всего было то, что часы все же шли.

     Утром нас будит пронзительный крик дневального:
    - Подъем! Подъем! - и удары чем-то металлическим по зэковским койкам.               
     В ответ несется:
    - Закрой свое бело-розовое хлебало, хмырь! - и замысловатый многоэтажный мат.
    Дневальный беззлобно смеется:
    - Дык начальник приказал! На работу пора! Отпраздновались! - И демонстрирует свой щербатый рот с выбитыми давно зубами.
    Убираю свою койку. Первым долгом - общий туалет, затем умывальник, харчевня. В столовой сразу видно по баланде, что праздники прошли. Все - жиже и постнее. Хотя куда уж жиже и постнее. Встал из-за стола, а желудок просит еще еды. Отщипнул кусочек хлеба от пайки, которую беру, как и все остальные, с собой на работу для обеда. Пожевал, запил кружкой холодной воды из бачка. Вроде нормально.  Свободное пространство в желудке заполнил. Можно идти на работу.
    Михаил учит: - Славка, не распускай брюхо. Приучай его к пайке.
   - Да как его приучишь, если жрать хочется.
    От КПП уже раздается звон ударов в рельс. Зовут на выход в рабочую зону. Возле ворот, открытых нараспашку только с одной стороны, ряд надзирателей с дощечками в руках и карандашами для подсчета голов рабсилы. А рабской дармовой силы собралось довольно много. Сколько тут нас - четыре, пять сотен, а может и вся тысяча.
    Зэки строятся по пятеркам бригадами. Вначале шагают бригады на лесоповал и на работу на дальние участки. Подсчет занимает много времени, но надзиратели дело свое знают туго и толпа постепенно уменьшается.
    Не успели скурить по сигарете, а некоторые и по две, как подошла наша очередь. Знакомая уже процедура:
   - Первая пятерка - пошла!
   - Вторая пятерка - пошла!
   Дорога в рабочую зону снова перекрыта. По обе стороны коридора - охрана с собаками. Настоящий живой коридор, живая изгородь, настороженная и враждебная, готовая в любой момент открыть стрельбу. А мы между охранниками торопимся, чтобы попасть в следующие ворота уже промышленной зоны, где зэков снова пересчитывают, как-будто кто-то из нас мог исчезнуть из этого ощетинившегося штыками и клыками коридора.

    Наконец мы в шлакоблочном цехе. Это теперь мое место работы на много месяцев. Цех представляет собой длинное приземистое здание, грязное снаружи и внутри, с подслеповатыми и тоже грязными окошками. Единственное более-менее приличное помещение в нем - каморка бригадира со столом и парой лавок, а также единственной табуреткой, где восседает сам бригадир, (по зэковски - «бугор»), бывший полицай с Украины Микола Васильевич.
    Посредине цеха возвышается главное орудие труда - бетономешалка. Чуть ли не под самый потолок. Настолько он низкий и все испарения и сырость мы вдыхаем своими легкими. У бетономешалки - широкий металлический лист, куда вываливают уже готовый замес. Рядом - металлические формы для шлакоблоков и деревянные поддоны под эти формы.
Чуть подальше - штамповочная машина. Там штампуют сразу по несколько штук шлакоблочин меньших размеров, чем обычно, вроде кирпичиков.
     Но сердцем шлакоблочного цеха является сушилка. Это помещение соединяется с цехом. Сверху донизу в нем расположены полки, на которые ставим поддоны с сырыми шлакоблочинамн. Когда все полки забиты, сушилка герметически закрывается. Бригадир открывает вентиль и внутрь ее врывается пар. На другой день вытаскиваем уже готовые, высушенные шлакоблочины и складываем на улице в штабель, откуда нашу продукцию вывозят машинами.
     После двух нерабочих праздничных дней в цехе стоит тишина. Все двери раскрыты настежь. Сквозняки гуляют как у себя дома. Работу начинаем со всеобщего перекура и травли анекдотов. Бригадир в это время что-то колдует с нарядами в своей каморке. Спустя некоторое время он выходит оттуда, окидывает нас тяжелым взглядом, жует тонкой и толстой губами и изрекает:
    - Все, хлопцы. Починаем роботу. Ты и ты, - бригадир указывает пальцем на ребят, - на погрузку материалов. Ты и ты - на тачку. Молодой и новенький - это касается меня и Феди-молдаванина - на лопату. Михайло и Митрий - трамбовать раствор в формах. Остальные - по своим местам.
     Материал - это песок, цемент, шлак. Они находятся снаружи цеха под навесом. Их нагружают в две одноколесные тачки и по одноколейным доскам тачки гонят в цех, где опрокидывают прямо в жерло бетономешалки. Бетономешалкой управляет сам бригадир. Двигатель ревет, груша бетономешалки крутится. Бригадир подливает из шланга над грушей в смесь воду и ловит момент готовности. Кажется, замес готов. Поворот огромного колеса сбоку бетономешалки и груша, не переставая вращаться, опрокидывается вниз и из ее жерла выплевывается уже размешанная масса.
    Мы с Федей набираем ее на лопаты. Совковые лопаты размером огромны. Меньших здесь просто нет и швыряем в металлические формы. Миша Тимофеев и Дмитрий Кислый мощными деревянными трамбовками утрамбовывают смесь. Еще пару
бросков лопатой, еще быстрый стук трамбовкой и форма полностью утрамбована.
        Михаил и Дмитрий осторожно снимают форму каждый свою и вот на поддоне лежат две сырые шлакоблочины. Раз - шлакоблок. Два - шлакоблок. Двое парней тут же подхватывают поддон с шлакоблоками и тащат его в сушилку. Там аккуратно ставят на полку. Возвращаются назад, а тут уже готова новая пара шлакоблочин.

      Через несколько часов интенсивной работы с лопатой на моих ладонях вскочили волдыри. Хорошо, что отключили электричество и бетономешалка остановилась. Сразу в цехе установилась тишина. Я отшвырнул лопату и с трудом разогнул спину и ладошки. На каждой ладони красовались по красноватому, готовому уже лопнуть, волдырю.
    Федя посмотрел на них, покачал головой - а-я-я-й! И показал свои медвежьи ладони-грабки, которые просто блестели от лопаты и от них как будто даже исходило сияние.
    - Микола Васильевич, - Федя подошел к бригадиру. - Мой напарник уже не годится. Руки совсем плохие стали.
    - А, ну покажь руки. Шо там у тебя, - подходит ко мне бригадир.
     Я демонстрирую свои волдыри.
    - Ну, и дурень. Чому рукавицы не взял? Иди за мною.
     В своей каморке бригадир достал откуда-то кусок чистой тряпки,
разорвал ее на две полосы.
    - Перевязывайся. Тут мамок для тебя нет. И рукавицы возьми. - Он швырнул пару брезентовых рукавиц, уже изрядно поношенных, а сам пошел на электростанцию узнать, когда снова включат электричество. Благо, электростанция была рядом с нашим цехом.
     Я с трудом самостоятельно перевязал обе ладошки полосами тряпки и сверху натянул рукавицы. Волдыри неимоверно жгли и болели. Как же я буду работать дальше?
     Не успели перекурить, как появился бригадир. 
    - Зараз дадут электрику. Там у них что-то выбило.
     Действительно вскоре загудели моторы, зажглись в цеху электрические лампочки.
    - Славко, тачку умеешь гонять?
    - Не знаю. Не пробовал.
    - Иди пробуй.
     Я взял ручки тачки пальцами, стараясь, чтобы они не давили на мои волдыри и погнал единственное колесо по деревянному трапу. Ничего, пустую тачку катать можно. Но оказалось, что и полную можно катать. Надо только приспособиться, а главное - держать равновесие.
     Во время перерыва на обед развязал свои ладошки. Как ни старался их беречь, но волдыри все же лопнули и бинты-тряпки были в сукровице. Дал ладошкам немного подсохнуть на солнышке. Тряпицы прополоскал в воде из-под крана и снова перевязал руки.
     После обеда вместе с Михаилом таскали поддоны с шлакоблочинами в сушилку. Берем поддон с обеих сторон, одновременно подымаем и укладываем его каждый на свое плечо. Я меньше ростом и большая часть тяжести ложится на мое плечо. Но зато в сушилке большая часть работы приходится на долю Михаила. Он ставит поддон на полку одним концом и потом задвигает его к стенке на всю ширину полки. Я помогаю задвигать, как могу. Ничего, сработались. Получалось складно.
    Где-то к половине четвертого после обеда сушилка забита полностью. Все. На сегодня шабаш. Выходим из цеха. Ах, как хорошо на солнышке после полумрака, а как дышится на всю грудь да и в голове не гудит от работающей бетономешалки. Хотя руки и поясница с непривычки сильно болят.

                16. НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА. И СТАРЫЕ.
 
     Через пару недель я уже втянулся в работу. Ладони зажили и огрубели. Теперь на них уже не волдыри, а настоящие рабочие мозоли. Уроки Михаила не прошли впустую. Научился немного сачковать и рассчитывать свои силы. Не так уже уставал. После работы не падал на нары-койку трупом и не забывался в тяжком сне. Появилась даже возможность и время читать. Но чувство голода после лагерной баланды еще долго не проходило.
     Как-то по лагерю пронесся слух - новый этап пришел. После работы я поспешил в барак, внимательно вглядываясь во все незнакомые лица, встречавшиеся по пути. С содроганием сердца думал, а вдруг кого-то из моих товарищей все же арестовали, раскопав что-то. Не хотелось в это верить. Ведь я же один шел по делу. Никого за собой не потянул, никого не заложил, не продал. И не предал.
     Войдя в барак сразу же услыхал знакомый голос. Сверкая очками мой сокамерник по ХВТ Толик Простаков о чем-то возбужденно спорил с дневальным, энергично размахивая перед его носом руками. Я сразу бросился к нему. Мы искренне обрадовались встрече. Обнялись и начали усердно хлопать друг друга  по спинам ладонями с криками:
    - Славка!
    - Толик!
     Черт возьми, даже влага появилась на глазах от избытка переполнявших чувств, что встретил родного человека. Харьковская внутренняя тюрьма, три месяца в одной камере действительно нас породнили.
     Причиной спора с дневальным было то, что Анатолий не хотел располагаться на верхних нарах. Требовал нары внизу, куда был поселен какой-то мужик тоже из нового этапа. Когда он узнал, что я расположился на верхнем этаже, быстро успокоился. С дневальным нашли общий язык, а вскоре и с соседом моим по койке. Сосед перебрался в другое место, вместо него поселился рядом Толик Простаков.
    Мы разместили его пожитки и пошли по лагерю. Теперь я уже был в качестве гида. По дороге вводил своего бывшего сокамерника в курс лагерной жизни, а он рассказывал о своих делах после того, как меня увезли по этапу.
     Оказывается его мама подала кассационную жалобу и они целых две недели ждали ответа. Ответ пришел неутешительный - приговор остался без изменений.
    Толику достались, как и мне, всего 4 года, а Василию Мишутину - 10 лет лишения свободы. Теперь обоих привезли в «Дубравлаг» и они шли по тому же этапу, который пришлось пройти мне. Странные отношения складывались между подельниками. Ни враждебные, ни дружеские. При встрече просто здоровались, иногда перебрасывались парой фраз и холодно расходились. В чем конкретно их обвиняли, как КГБ на их след вышел, каким образом они вели себя на допросах, я не расспрашивал. Не позволяла лагерная этика, которую я уже впитал в себя, общаясь со старыми зэками - Михаилом и Дмитрием. Я обоих воспринимал такими, какими встретил, какими они есть.

    Но с Анатолием у меня сложились дружеские отношения, которые продолжались многие годы. Мы продолжали встречаться и после освобождения из концлагеря. Правда, уже были не те романтически-революционные мальчишки, готовые перевернуть мир и отдать все на свете за дело народное, дело правое. Наши буйные когда-то кудри  жизнь убелила сединами. Их недостаток на голове, Толик компенсировал небольшой бородкой. Оба погрузнели, раздались вширь и чуть-чуть вперед. Оба обзавелись не только семьями, но и внуками. Дедушки. Но идеалам своей юности старались не изменять. Правда, Анатолий первым перестал верить в политиков и поэтому вся политика, по его выражению, стала ему... до лампочки!
     А я продолжал еще некоторое время участвовать в политическом движении - в организации партий и их руководстве, в организации забастовок и возглавлял стачечные комитеты, даже баллотировался в Верховный Совет Украины. Но чем больше втягивался в политическую жизнь Украины, тем больше в ней разочаровывался. Особенно в политических руководителях, которых, как правило, интересуют только собственная власть и жирное хлебово в правительственной кормушке. Поэтому я вообще ушел из политической деятельности. Ну, это отступление в моем повествовании. Продолжим свой рассказ.
 
     В этом же этапе в лагерь прибыла и группа москвичей. В нее входили молодые ученые, преподаватели, аспиранты и студенты из Московского государственного университета. Тоже историки. Но если я был просто недоучившийся студент, то некоторые из них имели уже степень кандидата исторических наук. Это два Николая - Николай Обушенков и Николай Покровский. Возраст - где-то под 26-28 лет. В группу входило 9 человек. И называли ее одни - "Лига патриотов", другие - "Союз патриотов". Главными идеологами являлись Лева Краснопевцев и Коля Обушенков.
    Леву Краснопевцева - высокого, стройного парня с сухощавым лицом, жилистого и крепкого, определили в нашу шлакоблочную бригаду. И хотя он раньше мало занимался физическим трудом, но быстро втянулся в нашу нелегкую работу и не уступал другим нашим работягам. Пахал наравне со всеми, как "папа Карло".

                СПРАВКА.

     Краснопевцев Лев Николаевич, 1930 год рождения.
     Род. г.Москва, русский, член КПСС.
     Преподаватель истории, аспирант на кафедре марксизма-ленинизма МГУ.
     Проживал - г.Москва.
     Арестован - 30 августа 1957 г.
     Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР,
     (создание подпольной группы "Лига патриотов").
     Приговор - 10 лет ИТЛ.
               Источник: НИПЦ "Мемориал", Москва.

     Другой москвич, на которого я обратил внимание был Коля Покровский, которого вскоре все в зоне стали уважительно называть Николай Николаевич, был полной по внешности противоположностью Краснопевцеву - невысокого роста, полный, все время сутулившийся, физически, вероятно, слабоват, но зато необычайный умница, чрезвычайно эрудированный человек, настоящая ходячая энциклопедия. Именно он имел степень кандидата наук, что для меня в то время казалось недосягаемым достижением. А своей интеллигентностью и мягким деликатным отношением к людям, которых всех без исключения называл на «вы», поражал даже тех старых зеков, которые помнили пребывание в лагерях интеллигентов 30-х годов.

                СПРАВКА.

     Покровский Николай Николаевич,1930 год рождения.
     Род. г.Ростов-на-Дону, русский, член ВЛКСМ.
     Преподаватель МГУ, ассистент, кандидат исторических наук.
     Проживал - г.Москва.
     Арестован 2 сентября 1957 г.
     Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст 58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР
     (участие в подпольной группе "Лига патриотов").
     Приговор - 6 лет ИТЛ.
               Источник: НИПЦ "Мемориал", Москва.

     Его определили на работу в лагерную библиотеку, куда частенько собирались ребята побеседовать, поделиться новостями, получить свежую информацию о жизни на свободе, новые газеты, почитать новые книги. Ведь Москва недалеко от Мордовии. И к нашим москвичам, чаще чем к другим зекам, приезжали родственники и везли наряду с материальной и духовную пищу. Эта духовная пища быстро распространялась среди друзей. Но газеты были не только советские, на русском языке, а также на польском, сербском, итальянском, английском, французском языках. Конечно, это были газеты коммунистических партий зарубежных стран.
     В это время среди коммунистического движения мира стал распространяться ревизионизм. И в статьях появлялась такая информация, которая мне и не снилась раньше. Но загвоздка была в том, что кроме русского, украинского и белорусского, других языков я не знал.

     И тут я обнаружил, что один из «москвичей» читает и переводит с полудюжины иностранных языков. Кстати, каждый из них читал и переводил хотя бы с одного иностранного языка. Но знать несколько - для меня в то время было чуду подобно. Это был другой руководитель и идеолог, как я считал, московской группы Коля Обушенков, но в чем-то разошедшийся с Краснопевцевым. Светловолосый, выше среднего роста, широкоплечий парень с нежным белым лицом и такими же белыми нежными руками, с длинными пальцами пианиста.
    Я обратил впервые на него внимание, когда он умывался утром под общим умывальником вместе с другими зэками. Набирал полные ладошки воды, тут же закрывал по детски глаза и нес, проливая воду к лицу. Плескал ее в лицо и долго растирал руками по лицу и шее и лишь потом снова открывал глаза. Выходило это у него как-то совсем по детски и чуть-чуть смешно. Я широко заулыбался, он ответил тоже улыбкой. Так мы познакомились. Но подружились немного позже, когда долбили камень в Сасовских каменоломнях на берегу реки с коротким названием Цна. Еще больше я зауважал Обушенкова не только за его светлый ум, но и за то, что он уже успел защитить кандидатскую диссертацию, которая для меня тогда была, как я уже сказал, недосягаемой.
    Частенько я робко подсаживался на нары к Николаю, когда тот получал из дома бандероль с чтивом и разбирал газеты, внимательно их проглядывая, и просил перевести ту или иную статью из польской «Трибуны люду» или «Политики», сербской «Борбы» или французского «Юманите». Николай вначале сам с интересом читал статьи, а потом пересказывал их мне. Вокруг нас всегда собиралась группа любознательных. Завязывалось обсуждение, споры.
     Я обратил внимание, что подельники Николая никогда в этих спорах,беседах участия не принимали и на нас, любознательных, смотрели как-то сверху и снисходительно. А по отношению к Николаю даже, кажется, сторонились его, хотя враждебности не проявляли. Когда я однажды, нарушив лагерный этикет, попытался расспросить его в чем дело. Получил краткий ответ:
    - По идейным соображениям.
     Больше с подобными вопросами я ни к кому никогда не обращался. Если нужно - сами расскажут. Простое же любопытство может быть истолковано превратно. Ибо в лагере, где развито доносительство, или «стукачество». «Просто так» ничего не делается и ни о чем не спрашивается. 
               
                СПРАВКА.

 Обушенков Николай Григорьевич, 1929 год рождения.
      Род.Вологодская обл., Череповецкий р-н, Якунино, русский, член КПСС.                Преподаватель истории МГУ, кандидат исторических наук.
      Проживал - г.Москва.
      Арестован - 31 августа 1957 г.
      Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г. ст.58-10 ч.1, 58-11.
      (участие в подпольной группе "Лига патриотов").
      Приговор - 6 лет ИТЛ.
                Источник: НИПЦ "Мемориал", Москва.

     По слухам, молодых ученых-историков судили за то, что они посягнули на основу Советской власти - на Конституцию СССР, в недавнем прошлом - Сталинскую Конституцию. Хотели, якобы, ее улучшить. Но увы, их во время остановили, как меня, как сотни и тысячи  других, и поэтому улучшения не получилось.
     Я вспомнил, как вынашивал мечту - взять Конституцию  Советского Союза и статью за статьей расписать ее так, чтобы показать советскому народу ее несоответствие реальности. Сопоставить, что написано в основном законе и что происходит на самом деле в жизни. Но мне так не хватало знаний, цифр, конкретных фактов. А голословным быть не хотелось. Я несколько раз принимался было, конечно тайком, за этот труд, вчитывался в статьи Конституции, но каждый раз останавливался из-за нехватки знаний. Поэтому я почти благоговел перед «москвичами». Они ведь столько знают!
     Это сейчас, с высоты своих нынешних знаний и опыта политической и обыденной жизни я могу доказать, что Конституция нынешней Украины, принятая в одну не вполне трезвую ночь в Верховной Раде с помощью современных оборотней - украинских социалистов и коммунистов, является по содержанию буржуазной, а по форме представляет собой не основной закон страны, а сборник статей, показывающих чего лишен народ Украины.
     Но, увы! От этого сейчас никому ни холодно, ни жарко, хотя «недреманное око» присматривает и в настоящее время за мной и подобными умниками.      
     Это благоговение, преклонение перед знаниями и действительным умом людей я несу всю жизнь. Никакие сверхвысокие должности, никакие богатства, сверх-нужные связи и прочее, прочее никогда не вызывали и не вызывают у меня подобных чувств. Разве только чувство презрения, когда видишь на высоком посту - реального осла.
     К сожалению, за свою многолетнюю жизнь я очень редко встречал среди руководящего состава, среди начальства умных людей. По видимому, на должности ставят людей по другим критериям, но никак не по уму.
     И я не понимал тогда, как умные, знающие люди, вроде этих "москвичей", идущие по одному делу, могут в чем-то идейно расходиться? Ведь их же что-то объединяло! Идейное! Иначе здесь бы их не было.
     Я догадывался, что кто-то на допросах может расколоться, донести на своих товарищей. Из-за этого действительно можно стать и врагами. А тут между подельниками нормальные отношения. Да, многое мне тогда было непонятно у этих москвичей.

     Близость Москвы, частые письма и бандероли, приходившие к "москвичам", приезды родственников к подельникам по "Лиге патриотов" и к другим дубравлаговским зэкам сыграли не только положительную, но и довольно отрицательную роль в их зэковской судьбе, и привели к тому, что  авторитет "москвичей", по крайней мере, в моих глазах сильно пошатнулся, особенно к некоторым из них. Из Москвы пришел слух совсем нехороший. Особенно в отношении их поведения на следствии в КГБ.
     Оказалось, что группа просуществовала где-то пару месяцев. За это время написала одну листовку, в которой поносила Никиту Хрущева, распечатала ее и распространила по знакомым, разбросала по подъездам и даже где-то расклеила. Подписались, как "Союз патриотов".
     Попались ребята совсем по глупому. В 1957 году в Москве проходил международный фестиваль молодежи и студентов. Народу в Москве в этот период было не протолкаться - со всех континентов и стран мира. Песни, пляски, гуляния повсюду. Наша советская молодежь ни в чем не уступала иностранной. После окончания фестиваля шутники улыбались, что у нас в Советском Союзе остались "дети разных народов", а за рубеж уехали "России верные сыны".
     Конечно, в этих толпах искали себе поживу иностранные разведки и наши тоже не дремали, вылавливая фарцовщиков и антисоветчиков. Вскоре кэгэбэшники обратили внимание на одного студента из МГУ, который частенько общался с одним английским переводчиком. После окончания празднества англичанин уехал домой, а студента привезли на Лубянку. Как известно, это одно из мест в Москве, где умеют развязывать языки даже глухонемым, которые злобно по-антисоветски молчат.   
    Здесь выяснили, что этот студент знал преподавателей МГУ, недовольных правлением Никиты и написавших по этому поводу даже антисоветскую листовку. В результате по Москве пошли аресты.
     Во время допросов члены "Союза" или "Лиги патриотов" ничего не скрывали. Более того рассказывали о людях, которые разделяли их взгляды. И у этих людей сразу появились неприятности. Хотя они арестованы не были, но лишились работы, карьеры, партийных или комсомольских билетов. Арестовали тогда и пошли по одному делу 9 человек.
     Справки из "Мемориала"о трех из них я поместил выше. А теперь справки об остальных "патриотах".
               
                СПРАВКА.

     Рендель Леонид Абрамович, 1925 год рождения,
     Род. Московская обл.,Щелковский р-н, д.Слобода, русский,
     Всесоюзный заочный техникум  легкой промышленности -
     преподаватель истории.
     Проживал - г.Москва.
     Арестован - 30 августа 1957 г.
     Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст. 58-10 ч.1. 58-11 УК РСФСР.
     (участие в подпольной группе "Лига патриотов")
     Приговор - 10 лет ИТЛ.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.
   
           Да, хорошо быть кустарем-одиночкой, как назвал меня Юрка-кочегар, удивившись, что у меня нет подельников и я шел по делу один. Куда страшнее для моей совести было бы, если бы  здесь в "Дубравлаге"  оказалась «группа Биркина». Такое только в страшном сне может присниться.
               
                СПРАВКА.

      Гольдман Марк Соломонович, 1932 год рождения,
      Род. - г.Москва,еврей, член ВЛКСМ.
      Пролетарский РЖУ, инженер.
      Проживал - г.Москва.
      Арестован - 7 сентября 1957 г.
      Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР.
      (участие в подпольной группе "Лига патриотов).
      Приговор - 6 лет ИТЛ.
                Источник: НИПЦ "Мемориал", Москва.
 
     Как там мои друзья-товарищи живут на свободе? Недавно получил письмо от мамы. Письмо омыто слезами. Сетует на товарищей, что они на свободе, а я в тюрьме. Заходил Павлик Таранов, просил мой адрес, но отец не дал. Сердит на них всех. Решил, что сам ему напишу. Но потом передумал. Стоит ли лишний раз напоминать о нас КГБ. Ведь письма обязательно прочитываются. И не дай бог, сболтнуть что-либо лишнее во вред ребятам.
               
                СПРАВКА.

      Козовой Вадим Маркович, 1937 год рождения,
      Род. - г.Харьков, еврей, член ВЛКСМ.
      Студент 4-го курса исторического факультета МГУ.
      Проживал - г.Москва.
      Арестован - 14 августа 1957 г.
      Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст.58-10 ч.1., 58-11 УК РСФСР
      (участие в подпольной группе "Лига патриотов").
      Приговор - 8 лет ИТЛ. Постановлением Президиума Верховного Суда РСФСР от 18.10.1963 г.- Помилован.
      Освобожден - 28.10.1963 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

      Интересно проследить по датам ареста "патриотов", как они сдавали друг друга, попадая на Лубянку. Арестованы ведь были не одновременно все сразу, что было в практике оперативников КГБ. Обычно, чтобы не распыляться на аресты по одиночке, они забрасывали сеть сразу на всю компанию. А здесь арестовывали человека по мере того, как он попадал в их поле зрения - в течение августа-сентября 1957 г. Но судили всех членов группы одновременно - 12 февраля 1958 г.   

                СПРАВКА.

     Семененко Михаил Иванович, 1931 год рождения,
     Род. - г.Москва, еврей, член ВЛКСМ.
     Завод №156, инженер-конструктор.
     Проживал - г.Москва.
     Арестован - 12 сентября 1957 г.
     Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР
     (участие в подпольной группе "Лига патриотов").
     Приговор - 8 лет ИТЛ. Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 09.10.1962 г.- Помилован.
     Освобожден - 17.10 1962 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

                СПРАВКА.

     Чешков Марат Александрович, 1932 год рождения,
     Род. - г.Москва, русский.
     Востоковед, научно-технический сотрудник института Востоковедения.
     Проживал - г. Москва.
     Арестован 12 сентября 1957 г.
     Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР
     (участие в подпольной группе "Лига патриотов").
     Приговор - 8 лет ИТЛ. Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 14.10.1963г. - Помилован.
     Освобожден - 24.10.1963 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.
   
        Через некоторое время пребывания в лагере (чтобы сполна прочувствовали вкус хозяйской баланды) членам группы "Лига патриотов" было предложено написать в адрес Президиума Верховного суда РСФСР прошение о помиловании с условием о чистосердечном раскаянии в антисоветских преступлениях. Одни "патриоты" раскаялись, были помилованы и освобождены. Другие отказались и отсидели свой срок полностью "от звонка до звонка".

                СПРАВКА.

      Меньшиков Владимир Борисович, 1933 год рождения.
      Род. - г. Улан-Удэ, русский.
      Востоковед, научно-технический сотрудник сектора Филиппин института Востоковедения,   
      Проживал - г. Москва.
      Арестован - 12 сентября 1957 г.
      Приговорен - Московский городской суд 12 февраля 1958 г., ст 58-10 ч.1., 58-11 УК РСФСР      
      (участие в подпольной группе "Лига патриотов").
      Приговор - 10 лет ИТЛ.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

      Но лагерная одиссея "москвичей", основанная тогда на слухах на этом не закончилась. Она продолжалась и уважение к большинству из них упало ниже плинтуса. Более того, поведение некоторых "патриотов", которые считали себя руководителями группы, кроме презрения и омерзения не вызывало. Но об этом - позже.

                17 .ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ.

     Значительную роль в жизни заключенного играют дела сердечные. Поэтому и называются они «сердечными», что никого не касаются, кроме самого мужчины или женщины, их сердечных переживаний и личных отношений.
     Сравнительно недавно, где-то в конце 30-х начале 50-х годов мужской и женский контингенты находились в концлагерях вместе. Но жили, конечно, в разных бараках. Лагерный пищевой рацион был настолько скуден, что подавляющее большинство заключенных - мужчин и заключенных - женщин превращались в дистрофиков или, по лагерному, - в «фитилей», которые шатались и даже падали при дуновении ветра. А они должны были еще работать и выполнять норму. Конечно, этим людям было не до любовных утех, не до секса.
     Но когда в зону попадала красивая женщина, то надзиратели или охранники, обслуживающий лагерь персонал, объединяемые зэками в одно понятие - «мусора», «придурки», брали ее на особый учет. Немного откармливали, а затем использовали для удовлетворения своих сексуальных потребностей. При этом разыгрывались часто настоящие трагедии, настолько жестокие и глубокие, что не снились даже Шекспиру.
     Старые зэки рассказывали, что после ночных оргий женщины-жертвы бросались на запретку под пули часовых или утром их находили в туалете с удавкой на шее. Почему они предпочитали кончать с собой именно в туалете для меня до сих пор остается загадкой. Правда, таких было мало. Большинство свыкалось с такой участью, т.к она давала все же возможность выжить и не сдохнуть от голода. Люди есть люди. Жить хочется каждому.
     Иногда красивая и молодая женщина попадала под власть местной обслуги из заключенных - повара, хлебореза, нарядчика или «пахана». Они подкармливали своих наложниц. Но их участь также была печальна.
     Когда материальное положение заключенных несколько улучшилось и «фитили» постепенно исчезли, обострилась сексуальная проблема. По ночам бытовики-уголовники начали совершать набеги на женские бараки. И тогда действовал принцип «кто кого сгреб»...
    Теперь начальство вынуждено было разделить мужчин и женщин, поместив их в разные зоны. Но тоска по женщине, по ее телу у мужчин осталась. Точно также как и у женщин - по мужскому телу. Плоть давала о себе знать, природа брала свое.

     В результате среди мужчин появилась педерастия. Педерастов называли "опущенными" и "петухами". И хотя их использовали в качестве женщин, но все остальные зэки их презирали. В свое общество не допускали, жили они отдельно в,так называемом, "петушатнике", питались так же отдельно. При этом каждый имел свою отдельную кружку, ложку, миску с пробитой дыркой, в которую продевался шнурок, чтобы подвешивать их на поясе.
    У женщин появились «коблы». Так называли мужеподобных женщин. Они утягивали свои женские прелести, носили мужскую одежду, курили, ругались, дрались, т.е. воображали себя мужиками. Каждый "кобёл" имел свою собственную жену, которую выбирал из молодых девчонок, и чья участь была тоже печальной.               
    Тогда в лагерях таких понятий как «голубые» или «лесбиянство» вообще не существовало. Их к нам принес «цивилизованный» западноевропейский и американский мир, который, по всей вероятности, позаимствовал однополые сексуальные отношения в своей монастырской и уголовном братии.
    Политические заключенные, хотя и сами страдали от невозможности общаться с противоположным полом, но глубоко презирали однополые отношения и не только презирали, а старались очистить зону от таких людей. Им по-доброму предлагали идти к начальству и просить о переводе в другую зону. В противном случае - загоняли в «запретку».
    Но женская ласка, женское участие нужны были каждому мужчине, хотя бы заочно, хотя бы в письмах. Поэтому многие заключенные вели интенсивную переписку со знакомыми и незнакомыми,с любимыми и просто так женщинами или с заочницами. Их фотографии и адреса находили на страницах газет или журналов, добывали и у своих товарищей по несчастью, которые уже вели переписку.
     Фантазия у заключенных преогромная да еще усиленная чрезвычайными обстоятельствами. Поэтому письма получались длинные, очень душещипательные и увлекательные. Редко какая женщина не отвечала на такие письма. Как правило, писали все зэки. И каждое полученное письмо для него было настоящим праздником. Он его перечитывал сам по много раз. Некоторые отрывки зачитывал особенно доверенным товарищам. Глумления, насмешек над чувствами не было.
Но переписка часто велась до определенного времени. Именно до того времени, когда заочница узнавала, что человек, которого она полюбила по письмам, оказывался не геологом, не военнослужащим, не исследователем или ученым, заброшенным куда-то к черту на кулички и чей адрес находится под определенным номером, а просто советский заключенный да еще политический. Переписка обрывалась мгновенно.

    Так случилось с Мишей Тимофеевым. В каком-то журнале он увидел фотографию очень милой, симпатичной девушки. Комсорг завода из какой-то области в Западной Украине. Написал ей письмо, как может писать тоскующий по женскому счастью зэк. Она ответила. Завязалась интенсивная переписка. Обменялись фотографиями. По письмам и фотографиям дивчина влюбилась в Михаила. Да и он страдал уже не на шутку.
    Переписка велась довольно долго и когда Михаила привезли из Тайшета к нам в «Дубравлаг», дело подошло к развязке. Девушка настолько им увлеклась, настолько была покорена его письмами, что решилась приехать к Михаилу и даже выйти за него замуж. Но ведь она не знала и даже не догадывалась, что он - заключенный, да еще политический.
     Мы настолько сдружились с Михаилом, что даже делились своими сердечными делами. В этом отношении мы друг другу доверяли, иногда советовались. Вот и теперь он подошел ко мне, очень задумчивый и расстроенный. Что делать, Славка? Ведь любимая девушка уже собралась в дорогу и готова делить с солдатом Тимофеевым все его невзгоды, тягости и радости. И вдруг она приедет сюда в Явас, увидит наши концлагеря, узнает, что я никакой не солдат Тимофеев, а политический преступник, да еще имеющий срок целых 25 лет. Что с нею произойдет?
     Обговорили мы эту ситуацию. Прикинули все варианты. И так, и этак.
    - Знаешь, что, Миша. А если не мудрствовать лукаво и написать ей всю правду. Так как оно есть на самом деле. И ты проверишь - настоящая у нее любовь к тебе, о чем она так здорово пишет в письмах или это обыкновенная "туфта".
Ведь если приедет, все равно узнает. Да и вообще, рано или поздно, она будет знать, что ты зэк и находишься в концлагере. Если рвать, то сразу.   
     Повздыхал, повздыхал Михаил, а потом все же решился: напишу о своем положении правду. Написал. С нетерпением мы ждали ответа или приезда самой девушки. Не дождались.
     Я с грустью смотрел на душевные терзания моего товарища и клял себя за тот дурацкий совет. Может быть они продолжали бы переписываться и была бы сердечная отдушина у советского заключенного? Но ведь она же собиралась реально приехать сюда!
     Вскоре лагерная судьба, или, точнее, воля лагерного начальства, разлучила меня с Михаилом Тимофеевым и Дмитрием Кислым - моими первыми лагерными учителями. Я до сих пор не знаю о их дальнейшей судьбе. Да и вообще, выжили ли они в этой Гулаговской жизнедробилке. Вышли ли на свободу. Ведь у них у каждого был такой длинный срок - 25 лет лишения свободы. За что получили этот срок я не спрашивал, а они даже никогда не упоминали о своем прошлом. Я же принимал обоих такими, какими они были на период пребывания со мной в одной концлагерной зоне.

     Интересно сложились дела сердечные у Анатолия Простакова. Была у него университетская любовь. Девушка с одного с ним факультета. После ареста они очень активно переписывались и дивчина решилась приехать к нему на свидание в Дубравлаг. Тогда такая возможность имелась.
    Приехала она летом во время студенческих каникул. Дали им свидание на три дня, хотя они и не были женаты. Хрущевская оттепель все еще продолжалась. Лагерный дом свиданий находился недалеко от КПП. Обычное одноэтажное здание. Внутри длинный коридор, а по обе стороны от него - комнаты, напоминающие общежитейские. В комнате, как в камере, койки с лагерной постелью и тумбочками. Только решеток нет на окнах. В одном конце коридора - общая кухня, где приехавшие жены заключенных могли приготовить пишу, отличающуюся от лагерной баланды. Общий туалет на улице.
    Но несмотря на все эти "удобства", этот дом был Домом радости. Ведь там встречались с родными, близкими, родителями, женами, детьми, невестами. И у заключенных всегда теплели глаза, когда проходя на работу или с работы, они смотрели на этот Дом и слышали доносившиеся оттуда женские или детские голоса. Ну, а на то, что он был огорожен колючей проволокой, никто, кроме приехавших на свидание, не обращал внимание.
     Анатолий пробыл в этом Доме три дня и ни разу не тронул свою возлюбленную. Вот освобожусь, поженимся и тогда будет у нас чудесная брачная ночь и не один брачный месяц. Но, увы, ни брачная ночь, ни брачные месяцы не состоялись. После освобождения они разошлись. Любовь закончилась.
 
    Дела сердечные были и у меня. Страдал я по студентке одного из Харьковских техникумов. Высокая, статная, с улыбчивым и чуть продолговатым лицом, большими серыми глазами. На свиданиях с ней в Харькове я всегда старался подтянуться, развернуть плечи, поднять грудь, чтобы казаться хоть чуть-чуть выше ростом. Ведь парень, по моему убеждению, должен быть немного выше девушки. А рост был у нас одинаков. Не все у нас шло гладко. Как раз накануне ареста мы с ней поссорились.      
    Этой ссоре были очень рады две дивчины-соперницы с факультета украинского языка и литературы пединститута. Они жили в том же общежитии, что и я. Мои кудри не давали обоим покоя. Вот я и решил написать письма сразу одной и другой. Но, увы! Ответа не получил. Ни от одной, ни от другой. Страх оказался сильнее симпатий.
    Неразделенная любовь, с которой поссорились перед моим арестом, на мое письмо ответила. В ее письме были охи да ахи. Но я и им был несказанно рад. Переписка велась с полгода. Прислала мне свою фотографию, которую частенько я рассматривал и пересматривал перед сном на своем втором этаже. День, когда получал от нее письмо, был для меня праздничным днем, лучом света в нашем мрачном царстве. А потом по тону писем я почувствовал, что она тяготится нашей перепиской. Когда нервы обострены, многое чувствуешь. Даже то, что еще не осознал разумом.
    И я решился на разрыв. Написал, что, навряд я смогу вернуться назад и поэтому чтобы меня не ждала. Отправил
письмо и еще долго ходил как, чумовой. Надеялся, а вдруг напишет. Надеялся напрасно. Не написала. А через некоторое время узнал, что Тамара Дзюба вышла замуж за другого.
    Неожиданным для меня стало письмо Люды Нестеровской. В школьные годы у нас была добрая кампания мальчишек и девчонок. Ходили гурьбой на танцы, вместе отмечали праздники и просто вместе проводили время. Людмила была сестрой девушки, которой я тогда симпатизировал. Теперь она училась в Одесском медицинском институте. Приехав в Краматорск, узнала от Павлика Таранова о моем арестанстве, достала мой адрес.
    Мы с ней вели переписку в течение всех оставшихся лет моего заключения. Это были теплые, участливые и очень добрые письма, чего так не хватало человеку, оказавшемуся в столь жестоких и суровых условиях. Выслала несколько своих фотографий. И долгими зэковскими ночами я мечтал о ней. Когда освободился, мы встретились. Но это была встреча обычных старых друзей. В любовь дружба не переросла.
   
                18. ДАЙТЕ ВОЗДУХ! ХОЧУ ДЫШАТЬ!

      Постепенно втянулся в работу. Акклиматизировался в зоне и на работе Толик Простаков. Шлакоблочный цех стал для нас чуть ли не родным домом. Но почему-то хотелось сбежать из этого родного дома. Все виды работ уже освоил. Только к бетономешалке бригадир не допускал. Тут уж колдовал и священнодействовал он сам.
     Все чаще скука и тоска стали наваливаться всей своей неимоверной тяжестью. Уже не помогало чтение, не помогал оптимизм и веселые шутки Анатолия, его игра на баяне, которую я так любил слушать. Душевная депрессия постепенно овладевала мною.
     Однажды, вернувшись с работы, я увидел возле барака небольшую группу заключенных, внимательно слушавших какого-то незнакомца. Был он полный, среднего роста, но полнота какая-то нездоровая, лицо бледное, одутловатое. Несмотря на летнюю теплую погоду, голову украшала зимняя зэковская шапка. Я подошел к группе в тот момент, когда он снимал шапку. Голова оказалась круглой как футбольный мяч. И ни на лице, ни на голове не было ни единого волоска. Цвет тела тоже какой-то ненормальный, багрово-синий.
     Но особенно меня поразили его бессмысленно бегающие глаза. В них стояла давно застывшая боль.
    - Я им доказываю, что я ткач, ткач. А они в один голос утверждают,что я - врач. Я им снова толкую, что я ткач, а мне опять - ты врач, врач.
      В это время прибежал запыхавшийся дневальный из больницы.
     - Эй, ты псих. Чего здесь околачиваешься? А ну, марш на больничку. Твое место там.
      Он грубо схватил за рукав «ткача-врача» и потащил за собой в направлении медпункта. Вслед полетела убогая сумка из мешковины с привязанными к ней веревками.
     - Шнырь, шмотки его прихвати.
      Тот подхватил вещички своего подопечного и снова поспешил к медпункту.

      На мой вопрос, кто это был, что за человек, один из старых лагерников с неохотой объяснил:
     - Это из нового этапа. Вероятно, из психушки. Обычно туда отправляют здоровых людей, а выходят - калеки. И то, если выходят. Как правило их там где-то и закапывают или сжигают.
       Потом окинул меня взглядом:
      - Небось читал, как фашисты делали опыты над людьми в своих концлагерях. Так вот, наши похлеще фашистов мастера будут в проведении подобных опытов.
      - Брешешь.
      - Собака брешет. Ты что, не слыхал о «шарашках», о секретных лабораториях, где на нашем брате, заключенном, испытывают химическое оружие и защиту от него, где проверяют действие радиоактивного излучения на человеческий организм. А теперь, говорят, и на психику начали воздействовать. Из людей роботов делают. Зомби называются. Кто попадает в эти лаборатории, почти никто не выходит оттуда живым. А если и выходит, то уже ничего не может рассказать. Вот как этот «врач-ткач». Наверное, он из подобной конторы.
      - Если из этих «контор» живыми не возвращаются, а когда и возвращаются, то ничего уже рассказать не могут, то ты откуда знаешь обо всем этом? - резонно и весьма простодушно заметил я.
       Старый лагерник еще раз окинул меня своими выцветшими лазоревыми глазами, хотел что-то сказать, но потом передумал. Махнул рукой, что и так, мол, много лишнего наговорил, и ушел.
      
      На меня его информация произвела очень тягостное впечатление. Я читал где-то, что фашисты в концлагерях, проводя опыты над людьми, вскрывали им черепные коробки, вырезали определенные участки мозга или воздействовали на мозг с помощью каких-то химикатов и наблюдали, как они будут себя вести, или задавали определенную программу поведения. После войны где-то под Москвой была даже специальная больница, в которой находились уцелевшие после опытов люди-роботы. Они ничего о себе не помнили. Но у них была одна навязчивая идея - работать, работать и работать. И они работали, приводя в порядок больничный двор и окрестности.
       Не может же такого быть, чтобы у нас в Советском Союзе, строящем коммунизм, правда, не так, как мне хотелось, проводили опыты над живыми людьми. Как же я был тогда наивен! Действительность, как я узнал впоследствии, превзошла все самые мои ужасные фантазии.
      Опыты над живыми людьми в так называемых, передовых, цивилизованных странах, с которых нас призывают брать пример, продолжают ставить и сейчас. Притом настолько бесчеловечные, жестокие и в таких масштабах, которые не снились прежним разработчикам в фашистской Германии и Советском Союзе. Сейчас вопрос стоит уже рубо - будет ли еще жить на земном шаре гомо сапиенс или вымрет в ужасных муках. И виноват в этом будет не бог и не дьявол, а сам человек, который перестал уже быть "сапиенсом", т.е. разумным.
      Кстати, того несчастного «ткача-врача» в зоне я больше не встречал. Откуда он появился и куда так неожиданно исчез - неизвестно. Вероятно, его появление в зоне было результатом чьего-то недосмотра или халатности служебной. Теперь недосмотр был исправлен.
      
      На другой день бригадир объявил:
     - Хлопци. Я только от начальника нашего цеха. Нам подбросили еще одну блатную работенку. Очень теплую. Выжигать известь. Нужны молодые, здоровые работяги. Работа - не бей лежачего. Забросал печь каменюками. Растопил ее и подбрасывай дрова. А через несколько суток - выгребай уже готовую известь. Ось и вся работа.
      Шлакоблочный цех мне уже надоел до чертиков и я высунулся вперед.
     - А где эта печь?
     - Да вон там на пустыре. В стороне от цехов, чтобы их не закоптеть.
     Я обратился к Толику Простакову. - Ну, что, пойдем?
     - А что нам терять? Айда.
     Вместе с нами было выделено еще четыре человека. Работать надо круглосуточно по два человека в смену. Бригадир отвел нас на новое место работы.
     Печь представляла собой огромную трубу высотой до трех метров и диаметром до двух метров. Внизу густо вмонтированы мощные чугунные колосники, на которые насыпали известковый камень. Под колосниками - топка. Чтобы дать возможность работать и в дождь и в ветер, вокруг топки сделали деревянную будку, навес. Теперь гибрид будки и навеса станет нашим местом работы и определенным отрезком лагерной жизни.
      Какие-то зэки уже загружали известковый камень в трубу прямо с машин-самосвалов. Мы присоединились к ним. Машины шли одна за другой без перерыва. Только к обеду труба наконец-то была забита камнем под самую завязку.
Появился исчезнувший было бригадир вместе с начальником шлакоблочного цеха. Начальник был из вольнонаемных. Небольшого росточка мужчина лет 35, издали похожий на мальчишку. В цеху он почти не появлялся, доверив всю работу бригадиру и за полгода я его видел раза два-три. Теперь сподобился лицезреть его в день пуска нашего адского агрегата. А что это был действительно адский агрегат вскоре убедились все. Ну, а мы с Толиком - на собственной шкуре.

      - Загружайте печь дровами.
      Возле будки-навеса гора ранее привезенных бревен по полтора-два метра длиной. Мы с Толиком быстро набили жерло печи бревнами. Откуда-то появилось ведро солярки. Ее выплеснули прямо на бревна в печи. Бригадир намочил в солярке тряпку, поджег ее спичкой и швырнул в печь.
      Пламя мгновенно охватило бревна и в трубе загудело. Над ней появился черный шлейф дыма. Порядок! Агрегат заработал. Со стороны похоже на крематорий.
      - Ну, асмодеи, продолжайте поддерживать огонь и пожарче. К вечеру вас сменят, - бригадир с начальником ушли, машины уехали, зэки разошлись. Мы остались с Анатолием вдвоем. Хоть руки, спина и ноги ныли от загрузки, появилась возможность расслабиться.      
       Из бревен мы сделали лежаки, на которых можно было сидеть и, растянувшись во весь рост, полежать. Но лежать уже некогда. Надо снова бросать в топку дрова. Забросали. Огонь полыхает. Мы лежим на бревнах, молчим и смот-
рим на пламя. Огонь имеет какую-то завораживающую, притягательную силу. На него можно смотреть без устали часами. Языки пламени постоянно меняются и постоянно возникает что-то новое. А в голове появляются необычайно светлые и приятные образы. Усталость постепенно уходит из тела. И в душе наступает спокойствие и умиротворение. Глаза постепенно закрываются, возникают воздушные видения. Приятно и жалко себя до слез.
       Идилию прерывает чей-то возглас:
      - Эй, земели, можно у вас погреться?
       Открываю глаза. У входа будки - навеса стоит знакомый зэк из мебельного цеха. В руках - банка консервная и в ней плещется какая-то жидкость.
      - Заходи. Грейся. Места не жалко.
      Следом вошли еще два зэка. Вероятно кореши. И у каждого в руках по консервной банке и довольно заржавевшие, но с каким-то жидким содержанием.
      Толик, сидя на лежаке, орет:
     - Братцы! Вы что же консервы сами пожрали, а нам пустые банки принесли?
     - Тише ты. Сейчас кайф будем ловить.

      Оказывается, наши посетители притащили из мебельного цеха литра полтора лака, обычного мебельного лака. И полбанки соли. Обычной поваренной соли. Но этого было достаточно, чтобы тут же заработала химическая лаборатория. Лак нагрели в банке на огне до кипения, затем пропустили его через соль. Снова нагревали, снова процеживали через соль. Пришедшие друзья что-то долго колдовали и колдовали над полученной жидкостью, пробовали ее осторожно на язык, закатывая вверх глаза и сплевывали на сторону.
      Мы с Толиком только наблюдали за всей процедурой. Наконец, наш знакомый в очередной раз закатив вверх глаза, не сплюнул, взятую на язык жидкость, а проглотил и его лицо расплылось в довольной улыбке.
      - Готово! Теперь пусть немного остынет.
      Банку с очищенной жидкостью поставили на сквознячок, осмотрелись, не идет ли кто из мусоров или сексотов. Нет никого. Наша печь находится на отшибе, вдали от цехов и заводских жизненных артерий. Почти на пустыре, и если кто будет сюда идти, его можно увидеть издали. Но осторожность никогда не мешает. Поэтому один из наших гостей периодически выглядывал в проем будки-навеса и в щели, которые отсвечивали со всех сторон.
      Закурили все дружно. Один из зэков мечтательно протянул:
      - Эх, сейчас бы краюху черняшки да добрую головку луковицы.
      - Да еще шматок сала, - добавил другой и завыл - У-у-у!
      Толик философски изрек- - Но нету чудес и мечтать о них нечего!
      Я в тон ему добавил с грузинским акцентом:
      - Послюшай, кацо, не раздражай! Давайте уже дербалызнем вашей отравы. Ну, а закусим рукавом. Вон какой замасленный да грязный, - и я сунул одному из гостей рукав своей робы.
      Мой знакомый преподнес банку с жидкостью первому мне, как хозяину этой будки и печи на данный момент и в знак уважения. Я взял банку обеими руками и осторожно поднес к носу. Запах лака и ржавой банки сразу забил моё дыхание.
     - Да ты не нюхай, а сразу делай глоток.
      Я снова осторожно взял немного жидкости на язык До чего же горькое, противное варево, и тут же сплюнул в сторону, страшно скривив физиономию. Вокруг раздался хохот.
     - Эх, ты салага. Ты будешь, Толян?
      Толик отрицательно замотал головой. - Нет. Славка не ковтнул, я тоже отказываюсь от этого удовольствия.
     - Ну, и дураки! - последовал безаппеляционный вердикт.
      Я же с ожесточением вытирал ладошкой язык, который жгло и продолжал плеваться во все стороны,
     - Смотри, Славка, а они пьют эту отраву.
     Мы с Толиком с удивлением смотрели, как наши гости, передавая банку друг другу, делали громадные глотки и смаковали эту гадость, занюхивая рукавом, и затягиваясь дымом от самокрутки с махрой. Прямо на глазах настроение у них повышалось, и движения становились раскованнее, языки развязнее, речь увереннее, хотя дикция с каждым глотком становилась хуже и безсвязнее..
      
      Оказывается, в лагере пили все, что затуманивает мозги и позволяет хоть на некоторое время забыться и отвлечься от нашей невольничьей жизни. Наркотики еще за решетку проникнуть не успели. Особой популярностью пользовались водка и обычная самогонка. За деньги вольнонаемные работники проносили в лагерь государственную водку, но чаще самогон собственного производства. Его гнали из буряка и, плохо очищенный, он издавал ужасное зловоние. Как правило, спиртное наливали в обычную медицинскую грелку и подвязывали к телу, чтобы на КПП не обнаружили контролеры. Был риск, что при обнаружении выгонят с работы, но все же это был какой-то приработок к скудному заработку. И «вольняшки» рисковали.
      Иногда заключенные «раскулачивали» тормоза у оставленной без присмотра автомашины, доставая оттуда тормозную жидкость. После определенной процедуры, подобной той, которую я наблюдал у печи, ее также употребляли во внутрь своего желудка. Но здесь была опасность отравиться, что временами и случалось.
      Говорят, что были мудрецы, которые добывали дурманящее вещество из обычного сапожного крема. Технология, по рассказам специалистов, довольно проста. Толстым слоем сапожный крем намазывают на ломоть хлеба, накрывают другим ломтем и кладут в теплое место. Допустим, на батарею центрального отопления или на печь. Крем, растаивая, пропитывает хлеб. Затем остатки крема счищают и едят пропитанный им хлеб. Ну, и конечно, дуреют после этого, или на жаргоне - «ловят кайф». Что же касается различных лосьонов, одеколонов, духов, - это для некоторых гурманов был настоящий деликатес, кроме, конечно, "чафира".
      Всю эту и другую дрянь употребляли заключенные, побывавшие в одних лагерях с бытовиками - уголовниками или поменявшие уголовную статью на политическую. Часто случалось, что доведенный до отчаяния заключенный бытовик, начинал проклинать компартию, всех ее вождей, правительство, а результатом был новый суд и человека уже осуждали по политической статье. Как правило, по 58-10 статье уголовного кодекса РСФСР.
      Что касается нового поколения политических заключенных, пришедших в лагеря в результате хрущевской оттепели, то они предпочитали питъ натуральный кофе. О растворимом кофе тогда мы не имели понятия. Благо, этот напиток не был запрещен и под глоток крепкого кофе хорошо воспринималась новая информация, шло учение и чтение свежих газет, нелегальных изданий, плавно текла беседа в доброй компании единомышленников.
      Чай в зоне был на полулегальном положении и его потребляли все заключенные, но в разных концентрациях. Заваривание пачки чая на пол-литровую кружку считалось нормой изготовления «чафира». Специалисты по чафиру, которых так и называли «чафиристы», утверждали, что особый вкус данному напитку придает замасленная брезентовая рукавица, которой накрывают кружку горячего чафира, чтобы он настоялся и дошел до определенной кондиции.
      
     Работая всю осень и начало зимы 1959 г. на печи, мне приходилось часто наблюдать подобную процедуру. Но употреблять что-либо мы с Толиком категорически отказывались. Работу по обжигу известкового камня считать можно было бы нормальной, если бы не выгрузка уже обожженной извести. Сам бригадир определял степень готовности извести и мы гасили печь, чтобы она остыла. Раскаленный камень был необычайно красив, какого-то нежно розового цвета. Его так хотелось погладить рукой, но пышущий жар сразу отбивал охоту.
     Чтобы печь более-менее остыла, нужны были дня три. Но уже через день начальник цеха требовал начать выгрузку. И работа превращалась в настоящее пекло. Натягиваешь на себя брезентовую куртку и брюки, чтобы не подгореть. Всю голову, особенно рот и нос, укутываешь толстым слоем тряпок, оставляя прорези для глаз и с лопатой в руках ныряешь сверху в трубу, как в преисподнюю.
     От пышущих жаром камней обливаешься потом с ног до головы. Горячая известковая пыль проникает сквозь брезентовую одежду, сквозь тряпки, забивается в поры тела, обжигает^ легкие.
     Руки в брезентовых рукавицах крепко сжимают лопату и, напрягая все мускулы, подсовываешь ее под разваливающийся камень, превратившийся от жары в известь, и швыряешь из трубы наружу. После трех-четырех минут работы в этом аду, вылетаешь наружу. Лихорадочно срываешь с лица тряпки и долго хватаешь ртом воздух. Сердцебиение постепенно приходит в норму. Жадно выпиваешь большую кружку воды, споласкиваешь лицо. А легкие разрываются. Они кричат:
    - Дайте воздух! Хочется дышать! Дышать!
     В это время кто-то из товарищей уже полез тебе на смену в печь. Работает на выгрузке вся печная бригада. Долго на такой работе люди не выдерживают. Появляется надрывный кашель, а потом и кровохарканье. Известь разъедает легкие в первую очередь, а потом и все остальные органы тела. Вот почему на выжигание извести гражданину начальнику потребовались молодые и здоровые заключенные.

                19. ПОДВОЗЧИКИ УГЛЯ.

     В начале декабря мы с Толиком серьезно закашляли. Старые зэки советуют: уходите с печи. Иначе в нашей трубе будет нам труба. И мы категорически потребовали: - Переводите на другую работу, иначе мы откажемся работать вообще. Определили нас на новую работу. Работа постоянно на свежем воздухе, но не менее легкая - подвозка углы на лагерно-поселковую электростанцию.
     Наша бригада подвозчиков угля состоит из четырех человек. Мы вдвоем с Анатолием Простаковым, эстонец Хейно Лаар, тоже студент, молодой парень среднего роста, но необычайно широк в плечах, с высокой мощной грудью. Поэтому кажется квадратным. О таких говорят: хоть поставь, хоть положь - одинаково. Русоволосый с правильными светлыми чертами лица, добрым взглядом серых глаз и очень сильный человек. Как всякий силач - добродушен. Мне кажется, что именно такие богатыри были героями «Калевалы». Хоть он не намного старше меня, но я смотрю на него с восхищением. К моему огорчению, на меня он мало обращает внимания. Больше дружен с Анатолием, но и то только на работе. Все остальное время предпочитает проводить со своими земляками. Эстонцев в лагере довольно много.
    Четвертый в нашей бригаде - вольнонаемный работник мордвин Ермолай. Не знаю, имя ли это его или так зовут по фамилии Ермолаев. Он сам заявил - зовите Ермолаем. На нашу каторжную зэковскую работу его погнала нищета. В поселке иной работы для него просто не было. Оказывается, у него шестеро детей и все школьного возраста. Кормить, одевать, обувать надо. Хорошо летом. Бегают босиком, полуголые. А на зиму папаня плетет лапоточки из лыка, добываемого в лесу. По уверению Ермолая, в лапоточках довольно легко бегать, и в лесу, и по песчаным улицам. В них тепло и сухо, когда, конечно, нет дождя.
    Вот эти «лапоточки» производят на меня очень сильное впечатление. Я считал, что они давно уже ушли в историю и остались только в музеях. А они вот рядом с тобой. Сам Ермолай ходит на работу в старых, латанных и перелатанных кирзовых сапогах, в таких же латанных и перелатанных ватных брюках и фуфайке. На голове - облезлая шапка с повисшим вниз одним ухом и другим торчащим вверх. Лицо бурого цвета с толстыми губами, отвисшими, всегда влажными и полуоткрытыми. Сверху над ними нависает большой мясистый нос. Этот портрет добавляли маленькие серые глаза с нависшими над ними редкими белесыми с рыжинкой бровями и такого же цвета давно нестриженые редкие и прямые волосы на голове.
    В отношениях с нами был он прост и сердечен. Его поражали наши ученые беседы, многознайство и, как всякий малограмотный человек, к «грамотным» относился с уважением. Иногда он отпрашивался у нас с работы. Надо было дома заготавливать хворост в лесу для отопления. Хотя мы работали с углем и на угле, но его почему-то не выписывали вольнонаемным работникам. Украсть можно было, но как пронесешь уголь через КПП. Через забор - тоже невозможно. Подстрелят часовые. Так что лес нашего свободного человека Ермолая не только обувал, кормил грибами и ягодами, но и обогревал. В благодарность, что мы его отпускали с работ и работали втроем, а не вчетвером на вагонетку, Ермолай приносил в грелке буряковый самогон, который проносил с большим мастерством конспиратора через все обыски на КПП.
    Работал он добросовестно вместе с нами и большие руки труженика также отсвечивали твердыми мозолями, как и наши. Да и сам он мало чем отличался от обычного, заурядного заключенного, хотя по документам свободного.

    Работа подвозчика угля к электростанции все время на свежем воздухе. В любую погоду - дождь или жаркое солнце припекает, мороз или слякоть, ветер, сбивающий с ног или затишье, мы должны обеспечить электростанцию углем. Без электричества вся жизнь в зоне, в поселке, на заводе замрет.
    Известковую пыль, еще не успевшую разъесть наши легкие, мы уже отхаркали. Теперь набиваем легкие угольной пылью. В руках у каждого все та же лопата -  "чирва" и мы вчетвером заполняем трехтонную вагонетку углем до краев. Потом упираемся руками в вагонетку, ногами в шпалы и катим ее к воротам электростанции.
     Неожиданно - кряк! Остановка. Вагонетка сошла с рельс. Рельсы истерты, расшатаны, шпалы прогнившие. Поэтому вагонетка бурится часто. Здесь на
помощь приходит деревянный рычаг, роль которого играет обычное бревно. Подставляем его под забурившееся колесо, жмем изо всех сил, трещат кости в спине. Хрясь! Ломается рычаг-бревно. Мы втыкаемся носами в снег, в уголь, в шпалы, но вагонетка снова на рельсах. Вперед, поехали.
    Иногда, когда вагонетка с нагруженным углем бурится в очередной раз и мы порядочно устали, Толик начинает скандировать:
   - Хей-но! Хей-но!
    Я следом за ним подхватываю:
   - Хей-но! Хей-но!
    Ермолай с недоумением смотрит на нас, но молчит. Хейно произносит своё эстонское магическое слово: - Куррат! - и подлезает под крыло вагонетки. Оттуда доносится с сильным придыханием то же магическое слово: - Куррат!
    Угол вагонетки, которая полным-полна угля, приподнимается и колесо становится на рельс. Мы с Толиком восхищенно хлопаем Лаара по плечам, по спине. Тот только смущенно улыбается. Поехали дальше.
    Как впоследствии выяснилось, слово "куррат" в эстонском языке самое страшное ругательство и переводится на русский язык - "чёрт"

                СПРАВКА.

     Лаар Хейно Леонидович, 1934 год рождения.
     Родился г.Тарту,ЭССР, эстонец,
     Институт физкультуры, студент.
     Проживал - город Рига.
     Арестован - 27 декабря 1957 г.
     Приговорен - Верховный суд Лат.ССР 20 марта 1958 г., ст.58-10, ч. 1.
     Приговор - 3 года ИТЛ. Условно-досрочно освобожден 03.02. 1960 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

     Въезжаем в ворота электростанции. Рельсы заканчиваются тупиком у топок кочегарки. Возле каждой топки колдует с лопатой в руках кочегар. Надо открыть топку, швырнуть в ее жерло лопату угля так, чтобы он рассеялся тонким
слоем и снова закрыть топку. Кочегары швыряют уголь не разгибаясь в течение часа. Затем приходят кочегары другой смены и тоже швыряют уголь в течение часа. Предыдущие в это время отдыхают, а потом сменяют своих сменщиков. И так в течение восьмичасового рабочего дня или ночи. И так из года в год. В течение всего срока.
    Перед каждой топкой мы должны высыпать вагонетку угля. А топок четыре. Высыпаешь уголь перед последней, а перед первой его уже "съели". Забросали в топку. Из тепла помещения электростанции - снова на мороз. Пустую вагонетку толкать значительно легче. И снова лопату в руки, и снова вонзаешь ее в кучу угля и снова бросаешь этот ненавистный уголь в вагонетку, и снова упираешься ногами и руками, толкая вагонетку, которая уже снится по ночам в душном бараке. И так изо дня в день. Когда же это кончится. От усталости и безысходной тоски выть хочется. Хоть бы смена скорее закончилась да под душем обмыться, и - в барак, который уже стал домом.
    - Славка! Какой сегодня день? Не забыл? - я останавливаюсь для передышки и вопросительно смотрю на Толика, опираясь на лопату грудью.
    - Елки-палки, да сегодня уже 20 января!

     Прошел ровно год, как в раннее морозное утро нас арестовали дяди из КГБ, а кажется, что прошла уже половина жизни. А впереди еще три таких же отрезка времени и лагерной жизни. Старые лагерники шутят, что хорошо в зоне цыгану. Он время считает по поре года - зима-лето, зима-лето, глядишь - и срок прошел. А тут счет иной: день-ночь, - сутки прочь. И так время тянется долго. И каждый день или ночь полны событиями. Прожил сутки, утром проснулся живым. Значит, все благополучно, смотришь еще на мир глазами, дышишь, ходишь своими ногами - значит пока все в норме, все хорошо. А наперед загадывать нечего. Что будет, то будет.
     Свою первую годовщину в неволе мы отметили с Толиком домашними блинами, которые я научился печь у мамы еще в те далекие времена на свободе. Вспомнили каждый свой дом и, как говорится, родных и близких. Погрустили немного. А потом сходили к лагерному фотографу и он запечатлел наши юношеские физиономии, очень серьезные, с буйными волосами на голове и с лагерной тоской в глазах.
     Ночью неожиданно распахнулась с громким стуком входная дверь в бараке и с клубами морозного воздуха в помещение ворвалась толпа надзирателей. Ярко вспыхнули электролампочки по всему бараку. Раздались орущие голоса:
     - Подъем, скоты! Вставай, фашистская сволочь! Шевелись! Быстрей! Так вашу мать, переэтак!
     Ничего не соображая спросонья, мы выскакиваем из теплых постелей.
     - Стройся у коек! Молчать! Не разговаривать! Мать вашу, перемать! С верхних коек - вниз!
     Верхние заключенные в том числе и мы с Толиком, посыпались вниз, как горох. Оглядываюсь. У каждой койки в нижнем белье, босиком на холодном полу вытянулись лагерники. Надо же было, чтобы в эту ночь я лег спать
без нижней рубашки в одних кальсонах. Наверху все же жарковато от испарений зэковских тел. Холодный воздух сразу заставил съежиться и затанцевать босыми ногами на полу.
     - Проверка! С места не сходить!
     Кто-то рядом зашептал:
     - Наверное, побег. Обычно такие проверки устраивают при побегах зэков.
     Ему сразу же возразили:
     - Да какой дурак решится уйти в побег по такому холоду да еще в метель. Разве самоубийца только.
     Я вспомнил, как летом проводилась подобная проверка. Тогда в дождливую грозовую ночь ушел в побег молодой парень - литовец. Я часто его видел на стадионе лагерном. Высокий, стройный, необычайно жилистый, постоянно в очках, он усиленно занимался бегом, прыганием. Как оказалось впоследствии, парень готовился к побегу. Выбрав ненастную грозовую ночь, с помощью шеста, который сделал из длинной палки, перепрыгнул через запретку, перелез через высоченный деревянный забор, увенчанный несколькими рядами колючей проволоки, преодолел другую запретку и ушел в лес. Побег обнаружили только утром.
     Тогда нас всех выстроили на улице у бараков. Всякое движение заключенных по лагерю было категорически запрещено. Надзиратели бегали по всем лагерным помещениям, проверяя, не остался ли там кто из зэков. Пересчитывали всех в течение нескольких часов и по несколько раз.
     А на парня устроили облаву по всем правилам лагерной охоты за людьми. Потом ходили разные слухи. Одни утверждали, что настигли беглеца через трое суток и тут же застрелили, другие - что сильно избили и он от побоев умер в тюремной больнице, третьи - что все же остался жив. Но фактом являлось то, что побег не удался.
    Старые лагерники рассказывали, что побеги вообще удавались крайне редко. Как правило, беглецов ловили. На месте, где настигали, убивали со страшной жестокостью, а труп привозили в лагерь и бросали у КПП, чтобы, проходя на работу или с работы, заключенные видели и усвоили, что ожидает беглецов и что побеги никому не удастся совершить впредь.

     Теперь нас снова считали по головам. Что-то не сходится у наших счетчиков. Раздается новая команда:
     - Всем перейти на одну сторону барака! Бегом! Мать вашу!
     Еще не поняв в чем дело, я увидел, как Миша Тимофеев и Дмитрий Кислый рванули в ту сторону барака, куда указывали надзиратели. Мы с Толиком - за ними. А за нами - вся остальная масса.
     Митя Кислый, глядя на нас улыбается:
    - Ты смотри, Миша, какая молодежь пошла шустрая. Значит, наша с тобой наука не прошла для них даром.
     Толик обиделся:
    - А сами как сиганули.
    Миша Тимофеев тоже улыбается:
    - Не обижайтесь, мальцы, и не удивляйтесь. Нас с Митькой мусора учили дубинками так сигать. Чуть замешкался - и хряп дубинкой по спине, по голове, по чем попало. Это вам подвезло, что попали в лагерь в такое время, что не только не бьют нас вертухаи, но даже разрешили волосы на голове носить.
     Собрав всех жителей барака в одном конце, нас начали пропускать в другой конец, тщательно пересчитывая каждого по одному. Когда осталось совсем немного подсчитывать, счетчик сбился со счета и в сопровождении мата, нас снова собрали в одном конце барака и стали снова пропускать в другой, и снова тщательно пересчитывая.
      Вся процедура длится уже несколько часов. Я страшно замерз, посинел, зуб на зуб не попадал от дрожи. И тут вбегает с улицы какой-то надзиратель. Дверь во время проверки была открыта настежь. Вертухай кричит с порога:         
     - Кончай проверку! Нашелся беглец. В сушилке зараза спал.
     Оказывается, какой-то бедолага понес валенки в сушилку после работы. Наверное, настолько устал работая, намерзся, что в тепле его разморило и он незаметно для себя там и уснул. Надзиратель во время ночного обхода по баракам и проверки заключенных по койкам не досчитался одного и поднял тарарам:
   - Кто-то сбежал. В зоне побег!
    По тревоге были подняты все надзиратели, вся охрана и началась массовая проверка наличности среди заключенных. И теперь тревога оказалась ложной. Я представил, какое избиение сейчас происходит в сушилке, и не позавидовал тому бедняге.
    Но и для меня та тревожная ночь не прошла даром. Я сильно простудился, все тело ломило. Утром пошел не на работу, а в медпункт. Температура под 39 градусов. Положили сразу же на больничную койку.
     Хотя все тело болит и ломит, слабость и температурная жара, я блаженствую. Впервые после ареста я просто лежу в чистых белых простынях, ничего не делаю, никто мной не командует. Я просто сплю и ем довольно приличную пищу. Просто сплю и ем. При этом три раза в день. В студенческие дни такого удовольствия у меня не было. Никакой тебе лопаты, ни подъемов, ни отбоев, ни проверок. Хочу продлить удовольствие и не хочу лечиться. Оставленные врачом таблетки и порошки не глотаю, а выбрасываю в туалет. Особенно когда немного спала температура.
     Только, увы, молодой организм берет свое. Без врачебных примочек быстро иду на поправку. И вскоре наступает день, когда врач, тоже из заключенных, измерив последний раз температуру, прослушав грудь и спину, сделал заключение: здоров. Пора на работу.
   
     После больничного курорта плестись на свою каторгу совершенно не хочется. Но плетусь вместе со всеми. На работе ждет меня новость. Одного из кочегаров куда-то увезли по этапу. И меня определили кочегаром, как специалиста по управлению лопатой.               
     Мой новый напарник по лопате и топке Юра из Свердловска. Небольшого роста, полненький, кругленький, весь состоящий из широченной улыбки паренек постарше меня лет на пять-шесть встречает меня громким приветствием:   
    - А-а, кустарю-одиночке наше с кисточкой! Добро пожаловать, племя малознакомое в наше племя кочегарское! Покажи на что способны недоучившиеся студенты! - и с шутовским поклоном вручает мне «чирву» - большую совковую лопату, обрубленную в форме карточной чирвы.
     С таким же шутовским поклоном я принимаю ее, открываю топку, набираю уголь в лопату и швыряю в ее жерло. Уголь тонким слоем рассыпается веером по всему раскаленному днищу. Сразу вспыхивает пламя. Ура! Получилось! Значит, недаром я присматривался к тому, как умело бросали в топку уголь старые опытные кочегары. Загребаю новую порцию угля и таким же веером рассыпаю его в топке. И пошло - поехало.
     Толик хлопает меня по спине и радостно орет.
    - Молодец, Славка! Вот на что способны недоучившиеся студенты!
     А я уже еле держу лопату в руках. Она становится все тяжелее с каждым гребком угля и швырянием его в топку. Глаза заливает обильный пот.
     Юрий стягивает с головы вязанную шапочку, которая действительно с небольшой кисточкой, обнародовав буйную каштановую шевелюру и широкий шрам на пол-лба. Шапочкой он смахивает капли пота с моего лица и сам блестит очаровательной улыбкой:
    - Ну, теперь явасская кочегарка в надежных руках! - отбирает у меня лопату и шепчет, чтобы никто не слыхал из окружающих кочегаров:
    - Иди за котлы, полежи немного, отдохни, а то упадешь. Я потом приду за тобой.
     На каждой топке работают два кочегара. Топку надо заполнять углем непрерывно, она ненасытна. Кочегары работают по часу, сменяя друг друга и работая вместе, когда приходит время чистить топку.
     Я не отработал еще своего часа и начал задыхаться, по всему телу прошла слабость, подступила тошнота. Сказались, наверное, последствия известковой печи и болезни. Последние минуты держался только на упорстве и самолюбии. Спасибо Юрию. Во время заметил и во время подменил.
     Переставляя подкашивающиеся ноги, побрел за котлы. Там тепло, полумрак и нет никого. Как раз то, что мне нужно сейчас. Я не хочу, чтобы кто-то видел мою слабость. Падаю на деревянный настил, черный от многолетней въевшейся в дерево угольной пыли. Лежу на боку, поджав под живот ноги и скорчившись, как ребенок. Тошнота постепенно проходит и я впадаю в какое-то забытье, полудремотное состояние.

     - Эй, кустарь-одиночка! Жив! Спишь или замышляешь новые козни против советской власти? Пора на смену! - зовет меня голос Юрки.
     Но я уже на ногах. Внутренняя пружина опасности работает исправно. Но
кочегаром работать пришлось недолго.
     Наступил март 1959 г. Весна началась дружно. Обильные снега стали истекать ручьями. Идя на работу, с работы, перепрыгиваем через лужи. Кирзовые сапоги уже заменили на рабочие ботинки. Кажется перезимовали. Радуемся солнышку. И вдруг.
     Собираемся утром, как обычно на работу. Ко мне подходит дневальный из штаба:- Ты, Биркин?       
     - Ну, я. А что?               
     - На работу сегодня не идешь. Когда бригады уйдут на КПП, шагай в спецчасть. Вызывают.
     Тревожно екает в груди, холодит живот.
     - Зачем?
     - Не знаю. Там скажут. Скорее всего - на этап.
     Дневальный спешит к другим зэкам с посланиями из спецчасти.
     Ко мне подходит Анатолий, другие товарищи. Они слышали весь разговор и ободряют меня. Мол, дело житейское, подневольное. Не расстраивайся. В лагерной жизни все бывает.
     Мы на всякий случай прощаемся, жмем друг другу руки и не знаем, что с некоторыми прощаемся навсегда.
     В спецчасти за столом сидит майор - начальник спецчасти и рассматривает папку с документами.
     - Биркин?
     - Вячеслав Васильевич, статья 54-10, срок четыре года.
     - Собирайся с вещами. Пойдешь на этап. Через час, чтобы был готов.

                20. ЭТАП В НЕИЗВЕСТНОСТЬ.
 
      По безлюдной дороге поселка Явас, перепрыгивая через весенние лужи, шагает группа заключенных человек в десять. Впереди - охрана, позади - охрана, по бокам - охрана.Винтовки у «охры» уже заменены автоматами. Автоматы на груди, лица охранников сосредоточены и серьезны. Ведут важных государственных преступников, политических заключенных. Все заключенные с вещичками. Их гонят по этапу. Куда? Неизвестно. Заключенному об этом знать не положено. Пути господни неисповедимы, а замыслы лагерного начальства тем более.
      На Явасской остановке железнодорожной ветки уже пыхтит паровозик с несколькими вагонами, в которых развозят заключенных по зонам. Из одного вагона идет выгрузка вновь прибывшей дешевой рабочей силы. Начальник нашего конвоя принимает новых заключенных, тщательно пересчитывая головы и сверяя папки с документами. Он поведет их назад вместо нас в п/я 385/11. Мы пока стоим в окружении почетного караула и разглядываем мордовские окрестности.
      Затем настает наша очередь с точностью до наоборот. Нас по одному загружают в вагон и также тщательно новый начальник конвоя считает наши буйные и не вполне буйные, чаще плешивые головы и сверяет папки с документами. Процедура уже известна. Начальник конвоя выкрикивает твою фамилию. Ты громко, внятно должен выкрикнуть в ответ свои имя и отчество, а также статью, по которой судим и срок наказания. Статья также известная - 58, только пункты
меняются на разные цифры, Это, если судили именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Если же судили именем Украинской Советской Социалистической Республики, тогда статья менялась. Была под номером 54. Но цифры, пункты и их содержание оставались одинаковыми с российскими.
     Обмен раб-товаром состоялся. Паровозик пустил пар, загудел. Поехали. На каждой последующей остановке снова разгрузка-погрузка заключенных. Когда была дана команда: «Всем на выход с вещами», из нашей десятки вместе со мной оставалось  только три человека.
    Визуально мы знали друг друга по лагерю и теперь старались держаться вместе. Ведь все же из одной зоны. Остальные заключенные были из других зон и нам незнакомы.
     Пока шла очередная проверка, снова осматриваюсь вокруг. Куда же теперь нас привезли? Ага, знакомая вывеска. Станция Потьма. Отсюда начинается железнодорожная ветка, ведущая вглубь «Дубравлага». Ну, а для нас она, кажется, здесь заканчивается. Снова вспоминается каламбур: "Неученье - тьма, а ученье - Потьма".
     Рядом стоит такой знакомый «столыпинский» вагон. И дорога наша открыта конвойными прямо в него. Значит повезут на дальнее расстояние. Сердце тревожно заныло. Неужели раскопали что-то? Может быть на листовки вышли? Я то их всего три штуки и написал печатными буквами. Но на другой день они уже были кем-то сорваны. Сам проходил мимо того места, где накануне поздно вечером приклеил. Ничего уже не было. И я старался о них вовсе забыть и выбросить из головы во время следствия. А вдруг“тот” листок нашли и сумели прочесть. А может быть Витьку Купина арестовали? А у него же маленький сын. Да и как он будет в тюрьме без кистей обеих рук, без помощи со стороны. Хотя он ловко управлялся своими культями и делал почти все самостоятельно. Даже школьную ручку держал в них, которой довольно хорошо писал, чему я не переставал удивляться и восхищаться. И теперь меня везут на очную ставку с ним, а там будет и пересуждение. Выдержит ли все это Виктор? А его семья?
    
     Подобные мрачные мысли одолевали меня все время, пока мы ехали в «столыпине». Мои новые друзья, заметив мрачное настроение, стремились подбодрить меня, не зная причин угрюмости и подавленности. Особенно заводным парнем оказался Антон Хильчук. Всё у него выходило как-то естественно, весело и непринужденно.
     Антон относился к разряду заключенных, пострадавших за националистическую украинскую идею. Было ему от роду около 30 лет, среднего роста, сухощавый, разговорчивый, необычайно подвижный. В минуту он мог выпалить до тысячи слов на любую тему. О таких в лагере говорят, что они «страдают словесным поносом». Его слова дополнялись ручной жестикуляцией, в которой угадывались быстрые жесты старого лагерника. Живой, как ртуть. Долго на одном месте усидеть не мог. В любой камере ему было тесно. Он то и дело вскакивал на ноги и носился по камере взад-вперед. Но в «столыпинской» камере не побегаешь. Поэтому он вскакивал с лавки, крутился на одном месте и снова садился на лавку, забросив ногу на ногу, а они все равно дрыгались и готовы были сорваться в бег.
     Неизменным атрибутом его зэковской одежды была темно-серая высокая фуражка, пошитая лагерным портным. Это было нарушением лагерной формы. Но начальство смотрело сквозь пальцы на данное нарушение. Наверное, не хотело усложнять себе жизнь, т.к. многие украинские националисты носили подобные фуражки. Покрой их был таков, что на них маскировался украинский трезубец
       
                СПРАВКА.
    
    Хильчук Антон Корнеевич, 1930 год рождения,
    Ровенская обл., Березновский р-н, Орловка, украинец.
    Киномеханик в колхозе.
    Проживал - УССР, Крымская, Нижнегорский, Митрофановка.
    Арестован - 1 апреля 1957 г.
    Приговорен - Волынский облсуд 9 октября 1957 г., ст.54-10, ч.2, УК УССР.
    Приговор - 8 лет ИТЛ. Постановлением ПВС УССР дело прекращено.
    Освобожден - 09.06.1960 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

    Одним из таких лагерных портных-умельцев был другой мой напарник по этапу - Роман Иваськив. Судьба Романа очень трагична. Еще мальчишкой он ушел в лес к украинским повстанцам. Принимал участие в боях против Советов. В одном бою был тяжело ранен и попал в плен к энкаведистам. Раненного его пытали. Смертную казнь заменили 25-ю годами лишения свободы в концлагерях ГУЛАГа. В «Дубравлаге» он находился уже лет 7-8. Где-то рядом в женском концлагере томились в заключении его мать и сестра.
     По характеру Роман был полной противоположностью Антону. Хотя по возрасту они были ровесниками. Но Роман бьш уравновешенным, спокойным, рассудительным человеком, немного с замедленными движениями. И малоразговорчив. Зря, просто так, чтобы поболтать, в беседу никогда не вступал.
     Пребывание в лесу, ранение, пытки сказались на его здоровье да еще искалеченная рука сделали молодого парня инвалидом. В зоне Роман работал в инвалидской бригаде и научился шить. Стал прекрасным портным. Его фуражки с замаскированным трезубцем пользовались особым спросом у националистов-соотечественников.
     Хотя я не разделял националистические идеи и стоял на интернациональных позициях, это не помешало нам троим подружиться, помогать друг другу, защищать в крутых ситуациях и доверять друг другу.
     Как-то, уже находясь в Воркуте, ко мне подошли двое парней из украинского националистического землячества и предложили примкнуть к ним, ибо они знают меня как порядочного зэка, а на украинском языке я говорил лучше, чем  многие из их национал-украинцев.
     Я категорически отказался от этого предложения, т.к. заявил я, не понимаю вашей националистической идеи и не вижу ничего плохого в дружбе и единстве славян. Особенно - русских, украинцев, белорусов. Ведь все мы выходцы
из одной Киевской Руси и те, кто утверждает об особом происхождении украинцев, просто искажают историю. Кроме того, у меня отец русский, а мать - украинка. Так от кого же я должен отказаться от отца или от матери? Что же касается русского и украинского языков, то оба они мне родные, т.к. на них разговаривают мои родители. И о людях я сужу не по национальной принадлежности, а по порядочности. Порядочный он человек или фуфло, т.е. дрянь. А порядочных людей и сволочей в любой нации хватает. И украинские националисты от меня отстали.
     По этапной дороге я из Славки, Вячеслава неожиданно превратился в Ярослава. Так стал меня первым называть Антон, а потом и все окружающие.

    Ехали долго с остановками,но на третьи сутки поездки в "столыпине" последовала команда: «Все с вещами - на выход!».
    Значит, приехали. Но куда? Уж точно не в Харьков. Так быстро, несмотря на все остановки и длительные стоянки, туда доехать мы не могли.
    Выгружают нас из «столыпинских» вагонов и пока идет обычная процедура передачи раб-товара от одного конвоя другому, оглядываемся. Кто-то ахает:   
   - Братцы. Да это же Москва!
    Действительно, вдали виднеются московские небоскребы, знакомые по открыткам и фотографиям. Рядом с нашими вагонами на площадке стоят крытые машины. Но вместо привычных «воронков», от которых зэковским духом несет издали на расстояние видимости, на этих машинах написано «Мясо», «Хлеб», «Продукты». И нас заталкивают прямо в эти машины. Внутри же - обычный «воронок», машина специально предназначенная для перевозки заключенных.
    Ясно! Маскировка! Ведь в Москве много иностранцев. Как же им показать «воронки» с заключенными. Позор всему Советскому Союзу. А так - просто едут по московским улицам машины, развозящие москвичам «Хлеб», «Мясо» и иные «Продукты». И никому невдомек, какое «мясо» находится внутри этих машин.
     В «воронке» набиты, как селедки в бочке, зэки - политические и уголовники. Всем один почет. Долго едем, петляем, куда-то поворачиваем, наконец останавливаемся. Слышно как мощные двигатели открывают массивные ворота. Значит, приехали. Вылезай.
     Высыпаемся из «воронка», как горох из стручка, один за другим. Кроме солдат вокруг нас мощные стены старого тюремного замка. Кто-то из знающих уголовников восторженно восклицает: «Бутырка!».
     Так вот она какая знаменитая политическая тюрьма. Всего в каких то четырех километрах отсюда находится Кремль. Сумею ли когда-либо я туда попасть? Вот в Бутырку уже попал.
     История говорит, что этот тюремный замок спроектировал и построил еще в конце XVIII века знаменитый архитектор Михаил Казаков. Он окружил его вот этими крепостными стенами с четырьмя башнями.
     Где же эти башни? С нашего места из-за зданий их не видать, как ни верчу головой. Говорят, в одной из башен, после подавления восстания и предательства своих сподвижников, томился Емельян Пугачев. Позже здесь побывали Николай Бауман, Петр Шмидт, Феликс Дзержинский, Клим Ворошилов, Владимир Маяковский. А теперь и я отметился. Правда, проездом. Ведь не оставят же меня здесь. Точно повезут куда-то дальше. На север, юг, восток или запад. Но на юг сейчас не возят заключенных, на запад - тоже. Там недалеко заграница. С востока меня привезли. Значит, остается один путь - на север.

      После процедуры переклички нас загоняют в здание, где начинается великий «шмон» - обыск. Молодые солдатики привычным движением вытаскивают из чемодана мои вещички: рубашки, штаны, нижнее белье. Все прощупывается самым тщательным образом. Но наручных часов - старенькой «Победы», которые я приобрел по случаю и спрятал - не находят. Также не находят небольшие ножницы. Это же такая необходимая универсальная вещь в жизни заключенного.
      Зато находят в книгах письма от девчонок и их фотографии. Но я их не прятал. И тут же начинают читать эти письма и рассматривать фотографии, здесь же цинично их обсуждая.
     - Ребята, а вам не говорили, что читать чужие письма неприлично.
     - Молчать! Фашист недорезанный! - вызверился на меня один из стойких оловянных солдатиков, по возрасту гораздо моложе меня.
     - Может ты здесь антисоветчину прячешь.
     - Так ведь цензура уже проверяла, - попытался возразить.
     - Молчать! - проорано было мне в ответ, а затем последовал жалкий нецензурный лепет. Ясно, совсем молодой фазан. Даже матюгаться не научился. Но, в случае чего, пристрелит не задумываясь. Как тот оловянный солдатик, который стрелял в меня в прошлом году в «столыпине». Откуда берутся такие истуканы?
      Как ни жалко было, но при первой возможности, я сжег все письма. И девчоночьи, и из дому. Нечего чужим людям совать в них свой нос. Позже я стал поступать так же с каждым полученным письмом, конечно, после его прочтения.
      Все чемоданы, сумки, мешки после обыска охранники сбрасывают в одну кучу. Заключенных загоняют в «боксы». Не знаю точно, как официально называются эти камеры. Представляют они собой что-то вроде пенала с шириной где-то в метра полтора и длиной в метра два, а высотой метра в три с электрической лампочкой вверху. В этот каменный мешок нас втискивали уже дверью, которую тут же закрыли на засов.
     Мы стоим плотно прижавшись грудью, плечами, спинами друг к другу. Пошевелиться невозможно. Вздохнуть полной грудью невозможно. Она сдавлена со всех сторон телами других зэков. Дышать становится все тяжелей. Испарения от
давно немытых тел, нестиранного белья и грязной одежды дополняют ужасную тесноту. Проходит час, другой, третий, проходит целая вечность.
    Пот струится по всему телу. Тело зудит. Но руки прижаты к груди. Ими не почешешься, даже не пошевелишь. Кто-то стонет, кто-то уже завывает, кто-то жалобно скулит, кто-то шепчет матюги. Сказать что-то громко невозможно - грудная клетка сдавлена. Упасть невозможно, даже потеряв сознание или умерев.
    Я подымаю глаза к потолку. Он где-то там высоко-высоко. Яркая электролампа, свисающая с середины потолка почему-то тускнеет. Тело уже ничего не чувствует, становится каким-то невесомым и начинает уплывать. В ушах вместо стонов появляется тихий звон. Кажется, я отключаюсь, теряя сознание.
    Нет! Нет! Не хочу! Энергично кручу головой. И стоны снова возвращаются в уши, под потолком также ярко горит лампа. Рядом кто-то шепчет:
   - Я тоже не хочу! - Значит я это сказал или кричал вслух. Вот она какая московская Бутырка. Научились здесь отбирать здоровье и жизнь у людей.
    Позже я читал, что в Бутырке, чтобы жизнь заключенным не казалась медом в прошлом на них навешивали цепи, кандалы и рогатки - металлические ошейники с шипами. Из-за шипов лечь было невозможно. Поэтому учились спать стоя. А еще заставляли повсюду - даже в баню и туалет! - таскать за собой дубовые «стулья». Тянули они килограммов на 20-25. «Стулья» цепью прикрепляли к ошейникам.
     В мое время этих удовольствий уже не бьшо. Зато придумали другие,не менее приятные. Типа этих «боксов» - душегубок А может что-то есть еще похлеще? В подобных заведениях можно ожидать всего.
     Наконец дверь нашего пенала открывается.
     - Вылезайте, заразы!
     А мы не можем ни выйти, ни вылезти. Мы не в состоянии оторваться друг от друга. Слиплись!
    Охранник кого-то выдергивает за руку и мы выпадаем из дверей "бокса" прямо на пол, образуя кучу-малу. Одуревшие, с трудом поднимаемся на ноги. Последние выползают на четвереньках. Охрана орет:
     - У-у, сволочи, пообсцыкались, пообсирались.
     Действительно, у некоторых штаны мокрые и распространяется аммиачный запах.
Охрана уже другая. Вернее, это не охранники, а бутырские надзиратели. Те солдатики уже убрались. Новые «вертухаи» начинают новую проверку. Хорошо, что «шмон» не делают по новому кругу.

     Найдя свой чемодан, я стою растираю грудную клетку, бока, руки, ноги. Кажется, постепенно прихожу в норму, разминаюсь. Подходят Антон с Романом. Они были в другом каменном мешке.
    - Ну, как, Ярославе, живой?
    - Да вот, пытаюсь понять - живой или уже на небесах. Ну, если мусора здесь, значит я нахожусь на земле и еще живой. А вы там как?
    Ромка только горестно рукой махнул. Все понятно без слов. Антон разразился трехэтажным матом. Тоже все понятно.
    Нас отделили от уголовников и повели куда-то наверх в камеру. Камера большая человек на 35-40. А нас всего человек восемь политических заключенных. Какой простор в камере после того проклятого зеками «бокса». С того знакомства с Бутыркой я не переношу замкнутого пространства.
    В Бутырской тюрьме мы находились около недели. Это было время отдыха. Главное - не гоняли на работу. Что касается режима, то режим обычный, тюремный. В шесть часов утра - подъем. Нас ведут на оправку. С собой конечно, тянем тетю «Парашу». Потом - завтрак. И свободен до прогулки. Прогулочный дворик огромен. Сделан в виде большого круга из бетонных стен. Круг разбит бетонными радиусами на отдельные бетонные клетки. В центре, где сходятся радиальные стены - место для «попки», часового. Оно возвышается над всем прогулочным двориком и часовой, не сходя с места, может видеть сверху все, что делается в каждой бетонной клетке.
    После прогулки, которая длится около часа, - обед. Или наоборот после обеда - прогулка. Как когда получается у начальства. И имеешь свободное время до ужина. После ужина - снова свободное время. А к десяти часам вечера - повторный поход в туалет под ручку с той же незабвенной многокилограммовой тетей «Парашей». И, наконец, отбой.
    Спим на голых деревянных нарах. Постель для транзитных зеков не положена. Еда - тюремная баланда. Жира не нагуляешь на ней.
    Мои товарищи отсыпаются впрок. Я тоже пару дней дрыхнул каждую свободную минутку и не мог выспаться. Голые нары не помеха. Бока не мнут. Лишь бы было, где растянуться. А потом увлекся чтением.
    Меня давно уже интересовали политические учения мыслителей как разных времен и народов, так и современных. Особенно те современные учения, которые отличались от официального марксистско-ленинского учения, которое нам преподавали в школе, потом в университете.
    Ведь были же мыслители кроме Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Ну, со Сталиным теперь все ясно - культ личности, враг народа. А ведь недавно он сам этот ярлык «враг народа» лепил всем, в чьей преданности сомневался. Теперь его лепят всем инакомыслящим. Среди них оказался и я, и мои товарищи по камере, по зоне. ГУЛАГ продолжает существовать. Вот он - вокруг меня. Я нахожусь в самом его чреве - в Бутырской тюрьме.
    Тех, кто стремился подправить марксизм, официальная пресса называла ревизионистами, ибо они хотели его ревизовать, т.е. пересмотреть. Еще в «Дубравлаге» у кого-то за пачку сигарет я выменял книгу под названием «Ревизионизм - главная опасность». Это был сборник статей политических деятелей, руководителей компартий разных стран, ученых-обществоведов из Советского Союза. Все они были марксистами и выступали, естественно, с марксистских позиций. Но, критикуя ревизионистов, они цитировали их писания и невольно раскрывали ревизионистскую идеологию. А это было как раз то, что меня интересовало. Ведь другой литературы не существовало. Ревизионистов у нас не печатали. Табу.
    За время пребывания в Бутырке я сумел проштудировать книгу и понял, что ни марксизма-ленинизма, ни ревизионизма, ни буржуазных каких-либо учений я не знаю, что я в них полный профан и мне надо еще учиться и учиться, чтобы выработать и оформить в словах что-то свое.
     Спустя неделю нас снова погрузили в «воронки». Кого в «хлеб», кого в «мясо». И снова стучат по рельсам колеса «столыпина». Едем долго. День сменяет ночь, ночь приходит на смену дня. Куда нас везут - неизвестно. В вагонных камерах становится все холоднее. Отопления для зеков не положено. Только для охраны. А зеки согреваются своим пердячим паром, как говаривал мой бригадир в Явасе. Еще несколько суток в пути и наконец:
     - Выходи с вещами! Приехали!
    На улице сумерки и из вагона я выпрыгиваю наружу  прямо в мороз и оказываюсь чуть ли не по пояс в снегу. Вот тебе и весна! Куда же меня привезли?