Морозная оттепель. Глава 6. Тундра стонет и плачет

                МОРОЗНАЯ ОТТЕПЕЛЬ.

                ГЛАВА 6. ТУНДРА СТОНЕТ И ... ПЛАЧЕТ.
               
                24. ХОЛОДНАЯ ВЕСНА 1959 ГОДА.

      Хотя по календарю уже апрель, но на улице еще продолжают свирепствовать снежные метели и пурги. Правда, уже реже и не такие злые. После пурги, как правило, наступает необыкновенная тишина. Днем ярко светит солнце, а ночью
возникает необыкновенное явление природы - северное сияние. Говорят, что зимой оно играет всеми цветами радуги. Но и сейчас, хотя цвета его поблекли - впечатляет. Раскинувшись на полнеба, огромные столбы белесого с цветными оттенками дыма колышутся, постоянно изменяя свои очертания и в то же время оставаясь на месте. Это что-то живое и в то же время внеземное, находящееся в неповторимом движении.
      Выйдя ночью из барака, я подолгу любуюсь этим чудом и так хочется дотянуться до него рукой, потрогать, пощупать, окунуться в движущееся сияние и уплыть вместе с ним высоко-высоко в какую-то иную цивилизацию, в иные миры, но чтобы подальше от этой неволи, от ненавистной колючей проволоки, которой, кажется опутан весь наш мир. Но... «нету чудес и мечтать о них нечего». А может только и остается, что мечтать. Иначе, без мечты, не выживешь. Со смешанным чувством горести и прикосновения к чему-то чистому, хорошему, возвращаешься в свой вонючий барак.
     Утром - на работу. Все бригады, как обычно, собираются на развод у контрольно-пропускного пункта. Слышится привычная команда:
    - Первая пятерка - пошла!.
     Это командуют уже нашей бригаде. Я всегда стараюсь попасть в первую пятерку. Идя впереди, можно многое увидеть. Передние конвоиры идут на значительном расстоянии впереди и не очень заслоняют мир. По бокам колонны, сзади уже вплотную топают другие конвоиры с автоматами на груди. У некоторых - на поводке бегут огромные овчарки, псы-человекодавы. Поводыри с трудом их сдерживают.
     Асфальтированные дороги уже очищены от снега. За деревянными щитами, которыми защищают дороги от снега, стоят и очистительницы снега с асфальта. Это женщины - дорожные работницы. Их обязанность - перетаскивать щиты и устанавливать их с той стороны дороги, откуда ветер несет снег, а также чистить дорогу от всего лишнего.
     В нашей пятерке идет правофланговым литовец - дядя Йозас. Высокий мощный мужчина лет пятидесяти. Полушубок на широкой груди не сходится. На толстой шее, прорезанной одной глубокой бороздой, величественно возвышается крупная лысая голова, которую с трудом прикрывает зэковская шапка. Крупные черты лица дышат спокойствием и уверенностью в своей правоте. Это бывший полицейский из буржуазного Вильнюса. Больше всего на свете он любит порядок. Я уверен, что на той улице или площади, где дежурил дядя Йозас действительно всегда был порядок и хулиганов усмиряли быстро.
    - У меня разговор короткий, - как-то признавался вильнюсский полицейский. - Резиновой дубинкой по спине. И все успокаиваются. Правда, когда красные смутьяны появились, пришлось работать больше.
    Рядом с ним шагает мой друг Михаил Кокаш, затем - я. С другой стороны от меня еще один мой лагерный друг - Виля Гоженко. Плотный коренастый мужчина лет сорока. Из Украины. Круглолицый, розовощекий, с небольшим носом пуговкой и правильными чертами лица. Симпатичен и моложав. Руки маленькие, почти женские, но сжатые в кулак могут нанести большой вред противнику. Недалеко от Воркуты есть город Инта. Там у Виля осталась молодая жена и годовалый сын. И он часто о них вспоминал и тосковал. И боялся, а что будет дальше. Ведь жена на целых двадцать лет моложе его. А конец срока теряется где-то в тумане.
     Сидел он за какое-то военное или послевоенное преступление. За какое конкретно - не говорил. Я, уже зная зэковские правила, не расспрашивал. После ареста и расстрела Берии режим в лагерях стал немного легче. Многих заключенных, даже «тяжеловесов» перевели на безконвойку, а некоторых и на поселение. Вот тогда Виля и женился на молодой красивой девушке. Обзавелись тогда семьями и многие другие заключенные. Но вскоре кому-то в верхах поселение показалось чересчур мягкой мерой наказания. И всех безконвойников и поселенцев снова взяли под конвой и, оторвав от новых семей, снова отправили в лагерь. Виля Гоженко из Инты привезли в воркутинский лагерь. Конечно, он весь в мыслях был с женой и ребенком и с нетерпением ждал от них писем.
      Пятым в нашей шеренге шагал небольшого роста мужичок в неизменном защитного цвета, но изрядно выгоревшем, плаще с капюшоном, который надевал на полушубок и на шапку. Из-под капюшона в первую очередь выглядывал довольно увесистый нос бульбой, который украшал продолговатое лицо с седой щетиной. Из-под лохматых бровей смотрели маленькие хитрющие глазки. Тонкие губы всегда готовы были расплыться в ехидной или угодливой улыбке. Мужичку бьшо лет 45-50 и был он во время войны старостой в каком-то украинском селе. Бежал вместе с немцами, потом и от них удрал, где-то долго прятался, но все же его поймали. Сумел открутиться от расстрела и считал хитрость - главным достоинством человека. В период поселения к нему приехала жена.
      Когда снова взяли под стражу ее мужа и, как Виля Гоженко, перевели из Инты в Воркуту, верная жена последовала за ним. Сняла где-то угол для житья и устроилась на работу дорожной работницей. Вот и сейчас она машет рукой из-за дорожного щита, что-то кричит, но мерная поступь колонны заключенных по асфальту и ветер заглушают ее слова. Муж также машет рукой и улыбается, но не обычной ехидной, а по настоящему доброй улыбкой. Женщина довольно симпатичная. Издали видно. Что их связывает? Не понимаю. Наверное, все же, любовь? Именно из-за этой женщины он всегда становится в первую шеренгу колонны, где вышагивает походкой китайского мандарина. Жена всегда встречает колонну с мужем-заключенным на дороге, когда нас ведут на работу и когда нас ведут обратно.

      Приходим на место работы. Это окраина поселка. Необходимо вырыть траншею и добраться до канализационных труб, вытащить их на поверхность, прочистить и снова уложить под определенным уклоном. Когда прокладывали канализацию от поселка в тундру, то прежние строители, тоже заключенные, сделали что-то не так и канализация постоянно забивалась, стоки даже поворачивались назад. Теперь этот дефект исправляли мы и наша бригада занималась данным делом уже второй месяц.
     Земля мерзлая и мы долбим ее кайлом, а также вбиваем кувалдой железный клин, откалываем кусок мерзлоты. Накопившиеся куски земли выбрасываем лопатой. И так кусок за куском - получается траншея на глубину от полутора до двух метров аж до самой трубы.               
     Наши конвоиры - молодые парни срочной службы. Все одеты добротно - в белые дубленые полушубки, добротные валенки. На них ни одной заплаты. Не то, что на наших. За плечами автоматы, но заброшены так, что можно в любой момент перевести их на грудь и открыть огонь.
     Начальник конвоя расставил своих солдат по периметру вокруг нас, а сам ушел в поселок. Свободные от приглядывания за нами, конвоиры развели костерок, греются возле него, курят, перекидываются шутками, забавляются с собаками. Двое вступили в борьбу. Другие их подзадоривают. Ведут себя как обыкновенные мальчишки. Но я уже имею шрам во лбу от одного такого безобидного мальчишки из столыпинского вагона. И каждый из этих благодушных мальчишек, не задумываясь, влепит в тебя автоматную очередь из пуль, если последует приказ или ему покажется, что ты вышел из колонны или нарушил границу периметра. Поэтому мы всегда стремимся держаться подальше от границы, протоптанной в снегу ногами конвоиров, этого пресловутого периметра.
     Да и куда тут убежишь? В поселке или в городе не спрячешься. А тундра - голая и тянется на сотни и тысячи километров. Неприспособленный и непривычный к жизни в тундре человек долго не протянет. Если беглеца не поймают и не пристрелят тут же на месте или не растерзают собаками, то он замерзнет или умрет с голоду сам. По рассказам старых лагерников ни один побег отчаявшихся людей здесь не заканчивался удачно. Труп беглеца обычно привозили и сбрасывали у контрольно-пропускного пункта, чтобы каждый зэк знал, что его ждет в случае побега. Все, как в Мордовии. Практика, известная во всех концлагерях великого ГУЛАГа Советского Союза.
      Солнышко все больше задерживается на небе и все сильнее пригревает. Накануне первого мая снег стал оседать и под ногами появилась снежная шуга и слякоть. Вместо валенок выдали резиновые сапоги. Когда к вечеру и к ночи подмораживает, ноги в резине, хотя и в портянках, тоже подмораживаются. Говорят, что раньше и зимой выдавали только резиновые сапоги. В них, если уйдешь в побег, долго в тундре не побегаешь.

      Первого и второго мая - праздник. На работу не выгоняют. Культработники решили устроить различные культурные мероприятия для заключенных. Вместе с Мишей Кокашем мы забрели в культконтору, куда притащили двухпудовую гирю. Культработник предлагал всем присутствующим померяться силой.
      К гире подходили силачи, подымали ее кто двумя руками, кто - одной. Собравшиеся зэки шутили, подзадоривали гиревиков. Народ прибывал. И вскоре обычное поднимание двух-пудовки кто как умел, превратилось в соревнование. Установили правило - одной рукой оторвать гирю от пола и вскинуть ее над головой на вытянутой руке. Затем опустить, не касаясь пола, и снова вскинуть над головой. Если гиря коснется пола, этот рывок не засчитывается.
      Страсти разгорелись, когда подошла группа эстонцев и довольно мощный парень преодолел десятый рывок и пошел выбрасывать гирю дальше. Присутствующие уже хором считали количество рывков и сами же были судьями. Подошли еще земляки-эстонцы. Они подбадривали своего товарища по эстонски. Болельщики тоже орали:
     - Эсты! Давай! Эсты! Еще разок!
     На двадцать пятом рывке парень выдохнул:
     - Куррат! - и бросил на пол гирю. Товарищи его хлопали по плечам, поздравляли, а он от слабости еле стоял на ногах и тяжело с хрипом дышал.
     Культорг объявил:
     - Рекорд - двадцать пять рывков! Кто подымет больше?
     На центр комнаты вышел молдаванин - смуглый, плечистый, высокий. На целую голову выше меня. Несколько молдаван орали ему что-то по-молдавски ободряющее и подзадоривающее.
      Новый гиревик начал швырять гирю очень интенсивно. После десяти быстрых рывков болельщики увидели серьезного претендента на звание рекордсмена. Отсчет снова пошел хором. Пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Рекорд побит! Двадцать шесть! Двадцать семь! Все!
      Из смуглого лицо чемпиона превратилось в серое. Он жадно глотал открытым ртом воздух, грудь высоко поднималась, длинные руки бессильно повисли вдоль туловища. Ликующие земляки подняли на руки обессилевшего нового чемпиона, что-то крича по молдавски.
      Мишка подтолкнул меня:
      - Славка, а давай ты попробуй. Ты же говорил, что когда-то тягал гири.
      Тут подвернулся Антон Хильчук.
      - Ярославе! А ну, давай, покажи им, шо на Украине козаки не перевелися!               
      Я сбросил телогрейку, шапку, верхнюю одежду. Остался в одной нижней рубашке. Подошел к гире, немного размял свои кости и гиря легко взлетела вверх. Отсчет рывков сразу пошел хором. Где-то на шестнадцатом рывке допустил оплошность - зацепил гирей за пол. Сразу раздались голоса:
      - Не считать!
      Бог с вами. Продолжаю бросать дальше. С каждым броском гиря становится все тяжелее, сердце колотится с бешенной скоростью, воздух хватаю широко открытым ртом и мне его не хватает. Вокруг уже стоит рев болельщиков. С одной стороны несется:
      - Россия! - Дава-ай!
     С другой стороны:
      - Украина! - Дава-ай!
     В голове гул не только от толпы, но и от прилившей крови. Неожиданно все же мелькает мысль:
     - Ты, смотри! Дело пошло на национальные интересы!
     Болельщики орут, подсчитывая рывки:
     - Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать!
     Все! Больше не могу! Чувствую, что сила еще есть, но легкие разрываются от нехватки воздуха, биение сердца превратилось в сплошной стук в груди. Чуть задержав гирю на вытянутой руке, опускаю ее на пол. Кажется, сейчас упаду и сам. Пересохшим горлом хриплю:
     - Воздух! Дайте воздуха!
     Мишка, расталкивая людей выводит меня из комнаты на воздух. Я жадно его глотаю, трясущимися руками загребаю снег из сугроба и растираю его на бледном, разгоряченном лице.
     А сзади несется:
     - Россия! - Ура! Украина! - Ура!
     Большинство из окружающих знают, что отец мой - россиянин, а мать - украинка. И я не отдаю предпочтения никому. Национализм мне чужд. Но и русским и украинцам приятно, что их земляк из Донбасса стал чемпионом среди гиревиков воркутинского лагеря.

     Вечером соревнования продолжаются, но уже в бараке за столом. Неожиданно ко мне подошел молдаванин-гиревик со своим товарищем и предложил - давай соревноваться руками, кто кого положит. Он не мог смириться со своим поражением при поднятии гири. Ведь он на целую голову выше меня и на вид значительно здоровее.
     Стол посреди барака быстро освободили и мы уселись на табуретки друг против друга. Протянули каждый правую руку, сдвинули их локтями. Моя рука оказалась короче. Чтобы ухватиться за часть ладони и основание большого
пальца противника пришлось локти отодвинуть. Сразу же вокруг стола собралась толпа болельщиков. Они же и судьи, самые справедливые и строгие. Тут же последовал приказ: левую руку убрать за спину. По сигналу мы начали жать правой рукой каждый в противоположную сторону.
     Внешне ничего не изменилось. Наши правые руки как сошлись в рукопожатии,так и застыли на одном месте, слегка дрожа от напряжения. А напряжение было страшное. Вздулись буквально все мышцы тела. Но по усилиям противника я уже понял, что ему меня не повалить. Однако и мне его одной силой не одолеть. Значит, надо что-то придумать. Прошло несколько минут дрожания от напряжения. Рычаг моей руки короче, чем у противника. Надо этим воспользоваться. Я начал разгибать его руку в локте, тем самым удлиняя ее рычаг и ослабляя усилия мускулов. Затем резко надавил в сторону влево. И рука противника поддалась. Она медленно стала клониться к столу и, наконец, припечаталась внешней стороной ладони. Среди болельщиков поднялся рев.
     Мой противник не хотел верить в свое новое поражение. Ведь он действительно на целую голову выше меня и на вид помощнее. Он предлагает:
     - Давай левой рукой.
     - Давай левой - согласился я.
     Но левая рука у него оказалась слабее правой и много времени не пришлось затратить, чтобы припечатать и ее к столу. Мишка искренне рад за меня и ликует:
    - Да ты посмотри какие у него бицепсы, трицепсы и прочие цепсы, - орет он в восторге и хлопает меня по плечам и спине, взъерошивает мою голову и всячески выражает свое восхищение другом.
     А я был в ударе. Кто бы ни сел за стол, стремясь померяться силой, рука его вскоре оказывалась прихлопнутой к столу. Тяжелая физическая работа дала себя знать.
     После этих соревнований авторитет харьковского студента значительно вырос среди заключенных зоны. По крайней мере, никто не пытался разрешать вопросы со мной силой. Хотя я понимал, что в серьезной драке я уступлю многим. По существу я ни с кем еще не дрался, даже в детстве, и драться, по большому счету, не умел. Правда, был случай из отроческих лет, когда, известный на нашей улице хулиган, державший в страхе всех наших мальчишек, сильно обидел меня. Он вырвал из моих рук книгу, которую я читал с увлечением и переживал военные приключения вместе с сыном полка Ваней Солнцевым. Швырнул ее в пыль, наступил грязной босой ногой на раскрытые страницы, а другой ногой с растопыренными пальцами стал рвать листы.
    С яростным криком и потемневшим разумом я набросился на варвара. Ведь книга, особенно хорошая книга, всегда была для меня святыней. Только товарищи оттянули меня от жестоко избитого грозы улицы более старшего и более сильного. С трудом я пришел в себя. Когда книга была аккуратно подклеена, я дал себе зарок никогда не терять над собой контроль и не давать гневу овладеть собой так, чтобы темнел разум. В таком состоянии убивают людей.

    Где-то в середине мая весна вступила в свои права. Снег оседает и уносится бурными ручьями. Наша бригада переброшена на уборку снега в лагере. В противном случае, навороченные за зиму, снежные стены могут простоять до следующих снегопадов.
    Большими лопатами, железными и деревянными, режем снег на квадраты и эти квадраты забрасываем в машины. Машины вывозят его в тундру и там сбрасывают. Но прежде, чем выпустить машину за ворота лагеря, охрана на КПП тщательно, чуть ли не каждый сантиметр, проверяет нагруженный в машине сугроб снега. В кузов машины забираются пару солдат с длинными, остро отточенными металлическими штырями и методически с силой втыкают его в снег аж до самого дна кузова. Если кто-то из заключенных спрятался под снегом, его непременно проткнут штырем и не один раз.
    А в это время другие солдаты внимательно осматривают и ощупывают машину снизу, по бокам, в кабине шофера. Пока идет досмотр машины, шофер стоит в стороне от нее. И только когда «охра» убеждается, что в машине нигде не спрятался беглец, открывают ворота лагеря и выпускают машину в тундру.
    Тундра уже постепенно очистилась от снега и сразу зазеленела. Снег теперь будет лежать только в балках, оврагах, ямах, не растаивая даже летом и накроется новым слоем уже свежего снега в сентябре месяце. А под снегом будут гнить кости замученных в воркутинских лагерях заключенных. При этом у каждого скелета разбит череп. При вывозке трупов из зоны охрана старалась не выпустить за пределы лагеря ни один труп, предварительно не разбив ему железной кувалдой голову. Так было надежней и уверенность в том, что никто не прикинется мертвецом и не оживет после его вывоза за ворота зоны и, конечно, не уйдет в побег.
    Вывезенные в тундру трупы сбрасывали в балках и оврагах, присыпали, чем бог послал. Ведь рыть братские могилы в вечной мерзлоте трудно и сложно. Поэтому охрана себя этим не утруждала. А бог посылал в основном только снег. Зато для песцов была шикарная жратва.

                25. ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ - ЗИМА, ОСТАЛЬНОЕ - ЛЕТО.
 
      1959 год. Полярное лето наступило быстро. Тундра как-то незаметно и сразу из зеленой превратилась в желтую. Это зацвели местные полярные растения. Тундра представляет теперь сплошной желтый ковер. Да и идешь по ней, словно по ковру. Почва под ногами прогибается и пружинит. Странно, но цветы совершенно желтой раскраски и без запаха. Вероятно, местная природа в запахах и раскрасе, кроме солнечного не нуждается. Насекомых, кроме мириадов мошкары и комаров, здесь нет. Зато этих кровососов столько, что они способны обглодать тело голого человека до костей в течение суток.         
     Самое захватывающее зрелище за Полярным кругом летом - это не заходящее на ночь за горизонт солнце. В июне целых две недели в наших широтах длится сплошной день. Солнце утром медленно подымается вверх и в полдень сияет расплавленным диском. К вечеру опускается на сопки, но не заходит за них, а катится по ним с запада на восток огромным красным шаром, освещая все вокруг каким-то оранжевым неестественным светом, чтобы утром снова подняться вверх. Огромное ночное солнце, лежащее на краю земли, красно-оранжевый цвет, заливающий все вокруг, создают впечатление, что находишься не на Земле, а на иной какой-то фантастической планете.
     В связи с полярным летом и незаходящим на ночь солнцем, работаем круглосуточно. Возмещаем актированные зимой дни. Бригады только сменяют друг друга на объектах.
     Вот и сейчас мы шагаем на работу на двадцать девятую шахту. Работаем, конечно на поверхности. Роем для чего-то котлован. Техника известная: лопата, кайло, тачка на одном колесе, которую гоняем по доскам. Несмотря на лето, каждый в шапке и в телогрейке, в резиновых сапогах. Ведь полярное лето очень обманчиво. Когда солнце в зените, устанавливается жара градусов в 30. Можно даже загорать. У Михаила, который ловит каждый луч солнца на свое обнаженное по пояс тело, загар не хуже черноморского.
    Но нас эта жара не обманывает. Внезапно начинает дуть резкий холодный ветер, небо заволакивает лилово-свинцовая туча и эта туча выдает такой заряд дождя и снега, что все вокруг превращается в грязно снежную наледь.
     Это объясняет почему мы идем на работу в телогрейках и шапках. Но проходит полчаса-час и солнышко вновь веселит душу. Снова тепло и даже жарко. Наледь превращается в ручьи. Ветер стихает. Теперь можно снять телогрейку и шапку, даже верхнюю одежду и позагорать на рабочем объекте до очередного снежного заряда.
     В грязно-желтой жиже выше щиколоток мы с Вилей Гоженко гоняем тачки с землей и гравием на поверхность из котлована. Затем тачку необходимо прогнать еще метров 80 по деревянному трапу и высыпать содержимое на общую кучу. По дороге назад останавливаемся, перекуриваем, осматриваем окрестности. Осматривать, правда, нечего. Мы находимся в загородке. Наш объект огорожен более, чем двухметровым забором из досок, где не оставлено даже щелей. Над загородкой по углам - вышки с часовыми. Дальше виднеется шахтный копер, еще дальше - террикон, по которому вверх ползет вагонетка с породой. С других сторон - шахтные постройки.
     - Увидел что-либо интересное? - Виля глубоко затягивается сигаретой.
     - Да ничего особенного. У нас в Донбассе точно такой же пейзаж.
     - Пейзаж, да. Обычный, шахтерский. Но мы с тобой сейчас находимся в необычном месте. Здесь каждый клочок земли полит зэковской кровью. А на копре и на тех зданиях, вероятно, сохранились следы от пуль.
     - Как так? - вскидываюсь я.
     - А так. Несколько лет назад. Точнее в 1953 году на этой шахте взбунтовались зэки. Условия работы и жизни были каторжные. Начальство установило беспредел. Ну, ребята и восстали. Выставили свои требования. Но их и слушать не захотели. Направили солдат и те из автоматов и пулеметов перестреляли всех. Кого сразу не убили, додавили танками. Вот так-то, парень. Ладно, погнали тачки.
      Доски прогибаются под нашими сапогами и колесом тачки, из-под них брызгает во все стороны грязно-желтая глиняная жижа. Но теперь мне кажется, что она приобрела красно-кровавый оттенок.

      Через некоторое время нашу бригаду перебрасывают на новый участок работы. В самую тундру. Необходимо провести водовод для города Воркуты. Для этого надо прорыть траншею в вечной мерзлоте аж до скального грунта и положить на него металлические трубы.
      Снова кувалда взвивается над головой и вгоняет клин в вечную мерзлоту. Снова кайлом выворачиваешь куски смерзшейся глины и гравия. Пулеметными очередями трещит отбойный молоток. Вскоре я научился и им управлять. Не только кувалдой и кайлом. Правда, поработаешь несколько часов на отбойном молотке, потом и ложку в столовой не удержишь - руки трясутся.
      При каждом углублении траншеи сантиметров на 30-40 надо делать деревянную опалубку и распирать их распорками из коротких бревен. Тундра не желает, чтобы ее девственное тело резали какие-то варвары и стремится закрыть раны плывунами. Они, как слезы, сочатся из всех пор тундры через опалубку, затапливая траншею. А за ними со страшной силой движется грунт. При малейшей оплошности человека, доски опалубки, распорки превращаются в щепки в мгновение ока. И не дай бог в этот момент в траншее окажется человек.
     Траншея становится все глубже и глубже. Роста человеческого уже не хватает, чтобы выбросить лопатой на бруствер жидкую глину вместе с гравием. Тогда делаем деревянные поддоны, или, по-нашему - «люльки», подвешиваем их на бревна, лежащие поперек траншеи, на толстой, почти в палец толщиной, проволоке и для устойчивости закрепляем на распорках опалубки.
     На одной такой люльке стоит Виля Гоженко. Я внизу траншеи с совковой лопатой. Рядом дядя Йозас отбойным молотком долбит мерзлоту, отваливая кусок за куском, которые тут же оплавляются от тепла и истекают глиняной жижей. Я собираю все выдолбленное и растекающееся на лопату и швыряю на поддон. Там это добро сгребает Вилька и вышвыривает наружу.
     Траншея становится все глубже. Приходится подвешивать еще одну люльку и с тройной переброской грунта добираемся, наконец, до скалы. Кувалдой сбиваем острые выступы и сглаживаем поверхность. Плачущая тундра просачивается сквозь опалубку и крупными слезами капает за шиворот, смачивает телогрейку, шапку, проникает даже в резиновые сапоги.
     Там высоко вверху траншейной полосой просвечивает голубое небо. А здесь ковыряешься в грязи и сырости и все время с опаской посматриваешь на стены опалубки - выдержат распорки давление тундры или нет. О том, чтобы в случае опасности выбраться отсюда наверх, даже со второй или с первой люльки, а тем более снизу - не может быть и речи.
     Одно хорошо - могилу не нужно копать. Она уже готова.
     Добравшись до скального фунта, кладем на них трубы. Бригада сварщиков их сваривает, а мы должны засыпать траншею уже с трубами. Засыпаем довольно просто. Один из заключенных, наиболее ловкий и шустрый, стоя на верхнем бревне распорки, ударом кувалды выбивает нижнюю распорку, и в тот же миг стены траншеи с опалубкой со страшным грохотом сходятся одна с другой.
     И так постепенно, подымаясь снизу вверх по распоркам и выбивая нижние, вылетаешь из траншеи. Тундра же, вздрогнув от натуги, закрывает свои раны, вспугнув тучи комаров и мошки, от которых нет житья летом ни одному живому существу, а заключенному тем более.

     Во время обеда можно и передохнуть. Похлебав обеденную хозяйскую баланду,заполняем оставшуюся пустоту в желудке ягодами. Летом желтая тундра сменила свой цвет на голубой. Это поспела голубика. Ягод так много, что
сгребаем их с маленьких кустиков пригоршнями и отправляем в рот. Кому лень собирать руками, тот ложится на землю и срывает ягоды губами.
     Однажды, во время перерыва, перекуривая и лакомясь ягодами, наша компания решила бросить курить. Эта идея у меня созрела давно. С одной стороны стало побаливать сердце и гудеть голова. Говорят, что это повысилось кровяное давление. Когда утром в бараке спрыгиваешь после сна с нар, первым делом забрасываешь в рот сигарету и закуриваешь. И сразу же чувствуешь, как внутри тебя что-то оседает. Действительно здесь на севере нехватает кислорода. Но в санчасть пока еще не ходил. С другой стороны хотелось проверить себя - хватит ли у меня духу не закурить снова. Долго ли я продержусь без курева. А начинал ведь курить с военного детства.
     Идея ребятам понравилась. Каждый давно уже ощущал нелады со здоровьем. Особенно с дыхалкой. Помахаешь кувалдой или кайлом - и задыхаешься. Мы торжественно собрали махорку, сигареты, папиросы - все, что у кого было. Даже спички. Сложили все в одну кучу и подожгли. Одни с восторгом, другие с сожалением смотрели как сгорало, неразлучное в тяжкие времена, курево.
     Зато потом, на предложение закурить, с гордостью отвечали:
    - Я бросил курить!.
    Пока дело было в новинку, терпели, гордились своей выдержкой и силой воли. Но вскоре новизна пропала, а курить хочется по-страшному. Организм ведь уже привык к никотину. Особенно становится не в моготу, когда возникают неурядицы или черная тоска грызет сердце и душу. И гордость своей силой воли постепенно куда-то улетучивается. Через неделю все, бросившие курить, уже отчаянно дымили сигаретами и махоркой. Соскучились за куревом, а я обозлился на них - пустопорожние болтуны. И со злости решил терпеть дальше, хотя курить очень хотелось. Все же иногда, уже будучи на свободе, во время выпивки с друзьями, все же закуривал. На второй день во рту было препротивно. Как говаривал один знаток, впечатление было такое, будто там ночевал эскадрон лошадей. Но такие случаи становились все реже. И лет через пять на курево я уже смотрел равнодушно. Мне даже становится неприятно, когда нахожусь в одной комнате с курящими людьми. Особенно противно видеть курящих женщин.
     Бросив курить, стал удивительно быстро поправляться. Еда - лагерная похлебка, работа - каторжная, а ребята смеются: - Ты что, Славка, по габаритам хочешь соперничать с Никитой Сергеевичем?
     Как раз в это время мы с Михаилом Кокашем решили побрить головы, чтобы сохранить волосы. А то, говорят, на Севере они быстро выпадают. Сказано-сделано. Я видел не один раз дома, как отец опасной бритвой брил себе голову. Даже сам пробовал, но порезался и отказался от этой затеи в подражании родителю. Вскоре блестящие лысинки Мишки и моя стали освещать наше лагерное существование.
    Но бритая моя голова не понравилась начальнику отряда. Войдя в барак и увидев мою светлость вместо привычных кудрей, он потребовал:
    - Биркин, принеси бритву, которой брил голову. 
    Я с готовностью достал инструмент, которым брил себя и Михаила. Начальник отряда с удивлением держал в руках две аккуратно выструганные небольшие палочки, туго перевязанные черной ниткой. Между ними с одного конца выглядывала половинка обычного безопасного лезвия.
   - Этим ты брил голову? - не поверил гражданин начальник.
   - Да. Этим - последовал простодушный ответ.
   Подошел дневальный и тоже подтвердил. Гражданин начальник с досадой сломал обе палочки, швырнул их на пол и ушел из барака. Дневальный подобрал мусор:
   - Ах, какой был замечательный инструмент для бритья.
    Я только пожал плечами. Голь на выдумку хитра. Интересно, а как бы реагировал  пан-начальник, узнав что из обыкновенной зэковской фуфайки я научился уже добывать огонь. А если это так, то значит я могу даже сжечь лагерный барак или камеру в тюрьме.
    Один старый лагерник на спор показал мне, как это делается, а я делюсь опытом с читателем. Берешь клок ваты из телогрейки, сворачиваешь его между ладошками. Затем выдираешь другой клок ваты чуть побольше и первый уже свернутый клок ваты заворачиваешь во второй. Этот ватный бутерброд также прокатываешь между ладошками. Завернутые один клок ваты в другой, кладешь между двумя дощечками или книгами с твердой обложкой и начинаешь быстро катать между ними. Через некоторое время вынимаешь вату, быстро разрываешь на две половинки. Внутри уже довольно сильно почернело от трения одного куска ваты о другой и их трения   между твердыми обложками двух книг. И дуешь изо всех сил на обуглившие кусочки ваты. Появляется дымок, а с ним и огонек. Прикуривай или раздувай дальше, подкладывая все, что загорается.
      Когда я увидел этот способ добывания огня, не поверил вначале глазам своим. Попросил повторить. Повтор прошел с таким же успехом.
    Как об этом способе добывания огня не знали древние? Тогда не нужно было бы тереть палочкой о палочку. Долгое, нудное и не всегда успешное занятие. Впрочем, у них не было тогда телогреек, откуда можно добывать вату.
 
    Именно в это время Никита Сергеевич Хрущев где-то официально заявил, что в СССР нет политических заключенных. А есть только государственные преступники. Мы, арестованные в конце пятидесятых годов и осужденные по ст. 58-10 уголовного кодекса РСФСР (аналогично - по ст. 54-10 уголовного кодекса УССР), всегда считали себя политическими заключенными. Понятия "диссиденты", как я уже говорил раньше, тогда еще не существовало, как и других понятий типа "правозащитник" или "шестидесятник". Мы были детьми "хрущевской оттепели" и всегда считали себя политическими заключенными. В тяжкие минуты неволи я подбадривал себя стихами К. Рылеева.
    Тюрьма мне в честь,
    Не в укоризну. ,
    За дело правое я в ней. (
    И мне ль стыдиться
    Сих цепей,
    Когда ношу их за Отчизну!
    Кто же мы теперь после заявления Хрущева? Уголовники? Нет! С этим мы согласиться не могли. Кстати, а чем политические заключенные отличаются от государственных? Я, например, до сих пор не знаю.
    Некоторые наши товарищи-антисоветчики вместе с Мишей Молоствовым решили написать протест в связи с данным заявлением и направить его в адрес Н.С. Хрущева. А до получения ответа объявить голодовку. Предложили присоединиться и мне. С написанием протеста я согласился. Такое заявление нельзя оставлять без определенной реакции. Что касается голодовки, то здесь мнения разошлись. Неизвестно сколько придется ждать ответа, да и вообще попадет ли протест к Хрущеву и будет ли ответ. Поэтому голодовка, считал я - бесполезна.
    После обсуждения решили, что каждый напишет протест в отдельности, чтобы не пришили групповое деяние и не раскрутили новое дело уже в лагере. Миша с товарищами все  же решил объявить голодовку.
    Письма протеста были написаны, вручены начальникам отрядов, т.к мы были в разных отрядах. Но у меня уже тогда создалось впечатление, что дальше «кума» и «хозяина» (начальника оперчасти и начальника лагеря) наши протестные письма никуда не ушли из лагеря.
    Миша Молоствов с тремя товарищами, которые решились на голодовку, был отправлен голодать в БУР (барак усиленного режима) и таким образом ребята были изолированы от других заключенных. В лагере голодовка отзвука не получила да и не могла получить, учитывая тот контингент, среди которого мы находились.
    Ребята решили голодать не только не принимая пищи, но не принимая и воды. Сухая голодовка - самая страшная. Галлюцинации начинаются уже на второй-третий день голодовки с журчания ручейка и видений воды в разных вариациях. Голодовку выдержали четыре дня и с обезвоженным организмом отказались от ее продолжения. Действительно голодать в таких условиях оказалось бесполезно.
      Ответа на наши письма-протесты никто из нас так и не дождался.

    А у меня начались головные боли. Особенно в затылочной части. Стал быстро уставать. Усиливались периодические боли в области сердца. Пошел в санчасть. Оказалось - повышенное  и даже высокое давление. Диагноз - гипертония и что-то там с сердечными мышцами или клапаном. Врач из заключенный (по-лагерному - "лепила") уверяет, что наилучшее лечение  для гипертоников одно - надо менять климат. Таким образом вышло почти, как у Пушкина, -  "вреден Север для меня".
    Но как интересно в моей ситуации можно поменять климат? Я прошу на полном серьезе "лепилу" выписать мне путевку на курорт куда-нибудь в Сочи или в Ялту для лечения. Он смотрит на меня, как на сумасшедшего. Не выдержав серьёза, я усмехаюсь и ухожу.
    Но после этого визита начал чаще сачковать на работе. Каждую свободную минуту во время работы стал больше уделять внимания книге. На удивление, во время "шмона" на КПП книги не отбирали и я их постоянно носил за пазухой.
На почве чтения книг, особенно на историческую тематику, нашел общий язык с одним интересным человеком, которого звали Феликс. В лагере он написал монографию о Веймарской республике в Германии.
    Для написания такой работы требовалось знание иностранных языков и конечно архивные материалы. Оказалось, что Феликс очень хорошо владеет немецким и французским языками. И я был совершенно уничтожен, когда он признался в минуту откровенности и рассказал, что до ареста он являлся советским разведчиком, работавшим за рубежом. Как-то в Париже во время застолья произошла у него ссора с одним из коллег. Тот был убит.
     Феликса привезли в Советский Союз, судили и дали срок 25 лет лишения свободы. В лагере он поддерживал спортивность своей фигуры и не давал застаиваться своему интеллекту. Мы с интересом обсуждали его монографию, т.к. в студенческие годы я интересовался событиями Германской революции 1918 г. и тема для меня была знакома. Так я познакомился впервые с живым, а не книжным советским разведчиком. И где? В советской ГУЛАГовской зоне! Для меня открывались новые миры, ранее мне неизвестные.
     Другой собрат по несчастью, на которого я обратил внимание, был режиссер какого-то Одесского театра. Человек лет пятидесяти, среднего роста, довольно плотный с сероватыми с пробором посередине поредевшими волосами на голове и густо посеребренными сединой висками.
     Что меня поразило - он никогда не ругался матом. Весь его внешний вид, походка, поведение изобличали типичного одесского интеллигента, но без нецензурных выражений. Откликался на зов товарищей только, когда к нему обращались по имени-отчеству - Евгений Иванович, хотя между собой все его звали просто Женька. Не еврей, русский, но очень любил рассказывать еврейские анекдоты с бесподобным еврейским акцентом. И рассказывал мастерски, как со сцены театра. Был влюблен в популярную тогда актрису Софи Лорен. Собрал целый альбом различных ее киношных фотографий, куда однажды позволил заглянуть даже мне. И мечтал когда-то снять фильм с участием своего кумира. Хотя был театральным режиссером и помешанным на театре. Из-за театра он оказался здесь за решеткой. Когда немцы захватили Одессу, Евгений Иванович выбился из актеров в режиссеры и ставил спектакли в оккупированном городе. По его словам, это были шедевры в театральном искусстве. За эти шедевры он и схлопотал свои 25 лет.
 
    Холодная весна и холодное лето 1959 г. пролетели очень быстро. И снова запахло зимой. Правы зэковские старожилы. Здесь, действительно, двенадцать месяцев зима, остальное - лето.
 
                26. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА, ЛАГЕРНАЯ ВОРКУТА!
   
     В конце августа уже серьезно повеяло холодом, а в первых числах сентября ветер уже во всю гонял снег и в тундре, и по лагерным дорожкам. Мы перетащили нитку водовода через небольшую речушку Воркутинку с очень чистой, но ледяной водой, и стали обходить ТЭЦ, направляя водовод к городу.
     В это время по лагерю пополз слух. Готовится этап. При этом должны вывезти из Воркуты всех политических заключенных. Куда? - Неизвестно. Все держится в глубокой тайне. Но вскоре слухи превратились в реальность.
    Было отдано распоряжение - на работу не выгонять, собирать вещички всем заключенным лагеря. В течение нескольких дней в бараках происходит суматоха. За время оседлости у многих поднакопилось достаточно разного барахла. Многое могут отобрать во время «шмона». Шмон предстоит грандиозный. Поэтому это "многое" тщательно, со знанием дела и с учетом психики «мусоров», прячется. «Мусора» знают свое дело туго и добираются до самых тайных «заначек» и отбирают все запрещенные и понравившиеся им предметы и вещички. Особенно охотятся за деньгами. Но и зэк хитер на выдумки. Идет как бы постоянная игра - одни прячут, другие ищут. Что упало, то пропало. Кто кого перехитрит. Данная игра длится уже столько, сколько существуют антиподы - стража и охраняемые ею заключенные.
     Я тоже готовлюсь. Укладываю в рюкзак, приобретенный по случаю, и в довольно уже потертый чемодан свои вещи, а также книги, конспекты, рукописи, карандашные зарисовки из нашей лагерной жизни и работы. Правда, художник из меня никакой, карандашные рисунки дышат грубым примитивизмом, но понять, о чем хотел сказать автор можно.          
    В двойные страницы самодельного альбома, подаренного мне Михаилом Кокашем, под фотографии дорогих мне людей, прячу копию своего приговора, врученного в Харьковской внутренней тюрьме и который я сохранил от многочисленных обысков. Надеюсь, что и сейчас мой приговор не найдут. Подпариваю небольшими ножницами лямки рюкзака в наиболее жестком месте, втискиваю туда часы «Победа» и зашиваю аккуратно нитками. Пытаюсь прощупать их. Вроде нормально. Разъединяю ножницы на две части и в стенке чемодана сверху проделываю небольшое отверстие, разделяю стенку и всовываю туда обе половинки ножниц. Разъединенную стенку склеиваю. Кажется, все. Больше прятать нечего. Все остальные предметы разрешенные. К «шмону» и этапу готов. Но грызет сомнение - а если отберут рукописи и рисунки. Ведь тетрадки с записями и альбом с рисунками не спрячешь.
     Уже все истомились ожиданием, когда поступила команда: - На этап!
     Побарачно двигаемся, нагруженные вещами, к контрольно-пропускному пункту. Но все вначале проходят через дежурку. Здесь "вертухаи" делают грандиозный "шмон". Каждую сумку, рюкзак, мешок, чемодан - раскрывают и
вытряхивают содержимое. Затем каждую вещичку прощупывают, просматривают, проверяют и перепроверяют. Все отобранное летит в одну кучу. Мои рукописи и конспекты, зарисовки лагерной жизни оказываются там же. На вопрос: - Почему? следует веский и давно известный аргумент - Не положено!.
     Вспоминая всех святых и особенно чью-то мать, этапники снова укладывают свои распотрошенные вещи и выходят через ворота КПП из зоны. Там стоит несколько "воронков", куда нас втискивают, как обычно, под самую завязку и везут к какому-то полустанку. Здесь привезенных зэков выбрасывают в снег и мороз, а "воронки" возвращаются за новой партией заключенных.

     Уже вечер. Полустанок оцеплен охраной с собаками и ярко освещен электрическим светом. Любуюсь нашим красавцем - этапным эшелоном. Он состоит уже не из привычных "столыпинских" вагонов для перевозки зэков, замаскированных под пассажирские, а из обычных теплушек. Теплушки старые, ободранные, повидавшие уже виды, но довольно прочные.
     На небольших окошках под крышами - решетки, переплетенные колючей проволокой. Но главная достопримечательность эшелона - иллюминация. С крыш вагонов по всему эшелону свисают гирлянды электролампочек. Такие же гирлянды висят и под днищем вагонов и пересекают накрест сами вагоны. Все лампы зажжены, как на большом торжественном празднике.
      Конвоиры стоят не только по периметру вокруг эшелона, но уже появились на крышах вагонов, в тамбурах, даже на тендере пыхтящего под парами паровоза. Отовсюду слышен противный злобный лай собак.
      По трапам нас загоняют в теплушки и тут же с грохотом задвигают двери. Оглядываюсь - куда же это я попал?
      В центре вагона у двери - свободное пространство. Впереди и позади - деревянные нары в два этажа. Вверху одной из стен вагона, на высоте такой, что рукой не достать - два маленьких окошка, перевязанные колючей проволокой. Их я видел снаружи. У противоположной от двери стены из пола торчит непонятное приспособление - деревянный короб, шириной сантиметров пятнадцать на пятнадцать. Заглянул в него - там дыра в полу, виден снег и тянет морозом и ветром. Назначение короба мне совершенно непонятно.
     - А, ну, молодой, отойди. Надо душу облегчить, пока вагон стоит.
     Маленький, лысый, блестя вставными зубами, товарищ по вагону подходит к коробу, расстегивает ширинку в штанах и начинает мочиться в этот короб. Вот оказывается зачем предназначено сие приспособление. Вагонная "тетя Параша".
     - Давно уже не ездил в этих мягких вагонах для пассажиров первого класса, - справив малую нужду, продолжал железозубый. - Помню, как первый раз нас сюда везли, мы хотели вагон перекинуть.
     - Как это можно, находясь в вагоне, перекинуть вагон да еще на полном ходу поезда? Вам что - жить надоело?
     - Точно. Многим и жить не хотелось. Некоторых сразу расстреляли, другим, как мне, например, расстрел заменили на двадцать пять лет. Мы прошли тогда через допросы с пристрастием и пытки. А впереди - медленная смерть. Ну, и решили вагон опрокинуть. Погибать - так с музыкой. Стали все зэки у одной стены и начали по команде перебегать к другой и обратно и наваливаться на стену с размаху всей кучей. Как врежем всей массой в стенку, потом в другую и колеса вагона стали подниматься. Чем больше вагон раскачиваем, тем выше колеса вагона подымаются. Еще немного и точно вагон перевернули бы и эшелон пошел бы под откос. До охра помешала. Из пулемета как врезали по вагону. Чуть ли не половину зэков тогда положили. Потом на остановке трупы вытаскивали и сбрасывали под откос.
      Под впечатлением бесхитростного рассказа, забираюсь на полку рядом с Мишкой Кокашем, который уже занял место на двоих в нижнем ряду. Располагаемся. Под боки бросаем телогрейки. Под головы - сумки, чемоданы. К отъезду в мягких вагонах - готовы.
      Только вопрос, главный и мучительный, который волнует всех - куда нас везут? Место назначения начальство держит в большой тайне. Поэтому в голову лезут нехорошие мысли, аналогии с фашистскими лагерями, когда людей вывозили вот так же в неизвестном направлении и в большой тайне, и где-то поголовно всех уничтожали. А ведь фашисты, кажется, у наших палачей учились.
      - Мальчики, можно возле вас расположиться?
       Рядом втискивается молодой парнишка из нашего барака, но из другой бригады - Андрейка. Парень осужден на три года. Совсем детский срок. По его словам, он начитался книг про восток. Особенно его привлекла возможность иметь на востоке много жен. И он воспылал мечтой удрать за границу и завести там целый гарем. Удрал из дому, проехал весь Советский Союз и при переходе, конечно нелегально, через советско-турецкую границу (бежал, естественно, в Турцию. Ведь там же гаремы) был схвачен пограничниками. Не знаю, правду ли он говорил или складно врал. Парню всего 18 лет.

      Мы пустили его в нашу нору рядышком. Все возбуждены уездом из Воркуты. Все устраиваются, кто как может. Конечно, лучше рядом с друзьями или, по крайней мере, с теми, кто не причинит тебе никакого вреда.
     Наконец, наша теплушка укомплектована. Верхние и нижние нары набиты лежащими заключенными. Двери с грохотом закрываются. Слышен звон металлических засовов и замков. Нас накрепко запаковывают.
     Уже поздно. Пора делать и отбой. Баиньки. Лежим, греем друг друга своими телами. Ждем отправления этапного эшелона. Проходит час, другой, третий. Снаружи вагона по-прежнему слышны команды, крики, мат, лай собак. Там продолжают      упаковывать зэков в другие теплушки. Постепенно внешний шум становится тише и вскоре все успокаивается. Значит, загрузили эшелон. Скоро отправимся.
     Из холодной полудремы вырывает грохот, отодвигаемых дверей. В клубах морозного пара вваливаются военные в полушубках и с автоматами на груди. Тревожно замирает сердце и холодит в животе. Неужели? И сейчас начнется!
     Но нет. Это обычная проверка. Все ли на месте? Считают по головам. Цифры сошлись. Белые полушубки и автоматы выкатываются из теплушки, не забыв нас снова упаковать на засовы. А мы снова уплотняемся боками, животами, спинами. Пытаемся согреться и хоть немного вздремнуть. Очень холодно, хотя на улице октябрь месяц. Наши же полушубки, хоть и дранные, но все же теплые, как и валенки, остались в лагере. Раздели всех. Остались только в телогрейках, сапогах из кирзы, ботинках.
     С рассветом вагон дернулся, колеса застучали по рельсам. Едем в неизвестность, но куда-то на юг. На север ведет только одна небольшая ветка от Воркуты до поселка-городка Хальмер-Ю. Там железнодорожный путь
заканчивается и к Ледовитому океану можно добраться только на оленьих упряжках, вертолетах или самолетах.
     Кого-то подсаживают к зарешеченному и перепутанному колючей проволокой окну.
     - Ну, что там снаружи?
     - Снег, снег. Повсюду белый снег и тундра.
     Чтобы скоротать время от ничего неделания, усаживаюсь поближе к оконному свету и размышляю вместе с Шарлем Монтескье о величии и падении римлян. Книга философско-социологического направления и весьма поучительная. Стараюсь сосредоточиться и отвлечься от раздражителей. Особенно от шума и запаха. Вагонная "тетя Параша" начинает издавать зловоние. Оправка по малой или большой нужде становится проблемой довольно серьезной. Ведь на полном ходу поезда в качающемся вагоне надо попасть в короб. Никому сделать это точно не удается. И короб постепенно обрастает замерзшей мочой и калом.
     Где-то через сутки очередной впередсмотрящий из окна, заорал:
    - Братцы! Вижу деревья - сосны, елки, березы! Родненькие! Я вас десять лет не видел. Вон вы какие красивые. Соскучился за вами.
    - Где? Где?
     К окошку, подсаживая друг друга, устремились воркутинские лагерные старожилы, которые годами не видели деревьев, кроме карликовых берез, росших в оврагах Печорского края. Возбуждение долго не проходило. Этих людей можно было понять. Я почти год не видел деревьев, но  тоже соскучился за ними, и мне было приятно, выглянув сквозь колючую проволоку в зарешеченном окне наблюдать пробегающие мимо сосны и березки. Они свободные.
     От окошка раздается:
    - Инта! Братцы,я здесь срок тянул! Узнаю знакомые места.

     Значит везут на юг, в Россию. По здешним местам проходит одна железная дорога. Она соединяет центральную часть Росси с Севером и через Котлас, Печору, Инту тянется к Воркуте и заканчивается в Хальмер-Ю. По этой дороге почти год назад везли меня на Север. Тогда я ехал в "столыпине" и не имел представления, что еду по человеческим костям, что колеса вагонов стучат по рельсам, под шпалами которых превращаются в пыль кости заключенных, построивших эту железную дорогу. Старые лагерники многое знают. Память их - страшное обвинение тоталитарному сталинскому режиму.
     Железная дорога, описанная Некрасовым в поэме - цветочки по сравнению с тем, что творилось здесь при строительстве. Сюда привозили тысячными партиями советских заключенных и сбрасывали в тайге, а потом и в тундре, зимой и летом. Голодные, фактически без жилья, зимой - без зимней одежды, без техники, с помощью лопаты, кувалды и кайла, вручную заключенные строили железную дорогу - великую стройку очередной пятилетки. Через 2-3 недели от тысячных партий оставались в живых считанные десятки обмороженных, больных людей. На смену им привозили новые партии. Карательная машина по истреблению людей работала во всю. И все повторялось сначала.
     Если фашисты сжигали тысячи людей в крематориях, то здесь шло то же самое целенаправленное уничтожение не врагов, а своих советских граждан. При этом лучших граждан великого могучего Советского Союза.               
     Я не поэт, и тем более, не Николай Некрасов, но под стук колес тюремного вагона в голове слагается что-то вроде стихов:
      Со скоростью малой
      Колеса вагонов на стыках стучат,
      Здесь два заключенных
      Под каждою шпалой
      В обнимку, как братья, лежат.
     Наверное, там под шпалами лежат советские Некрасовы и Пушкины, Ломоносовы и Кулибины, а может быть Плехановы и Ленины. Впоследствии, все эти предположения подтвердились документально.
     Сутки проходят за сутками, переклички и проверки чередуются с кормежкой. Ничего особенного не происходит. Этап продолжает движение. В побег по дороге никто не ушел. Но охранники все равно не дремлют. Они тщательно бдят. Их кредо:"Лучше перебдеть, чем недобдеть!"
     Вероятно, фантастический вид имеет наш эшелон, если посмотреть на него сверху хотя бы с птичьего полета. Особенно ночью. Передвигается по снежной пустыне этакий огненный змей с головой впереди, из которой сыплются искры и тянется шлейф дыма.
     Но вот в вагоне кажется потеплело. Первой на тепло среагировала зловонная дыра с коробом. Замерзшая моча и кал начинают оттаивать. Спасение от вони у окошка, через которое врывается свежий воздух.
     Где-то на шестые или седьмые сутки длительная остановка. Все, кажется, приехали. Наконец, долгожданная команда: "Выходи! С вещами!".
     Выпрыгиваю из теплушки и глазам своим не верю. Мать честная! Снова Потьма. Снова Мордовия и "Дубравлаг". Вернулся туда, откуда почти год назад меня увозили в неизвестном направлении. Встреча нового этапа довольно пышная, но обычная. Повсюду вооруженная охрана, "мусора" и беснующийся лай собак. По привычке осматриваю толпу встречающих в серых шинелях. И первым, на кого натыкается мой взгляд - знакомая квадратная и тупая физиономия с маленькими масляными глазками на квадратной туше с короткими слоновьими ногами. Это надзиратель из Явасского БУРа. Сразу вспоминается его фраза, произнесенная как-то перед заключенными:
   - Я вас двадцать лет давил и еще столько же буду давить пока всех не передавлю!
    Да-а, неприятная встреча, которая не обещает ничего хорошего.
    Воркутинская эпопея моя закончилась. Но она мне стоила повышенного кровяного давления, периодических болей в сердце и пояснице, а также ревматического выкручивания ног и рук. А ведь я пробыл там менее года. Что же говорить о тех заключенных, которые находились в воркутинских лагерях многие годы. Поэтому мало кто из них вернулся домой, а вернувшись, недолго дышал, хотя и призрачным, но все же воздухом свободы.
     Будь же ты проклята, лагерная Воркута и те нелюди, которые ее создали!